Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

«Элиотовские лекции» удивят всех, кто слышал проповеди, беседы, лекции владыки Антония митрополита Сурожского; тех, кто, как сам он сказал в своей неповторимой манере, «настолько неразумен, что читает мои книги». К этим очень многочисленным неразумным отношусь и я (стоит заметить, что книги митрополита Антония читают в переводах на многие языки, поскольку он принадлежит к самым авторитетным и любимым духовным писателям современности). То, что я читала в 70-е годы, были еще не книги (до советской Москвы они не доходили), а самиздатские списки проповедей и бесед, и эти машинописные списки были событием моей жизни. Уже позже мне выпало счастье слышать владыку вживе, на «подпольных» встречах в московских квартирах, а потом и в Лондоне… Владыка совсем не часто вспоминал в своих беседах поэтов, художников, да и вообще искусство. Он и в частных беседах не раз говорил, что слишком мало во всем этом сведущ, что опыт художника – иной, чем его, монашеский опыт. И вот – Т.С.Элиот и беседы о красоте. Мы встречаемся здесь с владыкой Антонием, которого еще не знали.

Кроме Т.С.Элиота, с которого всё начинается, мы увидим на этих страницах ссылки на Данте, Гете, Сервантеса, Диккенса, Гоголя, Достоевского, Вл. Соловьева, Гофмансталя, Брехта, Шеффеля, Нерваля, Бодлера, Валери, Малларме, Китса, Э.По, Л.Коэна, Ч.Вильямса… На художников: Родена, Жерико, Утрилло, Ван Гога, абстракционистов. И – совсем неожиданно – на работы по теории архитектуры, на геометрические образы эллипса и параболы, с которыми связан один из самых интересных мотивов этих бесед о красоте. И на европейских мыслителей, психологов, историков культуры: Ницше, Шопенгауэра, Юнга, Мальро, Леви-Брюля… Я перечислила далеко не всех участников этих бесед. По большей части это писатели, художники, мыслители эпохи модерна, то есть той тревожной и драматической эпохи, «сложной» мысли и формы, с которыми наша церковная мысль общаться не привыкла. И обращение владыки к своим собеседникам неизменно внимательно и сочувственно, без малейшей тени учительства. Размышляя о красоте, владыка хочет, его словами, «избежать клерикализма и не говорить с точки зрения Св. Писания». Он даже отказывается от идеи слушателя, предположившего, что его представление о красоте сформировано православной иконой. Не знаю, как вам, читатель, мне трудно вспомнить православного писателя, который удержался бы от того, чтобы указать, в чем ошибался Ницше или чего не мог понять Стефан Малларме – и тут же образумить этих невегласов-безбожников словами «святых отец». Но владыка, если он в чем-то не согласен с Эдгаром По или Карлом Густавом Юнгом, возражает им как мыслящий человеку мыслящему человеку. Если же он сочувственно приводит чьи-то слова (как, например, суждения Ницше о ценности хаоса, которому не следует предпочитать какой угодно «порядок», поскольку хаос полон новых творческих возможностей), то и не думает вспоминать при этом религиозной неблагонадежности автора Заратустры.

Но почему все-таки Т.С. Элиот?
По первым же словам владыки – почти случайно. Ему однажды подарили книгу Т.С.Элиота «Убийство в соборе» со словами, что это драма о нем, о том, что с ним произойдет. В 1982 году, когда читаются эти лекции, владыка «все еще ждет исполнения этого пророчества». Вот как будто и всё. По ходу бесед владыка возвращается к Элиоту еще пару раз, но бегло. Так что тот, кто ждет от «Элиотовских лекций» развернутого разговора о Т.С. Элиоте, поэте, драматурге, эссеисте, его не найдет. Речь в них идет о красоте и безобразии (тоже, казалось бы, не самых центральных для Элиота темах; вообще красота в эпоху модерна становится вещью оспариваемой, во всяком случае, традиционное представление о красоте). И вместе с тем, я думаю, название этих бесед «элиотовскими» точно и глубоко. Я попытаюсь объяснить, что имею в виду.

Зрелый Т.С.Элиот – в отличие от большинства своих творческих современников и в полемике с ними – поэт христианского и, больше того, церковного вдохновения. В те времена, которые другой большой христианский поэт ХХ века, Поль Клодель, назвал «временами великой апостасии» 1 , в эпоху, когда «высокая современная культура» и агностицизм становятся почти синонимами, открыто принять позицию конфессионального автора – большой вызов. Он требовал мужества. Мужество всегда присутствует в письме Элиота – как общий тон его стиха и мысли, как их ритм. Мужество слышится в каждом слове и жесте владыки Антония, это тон и ритм его веры, его свидетельства. Митрополит Сурожский и британский поэт (по мнению многих – первый поэт Европы ХХ века, «новый Данте») встретились в том, как оба они слышат дух своего времени. Мужеству в этом времени принадлежит важнейшая роль.

Час мужества пробил на наших часах.

И нужно заметить, что это некое новое, особое мужество: не просто готовность принять какой-то реальный вызов, но сила отказаться от всего, что тебе представляется известным, в чем ты уверен, без чего, как тебе кажется, ты не сможешь жить. Это новое мужество едва ли не труднее прежнего.

Я сказал душе моей: молчи, и жди без надежды
Ибо надежда может быть надеждой на что-нибудь ложное; жди без любви
Ибо любовь может быть любовью к чему-нибудь ложному; есть еще вера.
Но вера, любовь и надежда, они все – в ожиданье.
Жди без мысли, ибо ты не готова к мысли;
Именно так темнота превратится в свет и неподвижность в танец. 2

Это стихи из Третьей части «Ист Кокера», второго из «Четырех квартетов» Т.С.Элиота. А вот знаменитые стихи из второй части того же «Квартета»:

Не говорите мне
О мудрости стариков, лучше об их дури,
Об их страхе бояться и терять разум, их страхе обладать,
Принадлежать другому, или другим, или Богу.
Единственная мудрость, которую мы можем надеяться обрести, -
Это мудрость смирения: смирение бесконечно.

В этих и многих других стихах Элиота я слышу глубокое созвучие с мыслью владыки Антония, и еще больше – с ним самим: здесь как будто звучит тот же колокол. Колокол, который не раз поминается в «Квартетах», – и колокол, о котором замечательно говорил в одном из своих слов владыка Антоний.

«Убийство в соборе», с которого начинаются лекции, – великая христианская трагедия ХХ века. Средневековье, классическая эпоха христианского искусства, такого жанра не знало. По мнению многих, трагедия (в смысле классической античной трагедии) и христианство вообще несовместимы: глубокая вера как будто отменяет трагизм. Средневековое христианское искусство в целом не трагично (и особенно – византийское искусство). Его самым общим образом можно назвать псалмодией или, по удачно найденному Данте слову, теодией: песнью Богу, славящей, благодарящей или покаянной.
Трагическое пламя всегда было заключено в литургических службах Страстной седьмицы, в мистериях Страстей.

– Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мк.15, 34).
– Люди мои, что Я сделал вам? (из песнопений Великого Четверга).

Но это пламя хранилось, как в сосуде, в сложно и тонко организованной, иерархической, символической структуре мира и смысла, который выстроило христианство, в привычном обиходе, в семейной и национальной традиции христианских стран. ХХ век, как никогда прежде, услышал этот трагизм совсем открыто: трагизм святости.

Православный священник, подаривший владыке Антонию «Убийство в соборе» как пророчество о том, что с ним произойдет, несомненно, был поражен не только сюжетом, но самим сходством владыки с протагонистом пьесы, святым Фомой Бекетом, архиепископом Кентерберийским. В самом деле, эта близость удивительна: как будто Элиот, изображая английского католического иерарха-мученика XII века, видел перед собой митрополита Сурожского. Каждый, кто встречал владыку Антония и читал трагедию Элиота, с этим согласится. Прежде всего, они похожи тем, насколько радикально (одно из любимых слов владыки) каждый из них отличается от всех, кто рядом с ними, не только тех, кто с ними враждует, но и с теми, кто их почитает и любит.

Архиепископ Фома у Элиота противостоит всем остальным действующим лицам пьесы: не только четырем убийцам, подосланным королем Генрихом II, но и четырем священникам, служащим с ним, и хору своих прихожан. Его радикальное отличие от всех них в одном: Фома не может не идти до конца, подчиняясь единственному императиву – правды перед Богом. Остальные не знают абсолютной силы этого императива. Они хотят и требуют от своего архиепископа другого: пожалеть себя и их, не доводить дела до крайности. Они полагают, что компромисс в порядке вещей, что мир таков и другого нам не дано: иначе не проживешь. «Все-таки мы жили!», поет хор паствы, упрашивая своего епископа удалиться во Францию, откуда он прибыл к неминуемой развязке. Конфликт состоит в том, что Фома не признает за королем права на власть в церкви и (сам бывший придворный) знает, чем такое сопротивление кончается. Последнее из четырех искушений, которые он преодолевает, – мечта о мученичестве, желание мученичества по собственной воле. Фома принимает мученическую смерть не от язычников или безбожников: его убивают в христианской стране люди, которые несомненно считают себя христианами. Убийство происходит в соборе и вписано в структуру литургии.

Тот же хор смиренной паствы, умолявший Фому покинуть их и не делать того, что он делает, в финале прославляет своего нового святого, нового заступника. Как известно, и сам король, Генрих II, приславший убийц, придет на поклонение к месту мученичества Фомы. Такой исторический «хэппи-энд» только усиливает трагичность христианской трагедии.

Владыка Антоний необыкновенно похож на этого героя Элиота. Трудно подумать, что он не узнавал себя в Фоме. Но у Элиота есть образ, еще ближе напоминающий владыку. Это стихи о «раненом военном хирурге»:

Раненый военный хирург внедряет сталь,
Допрашивая поврежденную ткань;
Под окровавленными руками мы чувствуем
Острое сострадание искусства целителя,
Которое разгадает тайную карту лихорадки.

Наше единственное здоровье – болезнь,
Если мы будем послушны умирающей сиделке,
Чья постоянная забота – не угождать,
А напоминать о нашем, и об Адамовом проклятье
И что недуг, чтобы нас покинуть, должен дойти до предела.

Вся земля – наш госпиталь
На содержании банкрота миллионера
Где, если все обойдется, нам предстоит
Умереть от абсолютной отеческой заботы,
Которая нас не оставит, но настигнет везде.

Холодок поднимает от ступней к коленям.
Жар поет в проводах ума.
Чтобы согреться, я должен окоченеть
И дрожать в ледяных кострах Чистилища
Чье пламя – розы и дым – шиповник.

Каплющая кровь – наше единственное питье,
Кровавая плоть – наша единственная снедь:
При этом нам нравится думать
Что мы нормальная, реальная плоть и кровь –
И вновь, несмотря на всё, мы называем эту Пятницу благой 3 .

Эта четвертая часть того же «Ист Кокера». Она написана регулярными пятистишиями, в острой метафорической манере любимых Элиотом поэтов-метафизиков XVII века. Она создает удивительный образ Страстей Христовых: Спаситель на Кресте – раненый военный хирург, рассекающий скальпелем больное человеческое сердце. Хирург Элиота – распятый Христос Великой Пятницы. Но каждый раз, перечитывая эти стихи, я не могу не думать о владыке Антонии. Не только потому, что перекличка с фактами его биографии слишком очевидна: медик, хирург по светскому образованию (нечто от хирурга в нем навсегда осталось, и это чувствовал каждый, встречая его бесконечно сочувствующие глаза), он участвовал в Сопротивлении и сам был изувечен на допросе. Но связь глубже: в его слове, в его жизни мы слышим то же исцеляющее человека и безжалостное к себе страдание и «искусство сострадания», разгадывающее тайную карту нашей болезни и немощи.

Т.С.Элиот (позволю себе такое предположение) узнал бы во владыке Антонии героя, к которому стремилась его поэзия и которого он находил в древних преданиях о святых (в Фоме Бекете, в Юлиании Норвичской, словами которой кончаются «Четыре квартета»), но, вероятно, не встречал в жизни. Здесь, во владыке он увидел бы наяву то «состояние окончательной простоты», a condition of complete simplicity, которого взыскала его поэзия и мысль.

Я не стану комментировать общие мысли «Элиотовских лекций» о красоте и уродстве: они говорят с читателем сами, и в них больше неожиданного, чем можно себе представить. Я позволила себе только дополнить эти беседы тем, что в них прямо не сказано. А из того, что сказано, приведу слова владыки Антония из последней лекции: они о связи того мужества, того трагического героизма, который мы вспоминали в связи с Элиотом, – и красоты: «… мы должны быть готовы столкнуться лицом к лицу с тем, о чем я уже говорил, – с жизнью как хаосом, с таинственной реальностью, полной возможностей, несущей в себе потенциал возможностей, которые еще не проявились и которые, когда проявятся, могут напугать нас, если мы не готовы вырасти в их меру. И в этом смысле как красота, так и уродство требуют от нас величия : мы не сможем смотреть в лицо уродства, пока не дорастем до его уровня, пока не будем готовы посмотреть на него с дерзновением, с готовностью бороться не на жизнь, а на смерть, но не мириться с поражением и унижением». В этом непримиримом требовании величия, как это не покажется странно, и есть та «бесконечность смирения», о которой думал Т.С.Элиот. Здесь в каком-то смысле заключен ответ на слова Великого Инквизитора Достоевского, которыми тот укоряет Христа: «Ты переоценил человека». – «Ты верно оценил человека: он задуман великим. Но для нас Твой замысел бесконечно труден. У нас нет ничего, чтобы осуществить этот замысел: только надежда на Твою помощь».

Твоя любовь — это на самом деле не любовь. Это ревность, чувство собственности, ненависть, гнев, насилие; это тысяча и одна вещь, но не любовь. Они переодеваются в любовь — потому что все эти вещи так уродливы, что не могут существовать без маски.

Было создано слово, и Бог каждый день посылал в мир новые вещи. Однажды он послал в мир Красоту и Уродство. Путешествие из рая на землю долго — в то мгновение, как они прибыли, было раннее утро, и восходило солнце. Они приземлились у озера и решили искупаться, потому что все их тела, все их одежды были запылены.

Ничего не зная о мире (они были такими новыми), они сняли одежду и, совершенно голые, прыгнули в прохладную воду озера. Солнце взошло, стали появляться люди. Уродство сыграло шутку: когда Красота заплыла далеко в озеро, Уродство выбралось на берег, надело одежду Красоты и убежало. К тому времени, как Красота осознала: «Эти люди собрались вокруг, а я голая», — и начала оглядываться по сторонам в поисках одежды… её одежда исчезла! Уродство скрылось, и Красота стояла обнажённая на солнце, и вокруг неё собиралась толпа. Не найдя ничего лучшего, она надела одежду Уродства и пошла искать его, чтобы снова обменяться одеждой.

Эта история говорит, что она всё ещё ищет. Но Уродство коварно и продолжает ускользать. Уродство по-прежнему носит одежду Красоты, маскируется под Красоту, а та ходит в одежде Уродства.

Все вещи, которые уродливы, ты не сможешь стерпеть в себе ни на мгновение, если увидишь их реальность. Поэтому они не позволяют тебе видеть их реальности. Ревность притворяется любовью, чувство собственности создаёт маску любви…

Москва, 21 сентября, Благовест-инфо. Диалог Церкви и культуры, «диагноз» современного искусства и его границы, возможности светской культуры в выражении христианских смыслов - эти и многие другие вопросы обсуждались 19 сентября в Культурном центре «Покровские ворота» на презентации книги митрополита Сурожского Антония «Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности» (М.: Никея, 2017). В дискуссии приняли участие: протоиерей Алексей Уминский - настоятель храма Живоначальной Троицы в Хохловском переулке; Александр Архангельский - литературовед, литературный критик, публицист, телеведущий, писатель; Джованна Парравичини - атташе по культуре посольства Ватикана в РФ, президент фонда «Христианская Россия».

Новая книга - это впервые изданные на русском языке беседы одного из самых известных духовников и проповедников XX века митрополита Сурожского Антония (Блума; 1914-2003), в которых он говорит о красоте, творчестве, искусстве, об образе и выражении реальности, о том, чем безобразие отличается от уродства и какую роль может сыграть уродство в постижении красоты. Этот цикл бесед состоялся в 1982 году по приглашению университета графства Кент в рамках ежегодных чтений, посвящённых памяти христианского поэта Томаса Элиота. Как отмечается в аннотации к книге, несмотря на, казалось бы, далекую от богословия тему, митрополит Антоний наполняет ее глубочайшим богословским содержанием. Предисловие для книги написала известный поэт, переводчик, филолог Ольга Седакова.

«За разговором о красоте стоит огромный пласт культуры», -- начал о. Алексей и напомнил, что само слово «культура» происходит от латинского cultura — возделывание и первоначально относилось к земледелию. В библейском контексте это означает, что человек призван работать над «волчцами и терниями», которые вырастают в его душе, возделывать и «окультуривать» ее. Пример такой внутренней работы дает сам митрополит Антоний: «За каждым словом владыки стоит глубокий внутренний труд, серьезнейшая работа, созерцание, внимание к своей совести, к своим собственным недостаткам, глубокое смирение, обнаженная правда… Без этой культуры невозможно соприкосновение с красотой. Если этой культуры нет - человек будет искать псевдокрасоту, … которая постоянно будет заполнять пустоту...». Митрополит Антоний в своих лекциях говорит о встрече с красотой как «о встрече со смыслом, с реальностью, встрече с истиной», -- отметил священник.

А. Архангельский полагает, что лекции митрополита Антония, его представления о красоте и уродстве, о миссии искусства дают «почву», позволяющую искать ответы на вопросы, которые сам он не задавал, например - о современном (начала XXI века) искусстве. А оно, как правило, «связано с уродством, а не с красотой, оно отказывает нам в праве получать удовольствие…» О. Алексий согласен, что современная культура часто говорит с нами через уродство: после катастроф ХХ века «мир настолько уродлив и страшен, что с ним невозможно говорить на языке красоты, а предлагать ему язык красивости «просто неприлично» (тут он упомянул о кладбищенских пластмассовых цветочках, заполонивших центральные улицы Москвы, -- оказывается, в народе это называют «красотец»).

По словам о. Алексия, современное искусство «может раздражать, коробить, оскорблять чьи-то религиозные чувства», но оно «направлено чаще всего на то, чтобы просто разбудить пьяного, обожравшегося, ничего не хотящего человека, чтобы хоть как-то до него достучаться, растревожить, потому что истина и настоящая красота не может оставлять человека спокойным… Забетонированное сердце надо разбивать отбойным молотком».

«Большое искусство сегодня обещает нам то же, что подчас обещает нам Церковь, -- красоту как результат, а не как условие «входа». Ты приходишь в Церковь не для того, чтобы тебе стало хорошо, а для того, чтобы ты стал иным, самим собой», -- продолжил А. Архангельский. Однако если Церковь невозможна без догматов, то в настоящем искусстве «никакие догматы не годятся». «Где граница, через которую художник не может переступать?» -- задал Архангельский вопрос, который сейчас многих волнует, и сам ответил: «Я уверен, что нет такой границы… Единственное, что запрещено в искусстве, - это запрещать».

Используя метафору горы Фавор, Архангельский размышлял о том, что искусство в наше время находится «на спуске с горы» -- а там, согласно Мф.17: 14-16, Христа ожидало «уродство в лице беснующегося отрока». И мы не можем сказать, что просто не видим этого бесноватого, а «ужасы дня сегодняшнего» напоминают о евангельских параллелях: «Вдруг мы понимаем, глядя на не очень приятных беженцев, ту реальность, в которой происходила перепись и в которой оказалось Святое семейство. Мы вспоминаем самаритянку - в этом мире она исламистская фундаменталистка. Как с ней поговоришь?… Евангелие… рассказывает в той же мере о красоте Преображения, как и о физическом уродстве самого процесса Распятия… Это то, что Христос проходит, чтобы мы спаслись. Искусство, если оно серьезно…, должно проходить через это—ужас богооставленности, и кажущейся неразрешимости проблем, и физической немощи», -- считает он, подчеркивая в то же время неприемлемость такого искусства, которое «наслаждается безысходностью, не выходит из мира уродства, запирает нас там, а ключ выбрасывает в окошко».

Итак, современная культура находится явно не на подъеме на гору Преображения, она движется вниз, констатирует Архангельский. Но этот «спуск» можно расценивать не как «падение и утрату», а как потенцию нового подъема на «следующую гору», если «Бог даст возможность подъема».

Отвечая на вопросы о диалоге между Церковью и культурой, Архангельский отметил, что здесь-то все понятно: «Не очень хороша Церковь, которая не связана с культурой, и не очень хороша культура, если она не думает о тех проблемах, над которыми тысячелетиями работает Церковь». Главный диалог идет «внутри каждого из нас» -- если мы хотим приблизиться к глубине, к подлинной красоте, «мы должны двигаться». О направлении движения говорил о. Алексий, напоминая, что для митрополита Антония абсолютная красота - это Бог, и «встреча с Богом - это встреча с красотой».

А как же знаменитое «о вкусах не спорят» -- ведь каждый может считать красотой что-то свое, спросили из зала. «Отталкиваясь от проблем искусства, владыка говорил о красоте истины, а об этом не спорят, это в категориях вкуса не описывается. Есть в мире вещи важнее, чем искусство - и ими как раз искусство и занимается», -- ответил Архангельский.

Даже при беглом просмотре новой книги бросается в глаза, что беседы митрополита Антония о красоте и уродстве изобилуют цитатами и ссылками на русских и европейских писателей, философов, поэтов и даже ученых -естественников, что говорит о широкой эрудиции автора лекций. «Но дело не в эрудиции (хоть он и блещет ею), -- сказала инициатор издания, президент фонда «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского» Елена Садовникова.—Владыка делает то, что советует всем: он вносит в любую светскую дисциплину, в любую ситуацию опыт вечности. Главное в его подходе -- во взаимопроникновении вечного и временного».

Юлия Зайцева

Ваш Отзыв
Поля, отмеченные звездочкой, должны быть обязательно заполнены.

Вопрос: Я ужасная уродка и очень из-за этого страдаю. Что мне делать?

Ошо: Уродство не имеет отношение к твоему телу. То же относиться и к красоте. Красота или уродство тела очень условна; настоящие качества исходят изнутри. Если ты можешь стать красивой внутри, ты начнешь светиться этой красотой. Такое случалось много раз: даже уродливый человек, когда он становиться медитирующим, начинает выглядеть красиво. Я наблюдал это постоянно, из года в год. Когда люди приезжают сюда, у них совершенно другие лица.

Когда они начинают медитировать, когда они начинают танцевать, когда они начинают петь, их лица расслабляются. Напряжение спадает. Их страдания, которые отражаются на лице, медленно исчезают. Они становятся расслабленными, как дети. Их лица начинают излучать новую внутреннюю радость, они светятся. Физическая красота или уродство не очень важны. Настоящая красота - это внутренняя красота. Я могу научить вас как быть красивыми внутри, а это и есть настоящая красота. Когда вы обретаете внутреннюю красоту, ваша внешняя форма не будет иметь значение.

Ваши глаза засветятся радостью, лицо будет сиять и светиться. Форма станет неважна. Когда что-то начинает внутри вас течь, что-то притягательное, тогда внешние формы отходят в сторону. По сравнению с внутренним, внешнее теряет свою значимость: не беспокойся об этом. И все, что я сказал, было шуткой. Не становитесь политиками, потому что если вы станете политиканами, вы станете еще уродливей. Это работает с двойной силой: уродливые люди становятся политиками, а политики становятся более уродливыми.

Тебе не удастся стать еще уродливей, потому что весь мир политиков это сплошные споры, насилие, соревнование. Это сделает тебя еще более напряженным, менее текучим, менее жизнерадостным и более тупым. Только недалекие люди могут преуспеть в мире политики. Я бы сказал исследователям лондонского политехникума, что это только часть истории: пожалуйста, потрудитесь найти и вторую часть тоже.

В этой части вы узнаете, что больше шансов преуспеть в политике имеют уродливые и необразованные люди. В другой части вы узнаете, что те, кто стали политиками стали еще уродливей и глупее. У них нет выбора, потому что то, что делает тебя успешным, в этом ты должен практиковаться больше. Таким образом, все, что помогает вашему успеху становиться вашим стилем жизни. Это вторая часть истории - политики становятся уродливыми. Медитируйте, любите, танцуйте, пойте, празднуйте со мной, и уродство исчезнет.

Привнесите что-то высокое в свою жизнь, и низкое забудется, потому что все относительно, все взаимосвязано. Если вы можете привнести что-то более высокое в свою жизнь…. Это подобно маленькой свече в комнате. Принесите свечу побольше, и маленькая свеча потеряет свою значимость. Привнесите красоту внутреннюю, что сделать легче. С другой красотой я вам сильно не помогу; я не пластический хирург. Вы можете найти пластического хирурга, который вам поможет, но внутренней красоты он все равно вам не даст.

Возможно, ваш нос будет немного длиннее, более правильной формы, но это не сильно вам поможет. Если внутри вы останетесь прежним, ваша внешняя красота просто подчеркнет ваше внутреннее уродство; это станет контрастом. Привнесите внутреннюю красоту.

Дениз очень стеснялась своего лица. «Я уродина,» — говорила она себе, когда смотрела на себя в зеркало. «Мой нос крючковатый, обвисший подбородок, уши торчат, и мешки под глазами.»

В отчаянии она обратилась к пластическому хирургу и подтянула лицо. Подбородок натянули, нос и уши подправили и убрали мешки под глазами.

Спустя несколько месяцев страдания, наконец, закончились. Теперь она могла радовать своих друзей, но отношение к себе не изменилось. Как-то ее друг Джоан посмотрел на нее в недоумении, — «Я не понимаю, почему ты выглядишь такой грустной. Теперь у тебя внешность кинозвезды.»
«Я знаю, — прохныкала Дениз, — Но теперь мое новое лицо плохо смотрится с моим старым телом.»

Очень некрасивая девушка сидела на берегу, когда волна вынесла к ее ногам бутылку. Она открыла ее и из нее вылетел огромный джин, окутанный дымом. «Я был пленником в этой бутылке пять тысяч лет, — проревел джин, — но ты меня освободила. В награду я исполню любое твое желание.» Девушка взволновано ответила, — «Я хочу фигуру как у Софи Лорен, лицо как у Элизабет Тейлор, а ноги как у Джинджер Роджерс.» Джин посмотрел на нее внимательно и, вздохнув, сказал, — «Детка, засунь меня обратно в бутылку.»

В истинной красоте всегда есть изъян. (Ф. Бэкон)

В прекрасном - правда, в правде - красота. (Джон Китс)

Всем нравится прекрасная лошадь, но почему-то совершенно нет желающих ею стать. (Аврелий Августин)

Всё прекрасное так же трудно, как и редко. (Спиноза)

Глупость - не помеха, если ты воспитана и знаешь, как использовать свою красоту. (Моника Беллуччи)

Даже красавице ум не помеха. (Татарская посл.)

Даже прекраснейшая из обезьян безобразна. (Гераклит)

Добро нуждается в доказательствах, красоте они ни к чему. (Бернар Фонтенель)

Доброта требует доказательств, красота же их не требует. (Вольтер)

Доказательством совершенства является отсутствие претензии на то, чтобы быть совершенным. (Франсуа Фенелон)

Если хочешь быть красивым, поступи в гусары. (Козьма Прутков)

Есть люди в стиле барокко: много красивых деталей, а в целом безвкусица. (Мария Эбнер Эшенбах)

Идеальная красота - мираж. (Софи Лорен)

Идеальная красота, самая восхитительная наружность ничего не стоят, если ими никто не восхищается. (Бальзак)

Из двух красивей та,
Которая при нас не открывала рта. (Пьер Корнель)

Когда будешь брать жену, за деньгами не гонись и красоты в жене не ищи, по красоте выбирают возлюбленную. (Унсур аль Маали)

Красивая жена и чёрный ход скоро сделают богача бедняком. (Шотландская посл.)
(Расходы можно значительно уменьшить, если заткнуть чёрный ход этой самой женой)

Красивая женщина не должна быть слишком умна: это отвлекает внимание. (Марк Жильбер Соважон)

Красивое лицо является безмолвной рекомендацией. (Ф. Бэкон)

Красивое не нуждается в дополнительных украшениях, больше всего его красит отсутствие украшений. (И. Гердер)

Красивые птицы поют хуже других. То же относится и к людям. В вычурном стиле не следует искать глубокую мысль. (Лихтенберг)

Красивых женщин причисляют сегодня к талантам их мужей.
(Г. Лихтенберг)

Красота выше гения, потому что не требует понимания. (О. Уальд)

Красота делает женщину желанной, красота плюс ум - неотразимой. (Теткоракс)

Красота для женщины становится проблемой только в двух случаях: когда её нет и когда нет ничего кроме красоты. (Моника Белуччи)

Красота есть лишь обещание счастья. (Стендаль)

Красота заставляет сверкать добродетели и краснеть пороки.
(Ф. Бэкон)

Красота и мудрость в простоте. (Теренций)

Красота приводит нас в отчаяние, она - вечность, длящаяся мгновенье, а мы хотели бы продлить её навсегда. (Альбер Камю)

Красота редко сочетается с мудростью. (Гай Петроний Арбитр)

Красота - сила, с помощью которой женщина очаровывает любовника и держит в страхе мужа. (Амброз Бирс)

Красота спасёт мир, но погубят его уроды. (Автор не назвался)

Красота через три дня надоедает не меньше, чем добродетель.
(Д.Б. Шоу)

Кто спрашивает, почему нам приятно водиться с красивыми людьми, тот слеп. (Аристотель)

Мода - настолько невыносимая форма уродства, что её приходится менять каждые полгода. (О. Уальд)

Моя тётка наставляла меня: «Помни, что наименее уродливая сестра считается фамильной красавицей». (Д.Б. Шоу)

Мужчине красота даёт выигрыш в две недели. (Франсуаза Саган)

Невзрачные женщины знают о мужчинах больше, чем красивые. (Кэтрин Хепберн)

Некоторые женщины вовсе не красивы, а только так выглядят. (Карл Краус)

Некрасивым девушкам легче вести скромную жизнь. (Марлен Дитрих)

Нет некрасивых женщин, есть только женщины, не знающие, что они красивы. (Вивьен Ли)

Нет некрасивых обезьян, есть только обезьяны, не умеющие быть красивыми. (Теткоракс)

Нет такого урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя. (А. Чехов)

Нет тяжелее работы, чем стараться выглядеть красивой с восьми утра до полуночи. (Брижит Бардо)

Никакая внешняя прелесть не может быть полной, если она не оживлена внутренней красотой. (В. Гюго)

Ни рифмой, ни одеждой не прикрыть уродство или скудность содержания. (Азербайджанская посл.)

Ничто не может быть красиво со всех точек зрения. (Гораций)

Нравственное уродство - равнодушие к плохим поступкам и словам. (Теофраст)

Отдалённость увеличивает обаяние. (Тацит)

Очарование - это красота в движении. (Г. Лессинг)

Очень легко быть красивой, гораздо труднее убедить в этом окружающих. (К. Мелихан)

Первое правило вежливости - быть красивой, или хотя бы не быть некрасивой. (Я. Ипохорская)

Поддеть красивую женщину - дело не из простых: ведь она от ваших слов не подурнеет. (Черчилль)

Прекрасно то, чего нет. (Ж.-Ж. Руссо)

Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно. (А. Блок)

Там, где все горбаты, прекрасная фигура становится уродством. (Бальзак)

Творение природы совершеннее творений искусства. (Цицерон)

У женщины есть только одна возможность быть красивой, но быть привлекательной есть сто тысяч возможностей. (Монтескье)

Уродство до сих пор лучшее средство для сохранения женщиной её добродетели. (Сенека)

Хорошего вкуса не существует. Красивые вещи делаются бессознательно. (Эдгар Дега)

Хорошо там, где нас нет. В прошлом нас уже нет - и оно кажется прекрасным. (А.П. Чехов)