Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

К 25-летию памяти Евфросинии Керсновской, отошедшей ко Господу 8 марта 1994 года .

Эта история о том, что человек может всё преодолеть, даже если его унижают и бьют; о том, что человеком можно остаться, независимо от того, целятся ли в тебя, или целишься ты; о том, как жизнь становится житием…

“В какие дали кара их гнала!
И в проволочном скрежете, рычаньи
Мне виделись Инта, Караганда
Над чопорными чашечками чаю.

К старухам не пристал налет блатной,
и в стеганках, служивших им без срока,
одергивали чей-то мат блажной
надменным взором незнакомок Блока”.

Е. Евтушенко

8 января 1908 года в Одессе в семье юриста-криминолога Антона Керсновского родилась девочка, которую назвали милым и даже забавным для нашего слуха именем Фрося - Евфросиния. Ее предок по линии отца, поляк, был посвящен в рыцари с девизом «Верный и храбрый». Судя по всему, храбрость девочке передалась по наследству.

У безмятежного детства обычно короткий срок, а у детей революции его практически и не было. Нежная задумчивая девочка исчезла, когда в 1919 году, в разгар Гражданской войны, отца в числе других царских юристов арестовали и только чудом не расстреляли. Посреди ночи семью разбудил стук сапог и лязг прикладов. Отец успел только благословить иконой плачущих от страха жену и детей, и его увели. Фрося с братом в ночных сорочках бежали за конвоем. Мама бежать уже не могла. Она стояла посреди темной пустой улицы и только кричала совершенно бессмысленные и потому еще более страшно звучавшие слова: «Тоня, вернись! Вернись!»

Слева: семья Керcновских-1911 год. Справа: Евфросиния Антоновна Керсновская в 1958 году

Со слов отца Евфросиния вспоминала: «Всех юристов, весь “улов” этой ночи - говорят, их было 712 человек - согнали в здание на Екатерининской площади, где разместилось это мрачное учреждение - Одесская ЧК. Заграждение из колючей проволоки. Статуя Екатерины Великой, закутанная в рогожу, с красным чепцом на голове. Шум. Толчея. Грохот автомобильных моторов, работающих без глушителя. И всюду китайцы. И латыши. Прибывших выкрикивали по каким-то спискам и выводили небольшими группами по два, три или четыре человека».

Когда отца все-таки отпустили, семье удалось уехать в Бессарабию (в то время - часть Румынии) и поселиться в родовом имении в деревне Цепилово, поближе к остальным родственникам. Другое их поместье уже разрушили солдаты, бежавшие с фронта в 17-м году…

За каждодневными заботами родители не забывали об образовании детей. Евфросиния и ее брат получили хорошее воспитание (старший брат Антон в середине 1920-х годов уехал учиться в Европу и поселился в Париже, став впоследствии известным в Русском зарубежье военным историком). Фросе привили любовь к литературе, музыке, живописи, она в совершенстве освоила французский язык, хорошо - румынский и немецкий, неплохо говорила на английском, испанском, итальянском языках. Правда, в них не встречались такие слова как НКВД, ЧК, БУР, ГУЛАГ… Но кто бы мог предположить, что в будущем барышне из интеллигентной семьи пригодятся именно они.

После гимназии Евфросиния окончила еще и ветеринарные курсы. Жизненные условия изменились, нужно было приобретать как можно больше действительно полезных навыков. Поскольку отец совсем не интересовался хозяйством, то им начала заниматься Евфросиния. Тогда это была постоянная работа в поле, своя земля, свой скот, свой дом, которые нужно было содержать без помощи наемных рабочих и тем более прислуги. Да к тому же приходилось постоянно доказывать соседям, что в свои 20 с небольшим лет она может справляться со всем сама, несмотря на завистливые взгляды и злые языки.

Рисунок Е. Керсновской (здесь и ниже)

На 40 гектарах Евфросиния выращивала виноград и зерно, а после смерти отца - чтобы расплатиться с его кредиторами - ей пришлось начать выращивать зерно на поставку на экспорт. «Когда умер отец, которого я боготворила, - вспоминала она, - мне было не до слез: надо было спасать маму, чуть было не умершую с горя. Спасать не только ее жизнь, но и рассудок, которого она чуть не лишилась - так велико было ее горе…» А в редкие свободные часы она любила кататься на лошадях или ходить с двоюродными братьями и сестрами к морю.

Летом 1940 года Бессарабия вошла в состав СССР и была преобразована в Молдавскую ССР. Сразу же начались массовые репрессии, и уже в июле Евфросинию с матерью выселили из дома с полной конфискацией имущества. Солнечный свет в листве сада, решето малины для вареников и мама в стоптанных шлепанцах на крыльце дома - последнее, что запомнила девушка из мирной жизни. Ни сад, ни дом, ни это горячее от солнца крыльцо больше ей не принадлежали. Какое же это счастье, когда мама просто выходит тебе навстречу и солнечные блики слепят ей глаза… В обычной жизни этого ведь совсем не ценишь.

Когда дядя Евфросинии, тоже лишённый имущества, вместе с многодетной семьей уехал в Румынию, она, желая уберечь мать, отправила её в Бухарест, а сама осталась и начала искать работу, чтобы хоть как-то ее содержать. Патриотизм - загадочное явление, тем более сейчас совсем не модное. Решение не уезжать Евфросиния объясняла так: «У меня были все возможности в первые месяцы оккупации уехать. Но я русская, хотя во мне течет польская от отца и греческая от матери кровь. И я должна была разделить со своим народом его участь…». Видимо, в то время подобное отношение в Родине прививалось с детства - ее знаменитая ровесница спустя годы написала: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». И к тому же Евфросиния надеялась, что все неурядицы ненадолго и со временем можно будет хорошо зарекомендовать себя перед новой властью и вернуться в родной дом.

Но как «бывшая помещица» она была ущемлена во всех правах, в том числе и в праве на труд, и только в качестве сезонной работницы смогла устроиться на ферму технико-агрономического училища. А потом и вовсе нанималась к разным людям: корчевать пни, заготавливать дрова. Ночевала на улице, потому что, не имея советского гражданства, «подлежала изоляции от общества», и только на зиму её приютила знакомая матери. Накануне выборов 1 января 1941 года ей все-таки выдали советский паспорт. А на выборах она единственная перечеркнула весь бюллетень, потому что среди кандидатов увидела имя женщины, которая до установления советской власти «работала» проституткой.

Незадолго да ареста

Ничего удивительного, что очень скоро за Евфросинией пришли сотрудники НКВД, но ее не было дома. Узнав об этом, она сказала: «Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы!» - и пошла в ЧК добровольно, чтобы не унижали и не тащили под конвоем. Скорее всего, она даже не представляла, что будет с ней после этого. А после была ссылка в Сибирь вместе с другими бессарабцами. И знаете, что тяжелее голода и жажды в битком набитом вагоне? Унижение и стыд пользоваться самодельным «нужником» на глазах у всех…

Даже в Сибири на лесоповале, не желая мириться с несправедливостью, Евфросиния пытается искать правду, вступается за слабых. Однажды она поделилась с незнакомым стариком последним куском сахара, на что услышала совет: «Никогда ничем не делись. Скрывай боль и страх - они делают тебя слабой. А слабых добивают - таков закон волчьей стаи». К счастью, Евфросиния не последовала этому совету, не превратилась в зверя - и выжила.

Однажды на ее глазах упавшая от бессилия женщина просила начальника лагеря дать отдохнуть. На что тот спокойно ответил: «Не можешь работать - умри», - отвернулся и ушел. Не соображая, что делает, Евфросиния схватила топор и побежала за ним в сторожку - убить, потому что терпеть издевательства дальше казалось невыносимым. На пороге она остановилась - начальник сидел к ней спиной. Понимаете, даже на грани помутившегося сознания она твердо знала: нельзя бить в спину! Потому что иначе чем она будет отличаться от него?

В наказание Евфросинию лишили пайки, чем обрекли на долгую и мучительную голодную смерть. Тогда она решается на побег. Потому что жить в нечеловеческих условиях унизительно, но умереть как скотина недопустимо, и этого удовольствия она надсмотрщикам не доставит. По зимней тайге ослабевшая женщина прошла полторы тысячи километров. Бессмысленно нам сегодняшним представлять себе, что это такое -умирать от голода и есть сырую падаль - да-да, ту, на которую случайно можно наткнуться в лесу.

Но все было напрасно: в селе, куда через несколько месяцев забрела Евфросиния, ее арестовали и после долгих допросов приговорили за побег к высшей мере наказания. Во время очередного допроса из репродуктора вдруг раздалось Итальянское каприччо Чайковского, и перед глазами Евфросинии встали дом, сад, отец в кресле-качалке. Эта пытка воспоминаниями была хуже физических. Огласив приговор, ей предложили подать прошение о помиловании. Вместо него Евфросиния написала: «Требовать справедливости - не могу, просить милости - не хочу».

Тем не менее смертную казнь Керсновской все-таки заменили на 10 лет лагерей и пять лет ссылки. А в 1944 году прибавили еще 10 лет за «контрреволюционную агитацию». Тогда же она узнала еще одно новое слово - БУР, барак усиленного режима для неисправимых преступников.

«Чтобы получить 400 граммов хлеба, надо было в день выстирать 300 пар кровавого, ссохшегося в комок до твердости железа белья, или две тысячи - да, две тысячи! -пилоток, или сто маскировочных халатов. На все это выдавали пилотку жидкого мыла. Особенно кошмарны были эти халаты. Намоченные, они становились твердыми, как листовое железо, а засохшую кровь хоть топором вырубай (…) Приходилось весь день стоять в воде на каменном полу босиком, почти голышом, в одних трусах, ведь сушить одежду негде, да и скинуть ее, чтобы подсушить, невозможно: в бараке такой шалман, что последнюю портянку способны украсть».

Спасли женщину лагерные медики - добились, чтобы ее перевели в медсанчасть. Два года она проработала санитаркой в больнице, год - в морге. А после этого потребовала перевести ее на работы в шахту. Там она чувствовала себя внутренне свободнее - «подлецы под землю не спускаются». И стала первой женщиной - шахтером в Норильске. Даже после окончательного освобождения в 1957 году Евфросиния осталась там работать. Самая большая загадка тех лет - это ее фотография (см. фото в начале статьи). На ней она… задорно улыбается, - пережив то, о чем и читать-то тяжело!

Получив отпуск, уже как полноправная гражданка, Евфросиния исполнила заветную мечту, которая давно казалась несбыточной - приехала в родное Цепилово и навестила могилу отца. Там ее ждало еще одно чудо - подруга матери рассказала, что та до сих живет в Румынии и можно даже написать ей письмо.

Вскоре Евфросиния Антоновна вышла на пенсию, купила ветхий домик с садом в Ессентуках и после 20 лет разлуки привезла туда маму. Несколько лет она ухаживала за ней, рассказывала о пережитом, но, несмотря на ее просьбы, не о лагерях, а о том, что было до и после. Она щадила мать и груз воспоминаний о страшном тюремном времени несла одна.

Евфросиния Антоновна с матерью

Наконец-то они могли вместе наслаждаться собственным жильем, садом и любимой музыкой: «…Ведь ты так любила музыку! Ты жила ею! Она была тебе нужна, как воздух… Ведь недаром накануне смерти, когда тебе явно не хватало воздуха, ты просила поставить пластинку с «Иваном Сусаниным». Тебе не хватало сил подпевать любимым ариям, но ты продолжала дирижировать уже слабеющей рукой: «…Ты взойди, моя заря, последняя…»

И только после смерти матери Евфросиния Антоновна начала записывать свои воспоминания о лагерях, но в необычной форме – подписей к собственным рисункам, которых в итоге набралось почти 700 штук: «И еще об одном ты меня просила: записать, хотя бы в общих чертах, историю тех лет - ужасных, грустных лет моих «университетов»… Хотя кое в чем Данте меня опередил, описывая девять кругов ада». В 1982 году мемуары были распространены через самиздат, a в 1990 году - опубликованы в журналах «Огонёк», «Знамя» и британском The Observer.

Евфросиния Антоновна Керсновская в 1990 году

Евфросиния Антоновна дожила до глубокой старости и дождалась не только издания своих книг, но и полной реабилитации. Бывшим заключенным лагерей или прошедшим войну часто отводится очень долгая жизнь - может быть, чтобы они смогли хотя бы немного отдохнуть от пережитого? Или в испытаниях организм становится выносливее? Или для того, чтобы рассказать, что с ними было, научить потомков мужеству: «Вся жизнь - это цепь “соблазнов”. Уступи один раз - прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я человек».

Картина Е. Керсновской

О ГУЛаге написано уже достаточно много. Появились исторические исследования, сборники архивных документов. Но тема, как и сама жизнь, неисчерпаема. В ряду самых разнообразных источников изоописание Евфросинии Антоновны Керсновской — явление бесподобное. Она не только описала свой путь из Бессарабии в Сибирь, но и нарисовала его. Если бы состоялся Нюрнбергский процесс над коммунистами-большевиками, то книги Керсновской были бы на нем весомым вещдоком.

Ко времени огоньковской публикации Евфросиния Антоновна жила в Ессентуках и уже перенесла инсульт. Один отклик пришел из Америки и был помещен в № 8: «Пишу вам от имени группы сотрудников русского отдела «Голоса Америки». Мы прочли ваш репортаж о жизни и творчестве Е.А.Керсновской и опубликованные в «Огоньке» отрывки из ее повести в картинках (№ 3, 4). Мы — люди различных национальностей и вероисповеданий, но на нас эти материалы произвели глубочайшее впечатление.

Вернуть этой женщине потерянную жизнь никто не в силах, но нам хотелось бы пусть немного облегчить ее горькую участь. Мы организовали сбор пожертвований и на собранные деньги купили для нее инвалидное кресло. Наш коллега священник Виктор Потапов доставит его в редакцию «Огонька». Авиакомпания «Пан-Ам» обеспечила бесплатный воздушный перевоз. Просим вас помочь переслать наш подарок Евфросинии Антоновне. Передайте ей, пожалуйста, глубокий поклон. Ее мужество и человечность не могут не вызывать восхищения. Илья Талев. Вашингтон, США».

Вот такой отклик от центра идеологической работы против мира и прогресса — «Голоса Америки» (как утверждала наша пропаганда эпохи классовой борьбы)!

Владимир Вагилянский в «Огоньке» так описал свое впечатление от труда Евфросинии Антоновны: «В картинках, на мой взгляд, вся соль. Ну где, скажите, в какой еще стране вы найдете такого скрупулезного художника, который в школьных тетрадках ведет свою «гулаговскую» изолетопись, не заботясь ни о качестве бумаги, ни о сохранности рисунков...

В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым, и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность картинок — на пределе!»

Евфросиния Антоновна родилась в Одессе, в Российской империи, за 9 лет до ее падения. Мать — преподаватель английского и французского языков, знала древнегреческий. Отец — юрист-криминолог. Она получила прекрасное образование, знала 9 языков, в чем, считает Евфросиния Антоновна, заслуга матери. Затем выучилась на ветеринара.

Во время Гражданской войны отец Евфросинии Антоновны был арестован. Его должны были расстрелять в числе 700 человек, не захотевших, когда уходили белые, покидать родину. Мать молилась за отца в церкви и не выходила оттуда до тех пор, пока не вернулся отец. Его спасло чудо: конвоир, перегонявший колонну арестованных до места расстрела, узнал в отце человека, который ему когда-то помог... Мать Евфросинии Антоновны договорилась с рыбаками-греками, и той же ночью они переправили их по морю в Румынию. Там, в Бессарабии, рядом с городом Сороки, в деревне Цепилово, было у них родовое поместье. Именно там Евфросиния Антоновна и решила стать фермером после окончания гимназии, хотя отец предлагал ей поехать учиться в Париж, где уже был ее старший брат. В конце тридцатых годов отец умер. И жили бы дочь с матерью в своем доме о трех комнатках, но тут в их жизнь вмешались Молотов и Риббентроп, которые в августе 1939 года заключили пакт о ненападении между СССР и Германией, а по сути, поделили между собой «сферы влияния» на востоке Европы. Красная Армия пришла с запада, а народ из этих «сфер влияния» поехал в скотских вагонах на восток. Поехала и Керсновская как «собственница» и «как из богатой семьи». Перед этим отправила мать в Румынию, думала «ненадолго», оказалось, на двадцать лет. На каких же островах «архипелага ГУЛАГ» она побывала? Лесоповал в Томской области, откуда убежала и прошла одна пешком полторы тысячи километров. В заключении с 1942 по 1952 год, за это время — следствие на Алтае, затем Новосибирск, где в холодной воде она стирала белье из фронтовых госпиталей, затем — Злобино, как она его назвала, «невольничий рынок Норильска».

Всю свою сибирскую каторгу и ссылку она отобразила в рисунках. По ним можно узнать многое из того, что ей пришлось перенести на строительстве коммунизма в одной отдельно взятой за горло стране. «...Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека и не доходят до чувства того, кто этого не пережил!» — так характеризовала Керсновская этот период.

Итак, жительница Бессарабии до 1940 года, подданная СССР и с того же года ссыльная, заключенная нескольких сибирских лагерей, выйдя на свободу, отразила «историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов».

Из каких же уроков состояло ее «высшее гулаговское образование» в «университете» безбрежного зла?

Один из первых уроков — урок географии

От юго-западной границы СССР до Нарыма проехала она в вагоне даже без лавок, где самой ужасной была пытка стыдом.

«Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит Смерть... Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?»

«Впереди — пустое пространство. Это — река. Что за река? Обь, Енисей? Обе эти реки текут на север. Кусты повалены вправо. Значит, север справа. Я стою на правом берегу. Выйди я к Енисею, берег был бы левый. Значит — Обь! Сколько раз мне приходилось решать подобные « географические задачи»! Как часто жалела я, что плохо знаю географию Сибири.

После переправ через многочисленные речки, ледяной ванны согревалась бегом».

Как и любой беглец, Керсновская пришла к выводу, что отдыхать лучше днем: и теплее, и безопаснее. Идти же по шоссе — ночью.

И так — пешком — все полторы тысячи километров.

Другого такого побега мы не знаем.

Урок «экономики».

«Вот цепочкой дети рассыпались вдоль неубранного пшеничного поля, учитель что-то объясняет... Наконец я понимаю: эти истощенные, измученные голодом дети сжигают хлеб...».

«Первый раз, увидев подобную бесхозяйственность, я глазам поверить не могла! Тогда я многое объяснила войной... пока не убедилась, что причина еще более глубокая и беспощадная». Трудно добавить что-то к этим «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Лишать жизни собственный народ ради претворения в нежизнь идеологических догм — вечная парадигма действий властей: вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И такая экономика была концентрированным выражением истребительно-трудовой советской политики.

Урок политграмоты.

«Стахановец оттого стахановец, что он сыт». Этот вывод Керсновской подтверждался повседневной советской демагогией о том, что ударниками и передовиками рабочие становились в силу своих собственных трудовых побед, что на самом деле всегда было «туфтой». Когда Керсновская оказалась в алтайской тюрьме, то там она расширила свой багаж политической грамоты. Она пишет: «Одна молодая женщина, выходившая с нами на прогулку, села за то, что не донесла на человека, сложившего из пятнадцати спичек сначала «роковую» цифру «666», затем слово «змей» и, наконец, «Ленин». Мне, с моей «европейской ограниченностью», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное. Но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное — нет! Это превосходит все, что мог придумать в горячечном бреду сумасшедший!» Еще не раз Евфросиния Антоновна будет пополнять такой «бредовый» багаж.

Урок атеизма.

«Иногда в свинарнике собиралась компания... На этот раз Ирма Мельман принесла сборник антирелигиозных стихов. Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.

— Мой взгляд на подобную «поэзию»? — спрашиваете вы.

— Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме... — пожала я плечами, отвечая на вопросы Иры Мельман, и пошла кормить поросят. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба...»

«Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к «гордости советской поэзии — Маяковскому».

По этому приговору Евфросиния Антоновна и попала в Норильлаг.

Урок математики.

«В морг ворвалась женщина, дико вопя: «Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка!» На вытянутых руках — мертвая девочка, месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила: «Наша комната 11м. На столе — старики, дед с бабкой. В углу, возле шкафа, — квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем — на кровати. Двое наших детишек — в ногах, а малышка — возле меня...» Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте. Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел: «Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей... и как это они не передавили друг друга?» Женщина в смерти ребенка была признана невиновной».

Так в Норильске жили вольняшки. А на одного лагерника приходилось 50 см жилой площади, куда разве что только душа и могла уместиться.

Урок «рационализации» (опыт Норильлага).

До войны заключенных хоронили в кое-как сколоченных гробах; в военные годы количество «жмуриков» возросло до такой степени, что... был изобретен так называемый катафалк — ящик на колесах, куда складывали валетом голые трупы.

Ирония судьбы: мастер, изобретший этот «катафалк», скоропостижно скончался и попал в один из первых рейсов.

В 1947 году опять начали возить в гробах... из которых их, впрочем, вываливали в общие могилы.

Урок гуманизма.

В повествовании Керсновской множество раз приводятся примеры того, как приходилось ей нести наказание за свое милосердное отношение к людям.

Во время работы в центральной больнице лагеря в Норильске случилась в ее дежурство первая смерть. «Умирал татарин, родом из Крыма. Собрав последние силы, он приподнялся, подозвал меня и сказал: «Сестра! Вот адрес моей жена... Напыши ей». Я выполнила его волю. Ну и влетело мне за это! Могла ли я знать, что заключенный не имеет права, умирая, попрощаться — хоть в письме — со своей семьей? Если еще раз осмелюсь сообщить о чьей-либо смерти, меня отправят в штрафной лагерь — копать песок».

Урок истории.

«...По полю скакал... Не знаю, кто это. Больше всего этот всадник походил на... опричника! Только к седлу были приторочены не собачья голова и не метла, а связка котомок. В чем дело? Чем провинились эти истощенные дети и старухи, собиравшие колоски? В деревне мне объяснили: «На трудодень ничего не дают. А собирая колоски, могут и 10 кг насбирать...»

«Так колоски все равно пропадут!» — «Пропадут. Но если позволить собирать колоски, то никто на работу не пойдет? А может быть, нарочно будут оставлять колоски».

Перед такими вопросами, которые Евфросиния Антоновна задавала себе, но не находила ответа, становимся в тупик и мы. Неужели у нас такая историческая судьба — опричнина без конца и без края?

Сама по себе «Наскальная живопись» — ценный первоисточник по истории репрессий вообще и Норильлага в частности, готовый сценарий с раскадровкой для фильма.

Урок правды.

В 1960 году взрывник шахты 13/15 Е.Керсновская написала в городскую газету «Заполярная правда» письмо о нарушениях техники безопасности. Авторитетная комиссия по просьбе редакции проверила факты и дала заключение, что жалоба — клевета на советских людей.

Правда, по существу критических замечаний разговора не получилось, речь пошла «о подлости» автора из богатой семьи, чьи родители сбежали за границу. В письме отмечались ее «злоба к советскому, унаследованная от родителей», что она «открыто поддерживает гитлеровцев»(?), «и после отбытия заключения не прекращает своего грязного дела»(?). Короче, шахтеры борются за звание шахты коммунистического труда, а «у Кирсановской по-прежнему яд на устах» (в статье под названием «Мухе не затмить солнца» именно так переврали ее фамилию).

Благодаря гнусной публикации в «Заполярной правде» мы сегодня знаем короткий текст второго письма Евфросинии Антоновны Керсновской: «Произошло недоразумение. Я была введена в заблуждение многообещающим названием «Заполярная правда». Собственно, только сегодня я присмотрелась к заголовку и узнала, что это орган городского комитета партии и городского Совета депутатов трудящихся. Следовательно, мне соваться сюда нечего. Я не в партии, я не депутат, я — шахтер». Далее шел комментарий о спекуляции высоким званием советского шахтера...

Потом было собрание по месту работы Евфросинии Антоновны, но тут органы потерпели сокрушительное поражение: на ее защиту встали рабочие. Они говорили, что Керсновская отличный взрывник, надежный товарищ, добрый человек. «Посадка» правдолюбки не состоялась... И тогда ей «посоветовали» покинуть Норильск. Она попросила дать ей поработать 1 год и 4 месяца до полного подземного стажа, чтобы уйти раньше на пенсию, мотивировала это тем, что собирается вызвать из Румынии мать, которую 18 лет считала умершей. Отказали. Так она навсегда покинула нелюбимый Норильск в 1959 году.

Евфросиния Антоновна купила маленький домик в Ессентуках, привезла сюда маму, но их счастье длилось недолго — через три года она умерла. И тогда Керсновская взялась за книгу о своей жизни, за иллюстрации к ней... Как много и тяжело она трудилась! Загружала баржи в Злобино, строила дома по ул.Севастопольской, была медсестрой в ЦБЛ, работала в «самом гостеприимном учреждении города — морге, хоронила «жмуриков» на кладбище, мыла полы в казармах, очищала от нечистот территорию ШИЗО, работала на ремонте железной дороги и в шахте... Там она и получила освобождение, но не паспорт. Самое свободное место в лагере, которое она нашла, — это преисподняя: шахта. Но заработать на приличную пенсию ей не дали. Для Норильска она так и осталась «врагом». Для неправдоподобно правдивого человека, каким была Евфросиния Антоновна, советская власть оказалась не по-христиански лживой.

Евфросиния Керсновская - писательница, художница, бессарабская помещица. Заключённая ГУЛАГа, сосланная в 1941 году в Сибирь на принудительные работы. Автор 2200 рукописных страниц мемуаров, снабжённых 700 рисунками. В этой статье будет представлена краткая биография помещицы.

Детство

Керсновская Евфросиния Антоновна появилась на свет в Одессе в 1908 году. Отец девочки работал юристом-криминологом. Фрося росла нежной и задумчивой девочкой, пока не наступила Гражданская война. В 1919 году всех царских юристов, в том числе и её отца, арестовали. Лишь чудом он избежал расстрела. Посреди ночи семью Керсновских разбудил лязг прикладов и стук сапог. Всё, что успел отец, - это благословить иконой рыдающих от страха детей и жену. Потом его сразу увели.

Позже Керсновский рассказал дочери о той страшной ночи. Всех арестованных по городу юристов (712 человек) привезли в мрачное Одесское ЧК, находившееся на Екатерининской площади. Здание было огорожено колючей проволокой. Люди вокруг шумели, толкались. Грохотали автомобильные моторы, работающие без глушителя. Повсюду ходили латыши и китайцы. Прибывших отмечали в списках и выводили группами по 2-4 человека.

Переезд

Вскоре отца отпустили, и семья Керсновских переехала в Бессарабию (в те годы - часть Румынии). Они поселились в родовом имении, находящемся в деревне Цепилово. Другое поместье Керсновских было разрушено в 1917 году бежавшими с фронта солдатами.

Учёба

Несмотря на ежедневные заботы, родители уделяли достаточно вниманию воспитанию дочери. Евфросиния Керсновская получила прекрасное образование. Девочке привили любовь к языкам, живописи, музыке и литературе. После гимназии Фрося решила пойти на ветеринарные курсы и успешно их окончила. Жизненные условия постоянно менялись, поэтому ей нужно было приобретать полезные навыки.

Работа

Отец совершенно не интересовался хозяйством. Всё легло на плечи Евфросинии, ведь прислуги и наёмных рабочих у Керсновских не было. Будущая художница регулярно работала в поле, заботилась о скоте и прибиралась в доме. Помимо этого девушке приходилось регулярно доказывать соседям, что в таком возрасте (20 лет) она может легко со всем справиться.

На 40 гектарах земли Керсновская Евфросиния выращивала зерно и виноград. Вскоре умер отец. Чтобы прокормить семью, девушке пришлось заняться выращиванием зерна на экспорт и поставку. А в редкие часы отдыха она любила ходить с двоюродными сёстрами и братьями к морю или кататься на лошадях.

Репрессии

Летом 1940 года Бессарабию включили в состав Советского Союза и преобразовали в Моментально начались массовые репрессии. Фросю с родными выселили из дома и конфисковали имущество. Последнее, что запомнила Керсновская из мирной жизни, - маму на крыльце дома, решето малины для вареников и солнечный свет в садовой листве.

Вскоре имущества лишился и дядя Евфросинии. Он сразу уехал с семьёй в Румынию. Сама же Фрося осталась на родине, а маму по соображениям безопасности отправила в Бухарест. Это было явным проявлением патриотизма, ведь девушка могла легко уехать в первые месяцы оккупации. Но она решила разделить горе со своим народом. Такое отношение к Родине привили ей с детства. К тому же Керсновская надеялась, что вскоре все неурядицы закончатся и можно будет вернуться домой. Но она ошибалась.

Испытания

Как «бывшая помещица» Евфросиния Керсновская была полностью ущемлена в правах. Это же касалось и трудовой деятельности. Девушка с трудом устроилась сезонной работницей на ферму агрономического училища. А после ей вообще пришлось наниматься к разным людям и выполнять не совсем женскую работу: заготавливать дрова, корчевать пни. Без гражданства Фрося «подлежала изоляции от нормального общества», поэтому ночевать девушке приходилось на улице. Советский паспорт ей вручили накануне выборов в январе 1941 года. Ознакомившись со списком кандидатов, Керсновская перечеркнула весь бюллетень. Она сделала это потому, что увидела в нём имя женщины, «работавшей» до прихода советской власти проституткой.

Вскоре домой к Евфросиние нагрянули сотрудники НКВД, но её не оказалось на месте. Девушка не чувствовала вины за свой поступок и ничего не боялась, поэтому пошла в ЧК сама. Вряд ли она догадывалась, что с ней будет. А произошло следующее - Фросю сослали в Сибирь. Помимо неё туда отправили и других бессарабцев.

Ссылка

Но даже в суровых условиях Сибири будущая художница Евфросиния Керсновская не желала мириться с несправедливостью. Она пыталась искать правду и постоянно вступалась за слабых. Однажды девушка пожалела незнакомого старика и поделилась с ним куском сахара. В ответ он посоветовал ей никогда ни с кем не делиться и не показывать собственную слабость. В волчьей стае таких обычно добивают. К счастью, Фрося не вняла совету. При этом она не превратилась в зверя и смогла выжить.

Однажды на её глазах разыгралась сцена: работающая на лесоповале женщина упала от бессилия и попросила начальника лагеря о небольшом перерыве. Он ответил, что если она не может трудиться, то пусть лучше умирает. После этого начальник развернулся и ушёл в сторожку. Евфросинию охватила ярость. Она схватила топор и побежала за ним с намерением убить. На пороге женщина остановилась только потому, что начальник сидел к ней спиной. Керсновская осознала - если ударит сейчас, то ничем не будет от него отличаться.

Побег

Наказание было суровым - женщину полностью лишили пайки. Тем самым Фросю обрекли на мучительную и долгую голодную смерть. Ей ничего больше не оставалось, как бежать. С проживанием в нечеловеческих условиях Керсновская ещё мирилась, но умереть подобно животному было для неё недопустимо. Ослабевшей женщине пришлось пройти по тайге полторы тысячи километров. В будущем многие моменты этого «путешествия» будут отражены в рисунках, вышедших в альбомах под названием «Наскальная живопись» (Евфросиния Керсновская опубликует их в 1991 году).

Новый приговор

Но в итоге всё было напрасно. Спустя несколько месяцев Фросю арестуют в селении, куда она забрела из тайги, и приговорят к высшей мере наказания. Во время допроса из репродуктора доносилось знакомое Керсновской с детства Итальянское каприччо Чайковского. Перед глазами женщины встали сад, дом, мать, и отец, сидящий в кресле-качалке. Пытки воспоминаниями были гораздо хуже физических. После оглашения приговора судья предложил Евфросиние подать прошение о помиловании, но она отказалась. Тем не менее, Керсновской заменили смертную казнь пятью годами ссылки и десятью годами лагерей. В 1944 году ей прибавили к сроку ещё 10 лет за «контрреволюционную агитацию». Фрося получила статус неисправимого преступника, а таких содержали только в бараке усиленного режима (БУР).

Освобождение

Условия там были просто нечеловеческими. Керсновской не раз приходилось стоять целый день босиком на каменном полу, чтобы высушить постиранную одежду. Спасли Фросю лагерные медики. Они добились перевода будущей писательницы в медсанчасть. Два года героиня данной статьи проработала санитаркой в клинике, а год - в морге. После Керсновская потребовала перевести её в шахту. Там она надеялась обрести внутреннюю свободу, ведь, по её словам, «подлецы не спускаются под землю». Так в Норильске появилась первая женщина - шахтёр. В 1957 году Евфросиния окончательно освободилась, но всё равно продолжала там работать.

Вскоре уже полноправная гражданка Керсновская получила отпуск и исполнила свою заветную мечту. Женщина поехала в родное Цепилово на могилу отца. Там её ожидала приятная весть - давняя подруга матери рассказала, что та по-прежнему живёт в Румынии, и дала её адрес.

Последние годы

После выхода на пенсию Евфросиния Керсновская купила в Ессентуках ветхий дом с садом. Она сразу перевезла туда маму, с которой была в разлуке целых 20 лет. В последующие годы Фрося ухаживала за ней и много рассказывала о пережитых событиях. Но, жалея мать, умалчивала о лагерных ужасах. Только после её смерти она написала 2200 страниц мемуаров. Также женщина нарисовала к ним 700 иллюстраций.

1994 - вот год, когда скончалась Евфросиния Керсновская. Книги писательницы вышли ещё при её жизни. В 1982 году мемуары распространили через самиздат, а в 1990 г. - опубликовали в британской газете «Обозреватель» и советских журналах «Знамя» и «Огонёк». Также при жизни Керсновская получила полную реабилитацию.

Почему же людям, прошедшим войну или лагеря, даётся такая долгая жизнь? Может, для того, чтобы они могли хоть немного забыть пережитое и отдохнуть от него? Скорее всего, нет! Жизнь Евфросинии Антоновны показывает, что она выжила, чтобы рассказать потомкам об испытаниях, выпавших на её долю, и научить их мужеству. Эта женщина никогда не отступала от своих принципов и всегда оставалась человеком!

• Евфросиния Керсновская, биография которой представлена выше, неплохо знала итальянский, испанский и английский языки. Также художница хорошо владела немецким, румынским и в совершенстве говорила на французском.
• Отправляясь в ссылку, Керсновская не взяла с собой никакой зимней одежды, думая, что всё купит на месте. Но в сибирских магазинах практически ничего не продавалось. Да и ссыльные могли приобретать товары лишь с разрешения начальства. В итоге Евфросинии позволили купить телогрейку и валенки, только когда наступили сорокаградусные морозы.
• 3 декабря 1941 года Керсновская, находясь в ссылке, присутствовала на клубном собрании, где лектор Хохрин рассказывал, как США помогает СССР. Девушка поинтересовалась у докладчика, а не нарвётся ли из-за этого Америка на войну с Японией (она подразумевала Только спустя много месяцев Евфросиния Керсновская узнала о том, что Хохрин написал на неё донос, посчитав заданный вопрос «гнусной клеветой на миролюбивую азиатскую страну». Через пять дней после происшествия Япония напала на Пёрл-Харбор.
• Немногим известно, что у Керсновской был старший брат по имени Антон. Он уехал в Европу в середине 1920-х, чтобы получить образование. В конце концов, Антон остался жить в Париже и получил профессию «военный историк». В 1940 году, в связи с началом войны, его призвали во французскую армию. Спустя несколько месяцев Евфросиние пришло извещение о смерти. На самом деле Антон не погиб, а был тяжело ранен. Умрёт он только в 1944 году от туберкулёза. Его труды и статьи об истории русской армии вскоре получат мировое признание. Но в России их опубликуют только после развала СССР.
• По дневникам героини данной статьи сняли две полнометражные документальные картины: «Евфросиния Керсновская. Житие» (В. Мелетин) и «Альбом» (Г. Илугдин).

О ГУЛаге написано уже достаточно много. Появились исторические исследования, сборники архивных документов. Но тема, как и сама жизнь, неисчерпаема. В ряду самых разнообразных источников изоописание Евфросинии Антоновны Керсновской — явление бесподобное. Она не только описала свой путь из Бессарабии в Сибирь, но и нарисовала его. Если бы состоялся Нюрнбергский процесс над коммунистами-большевиками, то книги Керсновской были бы на нем весомым вещдоком.

Ко времени огоньковской публикации Евфросиния Антоновна жила в Ессентуках и уже перенесла инсульт. Один отклик пришел из Америки и был помещен в № 8: «Пишу вам от имени группы сотрудников русского отдела «Голоса Америки». Мы прочли ваш репортаж о жизни и творчестве Е.А.Керсновской и опубликованные в «Огоньке» отрывки из ее повести в картинках (№ 3, 4). Мы — люди различных национальностей и вероисповеданий, но на нас эти материалы произвели глубочайшее впечатление.

Вернуть этой женщине потерянную жизнь никто не в силах, но нам хотелось бы пусть немного облегчить ее горькую участь. Мы организовали сбор пожертвований и на собранные деньги купили для нее инвалидное кресло. Наш коллега священник Виктор Потапов доставит его в редакцию «Огонька». Авиакомпания «Пан-Ам» обеспечила бесплатный воздушный перевоз. Просим вас помочь переслать наш подарок Евфросинии Антоновне. Передайте ей, пожалуйста, глубокий поклон. Ее мужество и человечность не могут не вызывать восхищения. Илья Талев. Вашингтон, США».

Вот такой отклик от центра идеологической работы против мира и прогресса — «Голоса Америки» (как утверждала наша пропаганда эпохи классовой борьбы)!

Владимир Вагилянский в «Огоньке» так описал свое впечатление от труда Евфросинии Антоновны: «В картинках, на мой взгляд, вся соль. Ну где, скажите, в какой еще стране вы найдете такого скрупулезного художника, который в школьных тетрадках ведет свою «гулаговскую» изолетопись, не заботясь ни о качестве бумаги, ни о сохранности рисунков...

В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым, и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность картинок — на пределе!»

Евфросиния Антоновна родилась в Одессе, в Российской империи, за 9 лет до ее падения. Мать — преподаватель английского и французского языков, знала древнегреческий. Отец — юрист-криминолог. Она получила прекрасное образование, знала 9 языков, в чем, считает Евфросиния Антоновна, заслуга матери. Затем выучилась на ветеринара.

Во время Гражданской войны отец Евфросинии Антоновны был арестован. Его должны были расстрелять в числе 700 человек, не захотевших, когда уходили белые, покидать родину. Мать молилась за отца в церкви и не выходила оттуда до тех пор, пока не вернулся отец. Его спасло чудо: конвоир, перегонявший колонну арестованных до места расстрела, узнал в отце человека, который ему когда-то помог... Мать Евфросинии Антоновны договорилась с рыбаками-греками, и той же ночью они переправили их по морю в Румынию. Там, в Бессарабии, рядом с городом Сороки, в деревне Цепилово, было у них родовое поместье. Именно там Евфросиния Антоновна и решила стать фермером после окончания гимназии, хотя отец предлагал ей поехать учиться в Париж, где уже был ее старший брат. В конце тридцатых годов отец умер. И жили бы дочь с матерью в своем доме о трех комнатках, но тут в их жизнь вмешались Молотов и Риббентроп, которые в августе 1939 года заключили пакт о ненападении между СССР и Германией, а по сути, поделили между собой «сферы влияния» на востоке Европы. Красная Армия пришла с запада, а народ из этих «сфер влияния» поехал в скотских вагонах на восток. Поехала и Керсновская как «собственница» и «как из богатой семьи». Перед этим отправила мать в Румынию, думала «ненадолго», оказалось, на двадцать лет. На каких же островах «архипелага ГУЛАГ» она побывала? Лесоповал в Томской области, откуда убежала и прошла одна пешком полторы тысячи километров. В заключении с 1942 по 1952 год, за это время — следствие на Алтае, затем Новосибирск, где в холодной воде она стирала белье из фронтовых госпиталей, затем — Злобино, как она его назвала, «невольничий рынок Норильска».

Всю свою сибирскую каторгу и ссылку она отобразила в рисунках. По ним можно узнать многое из того, что ей пришлось перенести на строительстве коммунизма в одной отдельно взятой за горло стране. «...Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека и не доходят до чувства того, кто этого не пережил!» — так характеризовала Керсновская этот период.

Итак, жительница Бессарабии до 1940 года, подданная СССР и с того же года ссыльная, заключенная нескольких сибирских лагерей, выйдя на свободу, отразила «историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов».

Из каких же уроков состояло ее «высшее гулаговское образование» в «университете» безбрежного зла?

Один из первых уроков — урок географии

От юго-западной границы СССР до Нарыма проехала она в вагоне даже без лавок, где самой ужасной была пытка стыдом.

«Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит Смерть... Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?»

«Впереди — пустое пространство. Это — река. Что за река? Обь, Енисей? Обе эти реки текут на север. Кусты повалены вправо. Значит, север справа. Я стою на правом берегу. Выйди я к Енисею, берег был бы левый. Значит — Обь! Сколько раз мне приходилось решать подобные « географические задачи»! Как часто жалела я, что плохо знаю географию Сибири.

После переправ через многочисленные речки, ледяной ванны согревалась бегом».

Как и любой беглец, Керсновская пришла к выводу, что отдыхать лучше днем: и теплее, и безопаснее. Идти же по шоссе — ночью.

И так — пешком — все полторы тысячи километров.

Другого такого побега мы не знаем.

Урок «экономики».

«Вот цепочкой дети рассыпались вдоль неубранного пшеничного поля, учитель что-то объясняет... Наконец я понимаю: эти истощенные, измученные голодом дети сжигают хлеб...».

«Первый раз, увидев подобную бесхозяйственность, я глазам поверить не могла! Тогда я многое объяснила войной... пока не убедилась, что причина еще более глубокая и беспощадная». Трудно добавить что-то к этим «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Лишать жизни собственный народ ради претворения в нежизнь идеологических догм — вечная парадигма действий властей: вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И такая экономика была концентрированным выражением истребительно-трудовой советской политики.

Урок политграмоты.

«Стахановец оттого стахановец, что он сыт». Этот вывод Керсновской подтверждался повседневной советской демагогией о том, что ударниками и передовиками рабочие становились в силу своих собственных трудовых побед, что на самом деле всегда было «туфтой». Когда Керсновская оказалась в алтайской тюрьме, то там она расширила свой багаж политической грамоты. Она пишет: «Одна молодая женщина, выходившая с нами на прогулку, села за то, что не донесла на человека, сложившего из пятнадцати спичек сначала «роковую» цифру «666», затем слово «змей» и, наконец, «Ленин». Мне, с моей «европейской ограниченностью», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное. Но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное — нет! Это превосходит все, что мог придумать в горячечном бреду сумасшедший!» Еще не раз Евфросиния Антоновна будет пополнять такой «бредовый» багаж.

Урок атеизма.

«Иногда в свинарнике собиралась компания... На этот раз Ирма Мельман принесла сборник антирелигиозных стихов. Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.

— Мой взгляд на подобную «поэзию»? — спрашиваете вы.

— Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме... — пожала я плечами, отвечая на вопросы Иры Мельман, и пошла кормить поросят. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба...»

«Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к «гордости советской поэзии — Маяковскому».

По этому приговору Евфросиния Антоновна и попала в Норильлаг.

Урок математики.

«В морг ворвалась женщина, дико вопя: «Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка!» На вытянутых руках — мертвая девочка, месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила: «Наша комната 11м. На столе — старики, дед с бабкой. В углу, возле шкафа, — квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем — на кровати. Двое наших детишек — в ногах, а малышка — возле меня...» Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте. Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел: «Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей... и как это они не передавили друг друга?» Женщина в смерти ребенка была признана невиновной».

Так в Норильске жили вольняшки. А на одного лагерника приходилось 50 см жилой площади, куда разве что только душа и могла уместиться.

Урок «рационализации» (опыт Норильлага).

До войны заключенных хоронили в кое-как сколоченных гробах; в военные годы количество «жмуриков» возросло до такой степени, что... был изобретен так называемый катафалк — ящик на колесах, куда складывали валетом голые трупы.

Ирония судьбы: мастер, изобретший этот «катафалк», скоропостижно скончался и попал в один из первых рейсов.

В 1947 году опять начали возить в гробах... из которых их, впрочем, вываливали в общие могилы.

Урок гуманизма.

В повествовании Керсновской множество раз приводятся примеры того, как приходилось ей нести наказание за свое милосердное отношение к людям.

Во время работы в центральной больнице лагеря в Норильске случилась в ее дежурство первая смерть. «Умирал татарин, родом из Крыма. Собрав последние силы, он приподнялся, подозвал меня и сказал: «Сестра! Вот адрес моей жена... Напыши ей». Я выполнила его волю. Ну и влетело мне за это! Могла ли я знать, что заключенный не имеет права, умирая, попрощаться — хоть в письме — со своей семьей? Если еще раз осмелюсь сообщить о чьей-либо смерти, меня отправят в штрафной лагерь — копать песок».

Урок истории.

«...По полю скакал... Не знаю, кто это. Больше всего этот всадник походил на... опричника! Только к седлу были приторочены не собачья голова и не метла, а связка котомок. В чем дело? Чем провинились эти истощенные дети и старухи, собиравшие колоски? В деревне мне объяснили: «На трудодень ничего не дают. А собирая колоски, могут и 10 кг насбирать...»

«Так колоски все равно пропадут!» — «Пропадут. Но если позволить собирать колоски, то никто на работу не пойдет? А может быть, нарочно будут оставлять колоски».

Перед такими вопросами, которые Евфросиния Антоновна задавала себе, но не находила ответа, становимся в тупик и мы. Неужели у нас такая историческая судьба — опричнина без конца и без края?

Сама по себе «Наскальная живопись» — ценный первоисточник по истории репрессий вообще и Норильлага в частности, готовый сценарий с раскадровкой для фильма.

Урок правды.

В 1960 году взрывник шахты 13/15 Е.Керсновская написала в городскую газету «Заполярная правда» письмо о нарушениях техники безопасности. Авторитетная комиссия по просьбе редакции проверила факты и дала заключение, что жалоба — клевета на советских людей.

Правда, по существу критических замечаний разговора не получилось, речь пошла «о подлости» автора из богатой семьи, чьи родители сбежали за границу. В письме отмечались ее «злоба к советскому, унаследованная от родителей», что она «открыто поддерживает гитлеровцев»(?), «и после отбытия заключения не прекращает своего грязного дела»(?). Короче, шахтеры борются за звание шахты коммунистического труда, а «у Кирсановской по-прежнему яд на устах» (в статье под названием «Мухе не затмить солнца» именно так переврали ее фамилию).

Благодаря гнусной публикации в «Заполярной правде» мы сегодня знаем короткий текст второго письма Евфросинии Антоновны Керсновской: «Произошло недоразумение. Я была введена в заблуждение многообещающим названием «Заполярная правда». Собственно, только сегодня я присмотрелась к заголовку и узнала, что это орган городского комитета партии и городского Совета депутатов трудящихся. Следовательно, мне соваться сюда нечего. Я не в партии, я не депутат, я — шахтер». Далее шел комментарий о спекуляции высоким званием советского шахтера...

Потом было собрание по месту работы Евфросинии Антоновны, но тут органы потерпели сокрушительное поражение: на ее защиту встали рабочие. Они говорили, что Керсновская отличный взрывник, надежный товарищ, добрый человек. «Посадка» правдолюбки не состоялась... И тогда ей «посоветовали» покинуть Норильск. Она попросила дать ей поработать 1 год и 4 месяца до полного подземного стажа, чтобы уйти раньше на пенсию, мотивировала это тем, что собирается вызвать из Румынии мать, которую 18 лет считала умершей. Отказали. Так она навсегда покинула нелюбимый Норильск в 1959 году.

Евфросиния Антоновна купила маленький домик в Ессентуках, привезла сюда маму, но их счастье длилось недолго — через три года она умерла. И тогда Керсновская взялась за книгу о своей жизни, за иллюстрации к ней... Как много и тяжело она трудилась! Загружала баржи в Злобино, строила дома по ул.Севастопольской, была медсестрой в ЦБЛ, работала в «самом гостеприимном учреждении города — морге, хоронила «жмуриков» на кладбище, мыла полы в казармах, очищала от нечистот территорию ШИЗО, работала на ремонте железной дороги и в шахте... Там она и получила освобождение, но не паспорт. Самое свободное место в лагере, которое она нашла, — это преисподняя: шахта. Но заработать на приличную пенсию ей не дали. Для Норильска она так и осталась «врагом». Для неправдоподобно правдивого человека, каким была Евфросиния Антоновна, советская власть оказалась не по-христиански лживой.

Related Posts: ГУЛаг, личность, Репрессии