Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Позволю себе немного отойти от буквальной трактовки, на которую указывает постскриптум к видео, и про которую тут уже написали, и порассуждать вот о чём.

Когда творец затрагивает тему возвращения домой, он почти обречён попасть в некое символическое измерение. В этом измерении возвращение домой - это возвращение в некую исходную точку, возвращение к истоку в самом широком смысле этого слова во всех возможных философских, религиозных, мистических трактовках. Эти трактовки можно условно разделить на две большие группы.

Первая группа, условно назовём её "западная", связана с линейным восприятием времени и истории. Тут уместно обратиться к Библии, как важнейшему для западной культуре тексту (нравится нам это или нет), в которой история человечества начинается с изгнания из Эдема и заканчивается страшным судом. Именно Эдем, опять же в самом широком смысле, понимается здесь под домом, в который жаждет вернуться лирический герой. Выражаться это может по разному, часто в ностальгическом ключе: как тоска по отчему дому, по родине, по потерянному раю, по детству, по невинности, по сливочному пломбиру за 19 копеек. У Кастанеды в "Путешествии в Икстлан" есть эпизод, по которому, собственно, названа книга, где дон Хенаро пытается вернуться к себе домой в Икстлан, но в какой-то момент понимает, что это невозможно:

"Я никогда не дойду до Икстлана, - твердо, но очень-очень тихо, едва слышно проговорил он. - Однако в своих чувствах… В своих чувствах, иногда, я думаю, что нахожусь в одном шаге от того, чтобы достигнуть его. Однако я никогда не дойду до него. На моем пути не попадается даже ни одного знакомого ориентира, из тех, что я знал раньше. Ничто больше не бывает прежним, ничто не осталось тем же самым."

У поэта и музыканта Сергея Калугина есть песня "Возвращение в Икстлан (78-ой)" об этом же самом через призму личного опыта, но с прорывом в то самое символическое измерение:

Мама, мама,
Я, похоже, гулял слишком долго,
Прости,
Мама,
Мне холодно, мама.
Я стою перед запертой дверью.
Мама, пусти домой.
Домой.
В семьдесят восьмой.
Домой. Домой.
Мама, открой.

"Путь к невинности, к несотворенному, к Богу ведет не назад, а вперед, не к волку, не к ребенку, а ко все большей вине, ко все более глубокому очеловечению. И самоубийство тебе, бедный Степной волк, тоже всерьез не поможет, тебе не миновать долгого, трудного и тяжкого пути очеловечения, ты еще вынужден будешь всячески умножать свою раздвоенность, всячески усложнять свою сложность. Вместо того чтобы сужать свой мир, упрощать свою душу, тебе придется мучительно расширять, все больше открывать ее миру, а там, глядишь, и принять в нее весь мир, чтобы когда-нибудь, может быть, достигнуть конца и покоя. Этим путем шел Будда, им шел каждый великий человек - кто сознательно, кто безотчетно, - кому на что удавалось осмелиться. Всякое рождение означает отделение от вселенной, означает ограничение, обособление от Бога, мучительное становление заново. Возвратиться к вселенной, отказаться от мучительной обособленности, стать Богом - это значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять вселенную."

Психолог Эрих Фромм вообще трактует грехопадение и изгнание из Эдема в позитивном ключе:

"Миф отождествляет начало человеческой истории с актом выбора, но при этом особо подчеркивает греховность этого первого акта свободы и те страдания, которые явились его следствием. <...> С точки зрения церкви, представляющей собой определенную структуру власти, этот поступок является бесспорно греховным. Однако с точки зрения человека, это - начало человеческой свободы. Нарушив установленный богом порядок, он освободился от принуждения, возвысился от бессознательного предчеловеческого существования до человеческого. Нарушение запрета, грехопадение, в позитивном человеческом смысле является первым актом выбора, актом свободы, то есть первым человеческим актом вообще."

Таким образом, мы видим, что "западная" трактовка темы возвращения домой сочетает в себе ностальгическую тоску по дому (Эдему), желание вернуться, осознание невозможности этого, а также противоположное стремление двигаться вперёд, всё дальше и дальше от дома.

Альтернативный взгляд на вопрос возвращения к истоку, который мы назовём "восточным", связан с циклическим восприятием времени. В буддизме вселенная не имеет начала и конца во времени, в индуизме она проходит циклы сотворения, существования и разрушения, после которого снова следует сотворение. Живые существа рождаются, живут и умирают, и снова рождаются. В такой картине мира вожделенный исток находится вне этого закольцованного времени, этой "дурной бесконечности". Восточные духовные практики направлены на остановку этой бесконечной карусели и слезание с неё. К сожалению, не могу привести большое количество примеров такого мировоззрения в западной культуре, но меня в своё время поразил альбом Sempiternal британской группы Bring Me the Horizon именно тем, что он пронизан ощущением циклического времени и "дурной бесконечности" (кстати, слово sempiternal означает "вечный", "не имеющий начала и конца"). В частности, в песне Empire с этого альбома есть такие строки:

We live while we learn,
And then we forget
We"ll never find our way back home

Здесь мы видим и тему возвращения домой в абсолютно негативной формулировке ("Мы никогда не найдём дорогу домой"), и тему бесконечных перерождений ("Мы живём и чему-то учимся, а потом забываем", что можно интерпретировать, как забвение, приносимое смертью, из-за которого мы не помним наших прошлых жизней).

Возвращаясь к песне Би-2 и Oxxxymiron"а, то в ней можно угадать именно такой, "восточный" взгляд. Например, строка "Извилистый путь затянулся петлёй" намекает на цикличность времени. А фраза "Пока связи порваны с точкой Я" - отсылка к индуистской концепции Атмана, подлинного "Я" каждого живого существа, того самого истока, находящегося вне времени и пространства, связь с которым у большинства людей как бы разорвана ("как бы", потому что на самом деле она всегда присутствует, но мы её не ощущаем в потоке повседневных мыслей и чувств). Но и "западное" ощущение ностальгии и тоски по утраченному дому, в который невозможно вернуться, в песне, конечно, тоже присутствует.

Прокомментировать

Данная диссертационная работа должна поступить в библиотеки в ближайшее время

480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация, - 480 руб., доставка 1-3 часа, с 10-19 (Московское время), кроме воскресенья

Дель, Олег Анатольевич. Немецкие эмигранты в СССР в 1930-е годы: автореферат дис. ... кандидата исторических наук: 07.00.02 / Рос. академия гос. службы.- Москва, 1995.- 22 с.: ил. РГБ ОД, 9 96-1/3729-5

Введение к работе

Актуальность исследования обусловлена тем, что в современных условиях, когда реформируемая Россия и объединенная Германия вступили в новый период своей истории, обеим странам предстоит переосмыслить многое из своего недавнего прошлого. А 30-е годы, пожалуй, - наиболее сложный и трагический период, принесший народам обоих государств диктаторские режимы и их негативные последствия особенно требуют всестороннего научного изучения и осмысления, дабы избежать односторонней исторической оценки.

Революционные изменения в истории человечества, связанные с событиями 1917 г. в России и появлением на карте первого государства рабочих и крестьян, вызвали в числе других мощные миграционные процессы. Из-за границы возвращались тысячи вынужденных эмигрантов - революционеров, скрывающихся от преследований царского режима, религиозных сектантов, русских военнопленных времен I мировой войны. Одновременно Россия потеряла многих представителей интеллектуальной элиты, не принявших нового режима или не вынесших гражданской войны в обществе.

Несомненный факт: по крайней мере на несколько десятилетий после Октября 1917 г. Россия и затем СССР оказались в центре мировой политики. Одни сочувствовали и помогали, другие ненавидели и боролись, но равнодушных не было.Напротив, было нескрываемое любопытство, неподдельный интерес к начавшемуся в России невиданному социальному эксперименту. Провозглашение целью достижения блестящих человеческих идеалов - построение общества равенства и справедливости, очевидные успехи НЭПа в 20-е годы и особенно -индустриализации конца 20-30-х годов, поиск и реализация новаторских идей в области экономического планирования, культуры, образова- -, ния и просвещения, социального обеспечения, молодой дух и энергия созидания находились в явном противоречии с атмосферой застоя и кризиса в капиталистическом мире. Многим казалось, что рушатся основы «старой цивилизации» и будущее человечества - за «новой цивилизацией», которую олицетворяла собой Россия.

СССР стал привлекательным и желанным не только для профессиональных революционеров, преследуемых за политические убеждения и доиствия, но и для миллионов безработных, выброшенных на улицы в одночасьз; сюда ехали за приключениями и надеждой реализовать свои способности и замыслы.

Уникальность избранного для исследования периода заключается в том, что именно в конце 20-х - середине 30-х годов наблюдалась одна

из самых мощных по численности и национальному разнообразию волн эмиграции в СССР из других стран за всю российскую историю. Десятки тысяч человек избирали СССР своей второй родиной и направлялись туда, часто вместе с семьями.

Несмотря на то, что в литературе фигурируют разные количественные данные об эмиграции в СССР, все исследователи сходятся во мнении, что эмиграция из Германия в эти годы была самой многочисленной и немецкие колонии в крупных городах и промышленных центрах не только во многом определяли лицо иностранной колонии в СССР в целом, но и являлись своеобразным центром притяжения других эмигрантских групп. Весьма показателен, например, тот факт, что немецкоговорящие эмигранты из Австрии, Чехословакии, Венгрии, США, Швейцарии и других стран настолько тесно общались на работе и в быту с выходцами из Германии, что в глазах русского населения, как свидетельствуют многочисленные источники, все они ассоциировались именно с «немецкой эмиграцией» как единым целым.

Наряду с самостоятельным научным значением, эта тема представляет безусловный интерес для исследования социально-политической истории советского общества 30-х годов, особенно в плане выработки и реализации национальной и интернациональной политики, изучения социальных элит, общественного сознания. Несмотря на очевидную специфику, иностранная - в том числе немецкая - колония активно приспосабливалась к советской действительности и безусловно являлась своеобразным звеном внутри советского общества, неся на себе многие его «родимые пятна», которые еще предстоит внимательно изучать. Все это, на наш взгляд, обусловливает важность исследования проблем немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы.

Степень научной разработанности проблемы. Первые публикации о жизни немецких эмигрантов в СССР стали появляться как у нас, так и за рубежом еще в 30-е годы. Они представляли из себя прежде всего заметки самих эмигрантов в газетах, журналах, сборниках статей о своих впечатлениях о СССР, условиях жизни иностранцев, причинах отъезда из Германии и носили во многом пропагандистский характер. Акценты в этих работах расставлялись в зависимости от политических взглядов издателей, поэтому и относиться к фактам, изложенным в них, следует с большой осторожностью, тем более, что многие из статей были «инициированы» сверху. Публикации в советской России преследовали цель доказать торжество идеи пролетарского интернационализма, показать преимущества жизни в стране Советов рабочих и служащих, в том числе и иностранных, окруженных заботой партии и между-

народных коммунистических организаций - Коминтерна, МОПРа, Меж-рабпома и других. В числе подобных изданий можно назвать такие, как: Виттенберг Э., Матте Э., Позе Ф. Берлинские пролетарии рассказывают (Профиздат, 1933), Иностранные рабочие на стройке СССР (Профиз-дат, 1932), Апрелев В., Левин Г. Крепка как сталь пролетарская солидарность (Профиздат, 1934), Урин С.Г. Что такое МОПР (М., 1936), Капель Б. 15 лет МОПР СССР (М., 1937) и т.д. К ним можно отнести также многочисленные публикации в периодической печати тех лет, и особенно в газетах «Deutsche Zentral-Zeitung» и «Rote Zeitung» 1 , издававшихся на немецком языке преимущественно для немецких эмигрантов, живших в СССР. Будучи важной частью историографии проблемы, эти статьи одновременно являются сегодня неоценимым источником информации по истории немецкой эмиграции в СССР, так как содержат множество ранее неизвестных фактов и имен, проливающих свет на малоизученные события этого периода истории.

Безусловно представляют интерес в изучении проблем немецкой эмиграции и публикации в Германии тех лет, отражавшие широкий спектр взглядов на жизнь в советской России - от явно антисоветских до умеренных и просоветских (число таких книг, выходивших до 1933 года, правда, незначительно) 2 . Несмотря на субъективный характер приведенных в них впечатлений вернувшихся в Германию или еще остававшихся в России немецких эмигрантов (в основном рабочих и специалистов), исследователь обнаружит здесь данные о бытовых условиях жизни иностранцев в СССР: их материальном снабжении, обеспечении жильем, продуктами, зарплате и т.д. Представляют интерес и.содержащиеся в письмах родственникам и опубликованные заметки о взаимоотношениях с русскими коллегами, партийными органами, о настроениях в среде иностранцев.

1 «Дойче централь-цайгунг» (DZZ) - издавалась в Москве с 16 мая 1926 года по 13 июля
1939 года. С момента основания до 10 мая 1930 года она являлась органом централь
ного бюро немецкой секции ВКП(б). До 1930 года обслуживала исключительно
немецких колонистов Поволжья, Крыма, Северного Кавказа, была чисто крестьянской
газетой. Позже ее содержание кардинально меняется, газета в сущности превращается
s центральный орган для немецких трудящихся в Советском Союзе.

«Роте цайтунг» с 1931 по 1932 год являлась органом Ленинградского областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, с 1932 по 1936 годы -органом Ленинградского облпрофсовета.

2 См. например: Ludwig Renn. Russlandlahrten. - Lasso-Verlag, Berlin, 1932; Mathias Reitz.
2 ,/2 Jahre als Speziallst kreuz und quer durch Sowjet-Russland. - Verlag Eberhard Kalt-
Tehnder, Berlin, 1932; Franz Kramer. Das rote Imperium. Verlag Josel Rosel & Friedrich Putlet,
Miinchen, 1933; Fritz Funk. 3 Jahre unter Hammer und Slchel. Tagesbuch eines Ingenieurs. -
Volk und Reich Verlag, 1933; Walter Muntz. Vom Kommunismus geheilt. Ein Jahr beim sowjet-
russischen «Aufbau». - Verlag Meyer & MOIIer, Berlin, 1933; A. Laubenheimer. Die Sowjetunion
am Abgrundl Verlag Volkswirtschaftsdienst, Berlin, 1933.

Таким образом, первый этап историографического изучения истории немецкой эмиграции в СССР характеризует целый ряд общих (как для выходивших в СССР, так и в Германии) особенностей - яркая политизированность, популярный стиль изложения, рассчитанный на массового читателя, автобиографичность большинства статей. Практически всегда авторами выступают современники и очевидцы описываемых событий, что позволяет говорить о высокой степени информационной ценности источника, достоверности сообщаемых в работах фактов и имен. Другое дело - их интерпретация, зависящая от политических взглядов и симпатий авторов и издателей, а также от «социального заказа».

Научное исследование проблем немецкой эмиграции в СССР началось уже в послевоенные годы, но рассматривались они не самостоятельно, а в контексте изучения более широкого спектра проблем этого периода отечественной истории. Связано это было не только с глобальностью задач, которые ставились в те годы перед историками, но и с определенной недооценкой важности данной темы и закрытостью большинства архивных источников, имевших гриф секретности. Тем не менее во многих работах тех лет содержатся попытки осветить проблемы функционирования немецкой иностранной колонии в СССР, рассказать о вкладе иностранцев в социалистическое строительство, показать, как реализовывалось на практике закрепленное в советской Конституции право на убежище. К числу работ, так или иначе затрагивавших данные проблемы, можно отнести: Лукьянов К.Т. Интернациональные связи между трудящимися СССР и Германии в годы социалистического строительства 1926-1932 {Л., 1968), Тарле Г.Я. Друзья страны Советов (Наука, 1968), Иоффе А.Е. Интернациональные научные и культурные связи Советского Союза 1928-1932 (Наука, 1969),АврусА.И. Пролетарский интернационализм в действии (Издательство Саратовского университета, 1971), Озеров Л.С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность 1921-1937 (Мысль, 1972), Мичев Д. Межрабпом и организация пролетарской солидарности 1921-1935 (Мысль, 1971), Москва интернациональная (Московский рабочий, 1977). Все эти книги по понятным причинам написаны в исторйко-партийном русле, им присущи политизированность и тенденциозность, упрощенческий подход. Характерный для них тщательный подбор фактов призван был подкрепить торжество социалистических идей и затушевать или «замолчать» негативные моменты, которые не вписывались в устоявшуюся общепризнанную схему.

Исследования немецкой эмиграции велись в послевоенные годы it в Западной Германии. Там вышел целый ряд трудов по истории немецкой эмиграции 30-х годов (не только в СССР, но и в другие

страны), таких как: Kurt R. Grossmann. Emigration. Geschichte der Hitler -Fluchtlinge 1933-1945 (Stuttgart, 1969), Hans Albert Walter. Asylpraxis und Lebensbedingungen in Europa. Deutsche Exilliteratur 1933-1950 (Darmstadt/ Neuwied, 1972), Herbert Tutas. NS-Propaganda und deutsches Exil 1933-

1939 (Hain, 1973), Heinz Kuhn. Widerstand und Emigration (Hamburg, 1980),
Leben in Exil: Probleme der Integration deutscher Fluchtlinge (Hamburg,
1981), Widerstand und Exil der deutschen Arbeiterbewegung 1933-1945
(Bonn, 1981), Renate Schafft-Kulas. Emigrationsverhalten: Untersuchung
der deutschsprachigen Emigration (Mainz, 1984). Все эти работы не
претендовали на всеобъемлющее исследование немецкой эмиграции и
затрагивали лишь отдельные аспекты этой проблемы, что было связано
не в последнюю очередь с невозможностью доступа к источникам,
хранящимся в советских архивах. Кроме того большинство исследова
ний в этот период велось с антикоммунистических позиций, что ставит
под сомнение их объективность и научность. Наиболее полно в запад
но-германской исторической литературе были разработаны сюжеты,
связанные с жизнью и деятельностью эмигрировавших в СССР предста
вителей творческой интеллигенции Германии 1 . В ней достаточно под
робно рассказано о бежавших от фашизма представителях немецкой
интеллигенции в советской России - архитекторах, писателях, актерах.

Разумеется, нельзя не упомянуть, что книги на эту тему выходили и в ГДР. Стоит назвать, например, такие достаточно серьёзные работы, как Exil in der UdSSR (Leipzig, 1989) - результат коллективного труда ряда сотрудников академии искусств и института литературы АН ГДР; Karl Grunberg. Wie ich zu "Tausend Zungen" kam / Deutsche Schriftsteller aus ihrem Leben und Schaffen (Berlin, 1955); Horst Halfmann. Bibliographien und Verlage der deutschsprachigen Exil-Literatur 1933-1945 (Leipzig, 1969); Wieland Herzfelde. Die deutsche Literatur im Exil (Berlin, 1976); Peter Diezel. ^ Exiltheater in der Sowjetunion 1932-1937 (Berlin, 1978). В ГДР выходила и обширная литература мемуарного характера по истории немецкой эмиграции. Большими тиражами издавались книги, содержащие воспоминания бывших эмигрантов - членов СЕПГ, живших в 30-е годы в СССР, в частности: Alfred Kurella. Zwischendurch. Verstreute Essays 1934-

1940 (Berlin, 1961); Hans Klering. Meine Universitat: Das Leben (Berlin,
1967); Bernhard Reich. Im Wettlaut mit der Zeit (Berlin, 1970);Trude Richter.
Die Plakette vom grofien und vom kleinen Werden (Halle, 1972); Franz

1 См. например: Hans Albert Walter. Deutsche Exilliteratur. - Bd.2, Stuttgart 1984; Bd.31988; Bd.4 1978; David Pike. Deutsche Schriftsteller im sowjetischen Exil 1933-1945. - Frankfurt a.M., 1981; Haarmann H., Schirmer L, Walach D. Das «Engels»-Projekt. Ein antifaschistischer Theater deutscher Emigranten in der UdSSR (1936-1941). - Worms: Heinz, 1975.

Dahlem. Am Vorabend des zweiten Weltkrieges. Erinnerungen (Berlin, 1977); Hugo Huppert. Wanduhr mit Vordergrund. Stationen eines Lebens (Halle, 1977); Heinz Willmann. Steine klopft man mit dem Kopf. Lebenserin-nerungen (Berlin, 1977); Markus Wolf. Die Troika (Berlin-Weimar.1989). Особое внимание восточно-германские историки естественно уделяли вопросам деятельности КПГ в 30-40-е годы. Наиболее известной работой, затрагивающей в том числе и аспекты жизни и работы функционеров КПГ в СССР, в частности, в Коминтерне, является исследование Хайнца Кюнриха "КПГ в борьбе против фашистской диктатуры 1933-1945" (М., 1986). Безусловно и проблемы немецких экономических эмигрантов тоже находили свое отражение в научных статьях историков ГДР 1 . Вместе с тем, характеризуя в целом восточногерманскую литературу, нельзя не отметить, что она не свободна от влияния политических установок СЕПГ, касавшихся в том числе и вопросов истории КПГ. Написанные под давлением партийного руководства и жестких идеологических схем, работы восточно-германских исследователей не лишены тенденциозности и субъективизма, их отличает односторонний подход к проблеме, стремление затушевать или "замолчать" наиболее острые моменты истории.

Новая волна интереса к судьбам немецких эмигрантов пришлась на период горбачевской перестройки и снятия железного занавеса в Европе. Это время (конец 80-х - начало 90-х годов) сопровождалось открытием бывших секретных советских архивов, материалы которых по-новому проливали свет на события 30-х годов. На страницах отечественных и зарубежных изданий появилась целая серия скандальных материалов, разоблачительных статей: многие торопились сделать на истории политический каптал. Повышенное внимание зарубежных, прежде всего германских, историков вызвала тема репрессий в отношении немецких граждан на территории СССР в 30-е годы и, прежде всего, репрессий против известных функционерог КПГ 2 . Перед исследователями стояла задача выяснения судеб пропавших в ГУЛАГе немецких эмигрантов, составление списков репрессированных, а в перспективе - выявление мест захоронений. Такая работа была проведена коллективом Института истории рабочего движения в Берлине

1 См. например: Die Taiigkeit deutscher Architekten und Spezialisten des Bauwesens in der
Sowjetunion 1930-1937. In: Wissenschaftliche Zeitschrift der Humboldt-Universitat zu Berlin.
Gesellschafts- und Sprachwissenschaftliche Reihe 3/1967. S.383-399

2 См. например: Kommunisten verfolgen Kommunisten. StalinistiscberTerror und Sauberun-
gen in den kommunistischen Parteien Europas seit den dreiBiger Jahren. Hg. von Hermann
Weber und Dietrich Staritz. - Berlin, 1993

(ГДР), результатом чего стало издание в 1991 году книги In den Fangen des NKWD. Deutsche Opfer des stalinistischen Terrors in der UdSSR (Dietz Verlag, Berlin, 1991). Большое значение этой публикации заключалось в том, что книга содержала 555 имен и кратких биографий эмигрировавших в СССР и репрессированных здесь немцев, а также давала импульс и исходные данные для дальнейшей реконструкции и выяснения их судеб.

Другой крупной работой по данной теме стала книга западногерманского историка Германа Вебера «WeiBe Flecken» in der Geschichte. Die KPD-Opfer der Stalinschen Sauberungen und ihre Rehabilitierung (Frankfurt, 1989 und Berlin, 1990). Она выдержала 2 издания и содержит список имен 305 немецких эмигрантов - исключительно коммунистов (в отличие от вышеупомянутого сборника), ставших жертвами террора 30-х годов.

Несмотря на большое значение выхода этих книг в деле реабилитации бывших репрессированных и восстановлении исторической правды, приходится признать, что в целом исследования германских историков 80-х годов носили несколько односторонний характер. Во-первых, изучались преимущественно материалы, связанные с именами известных деятелей КПГ. Во-вторых, односторонность проявилась в увлечении количественными показателями репрессивной политики в СССР, что отодвинуло на второй план объективный научный анализ и качественные оценки этого периода истории. Недостаточное внимание уделялось на наш взгляд и бытовой стороне жизни эмигрантов, особенностям восприятия ими советской действительности, процессу трансформации взглядов и крушения иллюзий.

Исследование проблем эмиграции 30-х годов проводились не только в Германии, но и в Австрии (особенно в 70-е - начале 90-х годов)". -Разумеется, большее внимание здесь уделялось судьбам австрийских граждан, поскольку австрийские эмигранты - хотя они и составляли значительно менее многочисленную группу - заслуживают самостоятельного изучения. Вместе с тем в работах, вышедших в Австрии, можно обнаружить немало интересных с исторической точки зрения фактов, характеризующих особенности функционирования иностранной колонии в СССР в целом. (Кроме того, благодаря общности языка, немецкие

1 См. например: Karl R. Stadler. Opfer verlorener Zeiten. Die Geschichte der Schutzbund -Emigration 1934. - Wien, 1974; Barry McLoughlin u. Walter Szevera. Posthum rehabilitiert. Daten zu 150 osterreichischen Stalin-Opfern. - Wien, 1991; Hans Schafranek. Zwischen NKWD und Gestapo. Die Auslieferung deutscher und osterreichischer Antifaschisten aus der Sowjetunion an Nazideutschland 1937-1941 (ISP-Verlag Frankfurt a.M, 1990).

и австрийские эмигранты в СССР очень тесно общались.)

Если говорить об отечественных работах по данной теме, то в последние годы появился ряд научных и публицистических статей, открывающих новую страницу в изучении истории иностранной колонии в СССР в 30-е годы. Их написание связано прежде всего с открытием бывших секретных советских архивов. Статьи С.В.Журавлева и В.С.Тяжельниковой 1 носят главным образом постановочный характер и обращают особое внимание на продуктивность использования компьютерных методов для изучения макро- и микроуровневых процессов внутри иностранной колонии в СССР в 20-30-е годы. В новаторском исследовании Е.А.Осокиной, посвященном анализу существовавшей в 30-е годы в СССР системы снабжения, специальный раздел раскрывает вопрос о снабжении продуктами питания и промтоварами иностранных рабочих, политэмигрантов и т.д. 2 Л.Г.Бабиченко опубликовал ряд некогда секретных документов, проливающих свет на политику руководства ВКП(б) и ИККИ по отношению к немецким эмигрантам 3 . Статьи в российской и зарубежной прессе И.Щербаковой посвящены проблемам репрессирования немецких граждан органами НКВД в 30-е годы 4 . Н.С.Мусиенко в соавторстве с автором данной диссертации исследовала инспирированное НКВД дело о якобы существовавшей в СССР в 30-е годы немецкой молодежной организации «Гитлер-Югенд» 5 .

Таким образом, анализ историографии показывает, что как в России, так и за рубежом отсутствуют специальные исследования, посвященные изучению немецкой колонии в СССР в 30-е годы. Кроме того,

1 Журавлев СВ., Тяжельникова B.C. Иностранная колония в Советской России в 1920-
1930-е годы (Постановка проблемы и методы исследования). - Отечественная история,
1994, N1. С.179-189; Они же. Die Auslander in der UdSSR (20-30er Jahre). Zum Aufbau der
Datenbasis. - Max-Planck-lnstitut fur Geschichte/History and Computing in Eastern Europe.
Gottingen, Germany, 1993, N21.

2 Осокина E.A. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского
снабжения. 1928-1935 гг. - М., 1993.

3 См. например: Бабиченко Л.Г. «Если аресты будут продолжаться, то... не останется
«ни одного немца - члена партии». Сталинские «чистки» немецкой политэмиграции в
1937-1938 годах. - Исторический архив, 1992, N1; Он же. Кто вершил судьбы людей.
- Neues Leben, 1993, N28.

« Щербакова И. Один из ста, из пятисот, из тысячи... - Московские новости, 1988, N44. Schtscherbakowa I. Das Schicksal der vom NKWD zwischen 1936-1941 an Deutschland ausgelieferten deutschen Emigranten, rekonstruiert anhand von Akten aus dem Moskauer KGB-Archiv. - In: Kommunisten verfolgen Kommunisten. Berlin, 1993. S. 265-274.

5 Dehl O. u. Mussijenko N. «Hitler-Jugend» in der UdSSR? Zur Geschichte einer Falschung. -Neues Leben, 1994, N29, 30, 31

анализ историографии привел нас к нескольким другим важным выводам:

до недавнего времени отечественная и немецкая историография данной темы не только существовали абсолютно автономно, но и явно противостояли друг другу по известным политическим причинам. Между тем, каждая из сторон активно занималась накоплением фактов, возведением теоретических построений, требующих тщательной критической проверки, втом числе с помощью материалов противоположной стороны;

целый ряд важнейших аспектов темы остались вне поля зрения ученых. Многие другие вопросы, некогда затронутые либо поставленные историками остаются неразработанными. Это касается изучения причинно-следственных связей немецкой эмиграции, глубокого анализа всех аспектов экономической эмиграции в СССР, объективного изучения политэмигрантов. Анализ историографии свидетельствует, что при явном предпочтении «партийной» и «производственной» истории иностранной колонии вне поля зрения историков остались социально-бытовые, культурные, психологические аспекты, что привело к игнорированию специфики функционирования этого общественного организма в рамках советской системы.

Причины недостаточной разработанности данной темы безусловно связаны с ограниченностью источниковой базы (хотя сейчас доступ в архивы значительно шире, чем раньше), все еще не преодоленными идеологическими стереотипами, сложностью исследования проблемы.

Очевидно, решить вопрос наиболее полного освещения жизни иностранцев в советской России позволил бы междисциплинарный, комплексный подход к изучению данной темы, находящейся на стыке истории политической (в частности, истории международных отноше % ний и мирового коммунистического движения), истории народов, миграционных процессов, культуры, истории международных организаций (Коминтерна, МОПРа), а также общественного сознания и социальной психологии различных групп советского общества 30-х годов.

Предметом данного исследования является изучение немецкой иностранной колонии в СССР в 1930-е годы, проблем ее формирования и развития, а также изучение различных сторон жизни и быта немецких эмигрантов в СССР.

Исходя из состояния разработанности данной темы, нами определены следующие основные цели и задачи исследования. Главная цель диссертационной работы - на основе введения в научный оборот новых источников (в основном, из бывших секретных советских архивов) проана-

лизировать основные проблемы истории немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы. При этом задачи поставлены таким образом, чтобы рассмотреть в качестве приоритетных наиболее малоизученные темы:

изучить механизм идеологического воздействия на иностранцев, особенности восприятия немцами советской действительности, адаптации к стандартам поведения и интеграции в общество;

рассмотреть приоритеты политики и ход репрессий в отношении немецких эмигрантов в СССР в 30-е годы.

Хронологические рамки исследования охватывают 30-е годы 20 века, то есть период приезда в СССР основной массы немецких экономических и политических эмигрантов.

Методологической базой исследования явились принципы научности, историзма и объективности, основанные на критическом анализе источников, их взаимопроверке, учете степени достоверности и полноты сообщаемых данных.В работе использованы такие методы исторического анализа, как сравнительно-исторический, ретроспективный, проблемный, что позволило автору реализовать поставленные цели и задачи.

Источники исследования. Наиболее важными для раскрытия темы являются материалы Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ). В фонде 17 (ЦК ВКП(б)) находятся разнообразные документы, показывающие политику высшего руководства страны по отношению к разным категориям иностранцев. Несомненный интерес представляют хозяйственные планы и задания ЦК по приему иностранных рабочих, обеспечению их обслуживания на местах, контролю за реэмиграцией, принятию репрессивных мер в отношении иностранцев и бывших иностранных подданных. В описи 120 данного фонда среди переписки ЦК ВКП(б) с различными организациями и лицами имеются письма самих инорабочих, докладные записки о ходе вербовки и найме иноспециалистов, другие материалы. С точки зрения информационной ценности выделяется переписка с ИККИ, ЦК МОПР (Оп.130), НКВД - организациями, активно занимавшимися осуществлением политики и контролем за иностранцами. В бывшем секретном отделе ЦК (оп.85) сохранились инструктивные и иные письма отделов ЦК различным учреждениям и организациям, касающиеся вопросов перевода иностранных коммунистов в ВКП(б). Неоценимый источник - протоколы заседаний Оргбюро ЦК ВКП(б) с материалами к ним (On. 114). Они дают представление о конкретных решениях и ходе

обсуждения вопросов, существовании различных точек зрения в отношении ключевых и текущих проблем жизнедеятельности немецкой иностранной колонии в СССР. Эти материалы особенно важны для анализа национальной политики партии, изучения кадровых вопросов, статистического исследования немецких эмигрантов.

Нами были привлечены также перечни повесток дня заседания Политбюро ЦК ВКП(б) (Оп.З). По заголовкам постановлений и обсуждавшихся вопросов (сами материалы Политбюро оказались недоступными) можно судить о характере решений в отношении эмигрантов (например, о приеме беженцев с германской стороны, о въезде в СССР группы австрийских и немецких социал-демократов, об иностранных рабочих на военных заводах и др.)

Если документы фонда 17 РЦХИДНИ важны прежде всего с точки зрения изучения общей политики партии в отношении немецких эмигрантов, то материалы фонда Коминтерна (495) этого архива богаты источниками о повседневной жизни немецких эмигрантов в СССР, их отношении к советской действительности. Пожалуй, наибольшую ценность имеют хранящиеся здесь многочисленные письма иностранцев в ИККИ, редакции газет, различные советские инстанции, а также перлюстрация корреспонденции немецких эмигрантов, предназначенной родственникам за границей.

Материалы секретариатов Генерального секретаря Коминтерна Г-Димитрова (оп.73-74) и секретаря ИККИ Д.З. Мануильского (оп.10) содержат в числе прочего многочисленные письма из регионов о положении немецких рабочих, ходатайства о конкретных членах КПГ, арестованных органами НКВД. Докладные записки отдела кадров ИККИ на имя Мануильского дают представление о ситуации в среде эмигрантов в период арестов, об их настроениях, о сложностях устройства на работу, уцелевших в эти годы немцев. Опись важна для осмысления проблем интеграции иностранцев, их отношения к проводимой в СССР репрессивной политике, а также роли Коминтерна в подготовке арестов и сотрудничестве с НКВД. Наравне с данной описью безусловный интерес для нас представляет и секретариат представительства ЦК КПГ при ИККИ (оп.292). В материалах этой описи находятся сводные информационные записки о настроениях в среде немецких эмигрантов, о числе арестованных, о ситуации в немецкой секции клуба иностранных рабочих, а также критические письма о работе инобюро ВЦСПС в Берлине. В целом знакомство с этой описью позволяет нам лучше понять политику КПГ по-отношению к эмигрантам, проанализировать роль ее руководства в осуществлении репрессивных мер против немецких коммунистов.

Третий по важности для данной работы фонд - это фонд ИК МОПРа (539). Здесь автор диссертации обнаружил ценнейшие материалы, касающиеся политэмигрантов, их строгой проверки, отсева «нежелательных элементов» и, напротив, въезда конкретных особо важных для руководства ИККИ и МОПРа лиц. В фонде содержатся также решения легитимационной комиссии МОПРа, переписка зам. секретаря ИК МОПР Е.Стасовой с ЦК ВКП(б) и НКВД, дающая наглядное представление о применявшихся на практике МОПР критериях приема в СССР и отказа в получении статуса политэмигранта. Данный фонд важен и тем, что позволяет судить о положении немцев в регионах, решении вопросов их трудоустройства, бытового обслуживания.

Кроме упомянутых фондов, нами использованы материалы фондов Профинтерна (534), Международной организации революционных писателей - МОРПа (541), Коммунистического университета национальных меньшинств Запада - КУНМЗа (529). В фонде Профинтерна можно почерпнуть важную информацию о проблемах устройства эмигрантов на местах, их взаимоотношениях с русскими рабочими, а также найти письма исполкома Профинтерна в ВЦСПС и письма самих немцев, проливающих свет на особенности процесса их интеграции в общество, фонд МОРПа и, в частности, документы его немецкой секции (оп.1) содержат сведения о ситуации в группе немецких писателей, живших в России в 30-е годы; они позволяют судить о настроениях эмигрантской интеллигенции, а также проследить ход идеологической подготовки «чистки» в среде немцев-писателей и журналистов. Полезные данные о некоторых эмигрантах, учившихся в КУНМЗе, были обнаружены нами в фонде этого учебного заведения.

Таким образом, несмотря на то, что в работе в качестве источников упоминаются и другие архивы (Архив внешней политики - АВП РФ, Центральный государственный архив общественных движений города Москвы - ЦГАОДМ, Российский государственный архив экономики - РГАЭ, Государственный архив Российской Федерации - ГА РФ - обращение к ним носит эпизодический характер), важнейшие материалы, на основе которых и подготовлена данная диссертация и которые дают наибольшее представление о немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы, находятся в РЦХИДНИ.

Немаловажное значение для осмысления жизни немецких эмигрантов в советской России имеют и публикации в DZZ и других немецких газетах. И хотя острые письма и жалобы немцев, как правило, не попадали на страницы печати и отсеивались, даже то, что публиковалось, дает нам возможность судить о производственных отношениях, в которые были втянуты эмигранты, о внедрении их рацпредложений, освоении новой

техники, соцсоревновании в среде немцев, организации их быта и т.п. Безусловно, все статьи, написанные активистами - рабкорами, подвергались в редакциях газет тщательной обработке и редактировались не только стилистически, но и идеологически. Между тем, этот материал следует рассматривать, как самостоятельный "источник по истории немецкой иностранной колонии в СССР, тем более что многие данные из периодической печати тех лет уникальны - в архивных документах они отсутствуют.

Особый интерес представляют также следственные дела репрессированных, хранящиеся в архиве ФСБ по Москве и Московской области. Различные справки из этих дел, протоколы допросов позволяют получить информацию о причинах эмиграции в СССР, местах работы, круге общения, политической деятельности эмигрантов в прошлом.

Следует отметить, что, на наш взгляд, выбранная нами источниковая база в достаточной степени репрезентативна для изучения поставленных выше проблем и решения задач исследования.

Научная новизна диссертации заключается, прежде всего, в том, что она представляет собой первую работу, где на основе критического анализа архивных материалов исследуется история немецкой эмиграции в СССР в 1930-е годы, а также в том, что в ней привлекается и анализируется как отечественная, так и впервые - германская литература по данной теме. В диссертации также впервые предпринята попытка рассмотреть процесс формирования немецкой иностранной колонии в советской России, определить ее состав и каналы эмиграции, проанализировать влияние политики партии и государства на условия приема и ход интеграции немцев в советское общество; впервые раскрывается механизм идеологического воздействия на иностранцев, выявляются особенности восприятия ими советской действительности, адаптации к стандартам поведения на новой родине, причины реэмиграции, выясняется суть так называемой "особой линии" в отношении немецких эмигрантов, приведшей к трагическим последствиям.

Автор стремился к объективному анализу исследуемых вопросов, преодолению односторонности и заданности в оценках рассматриваемых событий, а также упрощенческого подхода к ним, присущего некоторым работам прежних лет.

Практическое значение. Анализ проблем, поставленных нами в диссертации, имеет самостоятелоное значение не только в контексте изучение истории немецкой иностранной колонии., но и функционирования всей советской системы в 30-е годы. Оно дает представление об особенностях производственных отношений на предприятиях чертах обшествен-

ной жизни в стране, о национальной и международной политике СССР. Также данная работа может служить импульсом для определения основных направлений дальнейших исследований в этой области, постановки новых проблем, выявления и анализа новых источников.

Сегодня, когда Россия и Германия находятся на новом этапе своего развития и сотрудничества друг с другом, задача историков состоит в том, чтобы изучая этот трагический для обеих стран период тоталитаризма -период 30-х годов - и извлекая из него необходимые уроки, предупреждать от повторения ошибок прошлого, способствовать еще большему сближению наших народов, некогда рука об руку строивших заводы и фабрики на «родине всех трудящихся». В этом мы видим особое практическое значение работы.

Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждены на заседаниях проблемной группы и кафедры Истории Российского Государства РАГС, по теме опубликованы научные статьи.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения.

MoReBo печатает фрагмент четвертого, завершающего тома издания (М.: НЛО, 2014), посвященного сохранившейся редакционной переписке «Современных записок» - важнейшего литературно-общественного журнала русской эмиграции первой волны.

Подавляющее большинство русских эмигрантов первой волны покинули страну в годы Гражданской войны. До середины двадцатых годов границы Советской России были сравнительно проницаемы, причем в обоих направлениях, как показывает пример русского Берлина, являющегося в это время как бы перевалочным пунктом между Россией и миром русской эмиграции. Однако со стабилизацией большевистской власти выезжать из Советского Союза, легально или нелегально, становилось все труднее. К концу 1920-х гг. поток людей, покидающих Советский Союз, почти иссяк. Легальный выезд из СССР за границу на постоянное местожительство стал почти невозможен. Сравнительно небольшую группу временно выезжающих из России образовали, наряду с художниками, артистами и спортсменами, в основном советские чиновники — дипломаты, чекисты, полпреды, торгпреды. Так как среди принадлежащих к группе временно выезжающих все больше увеличивалась доля тех, которые предпочитали не возвращаться из командировок на родину , в 1929 г. советским правительством было принято постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР» , отмененное лишь 30 лет спустя .

Ужесточение выездного режима не случайно совпало по времени со свертыванием новой экономической политики и введением первой пятилетки в конце 1928 г. Ограничения были не в последнюю очередь обусловлены попыткой контроля нежелательной информации о стране, охваченной массовыми арестами, пароксизмами коллективизации, катастрофой голода.

Западноевропейской общественности представлялось весьма неудовлетворительным положение, когда почти единственным источником информации об СССР была официозная советская печать с ее пропагандой достижений режима. Однако вне Советского Союза все труднее было найти независимую информацию о событиях в России и о настроениях населения; на Западе очень ценились поэтому любые не связанные с советским режимом «свидетели-очевидцы», готовые предоставить свободные от пропаганды сведения о стране. Едва ли не единственными людьми, которые могли претендовать на роль «свидетелей-очевидцев», были немногочисленные «новые» эмигранты, появившиеся в конце 1920-х и в 1930-е гг. в центрах русской эмиграции. Если не считать единичных случаев легального выезда из СССР на постоянное местожительство (например, по состоянию здоровья), группу «новых» эмигрантов образовали в основном представители двух принципиально различных категорий — невозвращенцев и беглецов.

Видным невозвращенцем тех лет был, например, Григорий Зиновьевич Беседовский (1896 — после 1962), советский дипломат, сотрудник ГПУ, бежавший в 1929 г. из посольства в Париже и попросивший политического убежища во Франции. Это была фигура достаточно одиозная — дипломат-чекист, о причинах побега которого вскоре стали курсировать нелицеприятные слухи . Тем не менее Беседовский сразу же после своего побега стал публиковать в эмигрантской печати (в НРС, ПН и «Сегодня») многочисленные мемуарные очерки о Советской России . Выпущенная им в 1930 г. книга воспоминаний была немедленно переведена на немецкий, французский, польский, чешский и английский языки . Даже такое видное либеральное издание, как ПН, сочло возможным опубликовать цикл из трех десятков очерков Беседовского. Однако в списке авторов СЗ имя Беседовского отсутствует. Примечательно, что среди сотрудников журнала нет и других невозвращенцев ; в сохранившейся редакционной переписке нет ни слова о том, чтобы вопрос о сотрудничестве представителей этой специфической прослойки в журнале когда-нибудь обсуждался членами редакции. Судя по всему, СЗ не печатали невозвращенцев принципиально — из побуждений «нравственно-политической гигиены».

Иначе дело обстояло с другой группой «свидетелей-очевидцев» — с беглецами из Советского Союза. В 1930-е гг. в журнале выступило несколько авторов из этого разряда с мемуарными очерками о жизни в Советской России и о тюремно-лагерном заключении — Т. В. Чернавина, И. Л. Солоневич, О. К. Фельтгейм , А. Цилига , а также анонимный автор очерка «Из советской тюрьмы» . В числе сотрудников СЗ оказались, в частности, протагонисты двух наиболее нашумевших побегов из советских концлагерей первой половины 1930-х гг.

В августе 1932 г. из Соловецкого лагеря особого назначения бежала семья Чернавиных. Владимир Вячеславович Чернавин (1887-1949), ученый-ихтиолог и специалист по рыболовству, арестованный в 1930 г. и получивший за «вредительство» пять лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал свой срок на Белом море, работая по специальности в рыбопромышленном отделении Соловецкого лагеря. Чернавин использовал свидание с семьей — женой Татьяной Васильевной Чернавиной (урожд. Сапожниковой; 1890-1971), искусствоведом, сотрудницей Эрмитажа в Ленинграде, и сыном Андреем (1918-2007) — для побега: все трое добрались пешком от Кандалакши у Белого моря до Финляндии, в течение 16 дней блуждая по карельским лесам (см.: Илл. 57).

Побег семьи Чернавиных из Советской России вызвал большой резонанс благодаря обширным и захватывающе интересным выступлениям в центральной эмигрантской печати как самого Чернавина, так и его жены. Воспоминания Владимира Чернавина о жизни и работе в Ленинграде 1920-х гг., аресте, тюремном заключении и ссылке на Соловки печатались под названием «Записки вредителя» в ПН с апреля 1933 г. по март 1934 г. (цикл из девяти десятков очерков) . Татьяна Чернавина опубликовала в тех же ПН в январе — феврале 1933 г. и январе — апреле 1934 г. свыше 30 мемуарных очерков под названием «Жена вредителя» . Отдельные издания воспоминаний Чернавиных на русском языке в 1930-е гг. не состоялись (см. п. 5), зато как сам «вредитель», так и «жена вредителя» вскоре смогли опубликовать мемуарные книги в переводах на иностранные языки .

Когда в начале 1934 г. Руднев обратился к Т. Чернавиной с предложением сотрудничества в СЗ, она охотно согласилась. Контакт состоялся при помощи приятеля Руднева М. А. Бакунина, жившего в Брюсселе и организовавшего выступления Чернавиной с докладами в Бельгии. Личное знакомство состоялось во время пребывания Чернавиной в Париже в апреле 1934 г. До этого с Чернавиной успел познакомиться в Германии Ф.А. Степун. В письме к Рудневу от 13 февраля 1934 г. он сообщал: «Была у нас здесь “жена вредителя”, мы провели с нею очень милый и очень грустный день. Думаю, что она сейчас уже в Париже. Обязательно познакомьтесь и поговорите с нею. Если “Совр[еменные] зап[иски]” будут продолжать существовать, в чем я внутренне все еще не сомневаюсь, то она может быть, по-моему, очень ценным сотрудником. Пересылаю Вам ее небольшую заметку-рецензию “Дневники Мариэтты Шагинян” . Эти страницы совершенно особенным образом передают непередаваемую жуть советской действительности. По-моему, эти 9 страничек (для “Культуры и жизни”) страшнее и загадочнее всего, что раньше сообщала “жена вредителя”. В качестве экс-редактора очень прошу напечатать в ближайшей книжке и уплатить гонорар Чернавиной» (Ред., п. 405).

Чернавина дебютировала в СЗ в № 55 за 1934 г. сразу двумя работами. Кроме упомянутой рецензии она прислала в редакцию очерк «Советская молодежь», очень понравившийся Фондаминскому; в письме к Рудневу от марта 1934 г. он поставил статью Чернавиной в один ряд с мемуарной прозой А. Л. Толстой и с воспоминаниями М. Цветаевой об Андрее Белом: «Я очень обрадовался Толстой — уверен, что хорошо. Если это так, нельзя её откладывать — её читали с увлечением. Так же решительно я стою за Цветаеву. […] Чернавина — само собой . Эти три вещи и будут гвоздем номера (если не будет Бунина)» (Ред., п. 410). Рудневу, напротив, статья скорее не понравилась, как явствует из письма М. А. Бакунина к Рудневу от 27 марта 1934 г. (см. примеч. 5 к п. 2).

Схожим был взгляд А. Л. Бема на Чернавину; в письме от 20 мая 1934 г. из Праги он сообщал Рудневу: «Читала здесь свои доклады Чернавина. Я был на двух: об интеллигенции и сов[етской] молодежи. Осталось очень тяжелое впечатление. Прежде всего поразило, что у самой Т[атьяны] В[асильевны] как будто бы нет потребности обобщить то, что она рассказывает, поднять отдельные факты и наблюдения до какого-то общего вывода. Очевидно, такова психология живущих там. Психология тюремного сидельца, живущего от передачи к передаче, от вызова на допрос к очередному вызову. А выводы напрашиваются безнадежные» .

После публикации второго очерка Чернавиной «Об условиях литературной работы в СССР» в 56-й книге СЗ, вышедшей в октябре 1934 г., ее сотрудничество с журналом временно прекратилось. Оно возобновилось в 1937 г., равно как и ее переписка с Рудневым; начиная с 65-й книги вплоть до последней, 70-й книги за 1940 г. Чернавина опубликовала в СЗ еще пять рецензий .

Воспоминания И. Солоневича о жизни в Москве, пребывании в исправительно-трудовых лагерях и о побеге из Советской России публиковались в ПН под названием «Россия в концлагере»; с января 1935 г. по апрель 1936 г. там появилось свыше 120 очерков Солоневича. В 1936 г. вышло первое отдельное издание его воспоминаний на русском языке ; до конца 1930-х гг. появились переводы на чешский, немецкий, английский, французский и итальянский языки .

Редакция СЗ не могла не заметить очерков Солоневича, появляющихся почти из номера в номер в ПН. Руднев предложил Солоневичу сотрудничество в журнале. Тот откликнулся на приглашение 24 марта 1935 г. длинным письмом, начинающимся словами: «Я искренне признателен Вам за Ваше предложение сотрудничать в “Современных записках” и охотно принимаю его. Посильная мне тематика весьма обширна, в частности и та, которую Вы перечислили в Вашем письме. Дело заключается в том, что конкретные планы моего побега из СССР имеют приблизительно семилетнюю давность — и в течение всего этого времени я занимался сбором материалов о советской жизни, используя для этого мой журналистский опыт и “мандаты” самых разнообразных советских газет и журналов» (п. 11).

Впоследствии между Рудневым и Солоневичем завязалась обширная переписка, длившаяся вплоть до весны 1936 г.; в архиве Руднева сохранилось всего 14 писем Солоневича (некоторые из них весьма пространные) и три черновика ответных писем Руднева; последнее письмо Солоневича датировано 6 марта 1936 г. (п. 27). За год, на протяжении которого велась переписка, Солоневич успел опубликовать три статьи в 58-й, 59-й и 60-й книгах СЗ: «В деревне», «“Реформы” в колхозе» и «По поводу “стахановщины”».

Дебют Солоневича в СЗ, очерк «В деревне» (СЗ. 1935. № 58. С. 274-309), вызвал среди корреспондентов Руднева противоречивые реакции. Бунин писал ему 17 июля 1935 г.: «Солоневич — оч[ень] здорово написано. Скомпоновано беллетристически — м. б., в действительности именно такой поездки не было, но все равно: скомпоновано не на выдумке» . Бицилли, напротив, сообщал Рудневу в письме от 4 июня 1935 г.: «К Солоневичу у меня особое отношение. И в этой статье, и в тех, которые печатаются в “П[оследних] нов[остях]”, он выходит в своем собств[енном] изображении каким-то таким и умным, и благородным, и доблестным, таким душкой, что как-то начинаешь сомневаться: да правда ли то, о чем он рассказывает? Насколько поэтому ценнее и значительнее то, что писали Чернавины!» .

Переписка Солоневича с Рудневым показательна прежде всего как документ взаимных недоразумений «старого» и «нового» эмигранта в вопросе о задачах и возможностях эмиграции. Письма Солоневича, с одной стороны, содержательны, насыщены интересной информацией о жизни и настроениях в Советском Союзе; с другой стороны, Солоневич на каждом шагу вставляет чересчур смелые суждения и аподиктические оценки, стремясь очень уж настойчиво, почти маниакально навязать собеседнику свою точку зрения. Данная установка, однако, ставит под сомнение достоверность сообщаемой им информации. Красочный и гиперболический стиль («я помимо лагеря пережил вещи, в сравнении с которыми лагерь — это курорт…», п. 16), одновременно как-то распоясанный, грубовато-развязный тон писем Солоневича усиливает еще впечатление недостоверности сообщений.

Уже в своем первом письме от 24 марта 1935 г. (п. 11) Солоневич засыпал Руднева серией ярких, неожиданных тезисов, отчасти парадоксально противоречащих воззрениям русских эмигрантов на ситуацию в Советском Союзе. Затронутые им темы красной нитью проходят и через другие его письма к Рудневу.

О пораженчестве: «Для меня лично нет никакого сомнения в том, что всякая война будет поражением власти — ибо в какое-то весьма короткое время после первых выстрелов войны страна будет охвачена сплошным восстанием. Восстания эти тлеют постоянно, о них не знают не только заграницей, о них не знают и в Москве. И несколько раз, уезжая с сыном в свои поездки по России, мы натыкались на восстания, о которых не знали даже московские редакции. Вся деревенская Россия представляет собою арену почти постоянной резни».

О национальном вопросе: «В тех гигантских передвижках и потрясениях, которые испытало население страны за последние годы, почти полностью исчезли те внутринациональные трения, которые были характерны и для довоенной России, и для первых лет коммунизма. Антисемитизм вымер».

Об общей ситуации: «так плохо, как сейчас, в России не было никогда — ибо голод и террор налег общим сплошным грузом на всю провинциальную Россию, и речь идет о реальном опустошении целых областей (Украина, Дон, Кубань, Средняя и Нижняя Волга). Согласитесь сами — не зря же мобилизовали городских рабочих и служащих на уборку хлебов: в деревнях убирать некому».

О религиозных преследованиях: «ни к религии ни к церкви нет решительно никакого интереса. Этот факт можно объяснять как угодно и оценивать с разных точек зрения — но он для меня принадлежит к числу бесспорных. Религиозных преследований сейчас нет. В том подмосковном пригороде, в котором я жил (ст[анция] Салтыковка М[осковско]-Нижегородской ж[елезной] д[ороги]), на 15.000 населения имеется одна маленькая церквушка и никого в ней, кроме нескольких старичков и старушек, я не видал… Это не “антирелигиозность”, а какая-то полная атрофия религиозного чувства. И это — не результат “безбожной пропаганды”».

Особенно с последним тезисом Руднев, человек глубоко верующий, никак не мог примириться. В письме от 23 августа 1935 г. он возражал Солоневичу: «Позволите полную откровенность? В Вашем рассуждении о религии и церкви, которое я вполне приемлю как такое же искреннее, хотя и чуждое мне убеждение, есть один пункт, который мне был тягостен, — это единственное место в Ваших письмах, где я почувствовал какой-то внутренне неверный звук: это Ваше изображение в весьма мягких тонах ведущейся б[ольшевика]ми борьбы с церковью. Вы — по крайней мере, для настоящего — даже как будто готовы отрицать наличность религиозных преследований. Это в такой степени противоречит обширному количеству опубликованных на русском и иностранных языках свидетельств совершенно достоверных о бесчисленных и зверских расправах с духовенством (конечно, всегда не как с таковым, а как с контрреволюционерами, шпионами и т. д.), — что я затрудняюсь объяснить себе Ваше в этом отношении благодушие: ведь наряду с крестьянством, — духовенство наиболее пострадавший от террора слой населения. Если Вы — напрасно — готовы заподозрить необъективность эмигрантских свидетелей, таких же, как Вы, беженцев оттуда, — то вот Вам советский автор, проф. Титлинов, в его книге “Церковь во время революции”, апологетической для большевиков, — и все же страшной» (п. 19).

Солоневич подробно изложил свои положения в «длинном и принципиальном» письме к Рудневу от 30 мая 1935 г. объемом в 15 больших листов бумаги. Внимания заслуживает, в частности, его обобщающий взгляд на эмигрантскую среду и на ее мнимые притязания по отношению к нему: «Эмиграция не хочет видеть того, что совершается в России. Или, точнее, каждая группировка хочет видеть то, что совпадает с ее уже сложившимися взглядами, и не хочет видеть ничего другого. […] эмиграция предъявляет на мои показания (и не только мои) чрезвычайно определенные социальные заказы — каждый по-своему» (п. 14). В этом высказывании есть, пожалуй, доля правды, но одновременно и полное непонимание коммуникативной ситуации эмигрантской среды в рамках открытого, плюралистического общества, частью которого эта среда являлась.

Солоневич откровенно сообщал социалисту-революционеру Рудневу: «Я — от юных ногтей своих монархист и националист. Социализмом не грешил ни на одну секунду своей жизни — не грешу и сейчас. Вот та призма, сквозь которую проходят редактированные мною впечатления о Советской России» (п. 14). Солоневич появился в эмиграции с зачатками своей политической концепции «народной монархии» как единственно подходящей для России формы правления . Эту доморощенную идеологию, вполне «советскую» по своему тоталитарному характеру, он и пытался проводить в парижской эмигрантской печати. Когда это ему не удавалось, он наивно (или лукаво) жаловался на то, что редакции эмигрантских газет и журналов ограничивают его в гарантированной ему свободе слова.

В апреле—мае 1936 г. братья Солоневич переехали из Финляндии в Болгарию. Уже несколько недель спустя, 18 июня 1936 г., вышел первый номер издаваемой ими «еженедельной общественно-национальной газеты» «Голос России» (София, 1936-1938. № 1-111). В этом своем «Органе Русского общетрудового союза в Болгарии» — и в пришедшем ему на смену еженедельнике «Наша газета» (София, 1938-1940. № 1-65) — Солоневич мог наконец без оглядок пропагандировать «народно-монархические» идеи и от души полемизировать с чуждыми ему политически эмигрантскими организациями.

Как переписка с Рудневым, так и сотрудничество в СЗ прекратились после открытого письма Солоневича, опубликованного 8 мая 1936 г. в ПН. В своем «Письме в редакцию» Солоневич ставил газете в вину, что она не предоставила ему полной свободы слова. Он, в частности, обращается к П. Н. Милюкову: «позволю себе напомнить Вам, что в Вашем же собственном письме от 12 января 1935 года, в котором было выражено согласие на помещение моих очерков, были мне поставлены и два определенные условия: а) “воздержания от принципиальных высказываний” и б) “умолчания о спорных вопросах”. Вы, вероятно, и сами согласитесь, что эти условия не совсем уж комфортабельно уживаются с Вашим утверждением о моей свободе “сказать все, что я имел сказать”…

Должен сознаться, что условия эти я блюл не очень свято и, говоря прозаически, старался их обойти не мытьем, так катаньем, с целью прорваться сквозь какие бы то ни было цензурные рамки и все-таки “сказать все, что я сказать имел”. Это мне удалось далеко не полностью. Мои писания стали подвергаться систематическим ампутациям не только политического, но и художественного и даже просто смыслового характера. […] Считая недолговечное сотрудничество свое в эмигрантской прессе более или менее законченным, — как закончили его и кое-кто из моих предшественников, — я хотел бы сформулировать основной, самый основной вопрос всяких “свидетельств”: если эмигрантская пресса и эмигрантская общественность вместо выслушивания свидетелей— хотя бы с последующим разносом, — станут ставить им предварительные социальные, партийные и групповые заказы, условия и ограничения; если каждая из группировок будет утилизировать свои методы соблазнов и давления на свидетелей; если каждая из группировок будет стараться из “показаний” урвать то, что ей на потребу и “умолчать о том спорном”, что ей на потребу не годится, — то никогда и ни в каком случае эмиграция полной картины нынешнего русского бытия иметь не будет; эта картина будет просто-напросто изодрана на портянки партийных программ» .

Следом за письмом помещен ответ за подписью «Ред.», начинающийся словами: «Мы печатаем письмо в редакцию И. Л. Солоневича не только из уважения к его большой и ценной работе, у нас помещенной, но и для дополнительной характеристики автора этой работы». Центральная фраза ответа редакции такова: «“Полности” высказываний г. Солоневича мешало то обстоятельство, что по временам он не ограничивался литературной обработкой своих переживаний, […] но переходил, в диалогической форме, к прямой пропаганде своих политических взглядов. Помимо того, что это вредило и правдоподобию излагаемого, мы, действительно, не могли допустить пропаганды чуждых нам политических мнений в нашей газете» . Ответ завершается словами: «Мы выкинули из этого письма одно место. Оно касалось сведения счетов г. Солоневича с другим органом печати, в котором он сотрудничал, — с “Современными записками”. Литературная этика просто не позволяет нашего вмешательства».

Вскоре, 14 мая 1936 г., в «Возрождении» появилась заметка, где было воспроизведено выкинутое место: «Мы приводим здесь вычеркнутый редакцией “Посл[едних] новостей” отрывок письма в редакцию г. И. Л. Солоневича, касающийся “Современных записок”.

…“Я, кстати, пользуюсь прискорбным этим поводом, чтобы, так сказать, ‘снять с себя ответственность’ и за мои статьи в ‘Современных записках’ — о колхозах и стахановщине: ‘Современные записки’ гарантировали мне заранее полную свободу свидетельств и высказываний, а статьи, написанные в предвкушении оной свободы — были урезаны и изуродованы так, что мне самому на них смотреть стыдно. Уже впоследствии выяснилось, что ‘свобода свидетельства’ отнюдь не включает в себя свободы антисоциалистических свидетельств — для России же вопрос о социализме и несоциализме — является стержневым основным вопросом — все остальное производно и второстепенно”…» .

П. М. Бицилли откликнулся на эти газетные выступления в письме к Рудневу из Софии от 24 мая 1936 г.: «Сюда приехали на жительство Солоневичи. Ивана Сол[оневича] я вчера видел, — но не знакомился. Он точно таков, каким я представил себе его по его писаниям: щедринский тип, из породы “господ ташкентцев”. Очень хотелось бы знать, в чем именно состояло, со стороны “Совр[еменных] зап[исок]”, нарушение по отношению к нему принципа “свободы слова”, на что он жаловался в своем письме в ред[акции] “Посл[едних] нов[остей]” и “Возрождения”. Тон этого его письма мне показался удивительно хамским и сутяжным» .

Подоплека конфликта выясняется из письма Солоневича к Рудневу от 30 октября 1935 г., где обсуждается судьба статьи «“Реформы” в колхозах» (СЗ. 1935. № 59. С. 382-390): «с инкриминируемой мне статьей — мы оба попали в затруднительное положение. Я — потому, что статья написана плохо (грешен!). Вы — потому, что давая мне carte blanche, не оговорили Вашего специального табу — вопроса о социализме. Я же полагал и полагаю, что если отвлечься от книжных формулировок разницы между социализмом и коммунизмом, то вопрос о борьбе власти за социализм и борьбе населения против социализма — является основным стержневым вопросом нынешней российской жизни» (п. 22).

Отождествляя социализм и коммунизм, Солоневич действительно коснулся некоего «табу», так как вся идеология социалистов-революционеров стояла на различении этих двух понятий. Поэтому только совершенно наивный политически человек мог серьезно подумать, что правоэсеровская редакция СЗ согласилась бы когда-нибудь «пропустить» подобную точку зрения. Налицо тут скорее не политическая наивность, а характерная для Солоневича очередная попытка контрабанды собственных политических воззрений в мировоззренчески чуждом органе.

С другой стороны, в том же письме от 30 октября 1935 г. Солоневич сам эксплицитно соглашается на редакционное вмешательство в свою статью: «я решительно ничего не буду иметь против, если Вы ее вообще не пустите. Но если Вы все же найдете возможным ее пустить — я предложил бы такой компромисс: ликвидируйте резкие места, сократите первую часть, но все же оставьте основную мысль о поступательном шествии социализма». О том, что СЗ «гарантировали» ему «заранее полную свободу свидетельств и высказываний», как он утверждал в «Письме в редакцию», не может быть и речи.

За И. Л. Солоневичем со временем укрепилась репутация публициста-хулигана, чему и способствовала манера его дальнейшей деятельности в «Голосе России» и «Нашей газете». Ср. в письме Бицилли к Рудневу от ноября 1938 г.: «Сейчас получил от Вашего милюковск[ого] комитета предложение привлечь местную “русскую общественность” к участию в его, Милюкова, юбилее . Посоветуюсь с Ю. К. Рапопортом; впрочем, наперед могу сказать вот что: никакой “русской общественности” здесь нет, а общее в здешн[их] русск[их] кругах представление о Милюк[ове] такое: жидо-масон, тайный агент Сталина, и вообще все, как изображается в “Возрождении” и у хама-Солоневича» . Характерно также высказывание Т. Чернавиной в письме к Рудневу от 4 июля 1938 г. в связи с каким-то очередным скандалом вокруг И. Л. Солоневича: «Солоневич — бешеный хулиган» (п. 33).

Подводя итоги, можно сказать, что привлечение беглецов из СССР — в первую очередь Чернавиной и Солоневича — к сотрудничеству в СЗ в известной степени обмануло ожидания редакции журнала. По-видимому, свою роль сыграла тут некая деформация психики новообретенных авторов как следствие их пятнадцатилетней советской социализации. В случае Чернавиной это, по выражению А. Л. Бема, «психология тюремного сидельца», запуганно сторонящегося обобщений. В случае Солоневича, напротив, это «психология тюремного надзирателя», деспотически навязывающего другим свою единственно верную точку зрения.

Подробно о невозвращенцах см.: Генис В. Л. Неверные слуги режима. Первые советские невозвращенцы (1920-1933). Опыт документального исследования: В 2 кн. М., 2009. Кн. 1. «Бежал и перешел в лагерь буржуазии…» (1920-1929). 701 с.; М., 2012. Кн. 2. «Третья эмиграция» (1929-1933). 815 с.

См.: Bessedowsky G.Den Klauen der Tscheka entronnen: Erinnerungen / Deutsch von N. von Gersdorff. Leipzig: Greithlein & Co., 1930; Bessedowsky G.Im Dienste der Sowjets: Erinnerungen / Deutsch von N. von Gersdorff. Leipzig: Gre[i]thlein & Co., 1930; Bessedovsky G.Oui, j’accuse: au service de soviets. Paris: Alexis Rédier, 1930; Biesiedowskij G. Z.Pamiętniki dyplomaty sowieckiego / Przekład autoryzowany A. L. Lasińskiego. Katowice: Polski Instytut Wydawniczy, ; Besědovskij G. Z.Paměti sovětského diplomata: (cestou k Thermidoru) / Autorisovaný překlad V. Červinky, M. Pospíšila. Praha: J. Otto, 1930. Díl 1-2; Bessedovsky G.Revelations of a Soviet diplomat / Transl. by M. Norgate. London: Williams & Norgate, 1931.

Исключение — Александр Дмитриевич Нагловский (1885-1944?), невозвращенец с 1929 г., опубликовавший в СЗ под псевдонимом очерки о Ленине, Троцком и Зиновьеве; см.: N. N. [Нагловский А. Д.]Советские вожди // СЗ. 1936. № 61. С. 438-450; № 62. С. 434-438.

См.: Фельтгейм О. К. По советским тюрьмам / [Предисл. ред.] // СЗ. 1937. № 65. С. 323-346; Он же. Вишерский концлагерь // СЗ. 1938. № 67. С. 334-350; Он же. Конец ссылки // СЗ. 1939. № 68. С. 408-432; № 69. С. 329-344.

См.: Солоневич Б. Л.Молодежь и ГПУ: Жизнь и борьба советской молодежи. София: Голос России, 1937. Немецкий перевод: Solonewitsch Boris. Lebendiger Staub. Rußlands Jugend im Kampf gegen die GPU / Aus dem Russischen übertragen und bearbeitet von J. P. Slobodjanik. Essen: Essener Verlagsanstalt, 1938.

Солоневич Тамара Владимировна (урожд. Воскресенская; ? — 1938), жена И. Л. Солоневича с 1913 г.; в 1932 г. заключила фиктивный брак с немецким гражданином, чтобы выехать в Германию. См.: Солоневич Т. В. Записки советской переводчицы. София: Голос России, 1937 (немецкий перевод: Solonewitsch Tamara. Hinter den Kulissen der Sowjetpropaganda. Erlebnisse einer Sowjetdolmetscherin / Einzig berechtigte Übertragung von B. Schulze. Essen: Essener Verlagsanstalt, 1937); Она же. Три года в берлинском торгпредстве. София: Голос России, 1938.

См.: Солоневич И. Л. Россия в концлагере / Изд. Национального трудового союза нового поколения. София: Типография «За Россию», 1936. Т. 1.

В ДВИЖЕНИИ:

РУССКИЕ ЕВРЕИ-ЭМИГРАНТЫ

В 1930-е – НАЧАЛЕ 1940-х ГОДОВ

Весной 1933 года численность русских эмигрантов в Берлине снизилась до 10 тысяч человек904. Нам неизвестно, сколько среди них было русских евреев, так же как неизвестна общая численность русских евреев, находившихся в тот момент в Германии. Если предположить, что пропорции 1925 года сохранялись, то речь, видимо, может идти о нескольких тысячах человек. Ясно одно: они должны были покинуть Германию «в первых рядах». Или, во всяком случае, стремиться уехать из страны, к власти в которой пришла партия, открыто исповедовавшая антисемитизм. В тот момент мало кто мог представить, сколь далеко готовы зайти нацисты в своей борьбе с «мировым еврейством», однако в направленности их политики сомневаться не приходилось. Что подтвердили последовавшие очень скоро меры, направленные на ограничение – поначалу! – участия евреев в экономической, политической и культурной жизни страны.

Для евреев – выходцев из России начинается новый период скитаний по миру, вторая, а то и третья эмиграция. В то же время, как мы показали в предыдущей главе, далеко не все сумели (или захотели) уехать из Германии сразу после прихода Гитлера к власти. «Еврейская жизнь» не прекращалась в Германии вплоть до конца 1930-х – начала 1940-х годов. История русско-еврейской эмиграции в 1930-е годы изучена, на наш взгляд, явно недостаточно. Между тем это был чрезвычайно важный период: «кочевье», завершившееся в начале 1940-х годов возникновением новой «столицы» русско-еврейской эмиграции – Нью-Йорка, сменившего в этом качестве Берлин и Париж; канун Катастрофы, в которой погибли тысячи евреев-эмигрантов, бежавших некогда от большевиков. Как сложились судьбы всех евреев-эмигрантов, мы, увы, вряд ли когда-нибудь установим. Однако сохранившиеся источники позволяют проследить судьбы и размышления некоторых русских евреев, принадлежавших к интеллектуальной и профессиональной элите русского зарубежья, в конце 1930-х – начале 1940-х годов, накануне и во время величайшего катаклизма в истории Европы ХХ века. Как они жили, о чем думали, как оценивали ситуацию в Европе, позволяет проследить в значительной степени все тот же уникальный источник – обширная переписка А.А. Гольденвейзера с его друзьями и коллегами за 1938 – 1941 годы.

По прибытии в США Гольденвейзер обосновался в Вашингтоне, затем перебрался в Нью-Йорк. Несмотря на интенсивную работу по самообразованию и усилиям интегрироваться в новую для него жизнь, он находил время для поддержания активной переписки с Европой. Точнее, со своими друзьями, коллегами и клиентами. Душой он был по-прежнему там, в Старом Свете. Среди его корреспондентов – М.А. Алданов, И.В. Гессен, О.О. Грузенберг, Я.Л. Тейтель, Б.Л. Гершун, М.Л. Кантор, Л.М. Зайцев, В.В. Набоков, Г.А. Ландау, Б.И. Элькин. Нетрудно заметить, что это преимущественно юристы, общественные деятели, литераторы. В общем, интеллектуальная и профессиональная элита русской и русско-еврейской эмиграции. Большинство его корреспондентов – бывшие берлинцы, вынужденные, как и он, покинуть Германию. Все они находились в движении – из Германии во Францию, в Бельгию, Латвию, оттуда в Ирландию, Великобританию, Португалию, потом в США. Некоторые двигались на запад, другим предстояло отправиться на восток. Одни нашли убежище за океаном, другие закончили свою жизнь в нацистских лагерях смерти, некоторые – в ГУЛАГе.

Обширная переписка Гольденвейзера позволяет нам составить представление о жизни и размышлениях этих людей накануне Катастрофы. Катастрофы европейского еврейства и катастрофы европейской цивилизации. Письма позволяют судить о быте, размышлениях, представлениях, заблуждениях этих людей. А поскольку все они были наделены умом и талантом, эта переписка, на наш взгляд, заслуживает публикации в полном объеме.

Обосновавшись в США, Гольденвейзер продолжил сотрудничество в рижской газете «Сегодня»905. Уже в начале января 1938 года редактор газеты М.С. Мильруд информировал его о том, какие темы интересуют газету, и снабдил Гольденвейзера (по его просьбе) рекомендательным письмом к латвийскому посланнику в Вашингтоне Альфреду Бильману. Посланника Мильруд характеризовал как прекрасного журналиста, который всегда сможет подсказать, что интересует публику в Латвии. Самого редактора интересовало отношение американского общественного мнения к вопросу о вступлении США в будущую войну, а также все, что касалось балтийских государств. Гольденвейзер оперативно откликнулся на сигнал о продолжении сотрудничества. На письме содержится его карандашная пометка от 26 января: «Послал статью “Американская журналистка о трагедии беженства”»906.

Статья была опубликована. Журналисткой, статью которой комментировал Гольденвейзер, была Дороти Томпсон, жена нобелевского лауреата по литературе Синклера Льюиса. Но Дороти Томпсон была не только женой своего мужа: она была чрезвычайно популярной журналисткой, статьи которой перепечатывали сотни американских газет. Томпсон, известная своими антинацистскими взглядами и, что более существенно, антинацистскими публикациями, стала первой журналисткой, высланной из Германии в 1934 году907. Томпсон старалась привлечь внимание американцев к проблеме беженцев, «устыдить» своих сограждан, пробить кору равнодушия. «Мне кажется, – писала Томпсон, – что мы весьма озабочены тем, как бы беречь свое спокойствие, не давая воли своей чувствительности. Мы подавляем наше воображение, вместо того, чтобы им пользоваться. Мы очень боимся, что ежедневные известия о бедствиях, постигающих миллионы людей, могут повергнуть нас в дурное настроение. Между тем, вопрос об их спасении хотя и труден, но не неразрешим. Печально, что громадность задачи парализует волю к ее разрешению, вместо того, чтобы укреплять и усиливать эту волю»908.

Собственно, целью статьи Томпсон было не только привлечь внимание американцев к проблеме беженцев, пробудить их совесть, но и обратить внимание на недопустимость намеченной ликвидации Нансеновского комитета в то время, когда в мире насчитывалось около 4 миллионов беженцев и политических эмигрантов. Это – «целая нация бездомных, хотя в ее состав входят представители различных наций». Томпсон считала, что Соединенные Штаты должны делегировать в Нансеновский комитет своего представителя, и даже выдвигала конкретную кандидатуру, по-видимому, без его ведома – знаменитого летчика и всеобщего любимца Чарльза Линдберга. Тем более что тот перенес личное горе – похищение и убийство сына – и был вынужден временно покинуть родину. Добавим от себя, что ни Томпсон, ни сочувственно излагавший ее мысли Гольденвейзер, видимо, не подозревали о нацистских симпатиях мировой знаменитости.

Гольденвейзер счел, что идея «втянуть» Соединенные Штаты в дело помощи беженцам «чрезвычайно умна и, быть может, не лишена шансов на реальное осуществление». Тем паче что денежная помощь беженцам в послевоенную эпоху производилась в основном за счет Америки. «Так что интерес и сочувствие в Америке есть, – заключал Гольденвейзер. – Вопрос в том, как получше использовать этот интерес и все те “неограниченные возможности”, которыми все еще обладает Америка»909.

Оптимизм, который чувствуется в этой статье Гольденвейзера, оказался преждевременным. Несмотря на то что Соединенные Штаты сделали больше, чем любая другая страна в деле помощи беженцам, это было очень далеко от их возможностей и лишь в ничтожной степени помогло разрешить проблемы беженцев, для которых – чего еще, правда, не могли представить самые закоренелые пессимисты в январе 1938 года – вопрос об убежище за океаном был вопросом жизни и смерти. В настроениях американцев все еще господствовал изоляционизм, и даже статьи Дороти Томпсон, признанной в следующем году одной из двух самых влиятельных женщин Америки (другой была первая леди страны Элеонора Рузвельт), не могли пробить кору равнодушия к европейским делам. Окончательно «разбудили» американцев не статьи, а взрывы бомб в Перл-Харборе. Но до этого было еще далеко.

Оптимизм Гольденвейзера быстро иссяк, и уже в апреле 1938 года он более чем скептически оценивал перспективы вмешательства американцев в европейские дела: «Здесь относятся к жертвам гитлеризма с симпатией и менее опасливо, чем в европейских странах, – писал он И.В. Гессену. – Но Европа и все европейские дела для американцев – нечто хотя и не безразличное, но совершенно постороннее. Поэтому всякие “акции” в пользу беженцев возможны здесь, пока соблюдена эта дистанцированность. В тот момент, когда с какой-либо стороны будет затронут национальный эгоизм американского обывателя, все это полетит вверх тормашками и может разбушевать[ся] самая звериная ксенофобия»910.

Гольденвейзер – благо он еще не слишком «врос» в американскую жизнь и время ему это позволяло – и далее продолжал посылать статьи в «Сегодня». Правда, теперь гонорары, в отличие от берлинских лет, трудно было счесть источником дохода. Благодаря Мильруда за аккуратную присылку номеров газеты с его статьями и «гонорарных чеков», Гольденвейзер замечал: «От литературных заработков по европейским ставкам здесь не разбогатеешь; например, билет на представление, которое я сегодня описываю, стоил мне 2,75 долл. (лучшее место стоит даже 4,40 долл.). Не сочтите это, пожалуйста, за выражение какой-либо претензии. Я знаю, что каждая газета имеет свой бюджет, да и не смотрю на свои писания как на источник заработка»911.

Чем же были для него «писания»? Возможностью «влиять»? Вряд ли. Скорее многолетней привычкой и, я бы сказал, рефлексом «просветительства». Впрочем, и гонорары, более чем скромные по американским меркам, были для не имевшего регулярного заработка Гольденвейзера не лишними.

Кроме «Сегодня» Гольденвейзер печатался в наиболее распространенной и респектабельной газете русского зарубежья – парижских «Последних новостях». Нетрудно заметить, что его статьи посвящены преимущественно проблеме, в наибольшей степени волновавшей русских эмигрантов, – проблеме беженцев, каковыми они, собственно, и являлись, и возможности для эмигрантов получить убежище в США. В связи с этим проблемы внутренней американской политики вызывали у русских эмигрантов самый живой интерес. Ибо отношение к эмиграции было одним из краеугольных камней американской внутренней политики. Так, весной и летом 1938 года в «Последних новостях» были напечатаны следующие корреспонденции Гольденвейзера: «Изоляция от войны» (24 мая), «Открыть ли двери беженцам?» (30 июня), «Америка готовится к выборам» (17 августа). Основные вопросы, которые волновали автора и многих европейцев, сводились к тому, будут ли США по-прежнему придерживаться политики изоляционизма и невмешательства в европейские дела и каким образом будут решаться вопросы о квотах на право иммиграции. Можно не боясь ошибиться утверждать, что в переписке русских эмигрантов в Европе и США наиболее употребительными словами во второй половине 1930-х годов были «квота», «виза» и «аффидевит».

Первые полгода пребывания в Америке Гольденвейзер работал над завершением исследования о положении беженцев в Европе, которое он делал для лондонского Королевского института по иностранным делам. Исследование Гольденвейзера охватывало 22 страны (20 европейских, а также Турцию и Египет). Работа была написана по-немецки. Объем ее составил около 400 машинописных страниц. Не видя особых перспектив для получения статуса адвоката и, соответственно, юридической практики в США, Гольденвейзер всерьез подумывал о том, чтобы заняться наукой. Однако перспективы и здесь были туманны, в особенности учитывая его пока еще ограниченное владение английским языком912.

После семи месяцев пребывания в США Гольденвейзер делился своим первоначальным американским опытом и надеждами на будущее (впрочем, не слишком радужными) с Георгием Гурвичем, известным социологом, сделавшим более чем успешную академическую карьеру во Франции. Судя по переписке, они были довольно близки в берлинский период жизни Гурвича. Будущее светило французской (да и мировой) социологии, прежде чем обосноваться во Франции, немало «гастролировал» по различным научным и учебным заведениям разных стран.

«Мы приехали на Рождество, – сообщал Гольденвейзер Гурвичу. – Провели неделю в Нью-Йорке, затем приехали в Вашингтон, где прожили до 8 июля. Я в промежутке два раза ездил в Нью-Йорк. Последние три недели живем на даче: воспользовались свободой “меблированных жильцов”, ликвидировали свою вашингтонскую квартирку и сбежали от невыносимой духоты, которая царит там летом. Здесь живем в “коттедже”, Евгения Львовна хозяйничает, получаем продукты от соседей-фермеров. Останемся здесь до конца августа, затем вернемся в Вашингтон, а на зиму, вероятно, переедем в Нью-Йорк»913.

К лету подготовку докладов для Королевского института он завершил (надежды издать книгу оказались несбыточными) и пытался получить научную работу при каком-нибудь фонде или институте, однако тоже безуспешно.

«Я не теряю надежду в конце концов получить возможность работать, но дело это затяжное, а средств выждать нет, – не слишком оптимистично писал он своему благополучному приятелю. – Поэтому настроение у нас неважное. Впрочем, так и полагается свежеприбывшим иммигрантам. Я весьма ощущаю дефекты своей подготовки: в результате разбросанной деятельности в течение 16-ти лет в Берлине, я чувствую себя в данную минуту разносторонним дилетантом. Чтобы стать настоящим работником, мне нужна возможность сосредоточиться и заниматься, не спеша. Можно ли рассчитывать на столь благоприятную обстановку? Сюда понаехало достаточно первостатейных специалистов по всем специальностям, да и сами американцы отнюдь не страдают от недостатка интеллигентных сил… По всем видимостям, мои шансы невелики и нужна большая удача, чтобы вышло что-либо путное. Но я все же надеюсь, что не пропаду»914.

Как бы туго ни приходилось на первых порах в Америке Гольденвейзеру, это были, конечно, мелочи по сравнению с проблемами, с которыми сталкивались его друзья и коллеги, перебравшиеся из Германии в другие страны. Даже в сравнительно благополучную на первый взгляд Францию.

«Как Вам должны казаться теперь далекими наши европейские дела! Рад за Вас, что вы из этой трясины выбрались. По-моему, еще немало пройдет времени, пока здесь наладятся дела. Еще много волнений и потрясений придется пережить европейцам», – пророчески писал из Парижа в мае 1938 года Б.Л. Гершун915. Впрочем, чтобы предсказать европейцам потрясения, не надо было быть пророком.

Уехавшим во Францию «берлинцам» приходилось не слишком сладко: там началась «чистка» среди иностранцев, и, по свидетельству И.В. Гессена, «отношение к ним заметно ухудшилось». «А против евреев ведется усиленная агитация: на улицах, в вагонах метро расклеиваются “папийон” с враждебными призывами, и на домах можно встретить объявления, что евреям квартиры не сдаются»916. Более всего Гессен был озабочен получением рабочей карточки младшим сыном, что затягивалось и не давало тому возможности устроиться. Сам Гессен «через пень колоду» работал над вторым томом своих воспоминаний и интересовался, не знает ли Гольденвейзер богатых соотечественников в Америке, которые купили бы первый том его мемуаров за 4 – 5 долларов917. Видимо, дела бывшего редактора «Руля» обстояли не блестяще.

Гольденвейзер не видел перспектив широкого распространения книги Гессена в США: «Русской колонии в самом Вашингтоне почти не существует. Кроме Марголина и Войтинских, мы никого из русских не встречали. В Нью-Йорке и других больших городах (напр., в Чикаго и Детройте) есть порядочно русских… распространение Вашей книги я буду иметь в виду, но, как я уже упомянул, мы здесь совсем не встречаемся с русскими»918.

В марте 1938 года из Берлина в Париж перебрался С.Л. Франк с семьей919. Его православное вероисповедание никак не помогло ему в нацистской Германии. Приехал нелегально в Париж И.А. Британ, так и не сумевший получить французскую визу920.

В начале 1939 года Гольденвейзер получил письмо от Григория Ландау, сообщавшего среди прочего подробности своего спешного отъезда из Берлина: «…получил распоряжение о выезде в три дня – под угрозой концентрационного лагеря и пр.». Ландау удалось добиться двухнедельной отсрочки, «а тем временем пришла спасительная виза из Риги, что было особой удачей». Ландау не мог предполагать, что эта удача обернется лагерем – правда, советским. И пока что радовался доброжелательному отношению «многих местных людей», хотя и сетовал, что «это второе бегство от наци – после исходного бегства от большевиков – было уже излишней роскошью», и жаловался: «Тяжело ощущение соседства с востока большевиков, а с запада – наци»921.

В письме – без чего не обходилось практически ни одно письмо к Гольденвейзеру из Европы – содержалась просьба: на сей раз не о возможности перебраться за океан, а о перспективах перевода и публикации в США рукописей Ландау. Одна, уже давно лежавшая в столе, называлась «Типология свобод», другая была посвящена «основным вопросам» большевизма.

Гольденвейзер оперативно отправил Ландау ответ – на трех машинописных страницах через один интервал! Он писал и об особенностях американской политики, и об особенностях газетно-журнальной индустрии, практически исключавшей для Ландау возможность сотрудничества в каком-либо американском издании, и о состоянии и запросах книжного рынка. «Думаю, что для всякой заслуживающей внимания работы здесь можно найти возможность публикации», – как будто оптимистично писал Гольденвейзер. Однако тут же давал пояснение, фактически сводившее это утверждение на нет: «Я опасаюсь, однако, что Ваш слог и стиль был бы признан в Америке “highbrow”, т.е. слишком “образованным”. Здесь пишут по-простецки, как впрочем пишут и в Англии. Во всяком случае, Вам нужно было бы иметь переводчика, который умел бы приспособить Ваш, воспитанный на германской научной и философской литературе, язык ко вкусам и привычкам англосаксонских читателей»922.

Тем не менее Гольденвейзер брался прощупать почву через своего брата-профессора в Гуверовской военной библиотеке (так тогда назывался Гуверовский архив) на предмет возможного спонсирования издания. Именно Гуверовская военная библиотека финансировала американское издание воспоминаний И.В. Гессена, что и вдохновило Ландау на поиск издателя за океаном. Проблема, однако, была в том, что библиотека поддерживала издания и приобретала рукописи, содержавшие исторические материалы, а не историософские труды. Так что идея об издании в США работ Ландау умерла, едва родившись. Очевидно, рукописи его трудов сгинули впоследствии где-то в недрах советских спецслужб.

Радуясь тому, что Ландау удалось выбраться из нацистской Германии, Гольденвейзер замечал: «с индивидуальной катастрофой всегда легче бороться, чем с коллективной, и положение всех, застрявших в Германии до настоящего момента, стало уже совершенно невыносимым»923.

Вопросы о возможности эмигрировать в США, так же как и просьбы помочь с получением виз и аффидевитов, стали поступать Гольденвейзеру в первые же недели его пребывания в Америке: «Очень интересовало бы меня узнать о Ваших разговорах с представителями Гиас (так!), свидание с которыми, судя по Вашему письму, тем временем, очевидно, состоялось, – писал в начале февраля 1938 года из Берлина Я.Г. Фрумкин. – Ежедневно приходится сталкиваться с людьми, рвущимися в Соединенные Штаты, имеющими все шансы там устроиться и не могущими попасть туда из-за невозможности получить аффидавит вообще или от лица достаточно богатого. Лица эти, несомненно, не пали бы в тягость государству, и, в сущности говоря, выдача аффидавита за них не подвергает выдающего сколько-нибудь серьезному риску… Но, в особенности, когда речь идет о нансенистах или бесподданных, это все чрезвычайно трудно. Кроме Уругвая, для очень небольшой категории Австралии и для людей с некоторыми средствами – Аргентины, сейчас вообще никуда попасть нельзя, а попасть в одну из этих стран так приблизительно легко, как выиграть в лотерею…»924

Оба корреспондента еще не знали, что в «лотерею» разыгрывается жизнь.

Бывшие берлинцы пристально следили за происходящим в Германии. Гершун, упоминая об изменении германских законов, иронически замечал: «…там идет усердный пересмотр гражданских законов: искоренение либеральных иудо-масонских правовых идей»925.

Гольденвейзер, несомненно, был близок с Гершуном, вполне ему доверял и поэтому мог позволить себе высказать в частной переписке достаточно еретические мысли. Он как будто не слишком верил в ужасы, которые рассказывались в газетах о положении евреев в нацистской Германии. Точнее, он, уехавший из страны в декабре 1937 года, видимо, не мог себе представить, что экстремизм нацистского режима растет столь стремительно. «За европейскими делами слежу по газетам, которые держат в непрерывном напряжении и тревоге, – писал он Гершуну в августе 1938 года. – Весь мир в положении “неустойчивого равновесия” и каждую минуту может грохнуться. Со всех сторон страсти, нетерпимость и отсутствие положительной программы. Я не согласен с вами, что газеты не преувеличивают в своих сообщениях из Германии. То, что там происходит, достаточно мерзко, но сообщения, печатаемые из дня в день хотя бы “Посл[едними] Нов[остями]”, состоят по крайней мере в 25 % из пошлых репортерских выдумок. Надлежащей информации даже о русской колонии в Берлине не дается, зато сообщается о том, как у евреев “попросту забирают” имущество и как из концентрационных лагерей (где заключенные неизменно работают в каменоломнях) родные получают наложенным платежом урны с пеплом, и т.п. Да и редакционные статьи по германским, испанским и японским вопросам дышат пристрастием. Читая эти статьи, мне всегда кажется, что я вижу перед собой А.М. Кулишера, с его жестикуляцией и пеной у рта. Он превратился в какого-то анти-Гитлера и мыслит о немцах приблизительно тем же методом, каким Гитлер мыслит о евреях. Немцы для него “расовые предатели”, они во времена австрийского владычества “испортили итальянскую расу” и т.д. Так и чувствуется, что дай таким господам возможность, они бы с наслаждением побросали бомбы над Берлином, а затем заключили бы новый Версальский мир, – который неизбежно через 20 лет привел бы к появлению нового Гитлера»926.

Реагируя на высказывания их общего приятеля и коллеги Б.И. Элькина, также сменившего Берлин на Париж и не скрывавшего своей германофобии, Гольденвейзер замечал:

Я боюсь прогневить Бориса Исааковича, но имею дерзость думать, что для человечества было бы лучше, если бы Соед[иненные] Штаты не вмешались в мировую войну, и если бы мир был заключен в 1917 году на началах ничьей в отношении Запада и с присоединением к Германии, в форме держав под ее протекторатом, Польши и рандштатов. Думаю, что Германия все равно демократизировала бы свой внутренней строй, а будучи «насыщенной» она бы перестала быть угрозой миру. Смешно, когда Англия и Франция со своими колониальными империями упрекают немцев в преступном стремлении к мировой гегемонии.

А нынешнее положение в центральной Европе закончится либо дипломатической победой Германии, либо всеобщей войной, которая неминуемо должна повести к всеобщему поражению, обнищанию и вырождению.

Если бы А.М. Кулишер знал, что я пишу такие еретические вещи, то он бы меня собственноручно четвертовал. Но, слава Богу, между нами океан, так что географическое положение защищает меня от его гнева927.

Нетрудно заметить, что это – «мюнхенская» психология. В то же время нельзя отказать Гольденвейзеру в проницательности в оценке ближайших перспектив Европы. Вот только сбылись оба его прогноза – и о дипломатической победе Германии, и о войне. Дипломатическая победа Германии, получившей по мюнхенскому соглашению Судетскую область, оказалась не альтернативой, а ступенькой к войне. Сомнения Гольденвейзера в точности газетных репортажей о нацистском терроре (при том что какие-то детали в самом деле могли «не иметь места» в действительности) были в целом напрасными: до «хрустальной ночи» оставалось три месяца, до начала мировой войны – чуть больше года. «Бомбы над Берлином», казавшиеся Гольденвейзеру проявлением оголтелости его сверстника Кулишера (погибшего через четыре года в нацистском концлагере), оказались на самом деле единственным лекарством против коричневой заразы.

Александр Михайлович Кулишер (1890 – 1942), по поводу которого иронизировал Гольденвейзер, правовед, социолог и историк, сотрудник «Последних новостей», кадет и сионист, по словам Дон-Аминадо «талантливый и неуравновешенный петербургский доцент», был известен также под прозвищем «сумасшедший мулла». «Сумасшедший мулла, – писал все тот же ядовитый Дон-Аминадо, – был человеком в высоком смысле образованным, написал немало объемистых томов по социологии, государствоведению и философии истории. Но, как говорили многочисленные завистники и недоброжелатели, был он не столько историк, сколько истерик… Конец его был страшен: во время немецкого владычества, за какую-то провинность, а может быть и просто нелепость, сумасшедшего муллу забили лагерной плетью, и забили насмерть»928.

Гольденвейзер не встретил никакого понимания и у рассудительного и скептичного Гершуна. Более того, тот был настроен не менее радикально, нежели Элькин или Кулишер: «По поводу “Последних Новостей”. Из того, что рассказывают приезжающие “оттуда”… видно, что действительность куда более мерзка, чем Вы думаете, и чем изображают “П[оследние] Н[овости]”»929.

Газеты сообщали о принятии административных и законодательных актов, касающихся ограничения прав евреев. «Но я и другие имеют сведения о практическом применении этих мер и других, никакими актами не предписанных», – писал Гершун. Он приводил в качестве примера случай с одним евреем-предпринимателем, который предпочел немедленно уехать в Париж (благо и у него, и у жены были французские визы), когда нацисты начали у него выяснять, является ли его дело «арийским», что означало прелюдию к захвату бизнеса и, вполне вероятно, к преследованию его владельца. Поскольку предприниматель получил одновременно вызов в полицию, куда ему предложили явиться с женой и принести паспорта, то он, «понимая лицемерный язык этих негодяев, предпочел в тот же вечер сесть в поезд и приехать с женой в Париж, чтобы никогда при этом режиме не вернуться в Германию. И таких историй сколько угодно», – заключал Гершун. Однако далеко не все из них заканчивались сравнительно благополучно. Ибо потеря имущества или значительной его части, как показало близкое будущее (и как показывало настоящее), была малой бедой.

У знакомых Гершуна арестовали свояченицу, вдову, немолодую женщину-врача, и увезли в гестапо. «Через два дня рано утром сообщили по телефону, что она лишила себя жизни в камере, и просили забрать тело. Ужас в том, что, когда арестовали женщину, ни она, ни ее родные не смели [выделено Гершуном. – О.Б .] спросить, в чем дело, и до сих пор не знают, за что она погибла»930.

Общая знакомая Гершуна и Гольденвейзера, бывшая проездом в Берлине, стала свидетелем еврейского погрома. Евреев еще не убивали, но избивали на улицах, при полном попустительстве полиции.

Наша знакомая сама видела на Курфюрстендамм, как группы молодежи красками писали Jude, Itzik и т.п. на еврейских магазинах. От моего клиента я знаю, что затем самих евреев заставляли смывать эти надписи (после возмущения в европейской прессе).

А то, что происходит в Австрии? Неужели всего этого мало, чтобы стать анти-Гитлером? Газеты слишком мало и бледно пишут о том, что происходит. Я бы мог Вам исписать целую тетрадь. С каждым годом положение евреев становится в Германии все более и более ужасным. И куда бежать? Ведь теперь из Германии не выпускают! И никуда не впускают. Никто не спорит, что для Германии Гитлер во внешнеполитическом отношении сделал очень многое, и пусть немцы его за это обожают. Но если еврей или культурный европеец становится анти-Гитлером, то это совершенно нормально. О том, что Версальский мир был ошибкой, тоже мало кто спорит. Быть может, стоило расчленить Германию и вернуть ее в то состояние, в котором она была в 18-м столетии, балканизировать ее. Прошло бы еще столетие, пока она бы опять сконцентрировалась в один организм, а пока Европа пользовалась бы миром. Впрочем, загадывать трудно, что было бы, если бы… И теперешние успехи Гитлера – большие ошибки Франции и Англии931.

Позднее Гершун писал о Париже в дни чехословацкого (мюнхенского) кризиса:

Париж в эти дни опустел. В доме, где мы жили, остались только некоторые мужчины и прислуга. На улице видны были такси и частные автомобили, нагруженные людьми и вещами: все бежало из Парижа. Деловая жизнь остановилась. Картина незабываемая: предвкушение будущей войны. Мобилизация проходила здесь – в Париже – не особенно гладко. Люди оставались кое-где по три дня без крова и пищи. И вдруг… мир. Истерическая радость населения, считавшего войну неизбежной, в сущности начавшейся – благословения, посылаемые Чемберлену, который на несколько дней стал героем. Затем… похмелье. Сознание, что и Франция, и Англия и главным образом Чехословакия стали жертвами блефа и шантажа. И радость омрачилась сознанием стыда и обиды. Теперь Франция не поддастся блефу, вооружается вовсю, но к войне еще далеко не готова. Политика Чемберлена была, конечно, мудра, но есть моменты, когда ум ценнее мудрости. Во Франции молодежь была за войну… А победителем вышел Гитлер, воссоздатель Великой Германии, и это так, как бы англичане и французы ни кусали бы себе пальцы.

А то, что теперь рассказывают беженцы из Германии и Австрии, так ужасно, так невероятно, что не допускаешь мысли, что это возможно. Французские газеты все это замалчивают: роман или [слово нрзб.] флирт с Германией. Английские газеты и общественное мнение не стесняясь резко высказывают свое возмущение. Шахт натолкнулся в Лондоне на такое презрение, какого не ожидал. Чемберлен отказался его принять.

Вот Вам бледная картина тех переживаний, которые нам выпали и выпадают на долю. И каждый день приносит какую-нибудь новую гадость с той стороны Рейна932.

Знаменитый адвокат Оскар Грузенберг относительно европейских лидеров был настроен не менее критически, чем Гершун. Он писал Гольденвейзеру из Ниццы:

Как хорошо, что Вы порвали с Европою! Здесь все обнелепилось и охвачено параличом воли, которыми отлично пользуется незанумерованный в списках судимости убийца Гитлер. Когда «дядька Савельич» убеждает Гринева «поцеловать ручку у злодея» (Пугачева), он все же, добавляет: «поцелуй и плюнь!» А тут все целуют взапуски, и никто не сплевывает… Непритязательны стали руководители мировой политики. Ходить за примерами недалеко: гордый лорд едет в стан разбойников молить о мире всего мира, а такой умница, как Рузвельт, шлет пастырское послание: «чада мои! Облобызайте друг друга, а я за благонравие открою всем кредит золотом».

А Гитлер в ответ: «я конфеток не клюю, не люблю я чаю, – в поле мошек я ловлю, зернышки сбираю».

А между тем, стоило бы Рузвельту заговорить грудным голосом «к чорту splendid isolation933! Если разгорится мировой пожар, Америке, все равно, не избежать участия в побоище; я заявляю, что становлюсь на сторону демократий всей нашей мощью». Такой язык для Гитлера понятнее всякого другого, а оробевшим народам он вернул бы мужество934.

«Оробевшие народы» в лице Невилла Чемберлена и Жоржа Даладье, однако же, через три дня подписали в Мюнхене соглашение с Гитлером, которое, по их мнению, должно было умиротворить фюрера и предотвратить войну. Это был один из крупнейших просчетов в мировой истории.

Через одиннадцать месяцев началась война.

Гольденвейзера волновало, что происходит во Франции, что с его друзьями, родственниками, коллегами. Война войной, но почта работает, и связь пока не нарушена. «Как Вам живется посреди происшедших катастроф?» – спрашивает он друга и коллегу Михаила Львовича Кантора, обосновавшегося в Виши. И сетует: «Как невыразимо ужасно, что всем приходится опять перестраиваться и начинать жизнь сначала, да еще в таких неблагоприятных условиях. Нужно только надеяться, что здоровый и богато одаренный французский народ скоро найдет себя и наладит новую жизнь, в которой будет место и для сжившихся с ним гостей»935.

Вскоре часть «богато одаренного» народа с энтузиазмом примет участие в преследовании евреев, как «своих», так и эмигрантов, а слово «депортация» – эвфемизм уничтожения – станет обиходным. Но этого все еще не представляют не только успевшие перебраться за океан, но и живущие (пока живущие!) в «прекрасной Франции».

В этом же письме – драгоценные сведения о первых «шагах» на американской почве человека, чье творчество уже оправдывало существование русской эмиграции: «Здесь находится Сирин с семьей. Они были у нас. Хотя он прекрасно знает английский, но пока еще не мог сговориться с издательствами, которые пытаются диктовать автору размер, тему и даже содержание его произведений. С Сириным этот номер не может пройти»936.

Более всего Гольденвейзера, как и многих других, беспокоила судьба евреев в оккупированной нацистами Польше: «Есть ли какая-либо возможность снестись с Варшавой и узнать о судьбе людей, там живущих (или живших)? – спрашивал он Фрумкина. – У нас в Варшаве и других польских городах есть много близких людей, и мы в большой тревоге за их судьбу»937. Однако из Польши, вскоре ставшей страной гетто, а затем и лагерей смерти, несмотря на отдельные исключения, выбраться было практически невозможно.

В январе 1939 года старый приятель, бывший глава Нансеновского офиса в Берлине Е.А. Фальковский писал из Парижа: «Да, – и в Париже все кишит старыми знакомыми из Берлина, а в Консульстве ежедневно кишит отъезжающими в Америку… доколе же, Господи? Опасаюсь, что сия тяга и из Германии и из Франции est bien fond?e, но сам уж никуда не тронусь, и часто переживаю ночные ощущения чувство зайца, – сидит заяц под кустом, смерти ждет»938.

Однако не все «сидели под кустом». Несмотря на различные препятствия и ограничения, в США продолжали прибывать эмигранты. За две недели в конце ноября – начале декабря 1939 года приехали 3500 эмигрантов из Германии, «особенно много» приехало из Латвии. Очевидно, что рост эмиграции из прибалтийских государств был связан с другой угрозой: введением частей Красной армии на их территорию (хотя и по согласованию с правительствами соответствующих стран), что было ясным сигналом приближающейся советизации региона. Этим объяснялась и метаморфоза, происшедшая с газетой «Сегодня». Не всем прибывшим удавалось сойти на американский берег без проблем. Так, Гольденвейзеру пришлось ездить в Вашингтон и отстаивать в апелляционной инстанции при Министерстве труда интересы «одного виленского врача», застрявшего в эмигрантском «чистилище» – на острове Эллис-Айленд939.

Жизнь в Америке разительно отличалась от европейской и продолжала поражать даже повидавшего американские виды Гольденвейзера:

Приезжали в США, разумеется, не только русские евреи. «Вы спрашиваете, есть ли у нас знакомые, – писал Гольденвейзер Я.Л. Тейтелю в начале 1939 года. – Боюсь, что становится слишком много. Каждую неделю появляется кто-нибудь новый. На днях объявилась, напр[имер], сестра моего товарища по гимназии Лопухина (сына прокурора Киевской Суд[ебной]Палаты). Она замужем за кн. Трубецким – сыном московского предводителя дворянства Петра Ник[олаевича] Трубецкого. Ни в Киеве, ни в Париже я с ней не встречался, а здесь она пожелала познакомиться с товарищем брата (он расстрелян большевиками), была у нас и пригласила к себе (вернее, к живущей здесь дочери, Татищевой, у которой она гостит). Очень милая дама. И Лопухины, и Трубецкие (сын Евг[ения] Ник[олаевича] Трубецкого также был моим товарищем) – подлинные представители лучшей русской аристократии, из среды которой вышли декабристы и их жены, воспетые Некрасовым»941.

«Дважды земляк» – по Киеву и по Берлину, однокашник по гимназии старшего брата Алексея Гольденвейзера, Александра, Лев Моисеевич Зайцев успел перебраться из Берлина в Брюссель до начала войны. Две недели спустя после нападения Германии на Польшу он задумался о дальнейшем маршруте:

Наша страна нейтральна – сегодня. Визави нашего дома городской плац, где обычно резвятся дети и занимаются спортом молодые люди. Сегодня приехала землечерпалка и начала рыть траншеи – пожалуй, возникнет убежище от воздушных сюрпризов. Рекомендуют также запасаться масками. Тут я решил – если на всем континенте – маски, то надо запасаться визой на такой континент, где еще масок не надо (?)942. Перед моим отъездом из Берлина, один знакомый врач, родом из Каменца, Иосиф Ефимович Шмидт, готовившийся к отъезду в Нью-Йорк, говорил мне, что в августе или сентябре он меня тоже туда «выпишет». Если Вам не трудно, справьтесь, пожалуйста, приехал ли он и если да, то как обстоит с возможностью осуществления «угрозы» о визе. Для Вашего «успокоения» – я предполагаю этой возможностью воспользоваться лишь в крайнем случае, правда, по нынешним временам этот крайний случай может наступить довольно скоро943.

Л.М. Зайцев как будто никогда не терял чувства юмора и присутствия духа. Весной следующего, 1940 года он писал, все еще из Брюсселя: «Слышали ли Вы что-нибудь о Шмидте (не черноморском, а каменец-подольском), которого ждал в Америке г. Нидельбом? Мне было бы приятно слышать, что он в числе прочих “жаргонавтов со Шнормандии944” благополучно причалил к американским берегам». Зайцев интересовался различными людьми и институциями в Америке, завершая свое письмо следующим пассажем: «Засыпал уже Вас вопросами, а вот неизбежен еще один: при каких обстоятельствах может до меня дойти Ваш ответ? Будем все же надеяться, что в этом лучшем из миров все всегда к наилучшему»945.

В Брюсселе, несмотря на сравнительно скромные масштабы русско-еврейской колонии, действовал еврейский клуб и, несмотря на войну (правда, пока не затронувшую Бельгию непосредственно), продолжалась культурная жизнь. Так, в апреле 1940 года в еврейском клубе был прочитан доклад о поэзии Саула Черниховского, собравший человек пятнадцать слушателей946.

Зайцев сообщал о настроениях своих родственников в Латвии, собравшихся уезжать в США: «Наши все еще сидят на месте и вопят о всяческого рода интервенциях. Сейчас задержка с номерами русской квоты, ожидаемыми из Риги. Надеюсь, что в скорости удастся и с этим препятствием справиться и что они в недалеком будущем уплывут в Новый Свет, усердно пополняемый старыми евреями. … Что нам принесет наступивший на днях “старорежимный” русский Новый год? Будет ли нам от него какой-нибудь толк? С тех пор, что мы с Вами не виделись, я потерял значительную долю моего, казалось, неизбывно-легкомысленного оптимизма»947. Родственники «вопили» об интервенциях не зря. В июне 1940 года Латвия вошла в состав СССР. Неизвестно, успели ли они уехать.

Сам Зайцев успел избежать встречи с германскими войсками, растоптавшими нейтралитет Бельгии; он уехал во Францию, армия которой вскоре также была разгромлена, и обосновался в свободной зоне на юге. В декабре 1940 года он писал Гольденвейзеру из Ниццы в своем «фирменном» ироничном стиле: «Занимаясь исследованиями в области исторических событий нового времени, я пришел к заключению, что 10 декабря Вам исполняется пятьдесят лет. Памятуя, что много, много лет тому назад Вы не упустили оказии, при аналогичном случае, напомнить мне о таком же возрасте, беру “реванш” и на сей раз шлю к Вашему приближающемуся полувековому юбилею мои сердечные приветствия и задушевные благопожелания»948.

Американскую визу Зайцев, благодаря хлопотам Гольденвейзера, получил ранней весной 1941 года949. А 3 октября того же года Гольденвейзер сообщал их общему знакомому Б.И. Элькину: «На днях появился на нашем горизонте Л.М. Зайцев – как всегда, невозмутимый и скептически настроенный»950.

Хлопоты о визах, об устройстве жизни и быта сопровождались обсуждением происходящего, оценками перспектив развития современного мира. Если бы эмигранты перестали обсуждать политические вопросы – они перестали бы быть политическими эмигрантами. И хотя эмигрантская «политика» была чаще всего платонической – в том смысле, что ни на что их рассуждения, заявления или протесты, как правило, не влияли, – все же они не переставали следить за тем, что происходило в Европе, и пытались понять, что будет происходить в России.

Весьма интересна оценка эмигрантами международного положения и перспектив, ожидающих Европу, в особенности Германию и Советский Союз. Гольденвейзер был сторонником скорейшего заключения мира, в чем не было особой оригинальности, но в отличие от большинства русско-еврейских эмигрантов не считал необходимым уничтожение гитлеризма силовым путем. «Победить гитлеризм насилием, т.е. тем же гитлеризмом, невозможно, – писал он в начале декабря 1939 года А.Д. Марголину, бывшему петлюровскому дипломату, в ответ на его записку о перспективах. – Я говорю это не по толстовству, а по совершенно трезвым и реальным соображениям, отчасти основанным на опыте прошлой войны и прошлого мира»951.

Гольденвейзер считал опасным лозунг «война до победного конца», ссылаясь на опыт франко-прусской (1870 – 1871) и Первой мировой войн (1914 – 1918). Франкфуртский мир (1871), так же как и Версальский (1919), несли в себе зерна будущей войны. В общем, это была вариация на тему высказывания Жоржа Клемансо о том, что победители всегда свою победу проигрывают. Правда, это не помешало автору приведенного афоризма сделать максимум возможного для ослабления и унижения Германии в Версале. Идеальным решением Гольденвейзеру казалось завершение войны «вничью» при посредничестве нейтральных государств, в чем он сходился с Марголиным. Соглашался он с Марголиным и в том, что «продолжение нынешней войны поведет лишь к усилению коммунизма».

Совершенно точными оказались прогнозы Марголина и Гольденвейзера относительно ближайших событий. Они были согласны в том, что Гитлер и Муссолини столкуются в разделе Балканских стран, а Сталин «не пошлет войска в глубину Балканского полуострова и удовлетворится участием в разделе Румынии». Любопытно, что Гольденвейзер считал «возвращение Бессарабии, Трансильвании и Добруджи прежним хозяевам… во всех отношениях желательным и оправданным. Эти области были присоединены к Румынии без тени основания – исключительно в награду за то, что она в 1916 году объявила Германии войну и была немедленно самым позорным образом разбита»952.

Не вдаваясь в подробности спора между Марголиным и Гольденвейзером, остановимся на некоторых наиболее интересных моментах. Во-первых, Гольденвейзер не верил в скорое крушение советского строя: «В России пока незаметно никаких признаков, которые давали бы основание ожидать этого. Ни опасного для режима напряжения, ни, тем менее, истощения ресурсов – материальных и нервных – там не видно. Сталин осторожен и беспринципен и, надо полагать, сумеет вовремя остановиться, если бы такие признаки начали обнаруживаться»953.

Во-вторых, Гольденвейзер не сочувствовал плану Марголина передать на рассмотрение будущей мирной конференции вопрос о национально-территориальном устройстве России. Согласно плану Марголина, конференция или специально уполномоченный ею орган («международный трибунал») должны были заслушать представителей народов России (т.е. Советского Союза) и принять соответствующие решения. «В переводе на язык трезвой действительности, – писал Гольденвейзер, принимавший участие в работе или наблюдавший работу международных организаций по беженскому вопросу и потому представлявший, какой характер может носить работа проектируемого «международного трибунала», – это значит, что более или менее самозваные делегаты от неопределенного количества этнических групп будут хватать за фалды влиятельных членов конференции, не имеющих ни малейшего представления о вопросе, и что решение будет принято под влиянием торговли, интриг и пристрастий. Национальный вопрос в России должен быть разрешен в порядке внутреннего сговора, а не состязательного процесса пред некомпетентным трибуналом, состоящим из иностранцев»954.

Глава 29 Евреи Рассмотрим, каким же на самом деле было отношение офицерского корпуса к людям другой национальности, и в особенности к евреям. В XIX веке такие вещи не были вопросом принципа ни для общественности в целом, ни для офицерского корпуса в частности. И только ближе