Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Однажды осенью журналист из районного издания узнал о смерти учителя Миклашевича, который жил в селе Сельцо. Тому было всего тридцать шесть лет. Ужасное чувство вины обрушилось на газетчика и он принял решение ехать туда. Водитель проезжавшего мимо грузовика взял нашего попутчика.

На одной из учительских конференций Миклашевич обратился к журналисту за помощью. В военное время он был связан с партизанами, а пять его одноклассников убили немцы. Благодаря стараниям мужчины в их честь установили памятник. И ему нужна была какая-то помощь в одном сложном деле. Газетчик пообещал, что поможет - не успел.

За поворотом стал виден обелиск. Журналист вышел и побрел к зданию школы. Тут приехал зоотехник с ящиком водки и показал, где поминают. Газетчик присел с пожилым человеком с орденской планкой. Тем временем принесли пару бутылок и наступило заметное оживление. Слово предоставили заведующему районо Ксендзову.

Начальник стал поднимать стакан и рассказывать, какой покойный был активный общественный деятель и верный коммунист. Далее он начал говорить о великолепных успехах советского народа в экономических, научных, культурных областях…

Но Ксендзова резко прервал ветеран. - К чему говоришь про успехи?! Человек умер! Пьем тут, а Мороза никто и не вспоминает, хотя его имя должен бы знать каждый, - возмущался старик.

Окружающие понимали, о чем речь, а вот для журналиста все оставалось загадкой. Он узнал, что ветеран - это бывший учитель Ткачук Тимофей Титович.

Старик стал уходить. Журналист пошел следом. Ткачук присел на листву, а газетчик направился к обелиску. Сделан он был из бетона и огражден штакетником. Выглядело сооружение скромно, но было ухожено. На табличке из металла было дописано белой краской еще одно имя - Мороз А. И.

К дороге приблизился ветеран и предложил добираться вместе. Журналист стал интересоваться, давно ли тот знал Миклашевича. Оказалось, с детства. Он считал его хорошим человеком и отличным преподавателем, - ребята очень любили. Когда покойный был маленьким, то и сам бегал за Морозом. Газетчик не знал о Морозе и ветеран поведал ему одну историю.

Осенью в 1939 году была воссоединена Западная Белоруссия и Белорусская ССР. Ткачука отправили на запад для организации школ и колхозов. Молодой Тимофей заведовал районо и преподавал в школах. В усадьбе Сельцо Мороз для ребят открыл школу. С ним работала полька Подгайская, которая не говорила по-русски, немного знала белорусский. Женщина жаловалась на методы морозовского воспитания, Ткачук ездил с проверкой.

Во дворе школы было полно детей. Они трудились - упало большое дерево, теперь его распиливали. С дровами было сложно, другие школы жаловались Ткачуку на нехватку топлива, а тут инициативу взяли в свои руки. Молодой парень направился к руководителю. Он хромал, что-то было с ногой. Алесь Иванович Мороз, - представился незнакомец.

Преподаватель родился в Могилевщине. После учебы пять лет преподавал. Проблемы с ногой - с рождения. Мужчина сказал, что дети раньше посещали польскую школу и освоить белорусскую программу пока не просто. Учитель мечтал, чтобы ребята выросли достойными людьми и пытался служить примером.

В январе 1941 года Тимофей Титович заехал в школу погреться. Дверь отворилась и он увидел мальчика лет 10-ти. Юноша сообщил, что учитель ушел проводить сестер. Вскоре прибыл замерзший Мороз. Он пояснил, что раньше их провожал Коля Бородич, но сегодня он не появился и пришлось ему. Мать девочек в школу не пускала - не было обуви, тогда Алесь Иванович купил каждой ботинки. Юношу, что открыл дверь, Мороз оставил в школе, потому что дома его избивал отец. Это и был Миклашевич Павлик.

Вскоре местный прокурор Сивак сказал отдать Миклашевича отцу. Мороз отправил парня с родителем. Тот повел Павла и стал бить ремнем по дороге. Алесь Иванович выскочил и выхватил у Миклашевича-старшего ремень, мужчины чуть не затеяли драку. Вскоре пошли судебные разбирательства и преподаватель смог добиться, чтобы Павлика отдали в детдом. Но Мороз это решение выполнять не собирался..

Война изменила все. Шло немецкое наступление, советских же войск не видели.

К концу третьего дня фашисты были уже в селе. Ткачук и другие думали, что немцев скоро выгонят. Четырехлетней войны не ожидали… Было много предателей из местных.

Учителя примкнули к отряду казака Селезнева, позже добавился Сивак. Начали рыть окопы и готовиться к холодам. Было решено налаживать связи с местными селами и своими людьми. Селезнев отправил бойцов за информацией.

Сивак вместе с Ткачуком зашли в Сельцо. Друг прокурора стал полицаем, а Мороз преподавал и дальше. Руководитель районо от Алеся такого не ожидал! Сивак все нудел, что зря его не репрессировали тогда..

Ночь. Ткачук встретился с Алесем, а Сивак ждал на улице. Мороз объяснил, что маскируется и не для того в ребят душу вкладывал, чтобы оккупанты их захватили. Вместе друзья приняли решение, что преподаватель будет докладывать партизанам о происходящем в селе.

Мороз активно помогал. Он тайно слушал приемник и записывал военные сводки, распространяя их по селу и передавая партизанам. Зимой наши сидели в укрытиях: холод, еды мало - лишь почта поднимала настроение.

Поначалу все было нормально. Фашисты и полицаи Алеся не трогали. Но однажды его заподозрили..

Полицай Лавченя, которого прозвали Каином прислуживал немцам. Раньше был обычным юношей, но на войне сразу переметнулся на вражью сторону. И вел себя также - убивал, грабил, насиловал. Как-то полиция ворвалась в здание школы. Обыскали книги, портфели и стали допрашивать Мороза.

Бородич задумал Каина убить, но Алесь Иванович запретил.

Миклашевичу Павлу было 15 лет. Николай Бородич был старше всех, ему шел девятнадцатый год. В этой группе были еще Остап и Тимур Кожаны, однофамильцы Андрюша Смурный и Коля Смурный - всего шесть. Младшему Коле было 13 лет. И вот друзья придумали как обезвредить Каина.

Каин часто бывал у отца, где развлекался и пил с немцами или коллегами. Все произошло неожиданно. Пришла весна, стал сходить снег. Тимофей Титович был назначен комиссаром. Однажды часовой привел неизвестного храмого. Это был Алесь. Учитель присел и сказал, что ребят схватили.

Выяснилось, что Бородич подговорил других. Ночью хлопцы подпилили столбы у мостика, рассчитывая, что машина Каина угодит в овраг. Смурный и старший товарищ наблюдали в кустах, другие ушли. Автомобиль Каина, в котором помимо него были пассажиры и скот на мосту упал под мост. Но все, кроме немца уцелели и быстро выбрались наружу.

Парни побежали в село, но их заметили. Вскоре все Сельцо знало об этом. Мороз искал Бородича, но парень исчез. Тогда Павел Миклашевич все рассказал преподавателю. Ночью полицай пришел к Алесю и сказал, что ребят поймали, а он - следующий.

Мороз остался в отряде. На нем словно лица не было. Вскоре прибыла Ульяна - связная, которая приходила лишь в крайних случаях. Фашисты потребовали выдачи Мороза, грозились повесить детей. Ночью их матери прибежали к связной и молили о помощи.

Алесь случайно подслушал и вызвался идти. Казак и Ткачук начали кричать, что фашисты не отпустят ребят, поубивают и его и их. Селезнев предложил продолжить разговор позже, но Мороз пропал! Что было потом узнавали от Гусака, а спустя время - от Миклашевича.

Хлопцы сидели в амбаре, их допрашивали, пока ждали Мороза. Вначале дети не признавались, но во время пыток Бородич все рассказал и взял вину на себя. Думал, что других выпустят. Пришел Алесь Иванович, его скрутили и затащили в хату.

Всех собрали. Ребятня, услышав голос учителя пала духом. Никто не думал, что Мороз сам пришел. Вечером всех семерых отвели на улицу. Кожанов Ваня выбежал к немцу и спросил, почему не отпускают их, говорили же, что им нужен только преподаватель. Фашист ударил парня по зубам, Иван стукнул его ногой. Мальчишку убили.

Пленники шли по той тропе, где был мост. Алесь и Паша впереди, сзади остальные. Их сопровождали семеро полицаев и четверо немцев. Говорить было нельзя, руки крепко связаны за спинами.

У моста Мороз прошептал Павлу, чтобы когда он крикнет - тот бежал к кустам. Виднелся лес. Вдруг Алесь Иванович громко вскрикнул и смотрел налево, как будто там кто-то был. Все оглянулись, даже Миклашевич, но потом парень побежал. В Павла стреляли, затем притащили и кинули в воду. Мороза побили так, что он не вставал уже.

Ночью мальчишку нашли. Остальных увезли и издевались пять дней. В первый пасхальный день всех повесили. Первыми были учитель и Бородич, других вешали рядом. Так тела провисели пару дней. Зарыли у кирпичного завода, а потом перезахоронили ближе к селу.

В 1944 году нашли гестаповские и полицейские бумаги. Среди них - рапорт Каина о Алесе Морозе. Там сообщалось, что он схватил главаря партизанской банды Мороза. Это вранье было выгодно и немцам и Каину. С Селезнева требовали отчет о потерях. Он написал, что Мороз попал в плен, при том, что "партизаном" был два дня. И вот собралось два документа на учителя, которые опровергнуть было нереально. Но Миклашевичу это удалось.

Павел очень болел, лечился ежегодно. Простреленная насквозь грудь, начавшийся туберкулез из-за долгого пребывания в канаве напоминали о себе. Вроде удалось вылечить легкие, но остановилось сердце.

Мимо ехал автомобиль Ксендзова, он согласился взять попутчиков. Далее начался спор, начальник районо говорил, что Мороз не герой, так как немцев не убивал, детей не спас. А Миклашевич в живых остался случайно. Ветеран разозлился и стал доказывать водителю обратное, ведь Алесь жизнь отдал, чтобы такие как он, Ксендзов, знали о войне лишь по фильмам. И пока он жив все узнают о подвиге учителя.

Наступила тишина. Машина подъезжала к городу..

В конце тёплого октябрь-ского дня, когда «урожай уже выращен, а природа полни-лась покоем погожей осени», соро-ка-летний журна-лист одной из районных газет Грод-нен-ской области, встретив на улице знако-мого, узнал, что два дня назад умер ещё молодой (36 лет!) учитель Микла-шевич из села Сельцо. Сердце заще-мило от сознания непо-пра-вимой вины. Цепляясь за последнюю возмож-ность оправ-даться перед собой, он решил ехать в Сельцо немед-ленно. Проез-жавший мимо грузовик оказался как нельзя кстати. Устро-ив-шись на рулонах толя в кузове, журна-лист погру-зился в воспо-ми-нания.

Два года назад, на учитель-ской конфе-ренции, Микла-шевич сказал журна-листу, что давно хотел обра-титься к нему с одним запу-танным делом. Все знали, что Микла-шевич в подрост-ковом возрасте во время окку-пации был как-то связан с парти-за-нами, а его пятерых одно-класс-ников расстре-ляли фашисты. Хлопо-тами Микла-ше-вича в их честь был поставлен памятник. Учитель зани-мался исто-рией парти-зан-ской войны на Грод-нен-щине. И теперь ему требо-ва-лась помощь в каком-то запу-танном деле. Журна-лист обещал прие-хать и помочь. Но всё время откла-дывал поездку. До Сельца было порядка двадцати кило-метров, и зимой он ждал, «пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной — пока подсохнет да потеп-леет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком юге». И вот опоздал.

Перед его мысленным взором пред-стала очень худая, остро-плечая фигура Микла-ше-вича, с выпи-ра-ю-щими под пиджаком лопат-ками и почти маль-чи-ше-ской шеей. У него было увядшее, в густых морщинах лицо. Каза-лось, что это побитый жизнью, пожилой человек. Но взгляд спокойный и ясный.

Трясясь на ухабах, журна-лист ругал «суету ради призрач-ного нена-сыт-ного благо-по-лучия», из-за которой «оста-ется в стороне более важное, а жизнь значи-тельна, когда запол-нена заботою о близких или далеких людях, которые нужда-ются в твоей помощи».

За пово-ротом пока-зался обелиск, стоявший непо-да-лёку от авто-бусной оста-новки. Спрыгнув на землю, журна-лист напра-вился к длинной аллее из древних, широ-ко-стволых вязов, в конце которой белело здание школы. Подъ-е-хавший с ящиком «Москов-ской» водки зоотехник, подсказал, что поминки справ-ляют в учитель-ском доме, за школой. Для журна-листа нашли свободное место рядом с пожилым, судя по орден-ской планке, вете-раном. В это время на стол поста-вили несколько бутылок, и присут-ству-ющие заметно оживи-лись. Слово взял заве-ду-ющий районо Ксен-дзов.

Молодой еще человек с началь-ственной уверен-но-стью на лице поднял стакан и стал гово-рить, какой Микла-шевич был хороший комму-нист, активный обще-ственник. И теперь, когда зале-чены раны войны, и совет-ский народ добился выда-ю-щихся успехов во всех отраслях эконо-мики, куль-туры, науки и обра-зо-вания...

— При чём тут успехи! — грохнул кулаком по столу сосед-ветеран. — Мы похо-ро-нили чело-века! Вот дожили! Сидим, пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза, кото-рого здесь должен знать каждый.

Проис-хо-дило что-то такое, чего журна-лист не понимал, но что пони-мали другие. Он тихо спросил соседа справа, кто такой этот шумный ветеран. Оказа-лось, что бывший здешний учитель Тимофей Титович Ткачук, живущий ныне в городе.

Ткачук напра-вился к выходу. Журна-лист двинулся за ним. Оста-ваться не было смысла. Подойдя к оста-новке, Ткачук сел на листву, опустив ноги в сухую канаву, а журна-лист, не упуская из виду дорогу, побрёл к обелиску. Это было призе-ми-стое — чуть выше чело-ве-че-ского роста — бетонное соору-жение с оградой из штакет-ника. Выглядел обелиск бедно, но был ухожен. Журна-лист удивился, увидев на черной метал-ли-че-ской табличке новое имя — Мороз А.И., выве-денное над осталь-ными белой масляной краской.

На асфальт вышел Ткачук и пред-ложил журна-листу ехать с ним на попутках. Шли молча. Чтобы как-то разря-дить обста-новку, журна-лист спросил у Ткачука, давно ли тот знаком с Микла-ше-вичем. Оказа-лось, давно. И считает его насто-ящим чело-веком и учителем с большой буквы. Ребята за ним табуном ходили. А когда пацаном был, то и сам в табуне за Морозом ходил. Журна-лист никогда не слышал о Морозе, и Тимофей Титович начал свой рассказ.

В ноябре 1939-го, когда Западная Бело-руссия воссо-еди-ни-лась с Бело-рус-ской ССР, Наркомат просве-щения направил Тимофея Ткачука, окон-чив-шего учитель-ские двух-го-дичные курсы, в Западную Бело-руссию орга-ни-зо-вы-вать школы и колхозы. Молодой Ткачук, как заве-ду-ющий районо, мотался по району, сам работал в школах. Хозяин усадьбы Сельцо пан Габрусь подался к румынам, а в усадьбе Мороз открыл школу на четыре класса. Вместе с Морозом рабо-тала пани Подгай-ская, пожилая женщина, жившая тут при Габрусе. Русским языком она почти не владела, бело-рус-ский немного пони-мала. Пона-чалу пани Подгай-ская проти-ви-лась новым методам педа-го-ги-че-ского воспи-тания, которые ввёл Мороз, наряду с агита-цией не ходить в костел. Даже жало-ва-лась Ткачуку. Ткачук, взяв вело-сипед — по-здеш-нему ровар — поехал в Сельцо прове-рить, что же проис-ходит в школе.

На школьном дворе было полно детворы. Там полным ходом шла работа — заго-тав-ли-ва-лись дрова. Бурей пова-лило огромное дерево, и вот теперь его пилили. Дров тогда не хватало, прихо-дили жалобы из школ насчет топлива, а транс-порта в районе ника-кого. А здесь сооб-ра-зили и не ждут, когда их обес-печат топливом. Один парень, пиливший толстенный ствол на пару с рослым подростком, сильно хромая, подошёл к Ткачуку. Одна нога у него была вывер-нута в сторону и не разги-ба-лась. А так ничего парень — плечи-стый, лицо открытое, взгляд смелый. Пред-ста-вился он Морозом Алесем Ивано-вичем.

Родом Алесь оказался с Могилев-щины. После окон-чания педтех-ни-кума пять лет учитель-ствовал. Нога такая с рождения. Мороз признал, что с нарко-ма-тов-скими програм-мами в школе действи-тельно не все в порядке, успе-ва-е-мость не блестящая. Ребята учились в поль-ской школе, многие плохо справ-ля-ются с бело-рус-ской грам-ма-тикой. Но главное в том, чтобы они постигли нацио-нальную и обще-че-ло-ве-че-скую куль-туру. Он хотел сделать из детей не послушных зубрил, а прежде всего людей. А это в мето-диках не очень-то разра-бо-тано. Достичь такого можно только личным примером учителя. Мороз учил ребят душой пони-мать нрав-ственные посту-латы. Прививал и грамот-ность, и доброту. Подо-брали где-то школь-ники трехлапую соба-чонку, да слепого кота, и Мороз разрешил их посе-лить в школе. Потом появился скворец, осенью отстал от стаи, так ему смасте-рили клетку.

Однажды поздним январ-ским вечером 1941-го года, проезжая мимо, Ткачук решил обогреться в школе. Дверь открыл худенький маль-чонка лет десяти. Он рассказал, что Алесь Иванович пошёл прово-жать через лес двух младших девочек-близ-няшек. Часа через три вернулся заин-де-вевший Мороз. С девчуш-ками такая история. Насту-пили холода, мать не пускает в школу: обувка плохая и ходить далеко. Тогда Мороз купил им по паре ботинок. Обычно девочек сопро-вождал Коля Бородич, тот, что некогда с учителем пилил колоду. Сегодня же он не пришел в школу, вот и дове-лось учителю идти в прово-жатые. А про своего квар-ти-ранта сказал, что парнишка побудет пока в школе, дома, мол, нелады, отец сильно бьёт. Парнишка тот и был Павликом Микла-ше-вичем.

Спустя две недели районный прокурор Сивак приказал Ткачуку ехать в Сельцо и забрать у Мороза сына граж-да-нина Микла-ше-вича. Возра-жений прокурор слушать не пожелал: закон! Мороз выслушал молча, позвал Павла. Тот отка-зался идти домой. Мороз неубе-ди-тельно так объяс-няет, что по закону сын должен жить с отцом и, в данном случае, с мачехой. Мальчик заплакал, а Микла-шевич-старший повёл его к шоссе. И вот все видят, как отец снимает с кожуха ремень и начи-нает бить маль-чика. Мили-ци-онер молчит, дети с упреком смотрят на взрослых. Мороз, хромая, побежал через двор. «Стойте, — кричит, — прекра-тите изби-ение!» Вырвал Павлову руку из отцов-ской: «Вы у меня его не полу-чите!» Чуть не подра-лись, успели их разнять. Пере-дали все дело на исполком, назна-чили комиссию, а отец подал в суд. Но Мороз все-таки своего добился: комиссия опре-де-лила парня в детдом. С выпол-не-нием этого соло-мо-нова решения Мороз не спешил.

Война пере-вер-нула весь жизненный уклад. Из Гродно пришел приказ: орга-ни-зо-вать истре-би-тельный отряд, чтобы вылав-ли-вать немецких дивер-сантов и пара-шю-ти-стов. Ткачук бросился соби-рать учителей, объездил шесть школ, и к обеду был уже в райкоме. Но руко-вод-ство укатило со всеми своими пожит-ками в Минск. Немцы насту-пали, а отсту-па-ющих совет-ских войск нигде не было видно.

На третий день войны, в среду, немцы уже были в Сельце. Ткачук да еще двое учителей еле успели спря-таться в лесу. Ждали, что наши недели через две прогонят немцев. Если бы кто сказал, что война на четыре года затя-нется, его прово-ка-тором посчи-тали бы. И тут оказа-лось, что многие люди не только не настроены оказы-вать окку-пантам сопро-тив-ление, но и охотно идут служить к немцам.

Учителя встре-тили группу окру-женцев, руко-во-димую кубан-ским казаком Селез-нёвым, кава-ле-рий-ским майором. Окопа-лись в урочище Волчьи ямы и стали к зиме гото-виться. Оружия почти не было. Пристал к отряду и прокурор Сивак. Здесь он уже был рядовым. На совете решили, что надо нала-дить связи с селами, с надеж-ными людьми, «пощу-пать на хуторах окру-женцев, которые из частей разбе-жа-лись да к моло-дицам пристро-и-лись». Майор разо-слал всех местных, кого куда.

Ткачук и Сивак решили зайти в Сельцо, где у проку-рора был знакомый акти-вист. Но узнали, что акти-вист Лавченя ходит с белой повязкой на рукаве — стал поли-цаем. А учитель Мороз продол-жает рабо-тать в школе — немцы дали разре-шение. Правда, уже не в Габру-севой усадьбе — там теперь поли-цей-ский участок, — а в одной из хат. Ткачук был поражён. От Алеся он такого не ждал. А тут прокурор зудит, что в свое время, мол, надо было этого Мороза репрес-си-ро-вать — не наш человек.

Стем-нело. Дого-во-ри-лись, что Ткачук зайдёт один, а прокурор подо-ждет в загу-менье, за кустами. Встре-ти-лись с Морозом молча. Алесь кисло усмех-нулся и стал гово-рить, что не будем учить мы — будут обол-ва-ни-вать немцы. А он не для того два года очело-ве-чивал этих ребят, чтобы их теперь расче-ло-ве-чили. Позвали проку-рора. Пого-во-рили откро-венно обо всем. Стало понятно, что Мороз умнее других. Он своим умом брал шире. Даже прокурор это понял. Решили, что Мороз оста-нется в селе, и будет изве-щать партизан о наме-ре-ниях фаши-стов.

Учитель оказался неза-ме-нимым помощ-ником. К тому же его уважали и сель-чане. Мороз поти-хоньку слушал радио-при-емник. Запишет сводки Совин-форм-бюро, на которые самый большой спрос был, распро-странит среди насе-ления и в отряд пере-даст. Два раза в неделю пацаны клали записки в дуплянку, висевшую у лесной сторожки на сосне, а ночью их заби-рали парти-заны. Сидели в декабре по своим ямам — все замело снегом, холод, с едой туго, и только радости, что эта Моро-зова почта. Особенно когда немцев разбили под Москвой.

Первое время у Мороза все шло хорошо. Немцы и полицаи не приста-вали, следили издали. Един-ственное, что камнем висело на его совести — судьба тех двух близ-няшек. В начале июня сорок первого Мороз уговорил их мамашу, опас-ливую дере-вен-скую бабу, отпра-вить дочерей в пионер-ский лагерь. Только они уехали, а тут война. Так и пропали девочки.

Один из двоих местных поли-цаев, бывший знакомый проку-рора Лавченя, иногда помогал сель-чанам и парти-занам, преду-пре-ждая об облавах. Зимой сорок третьего немцы расстре-ляли его. А вот второй оказался последним гадом. По селам его звали Каин. Много бед он принес людям. До войны жил с отцом на хуторе, был молодой, неже-натый — парень как парень. Но пришли немцы — и пере-ро-дился человек. Наверное, в одних усло-виях раскры-ва-ется одна часть харак-тера, а в других — другая. Сидело в этом Каине до войны что-то подлое, и может, не вылезло бы наружу. А тут вот поперло. С усер-дием служил немцам. Расстре-ливал, наси-ловал, грабил. Над евреями изде-вался. И запо-до-зрил Каин что-то в отно-шении Мороза. Однажды нагря-нула полиция в школу. Там как раз шли занятия — человек двадцать детворы в одной комнатке за двумя длин-ными столами. Врыва-ется Каин, с ним еще двое и немец — офицер из комен-да-туры. Пере-трясли учени-че-ские сумки, прове-рили книжки. Ничего не нашли. Только учителю допрос устроили. Тогда ребята, во главе с Боро-дичом что-то заду-мали. Зата-и-лись даже от Мороза. Однажды, правда, Бородич, будто между прочим, намекнул, что неплохо бы пристук-нуть Каина. Есть такая возмож-ность. Мороз запретил, но Бородич не думал расста-ваться с этими мыслями.

Павлу Микла-ше-вичу шел тогда пятна-дцатый год. Коля Бородич был самым старшим, ему было восем-на-дцать. Еще братья Кожаны — Тимка и Остап, одно-фа-мильцы Смурный Николай и Смурный Андрей, всего шестеро. Самому млад-шему — Смур-ному Николаю, было лет трина-дцать. Эта компания всегда держа-лась вместе. Дурости и смелости у них было хоть отбавляй, а вот сноровки и ума — в обрез. Долго прики-ды-вали, и, наконец, разра-бо-тали план.

Каин часто приезжал к отцу на хутор, через поле от Сельца. Там он пьян-ствовал да забав-лялся с девками. Один приезжал редко, больше с другими поли-цаями, а то и с немецким началь-ством. В первую зиму они держали себя нахально, ничего не боялись. Все случи-лось нежданно-нега-данно. Уже насту-пила весна, и с полей сошел снег. К тому времени Ткачук стал комис-саром отряда. Рано утром его разбудил часовой. Сказал, что задер-жали какого-то хромого. В землянку ввели Мороза. Он присел на нары и говорит таким голосом, словно похо-ронил родную мать: «Хлопцев забрали».

Оказа-лось, что Бородич все-таки добился своего: ребята подсте-регли Каина. Несколько дней назад тот на немецкой машине с фельд-фе-белем, солдатом и двумя поли-цаями прикатил к отцу. Там и зано-че-вали. Перед этим заехали в Сельцо, забрали свиней, похва-тали по хатам с десяток кур. На дороге, неда-леко от пере-се-чения с шоссе, через овражек был пере-кинут небольшой мосток. До воды метра два, хоть и воды той по колено. К мостку вёл круто-ватый спуск, а потом подъем, поэтому машина или подвода вынуж-дена брать разгон, иначе на подъем не выбе-решься. Пацаны это и учли. Как стем-нело, все шестеро с топо-рами и пилами — к этому мостику. Подпи-лили столбы напо-ло-вину, чтоб человек или конь могли перейти, а машина нет. Двое — Бородич и Смурый Николай оста-лись наблю-дать, а остальных отпра-вили по домам.

Но в тот день Каин припозд-нился, и машина пока-за-лась на дороге, когда уже полно-стью рассвело. Машина медленно ползла по плохой дороге и не смогла взять необ-хо-димый разгон. На мосту шофер стал пере-клю-чать скорость, и тогда одна попе-ре-чина подло-ми-лась. Машина накре-ни-лась и боком поле-тела под мост. Как потом выяс-ни-лось, седоки и свиньи с курами просто съехали в воду и тут же благо-по-лучно повы-ска-ки-вали. Не повезло немцу, угодив-шему под борт. Его прида-вило насмерть.

Хлопцы рванули в деревню, но кто-то из поли-цаев заметил, как в кустах мельк-нула фигура ребенка. Через какой-то час все в селе уже знали, что случи-лось у оврага. Мороз сразу бросился в школу, послал за Боро-дичем, но того не оказа-лось дома. Микла-шевич не выдержал и рассказал учителю обо всем. Мороз не знал, что приду-мать. И вот в полночь слышит стук в дверь. На пороге стоял полицай, тот самый Лавченя. Он сообщил, что маль-чишек схва-тили и уже идут за Морозом.

Мороза оста-вили в отряде. Он ходил, словно в воду опущенный. Прошло еще пару дней. И вдруг в лес прибе-жала Ульяна — связная с лесного кордона. Ей разре-ша-лось прихо-дить только в самом крайнем случае. Немцы требо-вали выдать Мороза, иначе угро-жали пове-сить ребят. Ночью к Ульяне прибе-жали их матери, просят Христом-Богом: «Улья-ночка помоги». Она в ответ: «Откуда мне знать, где тот Мороз?» А они: «Сходи, пусть он спасает мальцов. Он же умный, он их учитель».

Еще шесть камней на душу бедного учителя! Ясно было, что и ребят не отпу-стят, и его убьют. Вылезли из землянки, а тут Мороз. Стоит у входа, держит винтовку, а на самом лица нету. Всё слышал и просится идти. Селезнев и Ткачук обозли-лись. Кричали, что надо быть идиотом, чтобы пове-рить немцам, будто они выпу-стят хлопцев. Идти — безрас-судное само-убий-ство. А Мороз спокойно отве-чает: «Это верно». И тогда Селезнев сказал: «Через час продолжим разговор». А потом обна-ру-жили, что Мороза нигде нет. Послали в Сельцо Гусака, у кото-рого там проживал свояк, чтобы просле-дить, как оно будет дальше. Вот от этого Гусака, а потом уже и от Павла Микла-ше-вича и стало известно, как разви-ва-лись события.

Ребята сидят в амбаре, немцы допра-ши-вают их и бьют. И ждут Мороза. Матери лезут во двор к старосте, просят, унижа-ются, а полицаи их гонят. Пона-чалу ребята держа-лись твёрдо: ничего не знаем, ничего не делали. Их стали истя-зать, и первым не стерпел Бородич, взял все на себя, и думал, что остальных отпу-стят. И в эту самую пору явля-ется Мороз. Рано утром, когда село еще спало, шагнул он во двор к старосте. Немцы скру-тили Морозу руки, содрали кожушок. Как привели в старо-стову хату, старик Бохан улучил момент и говорит тихонько: «Не надо было, учитель».

Теперь вся «банда» оказа-лась в сборе. Хлопцы еще в амбаре упали духом, когда услы-шали за дверьми голос Алеся Ивано-вича. До самого конца никто из них не думал, что учитель пришёл добро-вольно. Считали, что схва-тили его где-то. И он им ничего о себе не сказал. Только подбад-ривал. Под вечер вывели всех семерых на улицу, все кое-как держа-лись на ногах, кроме Боро-дича. Старший брат близ-нецов Кожанов, Иван, пробрался вперед и говорит какому-то немцу: «Как же так? Вы же гово-рили, что когда явится Мороз, то отпу-стите хлопцев». Немец ему пара-бел-лумом в зубы, а Иван ему ногой в живот. Ивана застре-лили.

Вели по той самой дороге, через мосток. Впереди Мороз с Павликом, за ним близ-нецы Кожаны, потом одно-фа-мильцы Смурные. Позади два полицая волокли Боро-дича. Поли-цаев было человек семь и четыре немца. Разго-ва-ри-вать никому не давали. Руки у всех были связаны сзади. А вокруг — знакомые с детства места. Микла-шевич вспо-минал, что такая тоска на него напала, хоть кричи. Оно и понятно. По четыр-на-дцать-шест-на-дцать лет хлопцам. Что они видели в этой жизни?

Подошли к мостку. Мороз шепчет Павлику: «Как крикну, бросайся в кусты». Павлику пока-за-лось тогда, что Мороз что-то знает. А лесок вот уже — рядом. Дорога узенькая, два полицая идут впереди, двое по сторонам. Внезапно Мороз громко крикнул: «Вот он, вот — смот-рите!» И сам влево от дороги смотрит, плечом и головой пока-зы-вает, словно кого-то увидел там. И так есте-ственно это у него полу-чи-лось, что даже Павлик туда глянул. Но только раз глянул, потом прыгнул в проти-во-по-ложную сторону и оказался в чаще. Спустя секунды кто-то ударил из винтовки, потом еще. Полицаи приво-локли Павла. Рубашка на его груди пропи-та-лась кровью, голова обвисла. Мороза избили так, что уже не поднялся. Каин для уверен-ности ударил Павлика прикладом по голове и спихнул в канаву с водой.

Там его и подо-брали ночью. А тех шестерых довезли до местечка и подер-жали еще пять дней. В воскре-сенье, как раз на первый день Пасхи, вешали. На теле-фонном столбе у почты укре-пили пере-кла-дину — толстый такой брус, полу-чи-лось подобие креста. Сначала Мороза и Боро-дича, потом остальных, то с одной, то с другой стороны. Для равно-весия. Так и стояло это коро-мысло несколько дней. Зако-пали в карьере за кирпичным заводом. Потом уже, когда война кончи-лась, пере-хо-ро-нили поближе к Сельцу.

Когда в 44-м выбили немцев, в Гродно оста-лись кое-какие бумаги: доку-менты полиции, гестапо. И нашли одну бумагу каса-тельно Алеся Ивано-вича Мороза. Обык-но-венный листок из тетрадки в клетку, напи-сано по-бело-русски, — рапорт стар-шего поли-цей-ского Гагуна Федора, того самого Каина, своему началь-ству. Мол, такого-то апреля 42-го команда поли-цей-ских под его началом захва-тила главаря местной парти-зан-ской банды Алеся Мороза. Эта ложь была нужна Каину, да и немцам. Взяли ребят, а через три дня поймали и главаря банды — было о чём рапор-то-вать. К тому же, когда в отряде набра-лось немало убитых и раненых, потре-бо-вали из бригады данные о потерях. Вспом-нили Мороза. Он всего два дня в парти-занах побыл. Селезнев и говорит: «Напишем, что попал в плен. Пусть сами разби-ра-ются». Так к немец-кому приба-вился еще и наш доку-мент. И опро-верг-нуть эти две бумажки было почти невоз-можно. Спасибо Микла-ше-вичу. Он все-таки доказал истину.

Но здоровья он так и не набрал. Грудь простре-лена навылет, да еще столько времени в талой воде пролежал. Начался тубер-кулез. Почти каждый год в боль-ницах лечился. В последнее время, каза-лось, неплохо себя чувствовал. Но пока лечил легкие, сдало сердце. «Доко-нала таки война нашего Павла Ивано-вича, — закончил Ткачук.

Мимо проско-чила машина, но вдруг замед-лила ход и оста-но-ви-лась. Заве-ду-ющий районо Ксен-дзов согла-сился подвезти. Машина трону-лась. Заве-ду-ющий повер-нулся впол-обо-рота и продолжил спор, начатый в Сельце. Ксен-дзов ментор-ским тоном вещал, что есть герои не чета этому Морозу, который даже ни одного немца не убил. И поступок его безрас-суден — никого не спас. А Микла-шевич случайно остался в живых. И ника-кого подвига в этом он не видит. Ткачук, более не сдер-жи-ваясь, ответил, что видно заве-ду-ющий душевно близо-рукий! И остальные, подобные ему — слепые и глухие, невзирая на посты и ранги. Ксен-дзову всего 38 лет, и войну он знает по газетам да по кино. А Ткачук её своими руками делал. И Мороз принял участие. Микла-шевич в её когтях побывал, да так и не вырвался. Закон-чи-лось тем, что Ткачук обозвал Ксен-дзова «безмозглым дураком» и потре-бовал оста-но-вить машину. Шофер стал притор-ма-жи-вать. Журна-лист попы-тался его оста-но-вить. Ткачук бросил ещё несколько фраз о том, что такие люди, как Ксен-дзов, опасны тем, что для них всё ясно загодя. Но так нельзя жить. Жизнь — это миллионы ситу-аций, миллионы харак-теров и судеб. Их нельзя втис-нуть в две-три расхожие схемы, чтоб поменьше хлопот. Мороз сделал больше, чем если бы убил сто немцев. Он жизнь положил на плаху добро-вольно. Нет ни Мороза, ни Микла-ше-вича. Но еще жив Тимофей Ткачук! И больше молчать он не будет. Всем расскажет о подвиге Мороза.

Не встретив возра-жений, Ткачук замолчал. Ксен-дзов тоже молчал, уста-вив-шись на дорогу. Фары ярко резали темень. По сторонам мель-кали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побе-лен-ными ство-лами...

Подъ-ез-жали к городу.

За два долгих года я так и не выбрал времени съездить в ту не очень и далекую от города сельскую школу. Сколько раз думал об этом, но все откладывал: зимой – пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной – пока подсохнет да потеплеет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и связанные с ним хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком, перенаселенном юге. Кроме того, думал: подъеду, когда станет свободней с работой, с разными домашними заботами. И, как это бывает в жизни, дооткладывался до того, что стало поздно собираться в гости – пришло время ехать на похороны.

Узнал об этом также не вовремя: возвращаясь из командировки, встретил на улице знакомого, давнишнего товарища по работе. Немного поговорив о том о сем и обменявшись несколькими шутливыми фразами, уже распрощались, как вдруг, будто вспомнив что-то, товарищ остановился.

– Слыхал, Миклашевич умер? Тот, что в Сельце учителем был.

– Как – умер?

– Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня хоронить будут.

Товарищ сказал и пошел, смерть Миклашевича для него, наверно, мало что значила, а я стоял и растерянно смотрел через улицу. На мгновение я перестал ощущать себя, забыл обо всех своих неотложных делах – какая-то еще не осознанная виноватость внезапным ударом оглушила меня и приковала к этому кусочку асфальта. Конечно, я понимал, что в безвременной смерти молодого сельского учителя никакой моей вины не было, да и сам учитель не был мне ни родней, ни даже близким знакомым, но сердце мое остро защемило от жалости к нему и сознания своей непоправимой вины – ведь я не сделал того, что теперь уже никогда не смогу сделать. Наверно, цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед собой, ощутил быстро созревшую решимость поехать туда сейчас же, немедленно.

Время с той минуты, как я принял это решение, помчалось для меня по какому-то особому отсчету, вернее – исчезло ощущение времени. Изо всех сил я стал торопиться, хотя удавалось это мне плохо. Дома никого из своих не застал, но даже не написал записки, чтобы предупредить их о моем отъезде, – побежал на автобусную станцию. Вспомнив о делах на службе, пытался дозвониться туда из автомата, который, будто назло мне, исправно глотал медяки и молчал как заклятый. Бросился искать другой и нашел его только у нового здания гастронома, но там в терпеливом ожидании стояла очередь. Ждал несколько минут, выслушивая длинные и мелочные разговоры в синей, с разбитым стеклом будке, поссорился с каким-то парнем, которого принял сначала за девушку, – штаны клеш и льняные локоны до воротника вельветовой курточки. Пока наконец дозвонился да объяснил, в чем дело, упустил последний автобус на Сельцо, другого же транспорта в ту сторону сегодня не предвиделось. С полчаса потратил на тщетные попытки захватить такси на стоянке, но к каждой подходившей машине бросалась толпа более проворных, а главное, более нахальных, чем я. В конце концов пришлось выбираться на шоссе за городом и прибегнуть к старому, испытанному в таких случаях способу – голосовать. Действительно, седьмая или десятая машина из города, доверху нагруженная рулонами толя, остановилась на обочине и взяла нас – меня и парнишку в кедах, с сумкой, набитой буханками городского хлеба.

В пути стало немного спокойнее, только порой казалось, что машина идет слишком медленно, и я ловил себя на том, что мысленно ругаю шофера, хотя на более трезвый взгляд ехали мы обычно, как и все тут ездят. Шоссе было гладким, асфальтированным и почти прямым, плавно покачивало на пологих взгорках – то вверх, то вниз. День клонился к вечеру, стояла середина бабьего лета со спокойной прозрачностью далей, поредевшими, тронутыми первой желтизной перелесками, вольным простором уже опустевших полей. Поодаль, у леса, паслось колхозное стадо – несколько сот подтелков, все одного возраста, роста, одинаковой буро-красной масти. На огромном поле по другую сторону дороги тарахтел неутомимый колхозный трактор – пахал под зябь. Навстречу нам шли машины, громоздко нагруженные льнотрестой. В придорожной деревне Будиловичи ярко пламенели в палисадниках поздние георгины, на огородах в распаханных бороздах с сухой, полегшей ботвой копались деревенские тетки – выбирали картофель. Природа полнилась мирным покоем погожей осени; тихая человеческая удовлетворенность просвечивала в размеренном ритме извечных крестьянских хлопот, когда урожай уже выращен, собран, большинство связанных с ним забот позади, оставалось его обработать, подготовить к зиме, и до следующей весны – прощай, многотрудное и многозаботное поле.

Но меня эта умиротворяющая благость природы, однако, никак не успокаивала, а только угнетала и злила. Я опаздывал, чувствовал это, переживал и клял себя за мою застарелую лень, душевную черствость. Никакие мои прежние причины не казались теперь уважительными, да и вообще были ли какие-нибудь причины? С такой медвежьей неповоротливостью недолго было до конца прожить отпущенные тебе годы, ничего не сделав из того, что, может, только и могло составить смысл твоего существования на этой грешной земле. Так пропади она пропадом, тщетная муравьиная суета ради призрачного ненасытного благополучия, если из-за него остается в стороне нечто куда более важное. Ведь тем самым опустошается и выхолащивается вся твоя жизнь, которая только кажется тебе автономной, обособленной от других человеческих жизней, направленной по твоему сугубо индивидуальному житейскому руслу. На самом же деле, как это не сегодня замечено, если она и наполняется чем-то значительным, так это прежде всего разумной человеческой добротой и заботою о других – близких или даже далеких тебе людях, которые нуждаются в этой твоей заботе.

Наверно, лучше других это понимал Миклашевич.

И кажется, не было у него особой на то причины, исключительной образованности или утонченного воспитания, которые выделяли бы его из круга других людей. Был он обыкновенным сельским учителем, наверно, не лучше и не хуже тысяч других городских и сельских учителей. Правда, я слышал, что он пережил трагедию во время войны и чудом спасся от смерти. И еще – что он очень болен. Каждому, кто даже впервые встречался с ним, было очевидно, как изводила его эта болезнь. Но я никогда не слыхал, чтобы он пожаловался на нее или дал бы кому-либо понять, как ему трудно. Вспомнилось, как мы с ним познакомились, во время перерыва на очередной учительской конференции. С кем-то беседуя, он стоял тогда у окна в шумном вестибюле городского Дома культуры, и вся его очень худая, остроплечая фигура с выпирающими под пиджаком лопатками и худой длинной шеей показалась мне сзади удивительно хрупкой, почти мальчишечьей. Но стоило ему тут же обернуться ко мне своим увядшим, в густых морщинах лицом, как впечатление сразу менялось – думалось, что это довольно побитый жизнью, почти пожилой человек. В действительности же, и я это знал точно, в то время ему шел только тридцать четвертый год.

– Слышал о вас и давно хотел обратиться с одним запутанным делом, – сказал тогда Миклашевич каким-то глухим голосом.

Он курил, стряхивая пепел в пустой коробок из-под спичек, который держал в пальцах, и я, помнится, невольно ужаснулся, увидев эти его нервно дрожащие пальцы, обтянутые желтой сморщенной кожей. С недобрым предчувствием я поспешил перевести взгляд на его лицо – усталое, оно было, однако, совершенно спокойным.

– Печать – великая сила, – шутливо и со значением процитировал он, и сквозь сетку морщин на его лице проглянула добрая, со страдальческой грустью усмешка.

Я знал, что он ищет что-то в истории партизанской войны на Гродненщине, что сам еще подростком принимал участие в партизанских делах, что его друзья-школьники повешены немцами в сорок втором и что хлопотами Миклашевича в их честь поставлен небольшой памятник в Сельце, но вот, оказывается, было у него и еще какое-то дело, в котором он рассчитывал на меня. Что ж, я был готов. Я обещал приехать, поговорить и по возможности разобраться, если дело действительно запутанное, – в то время я еще не потерял охоту к разного рода запутанным, сложным делам.

История начинается с известия о том, что умер молодой учитель местной школы Павел Миклашевич. Об этом случайно узнаёт знакомый преподавателя, журналист, от лица которого и будет идти повествование. Эта новость весьма опечалила и озадачила сотрудника газеты: он так и не помог Павлу в одном запутанном деле, несмотря на свои давние обещания.

Чтобы как-то избавиться от чувства вины, мужчина решает попрощаться с учителем и проводить его в последний путь. Он мгновенно собирается и едет в Сельцо. Его подбирает едущий в это же село грузовик.

По дороге в Сельцо повествователь никак не мог отделаться от воспоминаний о просьбе, и сразу перед глазами его встал образ умершего Миклашевича. Несмотря на свой возраст (36 лет) Павел выглядел, как истрёпанный жизнью старик. Худощавое лицо было всё в сетку от морщинок. Всё тело мужчины было угловатым и тощим. Вспоминая эту жалостливую фигуру, рассказчик не мог не испытывать чувства вины.

Не успел опомниться журналист, как они уже подъезжали к селу, а впереди он увидел ничем не приметный обелиск. Пришло время выходить из машины, и мужчина направился к учительскому дому, где и проходили поминки усопшего.

Газетчик зашёл в комнату, где уже начали поминать умершего преподавателя. Знакомые и друзья вспоминали покойного и обсуждали его заслуги перед родной землёй. Он смутно понимал, о чём вели разговор поминающие, и через некоторое время решил удалиться, последовав за одним из присутствующих на похоронах. Этим человеком оказался Ткачук Тимофей Титович, бывший учитель здешней школы. Двое направились к автобусной остановке, где неподалёку и располагался обелиск. Журналист подошёл к памятнику и обнаружил на нём новую фамилию, написанную над остальными – А.И. Мороз.

Пока рассказчик рассматривал табличку с именами, к нему подошёл Ткачук и предложил ехать вместе на подвернувшейся попутке.

Чтобы завязать разговор, газетчик решил поинтересоваться у Тимофея Титовича, давно ли тот был знаком с Павлом. Здесь и поведал всю историю журналисту преподаватель.

Шла осень 39-го года, когда Тимофея Титовича отправили в Белорусскую ССР открывать новые школы и преподавать. Занесло Ткачука в брошенное поместье Сельцо, где Алесь Иванович Мороз организовал школу для местных детишек. Ребята очень любили своего преподавателя за его человечность и доброту. Он открыл новые методы обучения и воспитания детей и активно их вводил в свою школу, чему противились другие учителя. Но Мороз придерживался своей точки зрения, и был уверен, что, прежде всего в детях нужно воспитывать гуманность. Был так же добр Алесь Иванович и к животным, которые нашли свой приют в открывшейся школе.

Много ещё поведал добрых дел и историй Ткачук своему попутчику об умершем герое. Так как одна из самых главных историй была связана с умершим Милашкевичем, то ей и уделил преподаватель всё оставшееся время.

Ещё, будучи мальчишкой, Павлик всё время сбегал из дома из-за избиений деспотичного отца. Всё только разводили руками, даже полиция не обращала внимания на зверства родителя и закрывала на это глаза. Но только не Алесь Иванович: не мог он спокойно смотреть на издевательства, которым подвергался мальчуган и решил взять его под своё покровительство.

В те годы были неспокойные времена, шла война с немцами. Нога фашистов уже вступала в те края, где и располагалось Сельцо. Наступившие оккупировали село и стали брать к себе в услужение местных жителей. Многие из них соглашались, чтобы не попасть в немилость новой власти.

Немцы разрешили проводить занятия с детьми, и Мороз остаётся преподавать в школе. Под видом «своего» дальновидный преподаватель собирается докладывать всю происходящую обстановку партизанам.

Все новости, которые доходили до Алеся Ивановича, он передавал своим войскам, посредством придуманной им почты.

Но через некоторое время вражеские полицаи начали подозревать учителя в его «тёмных» делах и начали активно следить за ним. Уличившим в проделках преподавателя, был один из тех, кто перешёл на сторону фашистов. В селе предателю дали прозвище Каин из-за зверств, которые он проделывал, после того, как перешёл к врагу.

В момент, когда Каин ворвался в школу с проверкой и всё перевернул в поисках улик, подрастающие ребята задумали убийство местного Иуды.

Узнав о задумках, проговорившихся мальчишек, Мороз запретил ребятам даже думать об этом. Но они были не намерены отступать, и решили привести план в действие при удобном случае…

Всё пошло не так, как планировали ребята: умышленное деяние их вскрывается. Учитель узнаёт о случившемся от Павла Миклашевича и думает, как прийти на помощь подросткам.

Тем временем тех арестовывают, а Мороза на время оставляют в покое. Но через некоторое время Алесь Иванович узнаёт, что ребятишек вынуждают выдать его и рассказать о его связи с партизанами. Только в этом случае парней обещали оставить в живых и отпустить.

Мороз спешит на помощь ребятам, но понимает, что ничего из этого путного не выйдет. Пришёл он с повинной к немецким полицаям, но молодых виновников так и не отпустили.

Повели утром приговорённых к смерти через лес к месту, где должны их повесить. Так тоскливо стало на душе добросердечному учителю от осознания, что в скором времени загубят пятнадцатилетние души, которые и не успели увидеть ничего.

Здесь учитель принимает решение и идёт на отчаянный поступок: он отвлекает внимание полицейских и приказывает Милашкевичу бежать…

Чудом остаётся Павел в живых, а остальных соучастников ждёт смерть.

После того, как немцы отступили, вскрылись некоторые бумаги, в которых говорилось, что Морозов был главарём местной банды. Но оставшийся в живых Милашкевич не хотел мириться с этой наглой ложью и решил доказать невиновность преподавателя.

Это и было тем запутанным делом, в котором просил помочь разобраться Павел

журналиста.

Не пожалел преподаватель своей жизни и поступил по справедливости. Несмотря на то, что пятерых ребят спасти не удалось, своими делами и поступками Алесь Иванович Мороз доказал, что можно быть истинным героем не находясь на войне.

Василь Быков

За два долгих года я так и не выбрал времени съездить в ту не очень и далекую от города сельскую школу. Сколько раз думал об этом, но все откладывал: зимой - пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной - пока подсохнет да потеплеет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и связанные с ним хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком, перенаселенном юге. Кроме того, думал: подъеду, когда станет свободней с работой, с разными домашними заботами. И, как это бывает в жизни, дооткладывался до того, что стало поздно собираться в гости - пришло время ехать на похороны.

Узнал об этом также не вовремя: возвращаясь из командировки, встретил на улице знакомого, давнишнего товарища по работе. Немного поговорив о том о сем и обменявшись несколькими шутливыми фразами, уже распрощались, как вдруг, будто вспомнив что-то, товарищ остановился.

Слыхал, Миклашевич умер? Тот, что в Сельце учителем был.

Как умер?

Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня хоронить будут.

Товарищ сказал и пошел, смерть Миклашевича для него, наверно, мало что значила, а я стоял и растерянно смотрел через улицу. На мгновение я перестал ощущать себя, забыл обо всех своих неотложных делах - какая-то еще не осознанная виноватость внезапным ударом оглушила меня и приковала к этому кусочку асфальта. Конечно, я понимал, что в безвременной смерти молодого сельского учителя никакой моей вины не было, да и сам учитель не был мне ни родней, ни даже близким знакомым, но сердце мое остро защемило от жалости к нему и сознания своей непоправимой вины - ведь я не сделал того, что теперь уже никогда не смогу сделать. Наверно, цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед собой, ощутил быстро созревшую решимость поехать туда сейчас же, немедленно.

Время с той минуты, как я принял это решение, помчалось для меня по какому-то особому отсчету, вернее - исчезло ощущение времени. Изо всех сил я стал торопиться, хотя удавалось это мне плохо. Дома никого из своих не застал, но даже не написал записки, чтобы предупредить их о моем отъезде, - побежал на автобусную станцию. Вспомнив о делах на службе, пытался дозвониться туда из автомата, который, будто назло мне, исправно глотал медяки и молчал, как заклятый. Бросился искать другой и нашел его только у нового здания гастронома, но там в терпеливом ожидании стояла очередь. Ждал несколько минут, выслушивая длинные и мелочные разговоры в синей, с разбитым стеклом будке, поссорился с каким-то парнем, которого принял сначала за девушку, - штаны клеш и льняные локоны до воротника вельветовой курточки. Пока наконец дозвонился да объяснил, в чем дело, упустил последний автобус на Сельцо, другого же транспорта в ту сторону сегодня не предвиделось. С полчаса потратил на тщетные попытки захватить такси на стоянке, но к каждой подходившей машине бросалась толпа более проворных, а главное, более нахальных, чем я. В конце концов пришлось выбираться на шоссе за городом и прибегнуть к старому, испытанному в таких случаях способу - голосовать. Действительно, седьмая или десятая машина из города, доверху нагруженная рулонами толя, остановилась на обочине и взяла нас - меня и парнишку в кедах, с сумкой, набитой буханками городского хлеба.

В пути стало немного спокойнее, только порой казалось, что машина идет слишком медленно, и я ловил себя на том, что мысленно ругаю шофера, хотя на более трезвый взгляд ехали мы обычно, как и все тут ездят. Шоссе было гладким, асфальтированным и почти прямым, плавно покачивало на пологих взгорках - то вверх, то вниз. День клонился к вечеру, стояла середина бабьего лета со спокойной прозрачностью далей, поредевшими, тронутыми первой желтизной перелесками, вольным простором уже опустевших полей. Поодаль, у леса, паслось колхозное стадо - несколько сот подтелков, все одного возраста, роста, одинаковой буро-красной масти. На огромном поле по другую сторону дороги тарахтел неутомимый колхозный трактор - пахал под зябь. Навстречу нам шли машины, громоздко нагруженные льнотрестой. В придорожной деревне Будиловичи ярко пламенели в палисадниках поздние георгины, на огородах в распаханных бороздах с сухой, полегшей ботвой копались деревенские тетки - выбирали картофель. Природа полнилась мирным покоем погожей осени; тихая человеческая удовлетворенность просвечивала в размеренном ритме извечных крестьянских хлопот; когда урожай уже выращен, собран, большинство связанных с ним забот позади, оставалось его обработать, подготовить к зиме и до следующей весны - прощай, многотрудное и многозаботное поле.

Но меня эта умиротворяющая благость природы, однако, никак не успокаивала, а только угнетала и злила. Я опаздывал, чувствовал это, переживал и клял себя за мою застаревшую лень, душевную черствость. Никакие мои прежние причины не казались теперь уважительными, да и вообще были ли какие-нибудь причины? С такой медвежьей неповоротливостью недолго было до конца прожить отпущенные тебе годы, ничего не сделав из того, что, может, только и могло составить смысл твоего существования на этой грешной земле. Так пропади она пропадом, тщетная муравьиная суета ради призрачного ненасытного благополучия, если из-за него остается в стороне нечто куда более важное. Ведь тем самым опустошается и выхолащивается вся твоя жизнь, которая только кажется тебе автономной, обособленной от других человеческих жизней, направленной по твоему, сугубо индивидуальному житейскому руслу. На самом же деле, как это не сегодня замечено, если она и наполняется чем-то значительным, так это прежде всего разумной человеческой добротой и заботою о других - близких или даже далеких тебе людях, которые нуждаются в этой твоей заботе.

Наверно, лучше других это понимал Миклашевич.

И, кажется, не было у него особой на то причины, исключительной образованности или утонченного воспитания, которые выделяли бы его из круга других людей. Был он обыкновенным сельским учителем, наверно, не лучше и не хуже тысяч других городских и сельских учителей. Правда, я слышал, что он пережил трагедию во время войны и чудом спасся от смерти. И еще - что он очень болен. Каждому, кто впервые встречался с ним, было очевидно, как изводила его эта болезнь. Но я никогда не слыхал, чтобы он пожаловался на нее или дал бы кому-либо понять, как ему трудно. Вспомнилось, как мы с ним познакомились во время перерыва на очередной учительской конференции. С кем-то беседуя, он стоял тогда у окна в шумном вестибюле городского Дома культуры, и вся его очень худая, остроплечая фигура с выпирающими под пиджаком лопатками и худой длинной шеей показалась мне сзади удивительно хрупкой, почти мальчишечьей. Но стоило ему тут же обернуться ко мне своим увядшим, в густых морщинах лицом, как впечатление сразу менялось - думалось, что это довольно побитый жизнью, почти пожилой человек. В действительности же, и я это знал точно, в то время ему шел только тридцать четвертый год.