Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

ВТОРАЯ ВОЛНА ЭМИГРАЦИИ (1940-е – 1950-е годы)

Вторая волна эмиграции, порожденная второй мировой войной, не отличалась таким массовым характером, как эмиграция из большевистской России. Со второй волной СССР покидают военнопленные, перемещенные лица – граждане, угнанные немцами на работы в Германию. Большинство эмигрантов второй волны селились в Германии (преимущественно в Мюнхене, имевшем многочисленные эмигрантские организации) и в Америке. К 1952 в Европе насчитывалось 452 тысячи бывших граждан СССР. 548 тысяч русских эмигрантов к 1950 прибыло в Америку.

Среди писателей, вынесенных со второй волной эмиграции за пределы родины оказались И.Елагин, Д.Кленовский, Ю.Иваск, Б.Нарциссов, И.Чиннов, В.Синкевич, Н.Нароков, Н.Моршен, С.Максимов, В.Марков, Б.Ширяев, Л.Ржевский, В.Юрасов и др. На долю выехавших из СССР в 1940-е выпали тяжелые испытания. Это не могло не сказаться на мироощущении литераторов: самыми распространенными темами в творчестве писателей второй волны становятся лишения войны, плен, ужасы большевистского террора.

В эмигрантской поэзии 1940–1950-х преобладает политическая тематика: Елагин пишет Политические фельетоны в стихах, антитоталитарные стихи публикует Моршен (Тюлень, Вечером 7 ноября). Виднейшим поэтом второй волны критика наиболее часто называет Елагина. Основными «узлами» своего творчества он называл гражданственность, беженскую и лагерную темы, ужас перед машинной цивилизацией, урбанистическую фантастику. По социальной заостренности, политическому и гражданскому пафосу стихи Елагина оказывались ближе советской поэзии военного времени, нежели «парижской ноте».

К философской, медитативной лирике обратились Иваск, Кленовский, Синкевич. Религиозные мотивы звучат в стихах Иваска. Принятие мира – в сборниках Синкевич Наступление дня, Цветение трав, Здесь я живу. Оптимизмом и гармоничной ясностью отмечена лирика Д.Кленовского (книги Палитра, След жизни, Навстречу небу, Прикосновение, Уходящие паруса, Певучая ноша, Теплый вечер, Последнее). Значителен вклад в эмигрантскую поэзию и Чиннова, Т.Фесенко, В.Завалишина, И.Буркина.

Герои, не сжившиеся с советской действительностью, изображены в книгах прозаиков второй волны. Трагична судьба Федора Панина в романе Юрасова Параллакс . С.Марков полемизирует с шолоховской Поднятой целиной в романе Денис Бушуев . К лагерной теме обращаются Б.Филиппов (рассказы Счастье, Человеки, В тайге, Любовь, Мотив из «Баядерки»), Л.Ржевский (повесть Девушка из бункера (Между двух звезд)). Сцены из жизни блокадного Ленинграда изображает А.Даров в книге Блокада , об истории Соловков пишет Ширяев (Неугасимая лампада). Выделяются книги Ржевского Дина и Две строчки времени , в которых повествуется о любви пожилого человека и девушки, о преодолении непонимания, жизненного трагизма, барьеров в общении.

Большинство писателей второй волны эмиграции печатались в выходившем в Америке «Новом журнале» и в журнале «Грани»

ТРЕТЬЯ ВОЛНА ЭМИГРАЦИИ (1960–1980-е годы)

С третьей волной эмиграции из СССР преимущественно выезжали представители творческой интеллигенции. Писатели-эмигранты третьей волны, как правило, принадлежали к поколению «шестидесятников», немаловажную роль для этого поколения сыграл факт его формирования в военное и послевоенное время. «Дети войны», выросшие в атмосфере духовного подъема, возлагали надежды на хрущевскую «оттепель», однако вскоре стало очевидно, что коренных перемен в жизни советского общества «оттепель» не сулит. Началом свертывания свободы в стране принято считать 1963, когда состоялось посещение Н.С.Хрущевым выставки художников-авангардистов в Манеже. Середина 1960-х – период новых гонений на творческую интеллигенцию и, в первую очередь, на писателей. Первым писателем, высланным за границу, становится в 1966 В.Тарсис.

В начале 1970-х СССР начинает покидать интеллигенция, деятели культуры и науки, в том числе, писатели. Из них многие были лишены советского гражданства (А.Солженицын, В.Аксенов, В.Максимов, В.Войнович и др.). С третьей волной эмиграции за границу выезжают: Аксенов, Ю.Алешковский, Бродский, Г.Владимов, В.Войнович, Ф.Горенштейн, И.Губерман, С.Довлатов, А.Галич, Л.Копелев, Н.Коржавин, Ю.Кублановский, Э.Лимонов, В.Максимов, Ю.Мамлеев, В.Некрасов, С.Соколов, А.Синявский, А.Солженицын, Д.Рубина и др. Большинство писателей эмигрирует в США, где формируется мощная русская диаспора (Бродский, Коржавин, Аксенов, Довлатов, Алешковский и др.), во Францию (Синявский, Розанова, Некрасов, Лимонов, Максимов, Н.Горбаневская), в Германию (Войнович, Горенштейн).

Писатели третьей волны оказались в эмиграции в совершенно новых условиях, они во многом были не приняты своими предшественниками, чужды «старой эмиграции». В отличие от эмигрантов первой и второй волн, они не ставили перед собой задачи «сохранения культуры» или запечатления лишений, пережитых на родине. Совершенно разный опыт, мировоззрение, даже разный язык мешали возникновению связей между поколениями. Русский язык в СССР и за границей за 50 лет претерпел значительные изменения, творчество представителей третьей волны складывалось не столько под воздействием русской классики, сколько под влиянием популярной в 1960-е американской и латиноамериканской литературы, а также поэзии М.Цветаевой, Б.Пастернака, прозы А.Платонова. Одной из основных черт русской эмигрантской литературы третьей волны станет ее тяготение к авангарду, постмодернизму. Вместе с тем, третья волна была достаточно разнородна: в эмиграции оказались писатели реалистического направления (Солженицын, Владимов), постмодернисты (Соколов, Мамлеев, Лимонов), антиформалист Коржавин. Русская литература третьей волны в эмиграции, по словам Коржавина, это «клубок конфликтов»: «Мы уехали для того, чтобы иметь возможность драться друг с другом».

Два крупнейших писателя реалистического направления, работавшие в эмиграции – Солженицын и Владимов . Солженицын создает в изгнании роман-эпопею Красное колесо , в котором обращается к ключевым событиям русской истории 20 в. Владимов публикует роман Генерал и его армия , в котором также касается исторической темы: в центре романа события Великой Отечественной войны, отменившие идейное и классовое противостояние внутри советского общества. Судьбе крестьянского рода посвящает свой роман Семь дней творенья В.Максимов. В.Некрасов, получивший Сталинскую премию за роман В окопах Сталинграда , после выезда публикует Записки зеваки, Маленькую печальную повесть .

Творчество Аксенова, лишенного советского гражданства в 1980, отражает советскую действительность 1950–1970-х, эволюцию его поколения. Роман Ожог дает панораму послевоенной московской жизни, выводит на авансцену героев 1960-х – хирурга, писателя, саксофониста, скульптора и физика. В роли летописца поколения Аксенов выступает и в Московской саге .

В творчестве Довлатова – редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов. Его рассказы и повести продолжают традицию изображения «маленького человека». В своих новеллах он передает стиль жизни и мироощущение поколения 1960-х, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, советскую действительность, мытарства русских эмигрантов в Америке. В написанной в эмиграции Иностранке Довлатов иронически изображает эмигрантское существование. 108-я улица Квинса, изображенная в Иностранке , – галерея шаржей на русских эмигрантов.

Войнович за рубежом пробует себя в жанре антиутопии – в романе Москва 2042 , в котором дана пародия на Солженицына и изображена агония советского общества.

Синявский публикует в эмиграции Прогулки с Пушкиным, В тени Гоголя .

К постмодернистской традиции относят свое творчество Соколов, Мамлеев, Лимонов. Романы Соколова Школа для дураков, Между собакой и волком, Палисандрия являются изощренными словесными структурами, в них отразилась постмодернистская установка на игру с читателем, смещение временных планов. Маргинальность текста – в прозе Мамлеева, в настоящий момент вернувшего себе российское гражданство. Наиболее известные произведения Мамлеева – Крылья ужаса, Утопи мою голову, Вечный дом, Голос из ничто . Лимонов имитирует соцреализм в повести У нас была прекрасная эпоха , отрицает истэблишмент в книгах Это я – Эдичка, Дневник неудачника, Подросток Савенко, Молодой негодяй.

Видное место в истории русской поэзии принадлежит Бродскому, получившему в 1987 Нобелевскую премию за «развитие и модернизацию классических форм». В эмиграции он публикует стихотворные сборники и поэмы.

Оказавшиеся в изоляции от «старой эмиграции» представители третьей волны открыли свои издательства, создали альманахи и журналы. Один из известнейших журналов третьей волны, «Континент», был создан Максимовым и выходил в Париже. В Париже также издавался журнал «Синтаксис» (М.Розанова, Синявский). Наиболее известные американские издания – газеты «Новый американец» и «Панорама», журнал «Калейдоскоп». В Израиле был основан журнал «Время и мы», в Мюнхене – «Форум». В 1972 в США начинает работать издательство «Ардис», И.Ефимов основывает издательство «Эрмитаж». Вместе с этим, свои позиции сохраняют такие издания, как «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Русская мысль» (Париж), «Грани» (Франкфурт-на-Майне).

4(20). Антитоталитарная тема в современной литературе.

В 20-е г. возникли и функционировали жестокие идеологические ограничения, превращавшие худ. лит. в «винтик» тоталитарного государства и лишавшего её статуса искусства. Некоторые писатели в своих произведениях противостояли этому. Замятин в своей антиутопии под знаменательным названием «Мы» (1920) предостерегал от посягательств на право отдельного человека, от попыток противопоставления коллектива индивидууму. Это сатирическая антиутопия, разоблачающая сладкие иллюзии, которые сознательно вводили человека и общество в опасные заблуждения относительно завтрашнего дня. Последователем Замятина в жанре антиутопии стал Платонов,который в романе «Чевенгур» показал, как в сознании чел. повсеместно и настойчиво внедрялись готовые стереотипы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и др. , девальвирующие ценность слова.В этих условиях личность теряет свою индивидуальность, растворяется в толпе. В повести «Котлован» выражена сущность-эпоха великого перелома. Отразились коллективизация и индустриализация. Символом осуществляемых в стране преобразований Платонов изобразил проектирование и строительство «общепролетарского Дома». В 1-й ч. Пов. Рассказано о бригаде землекопов, кот. роют котлован под фундамент «вечного дома», предназначенного для переселения трудящихся целого города из частных домов. Во 2-й ч. Действие переносится в деревню,подвергнутую сплошной коллективизации. Здесь аналогом общего дома является «Оргдвор» , где собираются лишённые имущества, вступившие в колхоз крестьяне. В 1943 г. Шварц написал пьесу «Дракон» , где изобразил тоталитарное общ-во в кот. долгое время правил дракон, люди так привыкли к насилию, что оно стало казаться нормой жизни. Поэтому, когда странствующий рыцарь Санселот сразил дракона, народ оказался не готов к свободе. С ром. «Новое назначение» А. Бек замахнулся на основу основ тоталитарного Государства-административно-командную систему. Много писал на антитоталитарную Тему Солженицын («Один день Ивана Денисовича», «В круге первом» , «Архипелаг ГУЛАГ») В 30-ег. ,когда репрессии обрели массовый характер, были арестованы муж и сын Ахматовой.Это вылилось в поэму «Реквием» --страдание матери. Так же на эту тему писал А.

Рыбаков «Дети Арбата» , Д. Гранин «Зубр».

5(7). Литературное движение 1920-30-хгг: феномен соц.реализма.

В 1932 г. возникло понятие «основного метода советской литературы» - «социалистического реализма». Задним числом, но небезосновательно к нему были отнесены и многие более ранние произведения начиная с «Матери» Горького. Первоначально некоторые критики стремились сделать это понятие предельно широким и как бы адогматичным, отнюдь не сводимым к одному методу и стилю. А. Луначарский (доклад «Социалистический реализм», 1933): «Социалистический реализм есть широкая программа, она включает много различных методов, которые у нас есть, и такие, которые мы еще приобретаем...» А. Лежнев (из книги «Об искусстве», 1936): «Социалистический реализм не является стилем в том ограниченном смысле, в каком является им символизм или футуризм. Это - не школа с разработанным до мелочей художественным кредо, обладательница чудодейственного секрета, исключительная и нетерпимая по своей природе. Это широкая, открытая в большую даль времени установка, способная совместить в себе целую радугу школ и оттенков. Ее следует сравнить скорее с искусством Ренессанса, которое, при общности основных устремлений, являло огромное разнообразие манер и направлений». Но этих критиков не послушались. Опальный Луначарский умер в том же году, а Лежнева через два года после выхода его книги «Об искусстве» расстреляли.

Социалистический реализм - не выдумка Сталина. Он действительно существовал и действительно был реализмом, основанным на социально-историческом детерминировании развития всего общества, а не только судеб отдельных людей или даже больших социальных групп и народов. Это более детерминистское искусство, чем классический реализм, а не менее (как полагали теоретики, выводившие соцреализм из скрещения реализма и «революционного романтизма»), человек в нем активен и порой даже могуч, но постольку, поскольку этот человек выражает то, что считалось общественно-историческими закономерностями, и ими направляется . В соцреализме изначально был немалый элемент утопизма . Но свои элементы утопизма были и в реализме XIX века. Соцреализм оставался реализмом, пока идеализировал несуществующее будущее (это по-своему делали и «критические» реалисты от Гоголя до Чехова), но с 30-х годов стал превращаться в откровенный нормативизм и иллюстрирование политических лозунгов, сталинского заявления о том, что «жить стало лучше, жить стало веселей». Идеализация далеко не идеальной реальности не могла быть реализмом, но соответствующая литература сохранила прежнее наименование - литературы социалистического реализма.

Иногда так же назывались произведения, чья принадлежность к соцреализму даже в его собственно реалистической ипостаси довольно сомнительна, например «Тихий Дон» и «Василий Теркин». Но к нему относятся «Жизнь Клима Самгина» и уж во всяком случае «Дело Артамоновых» М. Горького, ранние произведения А. Фадеева, Л. Леонова и др., «Петр Первый» А.Н. Толстого, первая книга «Поднятой целины» (хотя и сочетающая реализм характеров и частных обстоятельств с нормативным утверждением обстоятельств глобально-исторических) и «Судьба человека» М. Шолохова, «За далью - даль» и даже «задержанная» поэма «По праву памяти» А. Твардовского.

Выродившийся же соцреализм, т.е. нормативизм и идеологизированная иллюстративность, дал в основном антиискусство. От него серьезная литература фактически отказалась «на рубеже 60-х годов. Отказалась дружно и резко, потому что резко изменилась жизнь...» Но Е. Сидоров справедливо назвал позднейшие романы П. Проскурина и А.Н. Иванова «агонией соцреализма». Его «эстетические нормы уцелели и после краха «единственно верной» идеологии, например, в одном из романов П. Алешкина - о восстании антоновцев на Тамбовщине: «Написано, как положено, в пользу белых, а не красных, но качество текста - самое соцреалистическое. Жестокий Тухачевский изготовлен тем же способом, каким раньше изображались враги советской республики, со всей классовой ненавистью автора к образованности, вымытости, к игре на скрипке». Традиционность реалистической манеры А. Солженицына побудила современного эмигрантского писателя Б. Хазанова объявить представителем социалистического реализма того, кто более других способствовал краху псевдореализма, а заодно Г. Владимова, В. Максимова и, с оговоркой, В. Гроссмана - автора романа «Жизнь и судьба».

6(11). Литература периода Великой Отечественной войны.

Поэзия. Тематика лирики резко изменилась с первых же дней войны. Ответственность за судьбу родины, горечь поражений, ненависть к врагу, стойкость, верность Отчизне, вера в победу отлились в неповторимые стихотворения, баллады, поэмы, песни.

Лейтмотивом поэзии стали строки из стихотворения А.Твардовского «Партизанам Смоленщины»: «Встань, весь мой край поруганный, на врага!». Одические стихи, выразившие гнев и ненависть народа. Были присягой верности отчизне («Присягаем победой» А.Суркова). Поэты глубже постигают образ матери-Родины. Они обращаются к ее героическому прошлому, проводят большие исторические параллели: «Слово о России» М.Исаковского, «Русь» Д.Бедного. В ряде стихов передается чувство любви солдата к своей «малой родине», где он оставил часть своей души, свою боль и радость («Родина» К.Симонова). Проникновенные строки посвящались женщине-матери.

Проза. Крупнейшие мастера слова – А.Толстой, Л.Леонов, М.Шолохов – стали и выдающимися публицистами. Важный вклад в публицистику внесли А.Фадеев, В.Вишневский, Н.Тихонов. Глубочайший оптимизм, несокрушимая вера в победу.

Проза первоначально освещалась в очерковом, нередко информативно-описательном батальном варианте (1942). Позже фронтовая действительность постигается писателями в сложной диалектике героического и повседневного. Среди жанров особой популярностью пользовалась повесть, в частности героическая и романтическая («Русская повесть» П.Павленко, «Народ бессмертен» В.Гроссмана). В 1942-43 гг. появляются новеллы, циклы рассказов («Рассказы Ивана Сударева» А.Толстого, «Март-апрель» В.Кожевникова, «Морская душа» Л.Соболева). Первое крупное произведение – «Дни и ночи» К.Симонова. В 1943-44 гг. происходит углубление историзма, расширение временных и пространственных горизонтов. Одновременно шло и укрупнение характеров («Оборона Семидворья» А. Платонова, «взятие Великошумска» Л.Леонова). К концу войны ощутимо тяготение прозы к широкому эпическому осмыслению действительности («Они сражались за Родину» М.Шолохова, «Молодая гвардия» А.Фадеева).

7(14). Литература в годы «оттепели»

8(16). Литература в 60-80-егг.

Та фаза в развитии литературы, которая охватывает более полутора десятков лет (с конца 1960-х до середины 1980-х) представляет собой относительно целостный историко-литературный период, который мы условно называем "семидесятые годы". В семидесятые годы литература поднялась на новый качественный уровень - в ней уже стали обретать зрелость те художественные тенденции, которые только пускали робкие ростки в годы "оттепели". В этот период создали свои наиболее совершенные произведения Юрий Трифонов и Чингиз Айтматов, Василь Быков и Виктор Астафьев. В это

время выросли и утвердились дарования Василия Шукшина, Александра Вампилова, Василия Белова, Валентина Распутина.

При всем значительном многообразии литературных явлений - при почти демонстративном разномыслии художников и активнейшем поиске новых художественных путей была некая общая, базовая основа, которая питала это разномыслие и эти поиски. Углубляющийся с каждым годом тотальный духовный кризис определил одно общее качество художественного сознания семидесятых -

драматизм: драматизм как сознание того, что так дальше жить нельзя, драматизм как ситуация выбора, драматизм как мучительное состояние принятия решений.

Не случайно на 1970-е годы приходится явный подъем драматургии. Показателен такой факт. Ленинская тема, входившая в обязательный "ассортимент" советской литературы, стала теперь значительно реже привлекать писателей (и это несмотря на столетний юбилей вождя, который с огромным размахом отмечался в 1970 году). Однако то, что все-таки было создано, приобрело, в отличие от периода "оттепели", не лирический, а драматургический вид.

В 1970-е годы публицистическая мысль, которая стремилась найти легальные пути к своему читателю, облачилась в театральные одежды. Родилось целое явление - так называемая "производственная драма". Это были пьесы-диспуты. Нередко само сюжетное действие строилось как сцена дискуссии - например, заседания парткома (А. Гельман "Протокол одного заседания"). Часто динамика сюжетного действия и его разрешение являлись иллюстрацией к полемике, которую ведут между собой герои (И. Дворецкий "Человек со стороны"). Случалось, что одна "производственная пьеса" воспринималась как ответ на другую - например, в пьесе Г. Бокарева "Сталевары" видели полемику

с "Человеком со стороны". Спор шел, казалось бы, о сугубо производственных проблемах (как добиться плановой себестоимости, как заставить людей работать на совесть и т. п.), но всегда у этих проблем обнаруживалась нравственная составляющая - либо как причина, либо как следствие.

Авторы "производственных пьес", независимо друг от друга, вскрыли новое драматическое противоречие - они обнаружили, что сложившиеся в социалистическом производстве (хозяйстве в целом) правила, критерии, нормы, традиции вступили в острейшее противоречие с нравственными законами, с правдой, с достоинством человека.

Остросоциальная "производственная драма" с обличением социального абсурда и поиском рецептов исправления жизни вернула зрителей в театральные залы. Потом в ней стал глуше первоначальный публицистический пафос, зато усилился анализ психологических аспектов отношений человека с социальным абсурдом. Пример тому - эволюция А. Гельмана от пьесы-диспута "Протокол

одного заседания" к остросюжетной социально-психологической драме "Мы - нижеподписавшиеся" и к чистому психологическому эксперименту ("Скамейка"). А рядом набирала силу собственно "интеллектуальная" драма (Г. Горин, Э. Радзинский, Ю. Эдлис). В таком пестром переплетении разнородных влияний и формировался дар Вампилова.

В этой ситуации обнаружилось, что соцреалистическая парадигма слабо конкурентоспособна. Она еще держится, но явно теряет былую силу. И вырождается - то в претендующую на монументальную величественность "народную эпопею" (А. Иванов "Вечный зов", П. Проскурин "Судьба", Г. Марков "Строговы", Г. Коновалов "Истоки"), то сползает в масскульт, превращая историю народа и трагические события эпохального значения в беллетристическую интригу или детективные сюжеты (исторические романы В. Пикуля, политические детективы Ю. Семенова).

Зато оказались востребованными художественные системы, более тяготеющие к модернистской парадигме. Видимо, нарастающее осознание социального (и метафизического) хаоса находило в них более адекватные формы выражения. Как раз на семидесятые годы приходится рождение русского

постмодернизма. Активизируются процессы взаимопроникновения разных художественных парадигм. В высшей степени показательны для этого времени "мовистские" эксперименты Валентина Катаева, соединяющего опыт реалистического проникновения в "диалектику души" с модернистским ощущением онтологического хаоса и постмодернистским скепсисом.

Позволю себе немного отойти от буквальной трактовки, на которую указывает постскриптум к видео, и про которую тут уже написали, и порассуждать вот о чём.

Когда творец затрагивает тему возвращения домой, он почти обречён попасть в некое символическое измерение. В этом измерении возвращение домой - это возвращение в некую исходную точку, возвращение к истоку в самом широком смысле этого слова во всех возможных философских, религиозных, мистических трактовках. Эти трактовки можно условно разделить на две большие группы.

Первая группа, условно назовём её "западная", связана с линейным восприятием времени и истории. Тут уместно обратиться к Библии, как важнейшему для западной культуре тексту (нравится нам это или нет), в которой история человечества начинается с изгнания из Эдема и заканчивается страшным судом. Именно Эдем, опять же в самом широком смысле, понимается здесь под домом, в который жаждет вернуться лирический герой. Выражаться это может по разному, часто в ностальгическом ключе: как тоска по отчему дому, по родине, по потерянному раю, по детству, по невинности, по сливочному пломбиру за 19 копеек. У Кастанеды в "Путешествии в Икстлан" есть эпизод, по которому, собственно, названа книга, где дон Хенаро пытается вернуться к себе домой в Икстлан, но в какой-то момент понимает, что это невозможно:

"Я никогда не дойду до Икстлана, - твердо, но очень-очень тихо, едва слышно проговорил он. - Однако в своих чувствах… В своих чувствах, иногда, я думаю, что нахожусь в одном шаге от того, чтобы достигнуть его. Однако я никогда не дойду до него. На моем пути не попадается даже ни одного знакомого ориентира, из тех, что я знал раньше. Ничто больше не бывает прежним, ничто не осталось тем же самым."

У поэта и музыканта Сергея Калугина есть песня "Возвращение в Икстлан (78-ой)" об этом же самом через призму личного опыта, но с прорывом в то самое символическое измерение:

Мама, мама,
Я, похоже, гулял слишком долго,
Прости,
Мама,
Мне холодно, мама.
Я стою перед запертой дверью.
Мама, пусти домой.
Домой.
В семьдесят восьмой.
Домой. Домой.
Мама, открой.

"Путь к невинности, к несотворенному, к Богу ведет не назад, а вперед, не к волку, не к ребенку, а ко все большей вине, ко все более глубокому очеловечению. И самоубийство тебе, бедный Степной волк, тоже всерьез не поможет, тебе не миновать долгого, трудного и тяжкого пути очеловечения, ты еще вынужден будешь всячески умножать свою раздвоенность, всячески усложнять свою сложность. Вместо того чтобы сужать свой мир, упрощать свою душу, тебе придется мучительно расширять, все больше открывать ее миру, а там, глядишь, и принять в нее весь мир, чтобы когда-нибудь, может быть, достигнуть конца и покоя. Этим путем шел Будда, им шел каждый великий человек - кто сознательно, кто безотчетно, - кому на что удавалось осмелиться. Всякое рождение означает отделение от вселенной, означает ограничение, обособление от Бога, мучительное становление заново. Возвратиться к вселенной, отказаться от мучительной обособленности, стать Богом - это значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять вселенную."

Психолог Эрих Фромм вообще трактует грехопадение и изгнание из Эдема в позитивном ключе:

"Миф отождествляет начало человеческой истории с актом выбора, но при этом особо подчеркивает греховность этого первого акта свободы и те страдания, которые явились его следствием. <...> С точки зрения церкви, представляющей собой определенную структуру власти, этот поступок является бесспорно греховным. Однако с точки зрения человека, это - начало человеческой свободы. Нарушив установленный богом порядок, он освободился от принуждения, возвысился от бессознательного предчеловеческого существования до человеческого. Нарушение запрета, грехопадение, в позитивном человеческом смысле является первым актом выбора, актом свободы, то есть первым человеческим актом вообще."

Таким образом, мы видим, что "западная" трактовка темы возвращения домой сочетает в себе ностальгическую тоску по дому (Эдему), желание вернуться, осознание невозможности этого, а также противоположное стремление двигаться вперёд, всё дальше и дальше от дома.

Альтернативный взгляд на вопрос возвращения к истоку, который мы назовём "восточным", связан с циклическим восприятием времени. В буддизме вселенная не имеет начала и конца во времени, в индуизме она проходит циклы сотворения, существования и разрушения, после которого снова следует сотворение. Живые существа рождаются, живут и умирают, и снова рождаются. В такой картине мира вожделенный исток находится вне этого закольцованного времени, этой "дурной бесконечности". Восточные духовные практики направлены на остановку этой бесконечной карусели и слезание с неё. К сожалению, не могу привести большое количество примеров такого мировоззрения в западной культуре, но меня в своё время поразил альбом Sempiternal британской группы Bring Me the Horizon именно тем, что он пронизан ощущением циклического времени и "дурной бесконечности" (кстати, слово sempiternal означает "вечный", "не имеющий начала и конца"). В частности, в песне Empire с этого альбома есть такие строки:

We live while we learn,
And then we forget
We"ll never find our way back home

Здесь мы видим и тему возвращения домой в абсолютно негативной формулировке ("Мы никогда не найдём дорогу домой"), и тему бесконечных перерождений ("Мы живём и чему-то учимся, а потом забываем", что можно интерпретировать, как забвение, приносимое смертью, из-за которого мы не помним наших прошлых жизней).

Возвращаясь к песне Би-2 и Oxxxymiron"а, то в ней можно угадать именно такой, "восточный" взгляд. Например, строка "Извилистый путь затянулся петлёй" намекает на цикличность времени. А фраза "Пока связи порваны с точкой Я" - отсылка к индуистской концепции Атмана, подлинного "Я" каждого живого существа, того самого истока, находящегося вне времени и пространства, связь с которым у большинства людей как бы разорвана ("как бы", потому что на самом деле она всегда присутствует, но мы её не ощущаем в потоке повседневных мыслей и чувств). Но и "западное" ощущение ностальгии и тоски по утраченному дому, в который невозможно вернуться, в песне, конечно, тоже присутствует.

Прокомментировать

MoReBo печатает фрагмент четвертого, завершающего тома издания (М.: НЛО, 2014), посвященного сохранившейся редакционной переписке «Современных записок» - важнейшего литературно-общественного журнала русской эмиграции первой волны.

Подавляющее большинство русских эмигрантов первой волны покинули страну в годы Гражданской войны. До середины двадцатых годов границы Советской России были сравнительно проницаемы, причем в обоих направлениях, как показывает пример русского Берлина, являющегося в это время как бы перевалочным пунктом между Россией и миром русской эмиграции. Однако со стабилизацией большевистской власти выезжать из Советского Союза, легально или нелегально, становилось все труднее. К концу 1920-х гг. поток людей, покидающих Советский Союз, почти иссяк. Легальный выезд из СССР за границу на постоянное местожительство стал почти невозможен. Сравнительно небольшую группу временно выезжающих из России образовали, наряду с художниками, артистами и спортсменами, в основном советские чиновники — дипломаты, чекисты, полпреды, торгпреды. Так как среди принадлежащих к группе временно выезжающих все больше увеличивалась доля тех, которые предпочитали не возвращаться из командировок на родину , в 1929 г. советским правительством было принято постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР» , отмененное лишь 30 лет спустя .

Ужесточение выездного режима не случайно совпало по времени со свертыванием новой экономической политики и введением первой пятилетки в конце 1928 г. Ограничения были не в последнюю очередь обусловлены попыткой контроля нежелательной информации о стране, охваченной массовыми арестами, пароксизмами коллективизации, катастрофой голода.

Западноевропейской общественности представлялось весьма неудовлетворительным положение, когда почти единственным источником информации об СССР была официозная советская печать с ее пропагандой достижений режима. Однако вне Советского Союза все труднее было найти независимую информацию о событиях в России и о настроениях населения; на Западе очень ценились поэтому любые не связанные с советским режимом «свидетели-очевидцы», готовые предоставить свободные от пропаганды сведения о стране. Едва ли не единственными людьми, которые могли претендовать на роль «свидетелей-очевидцев», были немногочисленные «новые» эмигранты, появившиеся в конце 1920-х и в 1930-е гг. в центрах русской эмиграции. Если не считать единичных случаев легального выезда из СССР на постоянное местожительство (например, по состоянию здоровья), группу «новых» эмигрантов образовали в основном представители двух принципиально различных категорий — невозвращенцев и беглецов.

Видным невозвращенцем тех лет был, например, Григорий Зиновьевич Беседовский (1896 — после 1962), советский дипломат, сотрудник ГПУ, бежавший в 1929 г. из посольства в Париже и попросивший политического убежища во Франции. Это была фигура достаточно одиозная — дипломат-чекист, о причинах побега которого вскоре стали курсировать нелицеприятные слухи . Тем не менее Беседовский сразу же после своего побега стал публиковать в эмигрантской печати (в НРС, ПН и «Сегодня») многочисленные мемуарные очерки о Советской России . Выпущенная им в 1930 г. книга воспоминаний была немедленно переведена на немецкий, французский, польский, чешский и английский языки . Даже такое видное либеральное издание, как ПН, сочло возможным опубликовать цикл из трех десятков очерков Беседовского. Однако в списке авторов СЗ имя Беседовского отсутствует. Примечательно, что среди сотрудников журнала нет и других невозвращенцев ; в сохранившейся редакционной переписке нет ни слова о том, чтобы вопрос о сотрудничестве представителей этой специфической прослойки в журнале когда-нибудь обсуждался членами редакции. Судя по всему, СЗ не печатали невозвращенцев принципиально — из побуждений «нравственно-политической гигиены».

Иначе дело обстояло с другой группой «свидетелей-очевидцев» — с беглецами из Советского Союза. В 1930-е гг. в журнале выступило несколько авторов из этого разряда с мемуарными очерками о жизни в Советской России и о тюремно-лагерном заключении — Т. В. Чернавина, И. Л. Солоневич, О. К. Фельтгейм , А. Цилига , а также анонимный автор очерка «Из советской тюрьмы» . В числе сотрудников СЗ оказались, в частности, протагонисты двух наиболее нашумевших побегов из советских концлагерей первой половины 1930-х гг.

В августе 1932 г. из Соловецкого лагеря особого назначения бежала семья Чернавиных. Владимир Вячеславович Чернавин (1887-1949), ученый-ихтиолог и специалист по рыболовству, арестованный в 1930 г. и получивший за «вредительство» пять лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал свой срок на Белом море, работая по специальности в рыбопромышленном отделении Соловецкого лагеря. Чернавин использовал свидание с семьей — женой Татьяной Васильевной Чернавиной (урожд. Сапожниковой; 1890-1971), искусствоведом, сотрудницей Эрмитажа в Ленинграде, и сыном Андреем (1918-2007) — для побега: все трое добрались пешком от Кандалакши у Белого моря до Финляндии, в течение 16 дней блуждая по карельским лесам (см.: Илл. 57).

Побег семьи Чернавиных из Советской России вызвал большой резонанс благодаря обширным и захватывающе интересным выступлениям в центральной эмигрантской печати как самого Чернавина, так и его жены. Воспоминания Владимира Чернавина о жизни и работе в Ленинграде 1920-х гг., аресте, тюремном заключении и ссылке на Соловки печатались под названием «Записки вредителя» в ПН с апреля 1933 г. по март 1934 г. (цикл из девяти десятков очерков) . Татьяна Чернавина опубликовала в тех же ПН в январе — феврале 1933 г. и январе — апреле 1934 г. свыше 30 мемуарных очерков под названием «Жена вредителя» . Отдельные издания воспоминаний Чернавиных на русском языке в 1930-е гг. не состоялись (см. п. 5), зато как сам «вредитель», так и «жена вредителя» вскоре смогли опубликовать мемуарные книги в переводах на иностранные языки .

Когда в начале 1934 г. Руднев обратился к Т. Чернавиной с предложением сотрудничества в СЗ, она охотно согласилась. Контакт состоялся при помощи приятеля Руднева М. А. Бакунина, жившего в Брюсселе и организовавшего выступления Чернавиной с докладами в Бельгии. Личное знакомство состоялось во время пребывания Чернавиной в Париже в апреле 1934 г. До этого с Чернавиной успел познакомиться в Германии Ф.А. Степун. В письме к Рудневу от 13 февраля 1934 г. он сообщал: «Была у нас здесь “жена вредителя”, мы провели с нею очень милый и очень грустный день. Думаю, что она сейчас уже в Париже. Обязательно познакомьтесь и поговорите с нею. Если “Совр[еменные] зап[иски]” будут продолжать существовать, в чем я внутренне все еще не сомневаюсь, то она может быть, по-моему, очень ценным сотрудником. Пересылаю Вам ее небольшую заметку-рецензию “Дневники Мариэтты Шагинян” . Эти страницы совершенно особенным образом передают непередаваемую жуть советской действительности. По-моему, эти 9 страничек (для “Культуры и жизни”) страшнее и загадочнее всего, что раньше сообщала “жена вредителя”. В качестве экс-редактора очень прошу напечатать в ближайшей книжке и уплатить гонорар Чернавиной» (Ред., п. 405).

Чернавина дебютировала в СЗ в № 55 за 1934 г. сразу двумя работами. Кроме упомянутой рецензии она прислала в редакцию очерк «Советская молодежь», очень понравившийся Фондаминскому; в письме к Рудневу от марта 1934 г. он поставил статью Чернавиной в один ряд с мемуарной прозой А. Л. Толстой и с воспоминаниями М. Цветаевой об Андрее Белом: «Я очень обрадовался Толстой — уверен, что хорошо. Если это так, нельзя её откладывать — её читали с увлечением. Так же решительно я стою за Цветаеву. […] Чернавина — само собой . Эти три вещи и будут гвоздем номера (если не будет Бунина)» (Ред., п. 410). Рудневу, напротив, статья скорее не понравилась, как явствует из письма М. А. Бакунина к Рудневу от 27 марта 1934 г. (см. примеч. 5 к п. 2).

Схожим был взгляд А. Л. Бема на Чернавину; в письме от 20 мая 1934 г. из Праги он сообщал Рудневу: «Читала здесь свои доклады Чернавина. Я был на двух: об интеллигенции и сов[етской] молодежи. Осталось очень тяжелое впечатление. Прежде всего поразило, что у самой Т[атьяны] В[асильевны] как будто бы нет потребности обобщить то, что она рассказывает, поднять отдельные факты и наблюдения до какого-то общего вывода. Очевидно, такова психология живущих там. Психология тюремного сидельца, живущего от передачи к передаче, от вызова на допрос к очередному вызову. А выводы напрашиваются безнадежные» .

После публикации второго очерка Чернавиной «Об условиях литературной работы в СССР» в 56-й книге СЗ, вышедшей в октябре 1934 г., ее сотрудничество с журналом временно прекратилось. Оно возобновилось в 1937 г., равно как и ее переписка с Рудневым; начиная с 65-й книги вплоть до последней, 70-й книги за 1940 г. Чернавина опубликовала в СЗ еще пять рецензий .

Воспоминания И. Солоневича о жизни в Москве, пребывании в исправительно-трудовых лагерях и о побеге из Советской России публиковались в ПН под названием «Россия в концлагере»; с января 1935 г. по апрель 1936 г. там появилось свыше 120 очерков Солоневича. В 1936 г. вышло первое отдельное издание его воспоминаний на русском языке ; до конца 1930-х гг. появились переводы на чешский, немецкий, английский, французский и итальянский языки .

Редакция СЗ не могла не заметить очерков Солоневича, появляющихся почти из номера в номер в ПН. Руднев предложил Солоневичу сотрудничество в журнале. Тот откликнулся на приглашение 24 марта 1935 г. длинным письмом, начинающимся словами: «Я искренне признателен Вам за Ваше предложение сотрудничать в “Современных записках” и охотно принимаю его. Посильная мне тематика весьма обширна, в частности и та, которую Вы перечислили в Вашем письме. Дело заключается в том, что конкретные планы моего побега из СССР имеют приблизительно семилетнюю давность — и в течение всего этого времени я занимался сбором материалов о советской жизни, используя для этого мой журналистский опыт и “мандаты” самых разнообразных советских газет и журналов» (п. 11).

Впоследствии между Рудневым и Солоневичем завязалась обширная переписка, длившаяся вплоть до весны 1936 г.; в архиве Руднева сохранилось всего 14 писем Солоневича (некоторые из них весьма пространные) и три черновика ответных писем Руднева; последнее письмо Солоневича датировано 6 марта 1936 г. (п. 27). За год, на протяжении которого велась переписка, Солоневич успел опубликовать три статьи в 58-й, 59-й и 60-й книгах СЗ: «В деревне», «“Реформы” в колхозе» и «По поводу “стахановщины”».

Дебют Солоневича в СЗ, очерк «В деревне» (СЗ. 1935. № 58. С. 274-309), вызвал среди корреспондентов Руднева противоречивые реакции. Бунин писал ему 17 июля 1935 г.: «Солоневич — оч[ень] здорово написано. Скомпоновано беллетристически — м. б., в действительности именно такой поездки не было, но все равно: скомпоновано не на выдумке» . Бицилли, напротив, сообщал Рудневу в письме от 4 июня 1935 г.: «К Солоневичу у меня особое отношение. И в этой статье, и в тех, которые печатаются в “П[оследних] нов[остях]”, он выходит в своем собств[енном] изображении каким-то таким и умным, и благородным, и доблестным, таким душкой, что как-то начинаешь сомневаться: да правда ли то, о чем он рассказывает? Насколько поэтому ценнее и значительнее то, что писали Чернавины!» .

Переписка Солоневича с Рудневым показательна прежде всего как документ взаимных недоразумений «старого» и «нового» эмигранта в вопросе о задачах и возможностях эмиграции. Письма Солоневича, с одной стороны, содержательны, насыщены интересной информацией о жизни и настроениях в Советском Союзе; с другой стороны, Солоневич на каждом шагу вставляет чересчур смелые суждения и аподиктические оценки, стремясь очень уж настойчиво, почти маниакально навязать собеседнику свою точку зрения. Данная установка, однако, ставит под сомнение достоверность сообщаемой им информации. Красочный и гиперболический стиль («я помимо лагеря пережил вещи, в сравнении с которыми лагерь — это курорт…», п. 16), одновременно как-то распоясанный, грубовато-развязный тон писем Солоневича усиливает еще впечатление недостоверности сообщений.

Уже в своем первом письме от 24 марта 1935 г. (п. 11) Солоневич засыпал Руднева серией ярких, неожиданных тезисов, отчасти парадоксально противоречащих воззрениям русских эмигрантов на ситуацию в Советском Союзе. Затронутые им темы красной нитью проходят и через другие его письма к Рудневу.

О пораженчестве: «Для меня лично нет никакого сомнения в том, что всякая война будет поражением власти — ибо в какое-то весьма короткое время после первых выстрелов войны страна будет охвачена сплошным восстанием. Восстания эти тлеют постоянно, о них не знают не только заграницей, о них не знают и в Москве. И несколько раз, уезжая с сыном в свои поездки по России, мы натыкались на восстания, о которых не знали даже московские редакции. Вся деревенская Россия представляет собою арену почти постоянной резни».

О национальном вопросе: «В тех гигантских передвижках и потрясениях, которые испытало население страны за последние годы, почти полностью исчезли те внутринациональные трения, которые были характерны и для довоенной России, и для первых лет коммунизма. Антисемитизм вымер».

Об общей ситуации: «так плохо, как сейчас, в России не было никогда — ибо голод и террор налег общим сплошным грузом на всю провинциальную Россию, и речь идет о реальном опустошении целых областей (Украина, Дон, Кубань, Средняя и Нижняя Волга). Согласитесь сами — не зря же мобилизовали городских рабочих и служащих на уборку хлебов: в деревнях убирать некому».

О религиозных преследованиях: «ни к религии ни к церкви нет решительно никакого интереса. Этот факт можно объяснять как угодно и оценивать с разных точек зрения — но он для меня принадлежит к числу бесспорных. Религиозных преследований сейчас нет. В том подмосковном пригороде, в котором я жил (ст[анция] Салтыковка М[осковско]-Нижегородской ж[елезной] д[ороги]), на 15.000 населения имеется одна маленькая церквушка и никого в ней, кроме нескольких старичков и старушек, я не видал… Это не “антирелигиозность”, а какая-то полная атрофия религиозного чувства. И это — не результат “безбожной пропаганды”».

Особенно с последним тезисом Руднев, человек глубоко верующий, никак не мог примириться. В письме от 23 августа 1935 г. он возражал Солоневичу: «Позволите полную откровенность? В Вашем рассуждении о религии и церкви, которое я вполне приемлю как такое же искреннее, хотя и чуждое мне убеждение, есть один пункт, который мне был тягостен, — это единственное место в Ваших письмах, где я почувствовал какой-то внутренне неверный звук: это Ваше изображение в весьма мягких тонах ведущейся б[ольшевика]ми борьбы с церковью. Вы — по крайней мере, для настоящего — даже как будто готовы отрицать наличность религиозных преследований. Это в такой степени противоречит обширному количеству опубликованных на русском и иностранных языках свидетельств совершенно достоверных о бесчисленных и зверских расправах с духовенством (конечно, всегда не как с таковым, а как с контрреволюционерами, шпионами и т. д.), — что я затрудняюсь объяснить себе Ваше в этом отношении благодушие: ведь наряду с крестьянством, — духовенство наиболее пострадавший от террора слой населения. Если Вы — напрасно — готовы заподозрить необъективность эмигрантских свидетелей, таких же, как Вы, беженцев оттуда, — то вот Вам советский автор, проф. Титлинов, в его книге “Церковь во время революции”, апологетической для большевиков, — и все же страшной» (п. 19).

Солоневич подробно изложил свои положения в «длинном и принципиальном» письме к Рудневу от 30 мая 1935 г. объемом в 15 больших листов бумаги. Внимания заслуживает, в частности, его обобщающий взгляд на эмигрантскую среду и на ее мнимые притязания по отношению к нему: «Эмиграция не хочет видеть того, что совершается в России. Или, точнее, каждая группировка хочет видеть то, что совпадает с ее уже сложившимися взглядами, и не хочет видеть ничего другого. […] эмиграция предъявляет на мои показания (и не только мои) чрезвычайно определенные социальные заказы — каждый по-своему» (п. 14). В этом высказывании есть, пожалуй, доля правды, но одновременно и полное непонимание коммуникативной ситуации эмигрантской среды в рамках открытого, плюралистического общества, частью которого эта среда являлась.

Солоневич откровенно сообщал социалисту-революционеру Рудневу: «Я — от юных ногтей своих монархист и националист. Социализмом не грешил ни на одну секунду своей жизни — не грешу и сейчас. Вот та призма, сквозь которую проходят редактированные мною впечатления о Советской России» (п. 14). Солоневич появился в эмиграции с зачатками своей политической концепции «народной монархии» как единственно подходящей для России формы правления . Эту доморощенную идеологию, вполне «советскую» по своему тоталитарному характеру, он и пытался проводить в парижской эмигрантской печати. Когда это ему не удавалось, он наивно (или лукаво) жаловался на то, что редакции эмигрантских газет и журналов ограничивают его в гарантированной ему свободе слова.

В апреле—мае 1936 г. братья Солоневич переехали из Финляндии в Болгарию. Уже несколько недель спустя, 18 июня 1936 г., вышел первый номер издаваемой ими «еженедельной общественно-национальной газеты» «Голос России» (София, 1936-1938. № 1-111). В этом своем «Органе Русского общетрудового союза в Болгарии» — и в пришедшем ему на смену еженедельнике «Наша газета» (София, 1938-1940. № 1-65) — Солоневич мог наконец без оглядок пропагандировать «народно-монархические» идеи и от души полемизировать с чуждыми ему политически эмигрантскими организациями.

Как переписка с Рудневым, так и сотрудничество в СЗ прекратились после открытого письма Солоневича, опубликованного 8 мая 1936 г. в ПН. В своем «Письме в редакцию» Солоневич ставил газете в вину, что она не предоставила ему полной свободы слова. Он, в частности, обращается к П. Н. Милюкову: «позволю себе напомнить Вам, что в Вашем же собственном письме от 12 января 1935 года, в котором было выражено согласие на помещение моих очерков, были мне поставлены и два определенные условия: а) “воздержания от принципиальных высказываний” и б) “умолчания о спорных вопросах”. Вы, вероятно, и сами согласитесь, что эти условия не совсем уж комфортабельно уживаются с Вашим утверждением о моей свободе “сказать все, что я имел сказать”…

Должен сознаться, что условия эти я блюл не очень свято и, говоря прозаически, старался их обойти не мытьем, так катаньем, с целью прорваться сквозь какие бы то ни было цензурные рамки и все-таки “сказать все, что я сказать имел”. Это мне удалось далеко не полностью. Мои писания стали подвергаться систематическим ампутациям не только политического, но и художественного и даже просто смыслового характера. […] Считая недолговечное сотрудничество свое в эмигрантской прессе более или менее законченным, — как закончили его и кое-кто из моих предшественников, — я хотел бы сформулировать основной, самый основной вопрос всяких “свидетельств”: если эмигрантская пресса и эмигрантская общественность вместо выслушивания свидетелей— хотя бы с последующим разносом, — станут ставить им предварительные социальные, партийные и групповые заказы, условия и ограничения; если каждая из группировок будет утилизировать свои методы соблазнов и давления на свидетелей; если каждая из группировок будет стараться из “показаний” урвать то, что ей на потребу и “умолчать о том спорном”, что ей на потребу не годится, — то никогда и ни в каком случае эмиграция полной картины нынешнего русского бытия иметь не будет; эта картина будет просто-напросто изодрана на портянки партийных программ» .

Следом за письмом помещен ответ за подписью «Ред.», начинающийся словами: «Мы печатаем письмо в редакцию И. Л. Солоневича не только из уважения к его большой и ценной работе, у нас помещенной, но и для дополнительной характеристики автора этой работы». Центральная фраза ответа редакции такова: «“Полности” высказываний г. Солоневича мешало то обстоятельство, что по временам он не ограничивался литературной обработкой своих переживаний, […] но переходил, в диалогической форме, к прямой пропаганде своих политических взглядов. Помимо того, что это вредило и правдоподобию излагаемого, мы, действительно, не могли допустить пропаганды чуждых нам политических мнений в нашей газете» . Ответ завершается словами: «Мы выкинули из этого письма одно место. Оно касалось сведения счетов г. Солоневича с другим органом печати, в котором он сотрудничал, — с “Современными записками”. Литературная этика просто не позволяет нашего вмешательства».

Вскоре, 14 мая 1936 г., в «Возрождении» появилась заметка, где было воспроизведено выкинутое место: «Мы приводим здесь вычеркнутый редакцией “Посл[едних] новостей” отрывок письма в редакцию г. И. Л. Солоневича, касающийся “Современных записок”.

…“Я, кстати, пользуюсь прискорбным этим поводом, чтобы, так сказать, ‘снять с себя ответственность’ и за мои статьи в ‘Современных записках’ — о колхозах и стахановщине: ‘Современные записки’ гарантировали мне заранее полную свободу свидетельств и высказываний, а статьи, написанные в предвкушении оной свободы — были урезаны и изуродованы так, что мне самому на них смотреть стыдно. Уже впоследствии выяснилось, что ‘свобода свидетельства’ отнюдь не включает в себя свободы антисоциалистических свидетельств — для России же вопрос о социализме и несоциализме — является стержневым основным вопросом — все остальное производно и второстепенно”…» .

П. М. Бицилли откликнулся на эти газетные выступления в письме к Рудневу из Софии от 24 мая 1936 г.: «Сюда приехали на жительство Солоневичи. Ивана Сол[оневича] я вчера видел, — но не знакомился. Он точно таков, каким я представил себе его по его писаниям: щедринский тип, из породы “господ ташкентцев”. Очень хотелось бы знать, в чем именно состояло, со стороны “Совр[еменных] зап[исок]”, нарушение по отношению к нему принципа “свободы слова”, на что он жаловался в своем письме в ред[акции] “Посл[едних] нов[остей]” и “Возрождения”. Тон этого его письма мне показался удивительно хамским и сутяжным» .

Подоплека конфликта выясняется из письма Солоневича к Рудневу от 30 октября 1935 г., где обсуждается судьба статьи «“Реформы” в колхозах» (СЗ. 1935. № 59. С. 382-390): «с инкриминируемой мне статьей — мы оба попали в затруднительное положение. Я — потому, что статья написана плохо (грешен!). Вы — потому, что давая мне carte blanche, не оговорили Вашего специального табу — вопроса о социализме. Я же полагал и полагаю, что если отвлечься от книжных формулировок разницы между социализмом и коммунизмом, то вопрос о борьбе власти за социализм и борьбе населения против социализма — является основным стержневым вопросом нынешней российской жизни» (п. 22).

Отождествляя социализм и коммунизм, Солоневич действительно коснулся некоего «табу», так как вся идеология социалистов-революционеров стояла на различении этих двух понятий. Поэтому только совершенно наивный политически человек мог серьезно подумать, что правоэсеровская редакция СЗ согласилась бы когда-нибудь «пропустить» подобную точку зрения. Налицо тут скорее не политическая наивность, а характерная для Солоневича очередная попытка контрабанды собственных политических воззрений в мировоззренчески чуждом органе.

С другой стороны, в том же письме от 30 октября 1935 г. Солоневич сам эксплицитно соглашается на редакционное вмешательство в свою статью: «я решительно ничего не буду иметь против, если Вы ее вообще не пустите. Но если Вы все же найдете возможным ее пустить — я предложил бы такой компромисс: ликвидируйте резкие места, сократите первую часть, но все же оставьте основную мысль о поступательном шествии социализма». О том, что СЗ «гарантировали» ему «заранее полную свободу свидетельств и высказываний», как он утверждал в «Письме в редакцию», не может быть и речи.

За И. Л. Солоневичем со временем укрепилась репутация публициста-хулигана, чему и способствовала манера его дальнейшей деятельности в «Голосе России» и «Нашей газете». Ср. в письме Бицилли к Рудневу от ноября 1938 г.: «Сейчас получил от Вашего милюковск[ого] комитета предложение привлечь местную “русскую общественность” к участию в его, Милюкова, юбилее . Посоветуюсь с Ю. К. Рапопортом; впрочем, наперед могу сказать вот что: никакой “русской общественности” здесь нет, а общее в здешн[их] русск[их] кругах представление о Милюк[ове] такое: жидо-масон, тайный агент Сталина, и вообще все, как изображается в “Возрождении” и у хама-Солоневича» . Характерно также высказывание Т. Чернавиной в письме к Рудневу от 4 июля 1938 г. в связи с каким-то очередным скандалом вокруг И. Л. Солоневича: «Солоневич — бешеный хулиган» (п. 33).

Подводя итоги, можно сказать, что привлечение беглецов из СССР — в первую очередь Чернавиной и Солоневича — к сотрудничеству в СЗ в известной степени обмануло ожидания редакции журнала. По-видимому, свою роль сыграла тут некая деформация психики новообретенных авторов как следствие их пятнадцатилетней советской социализации. В случае Чернавиной это, по выражению А. Л. Бема, «психология тюремного сидельца», запуганно сторонящегося обобщений. В случае Солоневича, напротив, это «психология тюремного надзирателя», деспотически навязывающего другим свою единственно верную точку зрения.

Подробно о невозвращенцах см.: Генис В. Л. Неверные слуги режима. Первые советские невозвращенцы (1920-1933). Опыт документального исследования: В 2 кн. М., 2009. Кн. 1. «Бежал и перешел в лагерь буржуазии…» (1920-1929). 701 с.; М., 2012. Кн. 2. «Третья эмиграция» (1929-1933). 815 с.

См.: Bessedowsky G.Den Klauen der Tscheka entronnen: Erinnerungen / Deutsch von N. von Gersdorff. Leipzig: Greithlein & Co., 1930; Bessedowsky G.Im Dienste der Sowjets: Erinnerungen / Deutsch von N. von Gersdorff. Leipzig: Gre[i]thlein & Co., 1930; Bessedovsky G.Oui, j’accuse: au service de soviets. Paris: Alexis Rédier, 1930; Biesiedowskij G. Z.Pamiętniki dyplomaty sowieckiego / Przekład autoryzowany A. L. Lasińskiego. Katowice: Polski Instytut Wydawniczy, ; Besědovskij G. Z.Paměti sovětského diplomata: (cestou k Thermidoru) / Autorisovaný překlad V. Červinky, M. Pospíšila. Praha: J. Otto, 1930. Díl 1-2; Bessedovsky G.Revelations of a Soviet diplomat / Transl. by M. Norgate. London: Williams & Norgate, 1931.

Исключение — Александр Дмитриевич Нагловский (1885-1944?), невозвращенец с 1929 г., опубликовавший в СЗ под псевдонимом очерки о Ленине, Троцком и Зиновьеве; см.: N. N. [Нагловский А. Д.]Советские вожди // СЗ. 1936. № 61. С. 438-450; № 62. С. 434-438.

См.: Фельтгейм О. К. По советским тюрьмам / [Предисл. ред.] // СЗ. 1937. № 65. С. 323-346; Он же. Вишерский концлагерь // СЗ. 1938. № 67. С. 334-350; Он же. Конец ссылки // СЗ. 1939. № 68. С. 408-432; № 69. С. 329-344.

См.: Солоневич Б. Л.Молодежь и ГПУ: Жизнь и борьба советской молодежи. София: Голос России, 1937. Немецкий перевод: Solonewitsch Boris. Lebendiger Staub. Rußlands Jugend im Kampf gegen die GPU / Aus dem Russischen übertragen und bearbeitet von J. P. Slobodjanik. Essen: Essener Verlagsanstalt, 1938.

Солоневич Тамара Владимировна (урожд. Воскресенская; ? — 1938), жена И. Л. Солоневича с 1913 г.; в 1932 г. заключила фиктивный брак с немецким гражданином, чтобы выехать в Германию. См.: Солоневич Т. В. Записки советской переводчицы. София: Голос России, 1937 (немецкий перевод: Solonewitsch Tamara. Hinter den Kulissen der Sowjetpropaganda. Erlebnisse einer Sowjetdolmetscherin / Einzig berechtigte Übertragung von B. Schulze. Essen: Essener Verlagsanstalt, 1937); Она же. Три года в берлинском торгпредстве. София: Голос России, 1938.

См.: Солоневич И. Л. Россия в концлагере / Изд. Национального трудового союза нового поколения. София: Типография «За Россию», 1936. Т. 1.

Российская эмиграция в Болгарии представляла собой уникальное и многостороннее явление. Процесс адаптации тысяч росcийcкиx беженцев, вынужденных покинуть свою родину после Октябрьского переворота в России, невозможно понять без анализа политики Болгарского государства, направленной на прием и размещение беженцев, обеспечение их рабочими местами, регулирование их юридического статуса, социального и медицинского страхования, регламентацию прав общественных организаций, образование на родном языке и т. д.

Отношение болгарской администрации к российским эмигрантам отличалось сложностью и непоследовательностью. Оно определялось непростыми взаимосвязями между Болгарией и СССР, с одной стороны, между Верховным Комиссариатом Лиги Наций и болгарскими государственными органами, с другой, а также между беженцами и болгарским государством. Важным фактором в политике Болгарии являлся и ее ограниченный суверенитет как побежденного государства после Первой Мировой войны, государства, находившегося под контролем Международной Комиссии Антанты. Не в последнюю очередь сильное влияние на правительственные решения оказывала эмоциональная поддержка российских беженцев большинством политической элиты и общественностью, для которых эмигранты были прежде всего пoтoмками освободителей Болгарии от турецкого владычества.

Можно выделить несколько отличающихся друг от друга периодов в болгарской эмиграционной политике. Первый этап охватывает 1919-1923 гг. Гонимые ужасами Гражданской войны, в Болгарию приезжает свыше 35 000 pуccкиx эмигрантов - солдаты и офицеры армии генерала П. Н. Врангеля и гражданские беженцы. Среди них были изгнаные революцией ученые, журналисты, писатели, художники, актеры, режисеры и др. - в целом около 7 000 интеллигентов. Они внесли значительный вклад в болгарскую науку и культуру.

Самой внушительной и авторитетной была группа русских ученых в Софийском университете, особенно - на Медицинском факультете. Русская профессура положила начало целым научным направлениям, не существовавшим до того момента в Болгарии. В конце 20-х и в 30-х годах ХХ века почти все кафедры университета возглавили русские профессора. Основоположником и руководителем кафедры анатомии с 1920 по 1923 год был проф. П. Воробьев. После 1933 года во главе ее стал проф. И. В. Шапшал. Основателем кафедры общей патологии был проф. С. Абрамов, а кафедры гистологии и эмбриологии - Ал. Манковский. Первым професором психиатрии в Болгарии был Н. Попов.

Начало физической химии в Болгарии было положено проф. В. Завьяловым. Биохимия как научная дисциплина была введена проф. А. Медведевым. Основоположником неврологии являлся заведущий кафедры заболеваний нервной системы и психиатрии проф. А. Янишевский. Создателем акушеро-гинекологической науки и руководителем кафедры акушеро-гинекологии был проф. Г. Рейн.

Мировой известностью пользовались и другие професора: Н. Кондаков, историк древнерусского искусства, археолог, член-корреспондент Петербургской АН, академик Петербурской Академии художеств; В. Рененкампф - философия права и международное право, Михаил Попруженко - историк русской литературы, почетный профессор Софийского университета, академик Болгарской АН; П. М. Бицилли - историк и философ культуры, литературовед, Ф. Федоров - статистика и торговля, Иван Бунин - новая русская литература, А. Погорелов - филологические науки, и др.

В Болгарии работали талантливейшие русские художники Николай Ростовцев, писавший фрески в самых известных болгарских церквах и кафедральных храмах - в кафедральном храме “Св. Неделя” в Софии, в кафедральном храме в Варне, в церкви “Рождество Христово” в с. Шипка и др.; Евгений Ващенко, театральный художник и сценограф Театра оперетты в Софии, создавший декорации к двумстам спектаклям; Вадим Лазаркевич - лучший иллюстратор детских книг в Болгарии в 20-50-х годах, оформивший свыше 250 книг; блистательный скульптор Михаил Паращук, оформивший фасад Народного банка в Софии, карикатурист Михаил Блек, оставивший десятки образцов бытовой и политической карикатуры и др.

Значителен вклад в болгарскую культуру русских актеров и режиссеров. Особое место в истории болгарского театра занимает Н. О. Масалитинов - драматический актер, режиссер и педагог. В период с 1925 по 1961 гг. он являлся главным режиссером Народного театра и поставил на болгарской сцене более 140 спектаклей. В Болгарии русские эмигранты основали свой театр - “Русская драма”, руководимый актрисой Екатериной Базилевич. Любимцами болгарской публики были актеры Екатерина Краснопольская и И. Дуван-Торцов и др. В 1922-1924 годах и в 1932-1936 годах главным дирижером и художественным руководителем Софийской оперы был Михаил Златин, дирижировавший оркестром Московской императорской консерватории. Главным дирижером Софийской оперы в 1924-1927 годах был Юрий Померанцев. Постоянным солистом в 1930-1944 годах - “большой” басс Евгений Ждановский. Одним из любимых теноров Софийской оперы был Константин Ив. Каренин, работавший и живший в Болгарии в 1930-1938 годах. Русскую оперную труппу в Болгарии создали Н. Гукасов, И. Арт, Е. Воронец и др. В Болгарии концертировали и участвовали в спектаклях и звезда Мариинского театра балерина Тамара Карсавина, певица Надежда Плевицкая, великий оперный бас Федор Шаляпин и др. С острова Лемнос в 1922 г. приезжал Донской казачий хор под руководством С. А. Жарова, концерты проходили в Русской посольской церкви в Софии.

В 1920-1945 годах в Болгарии выходит около сотни русских журналов и газет. В них печатались такие талантливые журналисты, писатели и поэты, как Вера Пушкарева, Ю. К. Раппопорт, Ал. Федоров, братья Иван и Борис Солоневичи, Любовь Столица, Татьяна Кондратенко и др.

Пoлитикa правительства по отношению к русским беженцам была глубoкo непоследовательной и противоречивой. Премьер-министр Aлeкcaндp Стамболийский (до 1923 г.) смотрел на pуccкиx кaк на временных, непрошенных пришельцев, кoтopыe вcкорe должны вернуться домой. В определенных случаях чувствовался прямой нажим Международной кoмиccии, сказывалась политика правительства на сближение с Coвeтcкoй Россией. Так, например в мае 1922 г. армия генерала П. Н. Врангеля была расформирована. В сентябре 1922 г. из Болгарии были экстрадированы генералы и офицеры, среди них А. П. Кутепов, С. А. Ронжин, И. П. Романовский, Е. К. Миллер, М. Н. Ползиков, Г. П. Лобов, Б. А. Штейфон, М. М. Зинкевич, Д. М. Краснописцев, Н. А. Казьмин, В. К. Витковский, Ф. Ф. Абрамов и др.

Надеясь, что aктивная поддержка Лиги Наций поможет Болгарии выйти из международной изоляции, правительство партии ЗНС (Земледельческий Народный Союз) под руководством А. Стамболийского безукризненно выполняет yкaзaния Верховного Комиссариата по вопросам беженцев. В конце 1922 года создан Комитет по делам русских беженцев, со смешанным болгаро-руccким составом служащих. Членами Комитета стали видные представители эмиграции Б. С. Серафимов, проф. И. А. Базанов, кн. Н. Лобанов-Ростовский, проф. С. М. Богаевский и др.

Болгарский парламент принимает беженцев на государственную службу, предоставляет им бесплатный транспорт от черноморcкиx портов до мест расселения, обеспечивает доставку международной гуманитарной помощи, налаживает бесплатное лечение больных и раненых и т. д. В местах расселения руccкиx правительство поддерживает их стремление сохранить национальную идентичность: в стране начинают свободно работать руccкиe эмигрантские организации, руccкиe школы, труппы художественной самодеятельности, руccкиe клубы и т. д.

Но Советский Союз все сильнее давит на болгарское правительство. В эти же годы, по согласованию с СССР и Лигой Наций, прокатывается волна массовой репатриации. В Россию возвращается 11 000 руccкиx, прежде всего - военных. Таким образом, сознательно ведется процесс oбескровливания военной организации эмигрантов, что отодвигает вдаль перспeктивy вооруженного свержения советской власти, возрождение России и возвращение беженцев на родину. К тому же в 1924 году установливаются дипломатические отношения между СССР и рядом европейских государств.

Переворот 9 июня 1923 г. и свержение правящей Земледельческой партии кладет начало второго этапа русской эмиграции в Болгарии (до 19 мая 1934 г.). В этот период отношения между Болгарией и СССР замораживаются. Время правительства, образованного союзом буржуазных партий “Дeмoкpaтический сговор” (1923-1930) можно назвать “золотым веком” для руccкиx беженцев. Правительство чутко вслушивается в рекомендации Лиги Наций, рассчитывая на соответствующее отношение к болгарским эмигрантам из Македонии и Фракии, беженцам Первой Мировой войны. Принимается ряд льготных для руccкиx постановлений, которые оформляют болгарскую эмиграционную политикy в целом. В основе ее лежит декларированный и реализуемый на пpaктикe принцип уважения национальной идентичности эмигрантов, регулярное финансирование учебных заведений со стороны государства, финансовая помощь инвалидам и больным, обеспечение нормальных условий профессиональной реализации трудоспособных. Формально русская эмигрантская диаспора функционировала в рамках законодательства об иностранцах, но принятие разных дополнительных актов позволяло государству работать с русским эмиграционным сообществом как с национальным меньшинством, которому государство обеспечивало национальную и культурную автономность. Во многих отношениях русские оказывались самой привилегированной диаспорой в стране. Такая политика Болгарии предопределила возможность расцвета русской эмигрантской культуры. В этом смысле Болгария стоит в ряду с Чехословакией, известной тем, что предоставила русским эмигрантам наиболее благоприятные условия существования.

Для нужд эмигрантской общины государство выделяло 11-12 млн. левов в год, что составляло свыше 2/3 всех ассигнований, необходимых для функционирования русской эмиграции. Беспрецедентным в мировом масштабе является решение Парламента обеспечить пожизненные денежные пособия 50-ти ветеранам (или их наследникам в случае смерти ветерана) Русско-турецкой освободительной войны 1877-1878 г. Среди них были Г. Е. Берхманн, М. Р. Ерофеев, Н. П. Карпов, А. Ф. Крестовский, П. А. Кржижановский, П. Н. Никольский, П. М. Поляков, Н. В. Савойский, В. И. Скоробогатов, А. А. Смагин, В. А. Солнцев, П. Д. Черноглазов, В. А. Фок, В. П. Якубовский, графиня Ольга Толстая, Варвара Гурко, Ал. Моссолов, граф Леонид Игнатиев, Петр Глоба, Анатолий Адамович, О. Войнилович и др.

Болгария присоединилась к решениям Лиги Наций, касающихся юридического статуса русских беженцев. Русские эмигранты получили нансеновские паспорта, некоторые привилегии в трудоустройстве, гарантированное бесплатное лечение бедных и т. д. Расцветает система русских учебных заведений, считавшаяся в Болгарии “исключительным, особым явлением”. Русские школы сохранили свои учебные программы, выпускники школ пользовались такими же правами, как и их болгарские ровесники, при получении дипломов об образовании и поступлении в болгарские высшие учебные заведения. Была сформирована целая сеть русских общественных организаций. Болгарское правительство ведет с ними активную совместную работу и опирается на их опыт при распределении государственных субсидий для эмигрантов.

Экономическая депрессия конца 20-х - начала 30-х годов ХХ в., охватившая в том числе и Болгарию, ухудшает положение русских эмигрантов. Государство придерживается строгой политики национальных приоритетов на рынке труда и приравнивает русских к другим группам иностранцев. Эти меры соблюдаются до конца Второй Мировой войны (сентябрь 1944 г.) и приводят многих беженцев к невиданной нищете. Хотя государство и продолжает помогать эмигрантам, но доля денежной помощи вынужденно сокращается, ликвидируются некоторые эмигрантские учреждения, в руках государства сосредоточиваются все ассигнования. Эмигрантскую государственную политику, по примеру Чехословакии, начинают называть “Русской акцией”. По сути дела, однако, она довольно далека от тонко продуманных ходов чехословацкой эмиграционной политики 20-х - нач. 30-х гг.

Третий период существования русской эмиграции в Болгарии начинается с установления болгаро-советских дипломатических отношений в июле 1934 года и кончается 9 сентября 1944 г., когда в Болгарию вступают части Красной армии. Важным фактором в жизни русских эмигрантов становится советское посольство. Оно привлекает отдельных эмигрантов к агентурной деятельности в свою пользу, осуществляет ряд провокаций в эмигрантской среде и т. д. Имена (или клички) завербованных сегодня можно найти в архиве Министерства внутренних дел: Владимир Кисленский, Борис Василиев, Павлов, Лукаш, Д. Зубов, В. Визолов, Панталеев, Юрицин, Фратев, Шигорин, Николай Капуцин и др.

Принимая на себя обязательства отказывать в поддержке эмигрантским антисоветским организациям, болгарские власти осуществляют чрезвычайно строгий контроль над русскими учреждениями и организациями. Предпринимаются энергичные меры для перестройки всей “Русской акции”. Если в Чехословакии “Русская акция” направлена на укрепление национальной самобытности беженцев, то в Болгарии под прессом СССР самобытность русской эмигрантской общины целенаправленно подавляется. Все русские организации, которые до того активно участвовали в распределении средств на “Русскую акцию”, теперь отстранены, они не могут распоряжаться даже собственными средствами. В таком виде “акция” просуществует до 1944 г., ассигнования на нее будут уменьшаться и опустятся до 9 млн. левов в год. Министерство просвещения уже не будет воспринимать систему русских учебных заведений как яркое оригинальное явление, число русских школ сократится до минимума, будет осуществляться прямой контроль над учебным процессом.

С конца 30-х годов начинается совсем новая государственная политика по отношению к русским беженцам. В 1938-ом году Лига Наций принимает положение о том, что русский беженский вопрос “исчерпан”, закрывает Международный Нансеновский офис и рекомендует государствам, принявшим русских эмигрантов, начать политику на повсеместную натурализацию русских. В Дирекции полиции обсуждается вопрос о том, что в стране возник “зародыш будущего национального русского меньшинства”, подобно турецкому, еврейскому и армянскому. Под нажимом СССР, однако, вопрос о “национальном меньшинстве” разрешается своеобразным образом: оказывается отброшена линия благоприятствования по отношению к русской эмиграции, русские приравнены к другим иностранцам. Новая политика, наряду с репрессиями против русских беженцев во время Второй Мировой войны, отмечает начало процесса ассимиляции русских эмигрантов.

Данная диссертационная работа должна поступить в библиотеки в ближайшее время

480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация, - 480 руб., доставка 1-3 часа, с 10-19 (Московское время), кроме воскресенья

Дель, Олег Анатольевич. Немецкие эмигранты в СССР в 1930-е годы: автореферат дис. ... кандидата исторических наук: 07.00.02 / Рос. академия гос. службы.- Москва, 1995.- 22 с.: ил. РГБ ОД, 9 96-1/3729-5

Введение к работе

Актуальность исследования обусловлена тем, что в современных условиях, когда реформируемая Россия и объединенная Германия вступили в новый период своей истории, обеим странам предстоит переосмыслить многое из своего недавнего прошлого. А 30-е годы, пожалуй, - наиболее сложный и трагический период, принесший народам обоих государств диктаторские режимы и их негативные последствия особенно требуют всестороннего научного изучения и осмысления, дабы избежать односторонней исторической оценки.

Революционные изменения в истории человечества, связанные с событиями 1917 г. в России и появлением на карте первого государства рабочих и крестьян, вызвали в числе других мощные миграционные процессы. Из-за границы возвращались тысячи вынужденных эмигрантов - революционеров, скрывающихся от преследований царского режима, религиозных сектантов, русских военнопленных времен I мировой войны. Одновременно Россия потеряла многих представителей интеллектуальной элиты, не принявших нового режима или не вынесших гражданской войны в обществе.

Несомненный факт: по крайней мере на несколько десятилетий после Октября 1917 г. Россия и затем СССР оказались в центре мировой политики. Одни сочувствовали и помогали, другие ненавидели и боролись, но равнодушных не было.Напротив, было нескрываемое любопытство, неподдельный интерес к начавшемуся в России невиданному социальному эксперименту. Провозглашение целью достижения блестящих человеческих идеалов - построение общества равенства и справедливости, очевидные успехи НЭПа в 20-е годы и особенно -индустриализации конца 20-30-х годов, поиск и реализация новаторских идей в области экономического планирования, культуры, образова- -, ния и просвещения, социального обеспечения, молодой дух и энергия созидания находились в явном противоречии с атмосферой застоя и кризиса в капиталистическом мире. Многим казалось, что рушатся основы «старой цивилизации» и будущее человечества - за «новой цивилизацией», которую олицетворяла собой Россия.

СССР стал привлекательным и желанным не только для профессиональных революционеров, преследуемых за политические убеждения и доиствия, но и для миллионов безработных, выброшенных на улицы в одночасьз; сюда ехали за приключениями и надеждой реализовать свои способности и замыслы.

Уникальность избранного для исследования периода заключается в том, что именно в конце 20-х - середине 30-х годов наблюдалась одна

из самых мощных по численности и национальному разнообразию волн эмиграции в СССР из других стран за всю российскую историю. Десятки тысяч человек избирали СССР своей второй родиной и направлялись туда, часто вместе с семьями.

Несмотря на то, что в литературе фигурируют разные количественные данные об эмиграции в СССР, все исследователи сходятся во мнении, что эмиграция из Германия в эти годы была самой многочисленной и немецкие колонии в крупных городах и промышленных центрах не только во многом определяли лицо иностранной колонии в СССР в целом, но и являлись своеобразным центром притяжения других эмигрантских групп. Весьма показателен, например, тот факт, что немецкоговорящие эмигранты из Австрии, Чехословакии, Венгрии, США, Швейцарии и других стран настолько тесно общались на работе и в быту с выходцами из Германии, что в глазах русского населения, как свидетельствуют многочисленные источники, все они ассоциировались именно с «немецкой эмиграцией» как единым целым.

Наряду с самостоятельным научным значением, эта тема представляет безусловный интерес для исследования социально-политической истории советского общества 30-х годов, особенно в плане выработки и реализации национальной и интернациональной политики, изучения социальных элит, общественного сознания. Несмотря на очевидную специфику, иностранная - в том числе немецкая - колония активно приспосабливалась к советской действительности и безусловно являлась своеобразным звеном внутри советского общества, неся на себе многие его «родимые пятна», которые еще предстоит внимательно изучать. Все это, на наш взгляд, обусловливает важность исследования проблем немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы.

Степень научной разработанности проблемы. Первые публикации о жизни немецких эмигрантов в СССР стали появляться как у нас, так и за рубежом еще в 30-е годы. Они представляли из себя прежде всего заметки самих эмигрантов в газетах, журналах, сборниках статей о своих впечатлениях о СССР, условиях жизни иностранцев, причинах отъезда из Германии и носили во многом пропагандистский характер. Акценты в этих работах расставлялись в зависимости от политических взглядов издателей, поэтому и относиться к фактам, изложенным в них, следует с большой осторожностью, тем более, что многие из статей были «инициированы» сверху. Публикации в советской России преследовали цель доказать торжество идеи пролетарского интернационализма, показать преимущества жизни в стране Советов рабочих и служащих, в том числе и иностранных, окруженных заботой партии и между-

народных коммунистических организаций - Коминтерна, МОПРа, Меж-рабпома и других. В числе подобных изданий можно назвать такие, как: Виттенберг Э., Матте Э., Позе Ф. Берлинские пролетарии рассказывают (Профиздат, 1933), Иностранные рабочие на стройке СССР (Профиз-дат, 1932), Апрелев В., Левин Г. Крепка как сталь пролетарская солидарность (Профиздат, 1934), Урин С.Г. Что такое МОПР (М., 1936), Капель Б. 15 лет МОПР СССР (М., 1937) и т.д. К ним можно отнести также многочисленные публикации в периодической печати тех лет, и особенно в газетах «Deutsche Zentral-Zeitung» и «Rote Zeitung» 1 , издававшихся на немецком языке преимущественно для немецких эмигрантов, живших в СССР. Будучи важной частью историографии проблемы, эти статьи одновременно являются сегодня неоценимым источником информации по истории немецкой эмиграции в СССР, так как содержат множество ранее неизвестных фактов и имен, проливающих свет на малоизученные события этого периода истории.

Безусловно представляют интерес в изучении проблем немецкой эмиграции и публикации в Германии тех лет, отражавшие широкий спектр взглядов на жизнь в советской России - от явно антисоветских до умеренных и просоветских (число таких книг, выходивших до 1933 года, правда, незначительно) 2 . Несмотря на субъективный характер приведенных в них впечатлений вернувшихся в Германию или еще остававшихся в России немецких эмигрантов (в основном рабочих и специалистов), исследователь обнаружит здесь данные о бытовых условиях жизни иностранцев в СССР: их материальном снабжении, обеспечении жильем, продуктами, зарплате и т.д. Представляют интерес и.содержащиеся в письмах родственникам и опубликованные заметки о взаимоотношениях с русскими коллегами, партийными органами, о настроениях в среде иностранцев.

1 «Дойче централь-цайгунг» (DZZ) - издавалась в Москве с 16 мая 1926 года по 13 июля
1939 года. С момента основания до 10 мая 1930 года она являлась органом централь
ного бюро немецкой секции ВКП(б). До 1930 года обслуживала исключительно
немецких колонистов Поволжья, Крыма, Северного Кавказа, была чисто крестьянской
газетой. Позже ее содержание кардинально меняется, газета в сущности превращается
s центральный орган для немецких трудящихся в Советском Союзе.

«Роте цайтунг» с 1931 по 1932 год являлась органом Ленинградского областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, с 1932 по 1936 годы -органом Ленинградского облпрофсовета.

2 См. например: Ludwig Renn. Russlandlahrten. - Lasso-Verlag, Berlin, 1932; Mathias Reitz.
2 ,/2 Jahre als Speziallst kreuz und quer durch Sowjet-Russland. - Verlag Eberhard Kalt-
Tehnder, Berlin, 1932; Franz Kramer. Das rote Imperium. Verlag Josel Rosel & Friedrich Putlet,
Miinchen, 1933; Fritz Funk. 3 Jahre unter Hammer und Slchel. Tagesbuch eines Ingenieurs. -
Volk und Reich Verlag, 1933; Walter Muntz. Vom Kommunismus geheilt. Ein Jahr beim sowjet-
russischen «Aufbau». - Verlag Meyer & MOIIer, Berlin, 1933; A. Laubenheimer. Die Sowjetunion
am Abgrundl Verlag Volkswirtschaftsdienst, Berlin, 1933.

Таким образом, первый этап историографического изучения истории немецкой эмиграции в СССР характеризует целый ряд общих (как для выходивших в СССР, так и в Германии) особенностей - яркая политизированность, популярный стиль изложения, рассчитанный на массового читателя, автобиографичность большинства статей. Практически всегда авторами выступают современники и очевидцы описываемых событий, что позволяет говорить о высокой степени информационной ценности источника, достоверности сообщаемых в работах фактов и имен. Другое дело - их интерпретация, зависящая от политических взглядов и симпатий авторов и издателей, а также от «социального заказа».

Научное исследование проблем немецкой эмиграции в СССР началось уже в послевоенные годы, но рассматривались они не самостоятельно, а в контексте изучения более широкого спектра проблем этого периода отечественной истории. Связано это было не только с глобальностью задач, которые ставились в те годы перед историками, но и с определенной недооценкой важности данной темы и закрытостью большинства архивных источников, имевших гриф секретности. Тем не менее во многих работах тех лет содержатся попытки осветить проблемы функционирования немецкой иностранной колонии в СССР, рассказать о вкладе иностранцев в социалистическое строительство, показать, как реализовывалось на практике закрепленное в советской Конституции право на убежище. К числу работ, так или иначе затрагивавших данные проблемы, можно отнести: Лукьянов К.Т. Интернациональные связи между трудящимися СССР и Германии в годы социалистического строительства 1926-1932 {Л., 1968), Тарле Г.Я. Друзья страны Советов (Наука, 1968), Иоффе А.Е. Интернациональные научные и культурные связи Советского Союза 1928-1932 (Наука, 1969),АврусА.И. Пролетарский интернационализм в действии (Издательство Саратовского университета, 1971), Озеров Л.С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность 1921-1937 (Мысль, 1972), Мичев Д. Межрабпом и организация пролетарской солидарности 1921-1935 (Мысль, 1971), Москва интернациональная (Московский рабочий, 1977). Все эти книги по понятным причинам написаны в исторйко-партийном русле, им присущи политизированность и тенденциозность, упрощенческий подход. Характерный для них тщательный подбор фактов призван был подкрепить торжество социалистических идей и затушевать или «замолчать» негативные моменты, которые не вписывались в устоявшуюся общепризнанную схему.

Исследования немецкой эмиграции велись в послевоенные годы it в Западной Германии. Там вышел целый ряд трудов по истории немецкой эмиграции 30-х годов (не только в СССР, но и в другие

страны), таких как: Kurt R. Grossmann. Emigration. Geschichte der Hitler -Fluchtlinge 1933-1945 (Stuttgart, 1969), Hans Albert Walter. Asylpraxis und Lebensbedingungen in Europa. Deutsche Exilliteratur 1933-1950 (Darmstadt/ Neuwied, 1972), Herbert Tutas. NS-Propaganda und deutsches Exil 1933-

1939 (Hain, 1973), Heinz Kuhn. Widerstand und Emigration (Hamburg, 1980),
Leben in Exil: Probleme der Integration deutscher Fluchtlinge (Hamburg,
1981), Widerstand und Exil der deutschen Arbeiterbewegung 1933-1945
(Bonn, 1981), Renate Schafft-Kulas. Emigrationsverhalten: Untersuchung
der deutschsprachigen Emigration (Mainz, 1984). Все эти работы не
претендовали на всеобъемлющее исследование немецкой эмиграции и
затрагивали лишь отдельные аспекты этой проблемы, что было связано
не в последнюю очередь с невозможностью доступа к источникам,
хранящимся в советских архивах. Кроме того большинство исследова
ний в этот период велось с антикоммунистических позиций, что ставит
под сомнение их объективность и научность. Наиболее полно в запад
но-германской исторической литературе были разработаны сюжеты,
связанные с жизнью и деятельностью эмигрировавших в СССР предста
вителей творческой интеллигенции Германии 1 . В ней достаточно под
робно рассказано о бежавших от фашизма представителях немецкой
интеллигенции в советской России - архитекторах, писателях, актерах.

Разумеется, нельзя не упомянуть, что книги на эту тему выходили и в ГДР. Стоит назвать, например, такие достаточно серьёзные работы, как Exil in der UdSSR (Leipzig, 1989) - результат коллективного труда ряда сотрудников академии искусств и института литературы АН ГДР; Karl Grunberg. Wie ich zu "Tausend Zungen" kam / Deutsche Schriftsteller aus ihrem Leben und Schaffen (Berlin, 1955); Horst Halfmann. Bibliographien und Verlage der deutschsprachigen Exil-Literatur 1933-1945 (Leipzig, 1969); Wieland Herzfelde. Die deutsche Literatur im Exil (Berlin, 1976); Peter Diezel. ^ Exiltheater in der Sowjetunion 1932-1937 (Berlin, 1978). В ГДР выходила и обширная литература мемуарного характера по истории немецкой эмиграции. Большими тиражами издавались книги, содержащие воспоминания бывших эмигрантов - членов СЕПГ, живших в 30-е годы в СССР, в частности: Alfred Kurella. Zwischendurch. Verstreute Essays 1934-

1940 (Berlin, 1961); Hans Klering. Meine Universitat: Das Leben (Berlin,
1967); Bernhard Reich. Im Wettlaut mit der Zeit (Berlin, 1970);Trude Richter.
Die Plakette vom grofien und vom kleinen Werden (Halle, 1972); Franz

1 См. например: Hans Albert Walter. Deutsche Exilliteratur. - Bd.2, Stuttgart 1984; Bd.31988; Bd.4 1978; David Pike. Deutsche Schriftsteller im sowjetischen Exil 1933-1945. - Frankfurt a.M., 1981; Haarmann H., Schirmer L, Walach D. Das «Engels»-Projekt. Ein antifaschistischer Theater deutscher Emigranten in der UdSSR (1936-1941). - Worms: Heinz, 1975.

Dahlem. Am Vorabend des zweiten Weltkrieges. Erinnerungen (Berlin, 1977); Hugo Huppert. Wanduhr mit Vordergrund. Stationen eines Lebens (Halle, 1977); Heinz Willmann. Steine klopft man mit dem Kopf. Lebenserin-nerungen (Berlin, 1977); Markus Wolf. Die Troika (Berlin-Weimar.1989). Особое внимание восточно-германские историки естественно уделяли вопросам деятельности КПГ в 30-40-е годы. Наиболее известной работой, затрагивающей в том числе и аспекты жизни и работы функционеров КПГ в СССР, в частности, в Коминтерне, является исследование Хайнца Кюнриха "КПГ в борьбе против фашистской диктатуры 1933-1945" (М., 1986). Безусловно и проблемы немецких экономических эмигрантов тоже находили свое отражение в научных статьях историков ГДР 1 . Вместе с тем, характеризуя в целом восточногерманскую литературу, нельзя не отметить, что она не свободна от влияния политических установок СЕПГ, касавшихся в том числе и вопросов истории КПГ. Написанные под давлением партийного руководства и жестких идеологических схем, работы восточно-германских исследователей не лишены тенденциозности и субъективизма, их отличает односторонний подход к проблеме, стремление затушевать или "замолчать" наиболее острые моменты истории.

Новая волна интереса к судьбам немецких эмигрантов пришлась на период горбачевской перестройки и снятия железного занавеса в Европе. Это время (конец 80-х - начало 90-х годов) сопровождалось открытием бывших секретных советских архивов, материалы которых по-новому проливали свет на события 30-х годов. На страницах отечественных и зарубежных изданий появилась целая серия скандальных материалов, разоблачительных статей: многие торопились сделать на истории политический каптал. Повышенное внимание зарубежных, прежде всего германских, историков вызвала тема репрессий в отношении немецких граждан на территории СССР в 30-е годы и, прежде всего, репрессий против известных функционерог КПГ 2 . Перед исследователями стояла задача выяснения судеб пропавших в ГУЛАГе немецких эмигрантов, составление списков репрессированных, а в перспективе - выявление мест захоронений. Такая работа была проведена коллективом Института истории рабочего движения в Берлине

1 См. например: Die Taiigkeit deutscher Architekten und Spezialisten des Bauwesens in der
Sowjetunion 1930-1937. In: Wissenschaftliche Zeitschrift der Humboldt-Universitat zu Berlin.
Gesellschafts- und Sprachwissenschaftliche Reihe 3/1967. S.383-399

2 См. например: Kommunisten verfolgen Kommunisten. StalinistiscberTerror und Sauberun-
gen in den kommunistischen Parteien Europas seit den dreiBiger Jahren. Hg. von Hermann
Weber und Dietrich Staritz. - Berlin, 1993

(ГДР), результатом чего стало издание в 1991 году книги In den Fangen des NKWD. Deutsche Opfer des stalinistischen Terrors in der UdSSR (Dietz Verlag, Berlin, 1991). Большое значение этой публикации заключалось в том, что книга содержала 555 имен и кратких биографий эмигрировавших в СССР и репрессированных здесь немцев, а также давала импульс и исходные данные для дальнейшей реконструкции и выяснения их судеб.

Другой крупной работой по данной теме стала книга западногерманского историка Германа Вебера «WeiBe Flecken» in der Geschichte. Die KPD-Opfer der Stalinschen Sauberungen und ihre Rehabilitierung (Frankfurt, 1989 und Berlin, 1990). Она выдержала 2 издания и содержит список имен 305 немецких эмигрантов - исключительно коммунистов (в отличие от вышеупомянутого сборника), ставших жертвами террора 30-х годов.

Несмотря на большое значение выхода этих книг в деле реабилитации бывших репрессированных и восстановлении исторической правды, приходится признать, что в целом исследования германских историков 80-х годов носили несколько односторонний характер. Во-первых, изучались преимущественно материалы, связанные с именами известных деятелей КПГ. Во-вторых, односторонность проявилась в увлечении количественными показателями репрессивной политики в СССР, что отодвинуло на второй план объективный научный анализ и качественные оценки этого периода истории. Недостаточное внимание уделялось на наш взгляд и бытовой стороне жизни эмигрантов, особенностям восприятия ими советской действительности, процессу трансформации взглядов и крушения иллюзий.

Исследование проблем эмиграции 30-х годов проводились не только в Германии, но и в Австрии (особенно в 70-е - начале 90-х годов)". -Разумеется, большее внимание здесь уделялось судьбам австрийских граждан, поскольку австрийские эмигранты - хотя они и составляли значительно менее многочисленную группу - заслуживают самостоятельного изучения. Вместе с тем в работах, вышедших в Австрии, можно обнаружить немало интересных с исторической точки зрения фактов, характеризующих особенности функционирования иностранной колонии в СССР в целом. (Кроме того, благодаря общности языка, немецкие

1 См. например: Karl R. Stadler. Opfer verlorener Zeiten. Die Geschichte der Schutzbund -Emigration 1934. - Wien, 1974; Barry McLoughlin u. Walter Szevera. Posthum rehabilitiert. Daten zu 150 osterreichischen Stalin-Opfern. - Wien, 1991; Hans Schafranek. Zwischen NKWD und Gestapo. Die Auslieferung deutscher und osterreichischer Antifaschisten aus der Sowjetunion an Nazideutschland 1937-1941 (ISP-Verlag Frankfurt a.M, 1990).

и австрийские эмигранты в СССР очень тесно общались.)

Если говорить об отечественных работах по данной теме, то в последние годы появился ряд научных и публицистических статей, открывающих новую страницу в изучении истории иностранной колонии в СССР в 30-е годы. Их написание связано прежде всего с открытием бывших секретных советских архивов. Статьи С.В.Журавлева и В.С.Тяжельниковой 1 носят главным образом постановочный характер и обращают особое внимание на продуктивность использования компьютерных методов для изучения макро- и микроуровневых процессов внутри иностранной колонии в СССР в 20-30-е годы. В новаторском исследовании Е.А.Осокиной, посвященном анализу существовавшей в 30-е годы в СССР системы снабжения, специальный раздел раскрывает вопрос о снабжении продуктами питания и промтоварами иностранных рабочих, политэмигрантов и т.д. 2 Л.Г.Бабиченко опубликовал ряд некогда секретных документов, проливающих свет на политику руководства ВКП(б) и ИККИ по отношению к немецким эмигрантам 3 . Статьи в российской и зарубежной прессе И.Щербаковой посвящены проблемам репрессирования немецких граждан органами НКВД в 30-е годы 4 . Н.С.Мусиенко в соавторстве с автором данной диссертации исследовала инспирированное НКВД дело о якобы существовавшей в СССР в 30-е годы немецкой молодежной организации «Гитлер-Югенд» 5 .

Таким образом, анализ историографии показывает, что как в России, так и за рубежом отсутствуют специальные исследования, посвященные изучению немецкой колонии в СССР в 30-е годы. Кроме того,

1 Журавлев СВ., Тяжельникова B.C. Иностранная колония в Советской России в 1920-
1930-е годы (Постановка проблемы и методы исследования). - Отечественная история,
1994, N1. С.179-189; Они же. Die Auslander in der UdSSR (20-30er Jahre). Zum Aufbau der
Datenbasis. - Max-Planck-lnstitut fur Geschichte/History and Computing in Eastern Europe.
Gottingen, Germany, 1993, N21.

2 Осокина E.A. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского
снабжения. 1928-1935 гг. - М., 1993.

3 См. например: Бабиченко Л.Г. «Если аресты будут продолжаться, то... не останется
«ни одного немца - члена партии». Сталинские «чистки» немецкой политэмиграции в
1937-1938 годах. - Исторический архив, 1992, N1; Он же. Кто вершил судьбы людей.
- Neues Leben, 1993, N28.

« Щербакова И. Один из ста, из пятисот, из тысячи... - Московские новости, 1988, N44. Schtscherbakowa I. Das Schicksal der vom NKWD zwischen 1936-1941 an Deutschland ausgelieferten deutschen Emigranten, rekonstruiert anhand von Akten aus dem Moskauer KGB-Archiv. - In: Kommunisten verfolgen Kommunisten. Berlin, 1993. S. 265-274.

5 Dehl O. u. Mussijenko N. «Hitler-Jugend» in der UdSSR? Zur Geschichte einer Falschung. -Neues Leben, 1994, N29, 30, 31

анализ историографии привел нас к нескольким другим важным выводам:

до недавнего времени отечественная и немецкая историография данной темы не только существовали абсолютно автономно, но и явно противостояли друг другу по известным политическим причинам. Между тем, каждая из сторон активно занималась накоплением фактов, возведением теоретических построений, требующих тщательной критической проверки, втом числе с помощью материалов противоположной стороны;

целый ряд важнейших аспектов темы остались вне поля зрения ученых. Многие другие вопросы, некогда затронутые либо поставленные историками остаются неразработанными. Это касается изучения причинно-следственных связей немецкой эмиграции, глубокого анализа всех аспектов экономической эмиграции в СССР, объективного изучения политэмигрантов. Анализ историографии свидетельствует, что при явном предпочтении «партийной» и «производственной» истории иностранной колонии вне поля зрения историков остались социально-бытовые, культурные, психологические аспекты, что привело к игнорированию специфики функционирования этого общественного организма в рамках советской системы.

Причины недостаточной разработанности данной темы безусловно связаны с ограниченностью источниковой базы (хотя сейчас доступ в архивы значительно шире, чем раньше), все еще не преодоленными идеологическими стереотипами, сложностью исследования проблемы.

Очевидно, решить вопрос наиболее полного освещения жизни иностранцев в советской России позволил бы междисциплинарный, комплексный подход к изучению данной темы, находящейся на стыке истории политической (в частности, истории международных отноше % ний и мирового коммунистического движения), истории народов, миграционных процессов, культуры, истории международных организаций (Коминтерна, МОПРа), а также общественного сознания и социальной психологии различных групп советского общества 30-х годов.

Предметом данного исследования является изучение немецкой иностранной колонии в СССР в 1930-е годы, проблем ее формирования и развития, а также изучение различных сторон жизни и быта немецких эмигрантов в СССР.

Исходя из состояния разработанности данной темы, нами определены следующие основные цели и задачи исследования. Главная цель диссертационной работы - на основе введения в научный оборот новых источников (в основном, из бывших секретных советских архивов) проана-

лизировать основные проблемы истории немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы. При этом задачи поставлены таким образом, чтобы рассмотреть в качестве приоритетных наиболее малоизученные темы:

изучить механизм идеологического воздействия на иностранцев, особенности восприятия немцами советской действительности, адаптации к стандартам поведения и интеграции в общество;

рассмотреть приоритеты политики и ход репрессий в отношении немецких эмигрантов в СССР в 30-е годы.

Хронологические рамки исследования охватывают 30-е годы 20 века, то есть период приезда в СССР основной массы немецких экономических и политических эмигрантов.

Методологической базой исследования явились принципы научности, историзма и объективности, основанные на критическом анализе источников, их взаимопроверке, учете степени достоверности и полноты сообщаемых данных.В работе использованы такие методы исторического анализа, как сравнительно-исторический, ретроспективный, проблемный, что позволило автору реализовать поставленные цели и задачи.

Источники исследования. Наиболее важными для раскрытия темы являются материалы Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ). В фонде 17 (ЦК ВКП(б)) находятся разнообразные документы, показывающие политику высшего руководства страны по отношению к разным категориям иностранцев. Несомненный интерес представляют хозяйственные планы и задания ЦК по приему иностранных рабочих, обеспечению их обслуживания на местах, контролю за реэмиграцией, принятию репрессивных мер в отношении иностранцев и бывших иностранных подданных. В описи 120 данного фонда среди переписки ЦК ВКП(б) с различными организациями и лицами имеются письма самих инорабочих, докладные записки о ходе вербовки и найме иноспециалистов, другие материалы. С точки зрения информационной ценности выделяется переписка с ИККИ, ЦК МОПР (Оп.130), НКВД - организациями, активно занимавшимися осуществлением политики и контролем за иностранцами. В бывшем секретном отделе ЦК (оп.85) сохранились инструктивные и иные письма отделов ЦК различным учреждениям и организациям, касающиеся вопросов перевода иностранных коммунистов в ВКП(б). Неоценимый источник - протоколы заседаний Оргбюро ЦК ВКП(б) с материалами к ним (On. 114). Они дают представление о конкретных решениях и ходе

обсуждения вопросов, существовании различных точек зрения в отношении ключевых и текущих проблем жизнедеятельности немецкой иностранной колонии в СССР. Эти материалы особенно важны для анализа национальной политики партии, изучения кадровых вопросов, статистического исследования немецких эмигрантов.

Нами были привлечены также перечни повесток дня заседания Политбюро ЦК ВКП(б) (Оп.З). По заголовкам постановлений и обсуждавшихся вопросов (сами материалы Политбюро оказались недоступными) можно судить о характере решений в отношении эмигрантов (например, о приеме беженцев с германской стороны, о въезде в СССР группы австрийских и немецких социал-демократов, об иностранных рабочих на военных заводах и др.)

Если документы фонда 17 РЦХИДНИ важны прежде всего с точки зрения изучения общей политики партии в отношении немецких эмигрантов, то материалы фонда Коминтерна (495) этого архива богаты источниками о повседневной жизни немецких эмигрантов в СССР, их отношении к советской действительности. Пожалуй, наибольшую ценность имеют хранящиеся здесь многочисленные письма иностранцев в ИККИ, редакции газет, различные советские инстанции, а также перлюстрация корреспонденции немецких эмигрантов, предназначенной родственникам за границей.

Материалы секретариатов Генерального секретаря Коминтерна Г-Димитрова (оп.73-74) и секретаря ИККИ Д.З. Мануильского (оп.10) содержат в числе прочего многочисленные письма из регионов о положении немецких рабочих, ходатайства о конкретных членах КПГ, арестованных органами НКВД. Докладные записки отдела кадров ИККИ на имя Мануильского дают представление о ситуации в среде эмигрантов в период арестов, об их настроениях, о сложностях устройства на работу, уцелевших в эти годы немцев. Опись важна для осмысления проблем интеграции иностранцев, их отношения к проводимой в СССР репрессивной политике, а также роли Коминтерна в подготовке арестов и сотрудничестве с НКВД. Наравне с данной описью безусловный интерес для нас представляет и секретариат представительства ЦК КПГ при ИККИ (оп.292). В материалах этой описи находятся сводные информационные записки о настроениях в среде немецких эмигрантов, о числе арестованных, о ситуации в немецкой секции клуба иностранных рабочих, а также критические письма о работе инобюро ВЦСПС в Берлине. В целом знакомство с этой описью позволяет нам лучше понять политику КПГ по-отношению к эмигрантам, проанализировать роль ее руководства в осуществлении репрессивных мер против немецких коммунистов.

Третий по важности для данной работы фонд - это фонд ИК МОПРа (539). Здесь автор диссертации обнаружил ценнейшие материалы, касающиеся политэмигрантов, их строгой проверки, отсева «нежелательных элементов» и, напротив, въезда конкретных особо важных для руководства ИККИ и МОПРа лиц. В фонде содержатся также решения легитимационной комиссии МОПРа, переписка зам. секретаря ИК МОПР Е.Стасовой с ЦК ВКП(б) и НКВД, дающая наглядное представление о применявшихся на практике МОПР критериях приема в СССР и отказа в получении статуса политэмигранта. Данный фонд важен и тем, что позволяет судить о положении немцев в регионах, решении вопросов их трудоустройства, бытового обслуживания.

Кроме упомянутых фондов, нами использованы материалы фондов Профинтерна (534), Международной организации революционных писателей - МОРПа (541), Коммунистического университета национальных меньшинств Запада - КУНМЗа (529). В фонде Профинтерна можно почерпнуть важную информацию о проблемах устройства эмигрантов на местах, их взаимоотношениях с русскими рабочими, а также найти письма исполкома Профинтерна в ВЦСПС и письма самих немцев, проливающих свет на особенности процесса их интеграции в общество, фонд МОРПа и, в частности, документы его немецкой секции (оп.1) содержат сведения о ситуации в группе немецких писателей, живших в России в 30-е годы; они позволяют судить о настроениях эмигрантской интеллигенции, а также проследить ход идеологической подготовки «чистки» в среде немцев-писателей и журналистов. Полезные данные о некоторых эмигрантах, учившихся в КУНМЗе, были обнаружены нами в фонде этого учебного заведения.

Таким образом, несмотря на то, что в работе в качестве источников упоминаются и другие архивы (Архив внешней политики - АВП РФ, Центральный государственный архив общественных движений города Москвы - ЦГАОДМ, Российский государственный архив экономики - РГАЭ, Государственный архив Российской Федерации - ГА РФ - обращение к ним носит эпизодический характер), важнейшие материалы, на основе которых и подготовлена данная диссертация и которые дают наибольшее представление о немецкой эмиграции в СССР в 30-е годы, находятся в РЦХИДНИ.

Немаловажное значение для осмысления жизни немецких эмигрантов в советской России имеют и публикации в DZZ и других немецких газетах. И хотя острые письма и жалобы немцев, как правило, не попадали на страницы печати и отсеивались, даже то, что публиковалось, дает нам возможность судить о производственных отношениях, в которые были втянуты эмигранты, о внедрении их рацпредложений, освоении новой

техники, соцсоревновании в среде немцев, организации их быта и т.п. Безусловно, все статьи, написанные активистами - рабкорами, подвергались в редакциях газет тщательной обработке и редактировались не только стилистически, но и идеологически. Между тем, этот материал следует рассматривать, как самостоятельный "источник по истории немецкой иностранной колонии в СССР, тем более что многие данные из периодической печати тех лет уникальны - в архивных документах они отсутствуют.

Особый интерес представляют также следственные дела репрессированных, хранящиеся в архиве ФСБ по Москве и Московской области. Различные справки из этих дел, протоколы допросов позволяют получить информацию о причинах эмиграции в СССР, местах работы, круге общения, политической деятельности эмигрантов в прошлом.

Следует отметить, что, на наш взгляд, выбранная нами источниковая база в достаточной степени репрезентативна для изучения поставленных выше проблем и решения задач исследования.

Научная новизна диссертации заключается, прежде всего, в том, что она представляет собой первую работу, где на основе критического анализа архивных материалов исследуется история немецкой эмиграции в СССР в 1930-е годы, а также в том, что в ней привлекается и анализируется как отечественная, так и впервые - германская литература по данной теме. В диссертации также впервые предпринята попытка рассмотреть процесс формирования немецкой иностранной колонии в советской России, определить ее состав и каналы эмиграции, проанализировать влияние политики партии и государства на условия приема и ход интеграции немцев в советское общество; впервые раскрывается механизм идеологического воздействия на иностранцев, выявляются особенности восприятия ими советской действительности, адаптации к стандартам поведения на новой родине, причины реэмиграции, выясняется суть так называемой "особой линии" в отношении немецких эмигрантов, приведшей к трагическим последствиям.

Автор стремился к объективному анализу исследуемых вопросов, преодолению односторонности и заданности в оценках рассматриваемых событий, а также упрощенческого подхода к ним, присущего некоторым работам прежних лет.

Практическое значение. Анализ проблем, поставленных нами в диссертации, имеет самостоятелоное значение не только в контексте изучение истории немецкой иностранной колонии., но и функционирования всей советской системы в 30-е годы. Оно дает представление об особенностях производственных отношений на предприятиях чертах обшествен-

ной жизни в стране, о национальной и международной политике СССР. Также данная работа может служить импульсом для определения основных направлений дальнейших исследований в этой области, постановки новых проблем, выявления и анализа новых источников.

Сегодня, когда Россия и Германия находятся на новом этапе своего развития и сотрудничества друг с другом, задача историков состоит в том, чтобы изучая этот трагический для обеих стран период тоталитаризма -период 30-х годов - и извлекая из него необходимые уроки, предупреждать от повторения ошибок прошлого, способствовать еще большему сближению наших народов, некогда рука об руку строивших заводы и фабрики на «родине всех трудящихся». В этом мы видим особое практическое значение работы.

Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждены на заседаниях проблемной группы и кафедры Истории Российского Государства РАГС, по теме опубликованы научные статьи.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения.