Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Твоя любовь — это на самом деле не любовь. Это ревность, чувство собственности, ненависть, гнев, насилие; это тысяча и одна вещь, но не любовь. Они переодеваются в любовь — потому что все эти вещи так уродливы, что не могут существовать без маски.

Было создано слово, и Бог каждый день посылал в мир новые вещи. Однажды он послал в мир Красоту и Уродство. Путешествие из рая на землю долго — в то мгновение, как они прибыли, было раннее утро, и восходило солнце. Они приземлились у озера и решили искупаться, потому что все их тела, все их одежды были запылены.

Ничего не зная о мире (они были такими новыми), они сняли одежду и, совершенно голые, прыгнули в прохладную воду озера. Солнце взошло, стали появляться люди. Уродство сыграло шутку: когда Красота заплыла далеко в озеро, Уродство выбралось на берег, надело одежду Красоты и убежало. К тому времени, как Красота осознала: «Эти люди собрались вокруг, а я голая», — и начала оглядываться по сторонам в поисках одежды… её одежда исчезла! Уродство скрылось, и Красота стояла обнажённая на солнце, и вокруг неё собиралась толпа. Не найдя ничего лучшего, она надела одежду Уродства и пошла искать его, чтобы снова обменяться одеждой.

Эта история говорит, что она всё ещё ищет. Но Уродство коварно и продолжает ускользать. Уродство по-прежнему носит одежду Красоты, маскируется под Красоту, а та ходит в одежде Уродства.

Все вещи, которые уродливы, ты не сможешь стерпеть в себе ни на мгновение, если увидишь их реальность. Поэтому они не позволяют тебе видеть их реальности. Ревность притворяется любовью, чувство собственности создаёт маску любви…

Первый раз я встретилась с владыкой Антонием еще ребенком во время одного из его приездов в Россию, на одной из встреч. Такие встречи происходили поздно вечером на квартирах, в которые набивалось очень много народа. Владыка отвечал на самые разные вопросы: о вере, о Церкви, просто о жизни, и каждый выносил из этих бесед опыт реальности Бога и Божественной благодати. Потому что даже когда владыка просто смотрел на тебя - возникало ощущение, что ты в луче света, особого, проникающего вглубь. Становилось и радостно, и страшно.

Как-то мне задали вопрос: повлияла ли на меня как на художника встреча с владыкой? Напрямую - нет. Поиск художественного языка и своих тем - мучительный и долгий процесс. Но было два момента, связанных с митрополитом Антонием, которые мне очень важны и дороги.

Первый произошел, когда в один из приездов в Москву владыка пришел к нам домой. Пришел уже как друг, просто на ужин, после долгого дня, проведенного на Патриаршем Соборе. Но отдохнуть ему не удалось, так как довольно быстро наша квартира заполнилась людьми, знакомыми и не очень, надеявшимися на встречу с владыкой. И каждый получил возможность поговорить с ним лично, задать какие-то главные вопросы. Я тогда была уже студенткой художественного института и задала такой вопрос, который мне казался неразрешимым: «Как быть? Вот я одновременно - и художник, и дочь, и будущая жена и мать. Но каждая из этих ролей требует от человека служения, отдачи всего себя. Нельзя быть художником наполовину, в свободное от других дел время. Как совместить? Как выбрать?» Помню, владыка ответил: «Ты и есть все это сразу. Прими себя во всех лицах. Главное - будь там, где ты находишься, будь полностью: и телом, и умом, и душой. Занимайся только тем, чем занимаешься в данную секунду. И будь перед Богом».

Разговор происходил в комнате, на стенах которой висели мои студенческие работы. «Владыка, а что вы скажете по поводу моих работ?» Митрополит Антоний внимательно огляделся и неожиданно для меня ответил: «Мне кажется, ты чего-то боишься». Владыка всегда отвечал на вопросы…

Я часто думаю над этим ответом. Быть предельно честным перед тем, что ты делаешь, готовым к непредвиденным открытиям и безжалостным к тому, что оказалось ложным в твоей работе, - это требует большого мужества.

Второе послание от владыки мне пришло совсем недавно. Я готовила персональную выставку, приуроченную к моему юбилею, в одном из московских музеев, и совсем закрутилась в хлопотах по ее устройству. В день открытия утром, решив хоть немного убраться в доме, запущенном за другими делами, подметая, я наткнулась на лежащий в центре моей комнаты обрывок бумаги. Я подняла его и прочла: « …что относится к красоте мира, это познание о Боге. Все творчество есть приобщенность Божественному творчеству - и это говорю не я, а Григорий Палама, один из величайших отцов церкви», и подпись - митрополит Антоний Сурожский.

Этот обрывок, неведомыми путями очутившийся в моих руках, стал для меня драгоценным подарком к юбилею.

Мне вспомнились эти важнейшие моменты моей жизни после того, как мне в руки попала недавно изданная книга митрополита Антония Сурожского «Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности ». Книга эта совершенно особая, прежде всего потому, что это - уникальное по силе и глубине свидетельство человека, врача и священника, блестяще образованного, прошедшего сквозь войну, эмиграцию, долгие годы служения Богу и людям и имеющего мужество ставить и обсуждать главные вопросы бытия.

Перевод на русский язык и издание «Бесед об искусстве и реальности» митрополита Антония - замечательное событие. Ибо в этих беседах владыка не просто восполняет пробел в Британской энциклопедии, где пропущен термин «красота». Он говорит о красоте с физической, психологической, христианской точек зрения. О красоте, как «откровении реальности и убедительной силе истины».

О смысле - как неотъемлемой составляющей красоты и выражении его различными видами искусства.

Об искусстве и псевдоискусстве.

О бескорыстии, свободе и отстраненности от объекта - как сердцевине творческого процесса.

И о том, почему Ницше говорил, что «надо носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду». Так как «если мы хотим смотреть в лицо жизни, мы должны быть готовы столкнуться лицом к лицу с жизнью, как с хаосом, с таинственной реальностью, полной возможностей, которые, когда проявятся, могут напугать нас, если мы не готовы вырасти в их меру».

О том, что стоит за утверждением Достоевского «Мир спасет красота».

И почему встреча с уродством «требует от нас величия».

Много о чем эта книга. По сути, в этих беседах владыка ищет ответ на главный вопрос бытия: в чем смысл жизни и реальности, которую мы видим, в которой мы живем и «которую невозможно постигнуть, но которой можно приобщиться».

Будь на то моя власть - я бы включила этот текст в программу обучения вузов и семинарий. Ибо мы, любящие судить и рядить обо всем, пользуясь простыми и удобными для этого постулатами, все время забываем, что, по словам владыки, «существование материи не зависит от наших теорий о ней, так же как Бог не зависит от наших многообразных представлений о Нем», и необходимо найти в себе мужество открыто взглянуть в лицо красоте и истине, чтобы расти в их меру.

Елена Утенкова-Тихонова

Действия фильма «Горькая Луна» Романа Полански происходят в начале 90-х в Париже. Одноименный роман Паскаля Брюкнера, по мотивам которого был снят фильм, писался еще в 70-е. Но и в том, и в другом случае западный мир уже вовсю жил ценностями эпохи, которую Системно-векторная психология Юрия Бурлана определяет как кожную фазу развития человечества...

Они были друг от друга без ума. Они не могли ни минуты прожить в разлуке, но все не просто закончилось – все обесценилось, обернувшись своей темной стороной. «Помнишь ту карусель?» – говорит она ему, неподвижно лежащему в гипсе после недавно перенесенной травмы, намекая на карусель в парке, где счастливые и влюбленные, они так трогательно и нежно тянули друг другу руки, и он впервые произнес три заветных слова… Вот и сейчас она протягивает ему руку для прощания, но чтобы подать ей в ответ свою, он должен встать, а в его случае это небезопасно… Еще чуть-чуть и… Вот он, беспомощный, лежит на полу, а та, что когда-то так любила его, что готова была на любые унижения, лишь бы быть рядом, самодовольно улыбается, не скрывая своего торжества. Дальше – новая операция, новый реабилитационный период и… Снова она:

– У меня для тебя две новости… Первая – ты навсегда парализован ниже талии.

– Ладно, а какая же хорошая?

– Это как раз была хорошая. А плохая – то, что теперь я займусь тобой!

Взгляд из рая, обернувшийся пустотой

Действия фильма «Горькая Луна» Романа Полански происходят в начале 90-х в Париже. Одноименный роман Паскаля Брюкнера, по мотивам которого был снят фильм, писался еще в 70-е. Но и в том, и в другом случае западный мир уже вовсю жил ценностями эпохи, которую Системно-векторная психология Юрия Бурлана определяет как кожную фазу развития человечества. Все больше людей отказываются от долговременных брачных союзов с общим бытом, взаимными обязательствами и рождением детей в пользу одинокой жизни и непродолжительных, ни к чему не обязывающих сексуальных связей.

Не является исключением и американец Оскар. Ему скоро 40, и благодаря нежданно свалившемуся на него богатству, кажется, наконец-то появилась возможность осуществить давнюю мечту – стать писателем. Вдохновленный примером Хемингуэя и других известных литераторов прошлого, Оскар переезжает в Париж, но его успехи на литературном поприще, прямо скажем, никакие.

Согласно системно-векторной психологии Юрия Бурлана, литературный талант – одно из проявлений . Прежде чем вернуться к нашим героям, поясним – психика человека может включать в себя от одного до восьми векторов. У современного городского жителя их, как правило, от трех до пяти.

Звуковой вектор, необходимый для писательской работы, у Оскара есть, но этого недостаточно. В развитом состоянии звуковик ощущает все человечество, как единое духовное целое, но об Оскаре этого сказать нельзя. Его звук (звуковой вектор) слишком эгоцентричен, слишком зациклен на себе и собственных состояниях, чтобы талантливо и достоверно описывать судьбы и переживания других людей. Вдобавок ему недостает усидчивости и упорства, свойственного людям с , и ежедневному труду он предпочитает вечеринки и кратковременные любовные похождения.

Эта книга – беседы одного из самых известных духовников и проповедников рубежа XX-XXI века митрополита Сурожского Антония (Блума) (1914-2003), в которых он говорит о красоте, творчестве, искусстве, об образе и выражении реальности, о том, чем безобразие отличается от уродства.

Беседы 1982 года проводились митрополитом Антонием по приглашению университета графства Кент в рамках ежегодных чтений, посвящённых памяти христианского поэта Томаса Элиота. Несмотря на, казалось бы, далекую от богословия тему, владыка наполняет ее глубочайшим богословским содержанием.

Для всех, кто интересуется личностью и трудами митрополита Антония Сурожского. Для тех, кто размышляет о том, что такое красота, что такое уродство, как они соотносятся с духовностью и почему эти понятия есть в нашей жизни.

Материал этой книги уникален: он никогда еще полностью не издавался в России, практически ни в одной из многочисленных бесед владыки Антония нет такого широкого обращения к поэзии, изобразительному искусству, такого обилия цитат и примеров.

В конце книги вы найдете несколько прекрасных стихотворений, имеющих непосредственное отношение к главной теме книги – красоте: «Пепельная среда» Т.С. Элиота, «Последний пассажир» К. С. Льюиса и др.

Предисловие для книги написала известный поэт, переводчик, филолог Ольга Седакова.

После каждой главы-лекции приводятся ответы митрополита Антония на вопросы слушателей, что, кроме ценности самих ответов, интересно тональностью разговора владыки и передает живость его характера и энергетику речи.

Из предисловия Ольги Седаковой к книге «Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности»

Книга «Красота и уродство» - это лекции митрополита Антония Сурожского в университете графства Кент в рамках чтений, посвященных памяти христианского поэта Томаса Элиота. Владыка говорит о красоте и творчестве, об образах и реальности, об уродстве и безобразии. «Элиотовские лекции» удивят всех, кто ранее слышал и читал проповеди, беседы, лекции владыки Антония, митрополита Сурожского, - считает поэт Ольга Седакова.

«Элиотовские лекции» удивят всех, кто слышал проповеди, беседы, лекции владыки Антония, митрополита Сурожского; тех, кто, как сам он сказал в своей неповторимой манере, «настолько неразумен, что читает мои книги».

К этим очень многочисленным неразумным отношусь и я (стоит заметить, что книги митрополита Антония читают в переводах на многие языки, поскольку он принадлежит к самым авторитетным и любимым духовным писателям современности). То, что я читала в 70-е годы, были еще не книги (до советской Москвы они не доходили), а самиздатские списки проповедей и бесед, и эти машинописные списки были событием моей жизни. Уже позже мне выпало счастье слышать владыку вживе, на «подпольных» встречах в московских квартирах, а потом и в Лондоне…

Владыка совсем не часто вспоминал в своих беседах поэтов, художников, да и вообще искусство. Он и в частных беседах не раз говорил, что слишком мало во всем этом сведущ, что опыт художника - иной, чем его, монашеский опыт. И вот - Т. С. Элиот и беседы о красоте. Мы встречаемся здесь с владыкой Антонием, которого еще не знали.

Кроме Т. С. Элиота, с которого все начинается, мы увидим на этих страницах ссылки на Данте, Гёте, Сервантеса, Диккенса, Гоголя, Достоевского, Вл. Соловьева, Гофмансталя, Брехта, Шеффеля, Нерваля, Бодлера, Валери, Малларме, Китса, Э. По, Л. Коэна, Ч. Вильямса… На художников: Родена, Жерико, Утрилло, Ван Гога, абстракционистов. И - совсем неожиданно - на работы по теории архитектуры, на геометрические образы эллипса и параболы, с которыми связан один из самых интересных мотивов этих бесед о красоте. И на европейских мыслителей, психологов, историков культуры: Ницше, Шопенгауэра, Юнга, Мальро, Леви-Брюля…

Я перечислила далеко не всех участников этих бесед. По большей части это писатели, художники, мыслители эпохи модерна, то есть той тревожной и драматической эпохи, «сложной» мысли и формы, с которыми наша церковная мысль общаться не привыкла. И обращение владыки к своим собеседникам неизменно внимательно и сочувственно, без малейшей тени учительства. Размышляя о красоте, владыка хочет «избежать клерикализма и не говорить с точки зрения Священного Писания». Он даже отказывается от идеи слушателя, предположившего, что его представление о красоте сформировано православной иконой.

Не знаю, как вам, читатель, мне трудно вспомнить православного писателя, который удержался бы от того, чтобы указать, в чем ошибался Ницше или чего не мог понять Стефан Малларме - и тут же образумить этих невегласов-безбожников словами «святых отец». Но владыка, если он в чем-то не согласен с Эдгаром По или Карлом Густавом Юнгом, возражает им как мыслящий человеку мыслящему человеку. Если же он сочувственно приводит чьи-то слова (как, например, суждения Ницше о ценности хаоса, которому не следует предпочитать какой угодно «порядок», поскольку хаос полон новых творческих возможностей), то и не думает вспоминать при этом религиозной неблагонадежности автора «Заратустры».

Но почему все-таки Т. С. Элиот?

По первым же словам владыки - почти случайно. Ему однажды подарили книгу Т. С. Элиота «Убийство в соборе» со словами, что это драма о нем, о том, что с ним произойдет. В 1982 году, когда читаются эти лекции, владыка «все еще ждет исполнения этого пророчества». Вот как будто и все. По ходу бесед владыка возвращается к Элиоту еще пару раз, но бегло. Так что тот, кто ждет от «Элиотовских лекций» развернутого разговора о Т. С. Элиоте, поэте, драматурге, эссеисте, его не найдет. Речь в них идет о красоте и безобразии (тоже, казалось бы, не самых центральных для Элиота темах; вообще красота в эпоху модерна становится вещью оспариваемой, - во всяком случае, традиционное представление о красоте). И вместе с тем, я думаю, название этих бесед «элиотовскими» точно и глубоко. Я попытаюсь объяснить, что имею в виду.

Зрелый Т.С.Элиот - в отличие от большинства своих творческих современников и в полемике с ними - поэт христианского и, больше того, церковного вдохновения. В те времена, которые другой большой христианский поэт ХХ века, Поль Клодель, назвал «временами великой апостасии», в эпоху, когда «высокая современная культура» и агностицизм становятся почти синонимами, открыто принять позицию конфессионального автора - большой вызов. Он требовал мужества. Мужество всегда присутствует в письме Элиота - как общий тон его стиха и мысли, как их ритм. Мужество слышится в каждом слове и жесте владыки Антония, это тон и ритм его веры, его свидетельства. Митрополит Сурожский и британский поэт (по мнению многих - первый поэт Европы ХХ века, «новый Данте») встретились в том, как оба они слышат дух своего времени. Мужеству в этом времени принадлежит важнейшая роль.

И нужно заметить, что это некое новое, особое мужество: не просто готовность принять какой-то реальный вызов, но сила отказаться от всего, что тебе представляется известным, в чем ты уверен, без чего, как тебе кажется, ты не сможешь жить. Это новое мужество едва ли не труднее прежнего.

Я сказал душе моей: молчи, и жди без надежды

Ибо надежда может быть надеждой

на что-нибудь ложное; жди без любви

Ибо любовь может быть любовью к чему-нибудь ложному; есть еще вера.

Но вера, любовь и надежда, они все - в ожиданье.

Жди без мысли, ибо ты не готова к мысли;

Именно так темнота превратится в свет

и неподвижность в танец.

Это стихи из третьей части «Ист Кокера» (здесь и дальше я привожу стихи Т. С. Элиота в моем по возможности буквальном переводе), второго из «Четырех квартетов» Т. С. Элиота. А вот знаменитые стихи из второй части того же «Квартета»:

Не говорите мне

О мудрости стариков, лучше об их дури,

Об их страхе бояться и терять разум,

их страхе обладать,

Принадлежать другому, или другим, или Богу.

Единственная мудрость, которую мы можем

надеяться обрести, -

Это мудрость смирения: смирение бесконечно.

В этих и многих других стихах Элиота я слышу глубокое созвучие с мыслью владыки Антония, и еще больше - с ним самим: здесь как будто звучит тот же колокол. Колокол, который не раз поминается в «Квартетах», - и колокол, о котором замечательно говорил в одном из своих слов владыка Антоний.

Из книги митрополита Антония Сурожского «Красота и уродство»

Что вы скажете о зависти к чужой красоте? Потому что мне показалось, что вы хотите сказать, что любовь - это средство, дающее нам возможность увидеть, но ведь бывает и завистливое восприятие красоты - я это видел. Значит ли это, что в каком-то смысле это не настоящее восприятие красоты или в данном случае мы говорим о разных видах красоты?

Когда мы видим чью-либо красоту, мы можем по-разному отреагировать на нее: мы можем позавидовать ей, а можем ею восхититься; можем остановиться, пораженные этой красотой, с чувством благодарности за то, что нам было открыто.

Что касается зависти - это очень любопытное чувство, потому что, с одной стороны, это состояние ума, которое далеко не беспристрастно, оно не созерцательно в тот момент, когда ранено чьей-то красотой, потому что в этот самый момент, вместо того чтобы видеть красоту, мы сравниваем ее с самим собой. Это обращение к самим себе.

С другой стороны, в зависти есть один очень интересный момент: мы всегда завидуем той или иной черте, которой, как мы чувствуем, не хватает нам самим. Но мы никогда не захотели бы полностью поменяться местами с другим человеком. Мы думаем так: «Как бы мне хотелось такое же красивое лицо как у тебя, но не такого же мужа». Или: «Вот бы мне твое телосложение, ты настоящий Аполлон! Но твою работу я бы не хотел».

Поэтому в зависти проявляется очень жестокое отношение, когда мы готовы лишить другого человека его, возможно, самого милостивого, самого драгоценного дара Божьего и оставить его с тем, что трудно, тяжело, что, так или иначе, уродливо. Я думаю, что нужно все время воспитывать в себе - не в других, других мы воспитываем очень легко, - умение видеть хорошие условия, в которых живет другой человек, его счастливые отношения, красоту другого человека с позиции радости и чуда.

Наше отношение к красоте очень двойственное. Когда вы говорили о зависти, я подумал и о других реакциях на красоту. В житиях святых есть рассказ о духовном наставнике, который как-то шел со своими учениками, и, когда они выходили из города, им встретилась невероятно красивая блудница, обычная проститутка, но необыкновенной красоты. Ученики накрыли головы плащами, чтобы не впасть в искушение, но они попались на другое искушение. Они закрыли лица, чтобы не видеть женщину, но оставили отверстие, чтобы видеть своего наставника и узнать, что он сделает, когда увидит эту женщину. И они увидели, как он смотрит на нее с выражением созерцательного восторга. Когда женщина прошла мимо и ученики почувствовали себя в безопасности, они спросили у него: «Как ты мог смотреть на эту женщину? Она же блудница!» А он им отвечал: «Я не видел блудницу, я видел невероятную красоту, которую Бог даровал этой женщине».

Такой свободы - не смотреть на все только относительно себя самого: «О, это опасно!» или «Ох, как мне хотелось бы обладать той или иной чертой» - мы должны добиваться, прежде всего, в нравственном отношении. И я вернусь к этому в следующий раз, потому что чувствую, что во всем, что мы можем сказать о красоте и о нашем отношении к ней, есть не только психологическое или метафизическое, но и нравственное содержание. Есть красота, которая абсолютна, а есть то, как мы превращаем ее во зло, потому что зло есть в нас, а не в ней самой.

«Уродство непредсказуемо, красота предельна», - примерно в таком духе размышляет философ и историк Умберто Эко, автор двухтомного культурологического исследования на эту тему - истории красоты и уродства. «Теории и практики» публикуют расшифровку лекции итальянского писателя и ученого-медиевиста о том, что общего у Ричарда Гира с эпохой Ренессанса, зачем Иероним Босх рисовал людей с пирсингом и почему уродство куда занятнее красоты.

В любую эпоху художники и философы воспроизводили идеалы красоты, актуальные для своего времени. Благодаря их работам сегодня можно воссоздать историю эстетических идей, однако с уродством такого не произошло. Большую часть времени уродство служило антиподом красоты, но никто никогда не посвящал этому феномену научных исследований. Первой серьезной работой на эту тему была «Эстетика безобразного», написанная Карлом Розенкранцем в 1853 году. Однако это единственный пример такого рода, в то время как история красоты опирается на прочную теоретическую и философскую базу, на основе которой мы можем рассуждать о вкусах интересующей нас эпохи.

В современном искусстве граница между уродством и красотой отсутствует, поскольку искусство больше не заинтересовано в создании прекрасных уникальных объектов

Должен отметить, что искать визуальные материалы для истории уродства было куда забавнее, чем для истории красоты. Красота в каком-то смысле скучна, ведь даже если само понятие претерпевает какие-то изменения во времени, то конкретные объекты все равно должны отвечать неким требованиям. К примеру, красивый нос не может быть длиннее или короче определенных параметров, а уродливый нос может быть какого угодно размера и формы. Уродство непредсказуемо, красота же предельна.

Но у истории красоты и уродства много общего. Во-первых, единственные документальные свидетельства - это произведения искусства. Можно лишь заметить, что вкусы обыкновенных людей не всегда совпадали со вкусами художника, но судить об этом с уверенностью мы не можем. Во-вторых, говоря о красоте и уродстве, мы опираемся в основном на западную культуру, так как экзотические культуры в большинстве своем не имеют теоретических текстов, которые бы раскрывали для нас присущие им каноны красоты. Соответственно, мы не можем утверждать создана ли эта африканская маска с тем, чтобы вызывать страх или восхищение. Понятия красоты и уродства зависят от ценностей, заложенных в основу той или иной культуры.

Атрибутика красоты и уродства обязана не эстетическим, а социальным критериям. Маркс указывал на то, что обладание капиталом может компенсировать непривлекательность. Он сказал: «Я уродлив, но я могу позволить себе самых прекрасных женщин. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами. Пусть я - по своей индивидуальности - хромой, но деньги добывают мне 24 ноги. Значит, я не хромой». Теперь, если мы присмотримся, то заметим, что это эффект не только денег, но власти в целом. Вот почему правители, которые без сомнения были очень, очень уродливыми и чьи портретные изображения мы можем наблюдать через призму власти, виделись их подданным скорее харизматичными и вызывали обожание.

Мы должны отличать врожденное, тотальное уродство наподобие вот этой собачки, которая удостоилась звания самого некрасивого пса в мире, и формальное уродство, понимаемое нами как нарушение равновесия частей целого. На этой великолепной картине Гирландайо видно, как нежно относится дитя к старику. Следовательно, человек или животное может быть непривлекательным внешне, но милым. Как бы то ни было, этот портрет очень тонко передает уродство художественными средствами, что не всегда удается другим художникам. Давайте посмотрим на обратный пример, то есть пример уродливой художественной работы, настоящий образчик китча. По стечению обстоятельств автором полотна является Адольф Гитлер. Тот факт, что он решил сместить вектор деятельности в сторону политики, стал трагедией для истории человечества, но, безусловно, счастливым событием для истории искусства.

© Жак Луи Давид. Прощание Телемаха и Эвхариды.

Греки идентифицировали красоту с добром, а уродство соответственно со злом. Вот, к примеру, описание Терсита у Гомера: «Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону, / Был косоглаз, хромоног. Совершенно горбатые сзади / Плечи на персях сходились. Глава у него поднималась / Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом. / Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пеллида, / Их он всегда порицал». В то же время греки отождествляли безобразие Сократа с силенами, но не ставили под сомнение его высокую добродетельную душу. Эзоп был так же, согласно легенде, омерзительным, отталкивающим, с выпирающим животом, плоскими стопами, низкого роста, с кривыми ногами и тонкими губами.

Мы зачастую идеализируем греческую культуру, фокусируясь на гармоничных и прекрасных образах, но не стоит забывать и о множестве страшных существ, чей облик нарушал всякие законы природы. Вспомните гарпий или сирен, которые отнюдь не были привлекательными женщинами с рыбьими хвостами, какими они предстают в поздних переводах, но мерзкими, назойливыми птицами. Еще один пример безобразного в греческой культуре - Приап, нелепый персонаж с огромным фаллосом, не способный из-за своего дефекта соблазнить ни одну нимфу.

Искусство на протяжении многих веков безустанно стремилось запечатлеть уродство, с тем чтобы, несмотря на оптимистичные взгляды отдельных метафизиков, напоминать нам, что есть нечто печально злокачественное в природе нашего мира

Хотя история литературы насчитывает бесчисленное количество описаний уродливых мужчин, отдельное внимание стоит обратить на сквернословие в адрес женщин, чья физическая непривлекательность расценивалась как показатель злого нрава. Гораций, Катулл, Марциал - авторы отвратительных женских портретов. В раннехристианской литературе Тертуллиан поднимал проблему косметики, приравнивая желание казаться красивой к занятиям проституцией.

В Средние века изображение старой женщины часто являлось символом физического и морального разложения. В эпоху барокко женское уродство стало популярной темой для памфлетов. Позвольте процитировать стихотворение Клемана Маро «Блазон безобразным титям» (1535 год): «Тити, две висячих тити! / Хоть кого собой смутите! / Кожаные две сумы! / Поражаете умы! / Как знамена в ясной выси, / две висите вислых сиси! / Ни малейшего стыда! / Знай ходить туда-сюда! / Тот и хват, кто пару тить может с ходу ухватить!»

Что до мужского уродства, то мы уже видели с вами Приапа. Гегель в своей «Эстетике», правда, утверждает, что история мужского уродства началась благодаря христианскому искусству, когда нужно было передать страдания Христа, но сделать это при помощи греческих канонов не получалось. Традиционно некрасивыми были и гонители Христа. Уродство вообще часто служило художественным приемом для обозначения врага.

слева направо: Приап; иллюстрация из труда Джамбаттиста делла Порта.

Важной составляющей истории уродства стала физиогномика. Джованни Баттиста делла Порта и другие авторы ассоциировали черты лица человека с его характером и моральными качествами. Так делла Порта, например, сравнивает некоторые типы человеческих лиц с мордами животных и приходит к выводу, что божественное провидение проявляет себя в том числе и во внешности. Следуя этой логике, мы в XIX веке доходим до криминальной антропологии Чезаре Ламброзо, который, изучая физиогномику криминальных элементов, не стал упрощать теорию до того, чтобы утверждать будто все уродливые люди обязательно преступники, однако он также ассоциировал физические признаки с моральными качествами личности.

В период с конца XVIII столетия и до расцвета романтической эпохи мы наблюдаем как бы сокращение присутствия темы уродства в искусстве. Эстетика возвышенного коренным образом изменила то, как люди видели уродство. В своем эссе о трагическом в искусстве Шиллер отметил следующий феномен человеческой природы: печальные, ужасные, пугающие и страшные вещи привлекают и отталкивают нас одновременно. Среди протагонистов романтической прозы мы видим проклятого героя Байрона или злодеев Эжена Сю, Бальзака, Эмили Бронте, Стивенсона. Но настоящий романтический панегирик уродству был спет Виктором Гюго, вспомнить хотя бы его описания Квазимодо или Гуинплена («Человек, который смеется»). Уродство, которое описывал Гюго, типично для новой эстетики - это гротеск. Гюго как бы заставляет красоту сделать полный круг и обернуться уродством.

Декадентизм же наоборот был снисходителен к самым отталкивающим формам разложения, чему примером служит стихотворение Шарля Бодлера «Падаль». Художники эпохи пишут идеализированные портреты измученной и покинутой красоты на пороге смерти. На заре XX века футуристы выступают резко против устоявшихся форм искусства, в том числе за смелое изображение уродства. Немецкие экспрессионисты с завидным постоянством пишут отталкивающих персонажей, которые символизируют прогнивший буржуазный мир. У дадаистов пристрастие к уродству вылилось в гротеск. Склонность к пугающим неоднозначным образам выказали и сюрреалисты в своем манифесте 1924 года. Приведем еще знаменитую сцену с разрезанием глаза из фильма Луиса Бунюэля «Андалузский пес».

Позднее новый реализм заново открывает мир индустриальных предметов, поп-арт переосмысливает эстетическую ценность мусора, а художник Пьеро Манцони продает по очень высокой цене свои экскременты.

Гегель в своей «Эстетике» утверждает, что история мужского уродства началась благодаря христианскому искусству, когда нужно было передать страдания Христа, но сделать это при помощи греческих канонов не получалось

Сегодня мы находим художественно прекрасным то, что ужасало наших отцов. Уродство авангарда было принято нами за новый эстетический эталон. В современном искусстве граница между уродством и красотой отсутствует, поскольку искусство больше не заинтересовано в создании прекрасных уникальных объектов, но в производстве все новых форм провокационного поведения. Эта разделительная линия исчезает и в обычной жизни, оппозиция прекрасное-безобразное больше не обладает эстетической ценностью.

В то же время реклама и глянцевые издания предлагают нам идеалы красоты, которые не сильно отличаются от тех, что были в прошлом. Мы можем с легкостью вообразить лицо Ричарда Гира или Николь Кидман на портрете мастера эпохи Ренессанса. В то же время внешность некоторых рок-певцов, по которым сегодня сходит с ума молодежь, показалась бы людям того времени отталкивающей.

Какая разница между современными молодыми людьми, украшенными пирсингом, и вот этими персонажами на картине Иеронима Босха? Босх хотел изобразить врагов Христа, поэтому он написал этих мужчин с пирсингом, как пиратов или варваров. Сегодня пирсинг и татуировки - это атрибутика молодежной культуры, но никак не признак принадлежности к криминальному сообществу.

Иероним Босх. Фрагмент картины «Христос, несущий крест».

В повседневной жизни нас порой окружают ужасные вещи. Мы видим детей, умирающих от голода и сморщенных до размеров скелета. Мы видим страны, где интервенты насилуют женщин, а прочее население пытают. Мы видим развороченные взрывом небоскреба тела и живем в постоянном страхе, что завтра может прийти наш черед. Мы все прекрасно знаем, что эти вещи безобразны. Не только в моральном, но и физическом смысле, потому как эти сцены вызывают у нас отвращение, страх, неприятие, независимо от того факта, что они могут равно побудить и к состраданию, негодованию, бунту, солидарности. Никакой фатализм, никакое понимание того, что эстетические ценности относительны, не помешает нам немедленно определить эти вещи как уродство, которое мы никак не сможем превратить в объект удовольствия. Иногда с присущей ему маргинальностью искусство на протяжении многих веков безустанно стремилось запечатлеть уродство с тем, чтобы, не смотря на оптимистичные взгляды отдельных метафизиков, напоминать нам, что есть нечто печально злокачественное в природе нашего мира.

Я продемонстрировал вам изображения, которые доказали: уродство может вызывать страх, отвращение, изумление, смех. Но думаю, что, убедившись в том, как приятно может быть безобразие, когда оно не касается лично нас, думаю, будет разумно закончить призывом к состраданию.