В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь всё ещё прекрасна и полна жизни. Едва зайдёт солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, всё прощено, и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто от того, что траве не видно в потёмках своей старости, в ней поднимается весёлая, молодая трескотня, какой не бывает днём; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты — всё мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится отрывистый, тревожный крик неуснувшей птицы или раздаётся неопределённый звук, похожий на чей-то голос, вроде удивлённого «а-а!», и дремота опускает веки. А то, бывало, едешь мимо балочки, где есть кусты, и слышишь, как птица, которую степняки зовут сплюком, кому-то кричит: «Сплю! сплю! сплю!», а другая хохочет или заливается истерическим плачем — это сова. Для кого они кричат и кто их слушает на этой равнине, бог их знает, но в крике их много грусти и жалобы... Пахнет сеном, высушенной травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладко-приторен и нежен.

Сквозь мглу видно всё, но трудно разобрать цвет и очертания предметов. Всё представляется не тем, что оно есть. Едешь и вдруг видишь, впереди у самой дороги стоит силуэт, похожий на монаха; он не шевелится, ждёт и что-то держит в руках... Не разбойник ли это? Фигура приближается, растёт, вот она поравнялась с бричкой, и вы видите, что это не человек, а одинокий куст или большой камень. Такие неподвижные, кого-то поджидающие фигуры стоят на холмах, прячутся за курганами, выглядывают из бурьяна, и все они походят на людей и внушают подозрение.

А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тёпел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далёкое пространство видны черепа и камни. Подозрительные фигуры, похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздаётся чьё-то удивлённое «а-а!» и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в неё, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы... Немножко жутко. А взглянешь на бледно-зелёное, усыпанное звёздами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймёшь, почему тёплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна. Оно страшно, красиво и ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова. Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землёю ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полёте ночной птицы, во всём, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа даёт отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознаёт, что она одинока, что богатство её и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь её тоскливый, безнадёжный призыв: певца! певца!

11-й класс

Орфографический тренинг перед экзаменом. Слитно или раздельно?

Задание А18

Часть 1

I. В каком предложении оба выделенных слова пишутся слитно?

1. А. Вставши утром, она (Мисюсь) (тот)час же бралась за книгу и читала, сидя на террасе в глубоком кресле, (так)что ножки ее едва касались земли.

Б. По лестнице снизу (в)верх (кто)то шел.

В. (На)право, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, должно быть, (то)же старушка.

(в)виду столяр, загибая так немилосердно спинки, и хотелось думать, что тут виноват не столяр, а какой(нибудь) проезжий силач.

2. А. Взглянешь на (бледно)зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, (по)чему теплый воздух недвижим.

Б. Каждое личное сосуществование держится на тайне, и, быть может, (от)части (по)этому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна.

В. Стоило ему только вглядеться (в)даль, (что)бы увидеть лисицу, зайца, дрохву или другое какое-нибудь животное.

Г. Лавочник поднял брови, вышел (из)за прилавка и всыпал в карман Егорушки на копейку подсолнухов, (при)чем мерой служила пустая помадная баночка.

3. А. (На)конец раздались шаги вблизи, (кто)то кашлянул.

Б. Природа (как)будто (что)то предчувствовала и томилась.

В. Но вот (на)конец ветер в последний раз рванул рогожу и убежал (куда)то.

Г. В (полу)версте от станции он сел на камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем (на)половину спряталось за насыпь.

4. А. Саша сидит и придумывает, (что)бы такое сильное и веское сказать (не)навистному дяде.

Б. (Во)время чая, когда уже совсем стемнело и на стене вагона (по)вчерашнему висит фонарь, поезд вздрагивает от легкого толчка и тихо идет назад.

В. Тут всегда, даже в тихую погоду, (что)то гудело в старых амосовских печах, а (во)время грозы весь дом дрожал.

Г. Проходит еще двое суток и (на)конец (в)дали, в смуглом тумане показывается столица.

5. А. Монахи бросились к старику (на)(встречу) и осыпали его вопросами, но он, (в)место того чтобы обрадоваться им, горько заплакал.

Б. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, (что)бы не видеть падающих звезд, которые (почему)то пугали ее.

В. Эта прелестная улица (от)части заменяла сад, (так)как по обе стороны ее росли тополи.

Г. В жизни все зло, мне кажется, от праздности, от скуки, от душевной пустоты, а все это (не)избежно, когда привыкаешь жить (на)счет других.

6. А. Я вставал рано, с рассветом, и (тот)час же принимался за какую(нибудь) работу.

Б. Я помогал Степану, это мне нравилось, и, когда он уходил (куда)нибудь, я охотно оставался (в)место него.

В. (От)чего вы не бываете у меня? – спросила Мария Викторовна, поднимая свои умные, ясные глаза, а я сильно смутился от радости и стоял перед ней (на)вытяжку.

Г. (В)месте мы пили чай, варили кашу или по целым часам сидели молча, ожидая, не утихнет(ли) дождь.

7. А. (В)начале апреля стояли теплые дни и морозные ночи, зима не уступала, но один теплый денек пересилил (на)конец – и потекли ручьи.

Б. Говорят, что Моисей уже купил себе имение с переводом долга и постоянно справляется в банке (на)счет Дубечни, которую (то)же собирается купить.

В. Поезд уже ушел, покинув вас здесь. И шум его слышится (чуть)чуть и замирает (на)конец.

Г. Летом это была мелкая речушка, которую легко переходили (в)брод и которая обыкновенно пересыхала к августу, теперь(же), после половодья, это была река саженей в шесть ширины.

8. А старший сын Анисим приезжал домой очень редко, только в большие праздники, но (за)то часто присылал с земляками гостинцы и письма, написанные (чьим)то чужим почерком.

Б. В саду тихо шумели деревья, и прекрасная вечерняя заря горела (по)праздничному, захватив (пол)неба.

В. (Чего)бы только нельзя наговорить и накричать, если бы с этим ненавистным человеком не была связана (на)веки и безнадежно судьба сестры Веры?

Г. Саша пошла к избе, (что)бы пожаловаться; за нею шла Мотька, которая (то)же плакала.

9. А. На дачу выезжать (не)(за)(чем), так(как) и в городе хорошо.

Б. Егор Семеныч (с)начала ходил важный, надутый, как(бы) желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете.

В. (И)так, с хозяином мы жили тихо и мирно, но все-таки то нечистое и оскорбительное, чего я так боялся, поступая в лакеи, было (на)лицо и давало себя чувствовать каждый день.

Г. Всматриваясь (по)тому направлению, где в прошлом году показался (в)первые черный монах, Коврин постоял минут двадцать, пока не начала тускнуть вечерняя заря.

10. А. Мы ослабели, опустились, пали (на)конец, наше поколение (в)сплошную состоит из неврастеников и нытиков.

Б. Надо сесть за стол и заставить себя, (во)(что)(бы) (то)(ни)(стало), сосредоточиться на одной какой(нибудь) мысли.

В. Покойный отец, Аким Иваныч, был братом хозяина, а все(таки) боялся старших, (в)роде этого жильца, и заискивал у них.

Г. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что(то) живое жалобно гудело, точно дуло (в)пустую бутылку.

11. А. Большая старая овчарка грязно(белого) цвета… раза три покойно обошла (во)круг лошади.

Б. Топорков… занимался одними только постукиваниями, выслушиваниями и выговорами (за)то, что воздух не чист, компресс поставлен не на месте и не (во)время.

В. Маруся (не)даром начиталась романов, в которых женятся и выходят замуж (на)зло любимым людям.

Г. (Темно)серые, точно грязью вымазанные, облака (в)сплошную заволакивали небо и своей неподвижностью наводили тоску.

12. А. Когда тень вербы начинала отходить (от)того берега, наступал (пол)день.

Б. Евтихий Кузьмич… умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, (от)чего чихают все в доме, кушает в постные дни скоромное и ищет образованную невесту, а (по)тому считается самым умным жильцом.

В. Птица (на)счет ягод вредная, это верно, но все(таки) тварь.

Г. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в (полу)открытые, неподвижные глаза Варьки и в ее (на)половину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы.

13. А. От бессонницы и (в)следствие напряженной борьбы со мной происходит (не)что странное.

Б. Прошел Топорков через зал, гостиную и столовую, (ни)(на)(кого ) не глядя, важно, (по)генеральски, на весь дом скрипя своими сияющими сапогами.

В. Днем княгиня крепилась, ночью(же) давала полную свободу слезам и плакала всю ночь, (в)плоть до утра.

Г. Марусе хотелось хоть чем(нибудь) успокоить (без)умолку и, как ей казалось, на весь дом стучавшее сердце.

14. А. И мне даже стало досадно на этих детей (за)то, что они чинно ходят и о чем(то) солидно разговаривают.

Б. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший (в)дали дубовый лес и туманная даль (как)будто говорили мне: “Да, ничего не поймешь на этом свете!”.

В. Было(бы) гораздо умнее, если (в)место чахоточных лип, желтой акации и редкой, стриженой сирени росли бы тут высокие сосны и хорошие дубы.

Г. (В)виду пересмотра “Уложения о наказаниях” не мешало бы, (к)стати, внести в него статьи.

15. А. Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей (за)то, что они (не)герои, может только узкий или озлобленный человек.

Б. Михаил Федорович злословит, Катя слушает, и оба не замечают, в какую глубокую пропасть мало(помалу) втягивает их такое, (по)видимому, невинное развлечение, как осуждение ближних.

В. Приезжая сняла пальто, (от)чего опять сузилась (на)половину, стащила с себя плисовые сапоги и тоже села.

Г. Николай приходит обыкновенно ко мне по праздникам, (как)будто за делом, но больше (за)тем, чтоб повидаться.

Часть II

II. В каком предложении оба выделенных слова пишутся раздельно?

1. А. Расспрашиваю (на)счет имений (то)же самое.

Б. Холмов уже (не)было, а всюду, куда(ни) взглянешь, тянулась без конца бурая, невеселая равнина.

В. Над травой носился легкий туман, и на небе мимо луны куда(то) (без)оглядки бежали облака.

Г. Что(то) бешеное, злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя металось вокруг трактира и старалось ворваться (во)внутрь.

2. А. Казалось даже, что сам воздух трещал, (не)вынося холода; но, (не)смотря на это… озябшая полиция была уже на катке.

Б. Далеко, на том берегу, в непроглядной мгле, горело (в)рассыпную несколько ярко(красных) огней.

В. Егорушке показалось, что солнце было (не)на своем месте, (так)как вчера оно всходило за его спиной.

Г. Я (на)удачу пошел по одной из боковых аллей, насвистывая какой(то) мотив.

3. А. В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его – багрово(золотистая) полоса еще красила далекий запад и пророчила (на)завтра тихий и ясный день, я подъехал… к флигелю.

Б. Солнце грело (по)летнему, голубое небо ласково манило (в)даль.

В. Должен же был когда(нибудь) ударить гром и брызнуть дождь, что(б) освежить душную атмосферу.

Г. В тот(же) день (во)время вечерних занятий я в лице Зиночки заметил резкую перемену.

4. А. Это было сказано (полу)шепотом, но так, (что)бы я слышал.

Б. Никита бьет (по)чем попало и уверен, что без этого не было(бы) здесь порядка.

В. Алехин простился и ушел к себе (в)низ, а гости остались (на)верху.

Г. Глухой (то)же сидел в лавке или без шапки, заложив руки в карманы, ходил по улице и рассеянно поглядывал то на избы, то (в)верх на небо.

5. А. (В)дали (по)прежнему машет крыльями мельница.

Б. Увидел Егорушка (то)же самое, что видел и до (полу)дня.

В. (Из)за холмов неожиданно показалось (пепельно)седое кудрявое облако.

Г. Набожности Андрей Ефимыч не проявлял и на духовную особу (в)начале своей врачебной карьеры походил (так)же мало, как теперь.

6. А. Этот дом назывался постоялым двором, хотя возле него (ни)какого двора (не)было.

Б. (Пол)минуты Ефрем стоял (не)шевелясь и тупо глядел на скамью.

В. Оба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят (без)умолку и (не)утомляются.

Г. Трудно было понять, какое удобство имел (в)виду (не)ведомый столяр.

7. А. (В)прочем, на одной стене в серой деревянной раме висели какие(то) правила с двуглавым орлом.

Б. (На)право темнели холмы, которые, казалось, заслоняли собой что(то) неведомое и страшное.

В. Сиделка принесла чай и побранила Пашку (за)то, что он (не)оставил себе хлеба к чаю.

8. А. Холмов уже (не)было, а всюду, куда (ни)взглянешь, тянулась без конца бурая равнина.

Б. Дымов (ни)кого (не)боялся.

В. Все стали смотреть (в)даль и искать глазами лисицу, но (ни)чего не нашли.

Г. Солнце жгло (по)вчерашнему, воздух был (не)подвижен и уныл.

9. А. Подводчик Степка… в длинной рубахе, без пояса и в широких шароварах (на)выпуск… сбежал (в)низ по крутому бережку.

Б. Щука исчезла под раками, а (в)место нее всплыли (на)верх окуни и линь.

В. Этот улыбающийся человек (не)чувствовал и вкуса каши, потому(что) жевал как-то машинально.

Г. Егорушка (ни)чего (не)понимал в церковном пении и был равнодушен к нему.

10. А. (Не)знакомец, когда его разглядели, оказался человеком лет тридцати, (не)красивым.

Б. Около домиков (не)было видно (ни)дворов, (ни)деревьев.

В. Природа (как)будто что(то) предчувствовала и томилась.

Г. Егорушка, давно уже (не)навидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало (не)выносимо душно.

11. А. (Ни)кто (не)отозвался.

Б. Около машины (не)подвижно стояла какая(то) девочка.

В. Обреченный судьбой на постоянную праздность, я (не)делал решительно (ни)чего.

Г. Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, (не)надо (ли)послать за доктором.

12. А. И жизнь потекла (по)прежнему, такая(же) суровая, бестолковая.

Б. Хромая Пелагея была больна целый год, (ни)какие доктора и лекарства (не)помогали.

В. Мне (не)хотелось домой, да и (не)(за)(чем) было идти туда.

Г. Егор Семеныч и Таня как (ни)(в)(чем) (не)бывало гуляли рядышком.

13. А. Об Оленьке (ни)кто (не)мог подумать дурно.

Б. (В)первые сутки (не)обращаешь на тайгу внимания.

В. В Ореанде сидели на скамье, (не)далеко от церкви, смотрели (в)низ на море.

Г. (Не)понимая, (от)чего так резко изменились их милые отношения, Таня… жалась к отцу и с тревогой заглядывала ему в глаза.

14. А. В один день можно было много сработать, (при)том время бежало быстро, (не)заметно.

Б. Приобретайте друзей богатством (не)праведным – так сказано, потому(что) вообще нет и не может быть богатства праведного.

В. На (пол)пути я садился и смотрел на город, (не)решаясь подойти к нему близко.

Г. Ефрем раньше (во)всю свою жизнь (не)видал таких лиц.

15. А. Будущее наше рисовалось нам так: (в)начале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену (виц)мундир и буду служить.

Б. Но я (не)успел побывать в этом средневековом учреждении, (так)как в сентябре оно было закрыто молодым военным врачом.

В. Сильные морозы зимою и сырость (в)течение всего года… ставят (черно)рабочего в положение иной раз едва выносимое.

Г. Ачмианов (то)же скоро простился с компанией и пошел (в)след за Надеждой Федоровной.

16. А. Здесь есть пахотная земля, есть скот, но (ни)разу (не)было урожая.

Б. Еще (не)давно она (речка Аркай) была настоящей рекою и в ней ловили горбушу, теперь же, (в)следствие лесных пожаров и порубок, она обмелела и к лету пересыхает совершенно.

В. Здесь на открытом месте каждое из деревьев (в)одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными ветрами; и каждому приходится… качаться (не)угомонно из стороны в сторону.

Г. (В)прочем (во)время сильных дождей речка разливается.

17. А. (В)заключение (не)сколько слов об японцах, играющих видную роль в истории Южного Сахалина.

Б. (В)начале этого столетия (в)первые обратила внимание на Сахалин и наша дипломатия.

В. (По)видимому, у японцев… возникла мысль о колонии, быть может даже (сельско)хозяйственной.

Г. Рассказывают про семьи, которые (в)течение зимы (не)имели ни куска хлеба и питались одною только брюквой.

18. А. Летом люди, запряженные в бревно в (пол)аршина и толще, а в длину (не)сколько сажен, производят тяжелое впечатление.

Б. Каждый чиновник… (на)сколько я мог убедиться, может брать себе (не)ограниченное число прислуги.

В. Эти партии бродят по совершенно (не)исследованной местности, на которую… (не)ступала нога человека.

Г. Внешностью своей Корсаковка до обмана похожа на хорошую русскую деревушку, (при)том глухую, которой еще (не)коснулась цивилизация.

19. А.Лаевский чувствовал утомление и (не)ловкость человека, который, быть может, скоро умрет и (по)этому обращает на себя всеобщее внимание.

Б. (В)первые дни знакомства Каштанка думала, что он говорит много (по)тому, что очень умен.

В. Сидел Топорков в санях (так)же, как и в кресле: важно, держа прямо голову и плечи, (не)глядя по сторонам.

Г. (Небо)склон побледнел, и (во)всю ширь его разлилась бледная, приятная зелень.

20. А. Митя вытащил (из)кармана нумер газеты, подал отцу и ткнул пальцем (в)место, обведенное синим карандашом.

Б. Несется (на)встречу другая тройка и (то)же во весь дух.

В. (В)продолжение всего года дорога остается (не)возможной.

Г. (На)пример, нагрузка и выгрузка пароходов, (не)требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для людей истинным мучением.

Ключи к заданиям

1 – В	2 – Б	3 – Г	4 – Г	5 – А
6 – В	7 – Б	8 – Г	9 – В	10 – А
11 – В	12 – Г	13 – А	14 – Г	15 – В

Скачать в ZIP (5.93 Кб)

Файлы: 1 файл

chehov.doc (33.00 Кб) - Открыть , Скачать

Анализ отрывка из повести А. П. Чехова «Степь»

глава IV

«А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни. Подозрительные фигуры, похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздается чье-то удивленное "а-а!" и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы... Немножко жутко.

А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна.

Оно страшно, красиво и ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова.

Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!

Тпрр! Здорово, Пантелей! Все благополучно?

Слава богу, Иван Иваныч!

Не видали, ребята, Варламова?

Нет, не видали.

Егорушка проснулся и открыл глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что на них лежали большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади - маленькими и коротконогими».

Данный текст является отрывком из повести «Степь» А.П. Чехова, который был написан в 1888 году.

Композиция текста очень интересна, так как он разбит на три смысловые группы. В первой части описывается ночная степь. Во второй автор рассказывает о том, как грустно и тоскливо сознавать, что степь одинока, что «богатства ее и вдохновение гибнут даром». В третьей же части автор возвращает нас от описания природы к действующим лицам и описывает встречу Иван Иваныча, Егора, о. Христофора и Дениса с Пантелеем и ребятами. Таким образом, текст состоит из пяти абзацев, один из которых – диалог. Рассказ в этом отрывке ведется от третьего лица. Слова автора в нем отсутствуют, но чувствуется его оценка в описании степи. Он трепетно и с любовью доносит до читателя все прелести этого края, и ему не безразлично его настоящее и будущее.

Чужая речь в данном тексте представлена диалогом, из которого мы можем понять, что беседую люди, не имеющие свободного времени на разговоры, так как и вопросы Иван Иваныча и ответы Пантелея с ребятами в диалоге односложны.

По типу речи отрывок – повествование с элементами описания, написан в художественном стиле. Предложения последовательно связаны. Каждое предложение дополняет предыдущее по смыслу, отсюда мы можем видеть, что связь предложений в тексте – цепная.

Для описания природы автор использует разнообразные эпитеты: ночь «бледная и темная», небо «бледно – зеленое, усыпанное звездами» и «необъятно глубокое и безграничное». Также присутствуют олицетворения: «природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять…», небо «глядит томно и манит к себе».

Отрывок впечатлил меня не только необычным построения композиции, но и используемыми выразительными средствами. Чехов очень точно и кратко описал каждый образ, используя оригинальные эпитеты и метафоры. Благодаря этому, мы можем ясно представить себе все, что хочет донести до нас автор.

Краткое описание

Данный текст является отрывком из повести «Степь» А.П. Чехова, который был написан в 1888 году.

Композиция текста очень интересна, так как он разбит на три смысловые группы. В первой части описывается ночная степь. Во второй автор рассказывает о том, как грустно и тоскливо сознавать, что степь одинока, что «богатства ее и вдохновение гибнут даром». В третьей же части автор возвращает нас от описания природы к действующим лицам и описывает встречу Иван Иваныча, Егора, о. Христофора и Дениса с Пантелеем и ребятами. Таким образом, текст состоит из пяти абзацев, один из которых – диалог. Рассказ в этом отрывке ведется от третьего лица. Слова автора в нем отсутствуют, но чувствуется его оценка в описании степи. Он трепетно и с любовью доносит до читателя все прелести этого края, и ему не безразлично его настоящее и будущее.

И на дорожку медленно сквозит
Из голубых полуоткрытых окон
Печальный силуэт… Упавший локон
По кружеву измятому скользит.

Императрица сумрачна, бледна,
Густые брови сведены сурово.
Она тоскует. Издали видна
Могила сероглазого Ланского…

2. "Последний лебедь в стынущем пруду…"

Последний лебедь в стынущем пруду,
Раскинув крылья, голову наклонит,
Последний отблеск мимолетно тронет
Деревья в зачарованном саду,

И все уснет… Медлителен и хмур,
На мрамор ляжет тканью синеватой
Глубокий снег. У величавых статуй
Стрелу опустит раненый амур.

И зазвучит тогда, невесела,
Неповторимой песней лебединой,
Отходная пленительной, единой
И странной жизни Царского Села.

"Эти странные жуткие сны…"

Эти странные жуткие сны…
Эти полосы бледного света…
Не люблю я шумливой весны
И нарядного яркого лета.

Под окном осыпается клен,
Свежий ветер неровен и волен.
Я тобою, сентябрь, ослеплен,
Я тобой очарован и болен!

Не звенит утомительный плуг,
И река не смывает плотины,
По деревьям развесил паук
Золотую парчу паутины.

Бледный свет обозначил виски,
И глаза улыбнулись смелее.
Неотступное бремя тоски
Надвигается все тяжелее

И безжалостно сводит с ума.
…Но уже неподвижным чернилом
Стали воды… И машет зима
Ледяным и жемчужным кропилом.

Ste-Genevieve des Bois

"Кое-где оставались снега…"

Кое-где оставались снега,
Но уже зеленели посевы.
На высокой колонне строга
Неусыпная тень Приснодевы.

В черной башне потухли огни,
Замолчали в тоске переулки.
Мне осенние вспомнились дни,
Мне припомнились наши прогулки,

И любимые наши места,
Древний крест, потемневший и строгий.
По полям разошлись от креста
Разорвавшейся лентой дороги.

В бледном небе сквозили леса,
Но не грели лучи золотые.
Неотступные эти глаза
В Октябре я увидел впервые.

И за их ослепительный взгляд
Полюбил эту местность и осень.
Только выпив заманчивый яд,
Я заметил, что он - смертоносен.

…Перелески белели, лески,
В горностай разодетые срубы…
А теперь и напиток тоски
Пусть попробуют бледные губы.

После милой короткой зимы
Солнце подняло сонные веки.
На проснувшейся площади мы
Расставались с тобою навеки.

И когда уж совсем занялись
Небеса, согревая посевы, -
Нас покинуло счастье и ввысь
Улетело к ногам Приснодевы!

"Воспоминанием невмочь…"

Воспоминанием невмочь
Душа сегодня истомилась.
По небосклону покатилась
Звезда пылающая в ночь,

И из земного шалаша,
Как друг испуганный к невесте,
К ней сорвалась моя душа
Лететь в неведомое вместе.

"Придти сюда, когда невыносимо…"

Придти сюда, когда невыносимо
Мне у людей остаться одному,
И на меже, среди полей озимых,
О Нем мечтать и каяться Ему.

Глядит на лес и снеговые тучи,
Молчит земля, пустынна и темна,
И только ветер медленный и жгучий
Приносит стук далекого гумна.

И возвращаясь кладбищем унылым,
Не думая о людях, не таясь,
Перед твоей заброшенной могилой
Припомнить всех, кто больше не у нас.

На повороте скрипнула телега…
Окраин низкие и темные дома…
Сегодня саван медленного снега
Опустит ночью ранняя зима…

"Мы на крыше высокой стояли вдвоем…"

Мы на крыше высокой стояли вдвоем,
Мы на бледно-зеленое небо глядели,
А под нами в саду умирал водоем,
И сияла заря, и деревья скрипели.

Бледный отблеск зари, задержавшись, тогда
Наших рук и волос мимолетно коснулся
И растаял в ночи… И потом никогда,
Никогда ни к тебе, ни ко мне не вернулся.

Замолчали последние вздохи струи,
И деревья в саду шелестеть перестали.
Но холодные, бледные руки твои
Холоднее еще и прозрачнее стали…

"Миниатюры Изабэ…"

Миниатюры Изабэ,
Полуистлевшие гравюры,
Дагерротип: на серебре
Едва заметные фигуры,

И весь тот милый, старый хлам,
Что завещали наши предки,
И в парке, строгие, как храм,
И колоннады, и беседки…

Ах, бедный Вертер! Не без слез
Мы расстаемся, верно, с вами.
… И, уходя, букетик роз
Я прикрепил к какой-то раме.

"На блеклом шелке медальоны…"

На блеклом шелке медальоны,
А в них веселые пастушки,
И принц, поймавший Сандрильону
У развалившейся избушки.

Жива идиллия Руссо -
Луга, барашек и качели.
Маркиза катит колесо,
А фавн играет на свирели.

И ночь спускается, шурша
Разлетом темно-синих крылий,
А за стеною камыша
Король ломает стебли лилий…

"За белым домом сонный сад…"

За белым домом сонный сад,
Дубы, зеленые поляны.
Веселый фавн потупил взгляд,
Слегка взволнованный и пьяный.

И между вязов светлый луч
Не устает безмолвно биться,
На небосклоне дымка туч
То застывает, то клубится.

А у воды заснула тишь,
Сковав летящие пушинки.
Неумолкающий камыш
До ночи шепчется с кувшинкой.

Искатель жемчуга

Взлетом упругим и смелым,
Мощью неслыханной полным,
Ринулось смуглое тело
В темно-зеленые волны.

С ним разъяренные гребни
Влились в провалы глухие,
Шепчут испуганно щебни
Гимны холодной стихии.

Ближе надвинулись тучи,
Ждут с затаенным вниманьем -
Выйдет ли снова могучим
Иль уплывет бездыханным?

Вышел… И водные кони
Бьются в беспомощном гневе.
В новой жемчужной короне
Скоро блистать королеве!..

ЭТА ЖИЗНЬ. (Париж. 1932)

"В сущности так немного…"

В сущности так немного
Мы просим себе у Бога:

Любовь и заброшенный дом,
Луну над старым прудом
И розовый куст у порога.

Чтоб розы цвели, цвели,
Чтоб пели в ночи соловьи,
Чтоб темные очи твои
Не подымались с земли.

Немного? Но просишь года,
А в Сене бежит вода,
Зеленая, как и всегда.

И слышится с неба ответ
Не ясный. Ни да, ни нет.

Mahrisch Trubau, 1930

"Мы знаем - любовь бывает…"

Мы знаем - любовь бывает,
Мы знаем - счастье есть,
Но только сердце не знает,
Как сердцу подать весть.

В какой-то стране далекой,
Иль рядом с нами тут,
Знаменья, голоса, срока
Также люди ждут…

Но только годами мимо
Идем, не видя их.
И сыпятся сроки незримо
Песком из рук Твоих.

ВСТРЕЧА

1. "Только раз дается в жизни счастье…"

Только раз дается в жизни счастье,
Только раз и только на мгновенье,
И не в нашей слишком слабой власти
Удержать его прикосновенье.

А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни. Подозрительные фигуры, похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздается чье-то удивленное «а-а!» и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы… Немножко жутко. А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна. Оно страшно, красиво и ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова.
Едешь час-другой… Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!
- Тпрр! Здорово, Пантелей! Всё благополучно?
- Слава богу, Иван Иваныч!
- Не видали, ребята, Варламова?
- Нет, не видали.
Егорушка проснулся и открыл глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что на них лежали большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади - маленькими и коротконогими.
- Так мы, значит, теперь к молокану поедем! - громко говорил Кузьмичов. - Жид сказывал, что Варламов у молокана ночует. В таком случае прощайте, братцы! С богом!
- Прощайте, Иван Иваныч! - ответило несколько голосов.
- Вот что, ребята, - живо сказал Кузьмичов, - вы бы взяли с собой моего парнишку! Что ему с нами зря болтаться? Посади его, Пантелей, к себе на тюк и пусть себе едет помаленьку, а мы догоним. Ступай, Егор! Иди, ничего!..
Егорушка слез с передка. Несколько рук подхватило его, подняло высоко вверх, и он очутился на чем-то большом, мягком и слегка влажном от росы. Теперь ему казалось, что небо было близко к нему, а земля далеко.
- Эй, возьми свою пальтишку! - крикнул где-то далеко внизу Дениска.
Пальто и узелок, подброшенные снизу, упали возле Егорушки. Он быстро, не желая ни о чем думать, положил под голову узелок, укрылся пальто и, протягивая ноги во всю длину, пожимаясь от росы, засмеялся от удовольствия.
«Спать, спать, спать…» - думал он.
- Вы же, черти, его не забижайте! - послышался снизу голос Дениски.
- Прощайте, братцы! С богом! - крикнул Кузьмичов. - Я на вас надеюсь!
- Будьте покойны, Иван Иваныч!
Дениска ахнул на лошадей, бричка взвизгнула и покатила, но уж не по дороге, а куда-то в сторону. Минуты две было тихо, точно обоз уснул, и только слышалось, как вдали мало-помалу замирало лязганье ведра, привязанного к задку брички. Но вот впереди обоза кто-то крикнул:
- Кирюха, тро-о-гай!
Заскрипел самый передний воз, за ним другой, третий… Егорушка почувствовал, как воз, на котором он лежал, покачнулся и тоже заскрипел. Обоз тронулся. Егорушка покрепче взялся рукой за веревку, которою был перевязан тюк, еще засмеялся от удовольствия, поправил в кармане пряник и стал засыпать так, как он обыкновенно засыпал у себя дома в постели…
Когда он проснулся, уже восходило солнце; курган заслонял его собою, а оно, стараясь брызнуть светом на мир, напряженно пялило свои лучи во все стороны и заливало горизонт золотом. Егорушке показалось, что оно было не на своем месте, так как вчера оно восходило сзади за его спиной, а сегодня много левее… Да и вся местность не походила на вчерашнюю. Холмов уже не было, а всюду, куда ни взглянешь, тянулась без конца бурая, невеселая равнина; кое-где на ней высились небольшие курганы, и летали вчерашние грачи. Далеко впереди белели колокольни и избы какой-то деревни; по случаю воскресного дня хохлы сидели дома, пекли и варили - это видно было по дыму, который шел изо всех труб и сизой прозрачной пеленой висел над деревней. В промежутках между изб и за церковью синела река, а за нею туманилась даль. Но ничто не походило так мало на вчерашнее, как дорога. Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен. Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони. Егорушка, взглянув на дорогу, вообразил штук шесть высоких, рядом скачущих колесниц, вроде тех, какие он видывал на рисунках в священной истории; заложены эти колесницы в шестерки диких, бешеных лошадей и своими высокими колесами поднимают до неба облака пыли, а лошадьми правят люди, какие могут сниться или вырастать в сказочных мыслях. И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!
По правой стороне дороги на всем ее протяжении стояли телеграфные столбы с двумя проволоками. Становясь всё меньше и меньше, они около деревни исчезали за избами и зеленью, а потом опять показывались в лиловой дали в виде очень маленьких, тоненьких палочек, похожих на карандаши, воткнутые в землю. На проволоках сидели ястребы, кобчики и вороны и равнодушно глядели на двигавшийся обоз.
Егорушка лежал на самом заднем возу и мог поэтому видеть весь обоз. Всех подвод в обозе было около двадцати и на каждые три подводы приходилось по одному возчику. Около заднего воза, где был Егорушка, шел старик с седой бородой, такой же тощий и малорослый, как о. Христофор, но с лицом, бурым от загара, строгим и задумчивым. Очень может быть, что этот старик не был ни строг, ни задумчив, но его красные веки и длинный, острый нос придавали его лицу строгое, сухое выражение, какое бывает у людей, привыкших думать всегда о серьезном и в одиночку. Как и на о. Христофоре, на нем был широкополый цилиндр, но не барский, а войлочный и бурый, похожий скорее на усеченный конус, чем на цилиндр. Ноги его были босы. Вероятно, по привычке, приобретенной в холодные зимы, когда не раз, небось, приходилось ему мерзнуть около обоза, он на ходу похлопывал себя по бедрам и притопывал ногами. Заметив, что Егорушка проснулся, он поглядел на него и сказал, пожимаясь, как от мороза:
- А, проснулся, молодчик! Сынком Ивану Ивановичу-то доводишься?
- Нет, племянник…
- Ивану Иванычу-то? А я вот сапожки снял и босиком прыгаю. Ножки у меня больные, стуженые, а без сапогов оно выходит слободнее… Слободнее, молодчик… То есть без сапогов-то… Значит, племянник? А он хороший человек, ничего… Дай бог здоровья… Ничего… Я про Ивана Иваныча-то… К молокану поехал… О, господи, помилуй!
Старик и говорил так, как будто было очень холодно, с расстановками и не раскрывая как следует рта; и губные согласные выговаривал он плохо, заикаясь на них, точно у него замерзли губы. Обращаясь к Егорушке, он ни разу не улыбнулся и казался строгим.
Дальше через две подводы шел с кнутом в руке человек в длинном рыжем пальто, в картузе и сапогах с опустившимися голенищами. Этот был не стар, лет сорока. Когда он оглянулся, Егорушка увидел длинное красное лицо с жидкой козлиной бородкой и с губчатой шишкой под правым глазом. Кроме этой, очень некрасивой шишки, у него была еще одна особая примета, резко бросавшаяся в глаза: в левой руке держал он кнут, а правою помахивал таким образом, как будто дирижировал невидимым хором; изредка он брал кнут под мышку и тогда уж дирижировал обеими руками и что-то гудел себе под нос.
Следующий за ним подводчик представлял из себя длинную, прямолинейную фигуру с сильно покатыми плечами и с плоской, как доска, спиной. Он держался прямо, как будто маршировал или проглотил аршин, руки у него не болтались, а отвисали, как прямые палки, и шагал он как-то деревянно, на манер игрушечных солдатиков, почти не сгибая колен и стараясь сделать шаг возможно пошире; когда старик или обладатель губчатой шишки делали по два шага, он успевал делать только один и потому казалось, что он идет медленнее всех и отстает. Лицо у него было подвязано тряпкой и на голове торчало что-то вроде монашеской скуфейки; одет он был в короткую хохлацкую чумарку, всю усыпанную латками, и в синие шаровары навыпуск, а обут в лапти.
Тех, кто был дальше, Егорушка уже не разглядывал. Он лег животом вниз, расковырял в тюке дырочку и от нечего делать стал вить из шерсти ниточки. Старик, шагавший внизу, оказался не таким строгим и серьезным, как можно было судить по его лицу. Раз начавши разговор, он уж не прекращал его.
- Ты куда же едешь? - спросил он, притопывая ногами.
- Учиться, - ответил Егорушка.
- Учиться? Ага… Ну, помогай царица небесная. Так. Ум хорошо, а два лучше. Одному человеку бог один ум дает, а другому два ума, а иному и три… Иному три, это верно… Один ум, с каким мать родила, другой от учения, а третий от хорошей жизни. Так вот, братуша, хорошо, ежели у которого человека три ума. Тому не то что жить, и помирать легче. Помирать-то… А помрем все как есть.
Старик почесал себе лоб, взглянул красными глазами вверх на Егорушку и продолжал:
- Максим Николаич, барин из-под Славяносербска, в прошлом годе тоже повез своего парнишку в учение. Не знаю, как он там в рассуждении наук, а парнишка ничего, хороший… Дай бог здоровья, славные господа. Да, тоже вот повез в ученье… В Славяносербском нету такого заведения, чтоб, стало быть, до науки доводить. Нету… А город ничего, хороший… Школа обыкновенная, для простого звания есть, а чтоб насчет большого ученья, таких нету… Нету, это верно. Тебя как звать?
- Егорушка.
- Стало быть, Егорий… Святого великомученика Егория Победоносца числа двадцать третьего апреля. А мое святое имя Пантелей… Пантелей Захаров Холодов… Мы Холодовы будем… Сам я уроженный, может, слыхал, из Тима, Курской губернии. Браты мои в мещане отписались и в городе мастерством занимаются, а я мужик… Мужиком остался. Годов семь назад ездил я туда… домой то есть. И в деревне был, и в городе… В Тиме, говорю, был. Тогда, благодарить бога, все живы и здоровы были, а теперь не знаю… Может, кто и помер… А помирать уж время, потому все старые, есть которые постаршее меня. Смерть ничего, оно хорошо, да только бы, конечно, без покаяния не помереть. Нет пуще лиха, как наглая смерть. Наглая-то смерть бесу радость. А коли хочешь с покаянием помереть, чтобы, стало быть, в чертоги божии запрету тебе не было, Варваре великомученице молись. Она ходатайница. Она, это верно… Потому ей бог в небесех такое положение определил, чтоб, значит, каждый имел полную праву ее насчет покаяния молить.
Пантелей бормотал и, по-видимому, не заботился о том, слышит его Егорушка или нет. Говорил он вяло, себе под нос, не повышая и не понижая голоса, но в короткое время успел рассказать о многом. Всё рассказанное им состояло из обрывков, имевших очень мало связи между собой и совсем неинтересных для Егорушки. Быть может, он говорил только для того, чтобы теперь утром после ночи, проведенной в молчании, произвести вслух проверку своим мыслям: все ли они дома? Кончив о покаянии, он опять заговорил о каком-то Максиме Николаевиче из-под Славяносербска:
- Да, повез парнишку… Повез, это верно…
Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой бородой, одетый в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым кашляющим смехом и закричал:
- Братцы, Дымов змея убил! Ей-богу!
Есть люди, об уме которых можно верно судить по их голосу и смеху. Чернобородый принадлежал именно к таким счастливцам: в его голосе и смехе чувствовалась непроходимая глупость. Кончив хлестать, русый Дымов поднял кнутом с земли и со смехом швырнул к подводам что-то похожее на веревку.
- Это не змея, а уж, - крикнул кто-то.
Деревянно шагавший человек с подвязанным лицом быстро зашагал к убитой змее, взглянул на нее и всплеснул своими палкообразными руками.
- Каторжный! - закричал он глухим, плачущим голосом. - За что ты ужика убил? Что он тебе сделал, проклятый ты? Ишь, ужика убил! А ежели бы тебя так?
- Ужа нельзя убивать, это верно… - покойно забормотал Пантелей. - Нельзя… Это не гадюка. Он хоть по виду змея, а тварь тихая, безвинная… Человека любит… Уж-то…
Дымову и чернобородому, вероятно, стало совестно, потому что они громко засмеялись и, не отвечая на ропот, лениво поплелись к своим возам. Когда задняя подвода поравнялась с тем местом, где лежал убитый уж, человек с подвязанным лицом, стоящий над ужом, обернулся к Пантелею и спросил плачущим голосом:
- Дед, ну за что он убил ужика?
Глаза у него, как теперь разглядел Егорушка, были маленькие, тусклые, лицо серое, больное и тоже как будто тусклое, а подбородок был красен и представлялся сильно опухшим.
- Дед, ну за что убил? - повторил он, шагая рядом с Пантелеем.
- Глупый человек, руки чешутся, оттого и убил, - ответил старик. - А ужа бить нельзя… Это верно… Дымов, известно, озорник, всё убьет, что под руку попадется, а Кирюха не вступился. Вступиться бы надо, а он - ха-ха-ха, да хо-хо-хо… А ты, Вася, не серчай… Зачем серчать? Убили, ну и бог с ними… Дымов озорник, а Кирюха от глупого ума… Ничего… Люди глупые, непонимающие, ну и бог с ними. Вот Емельян никогда не тронет, что не надо. Никогда, это верно… Потому человек образованный, а они глупые… Емельян-то… Он не тронет.
Подводчик в рыжем пальто и с губчатой шишкой, дирижировавший невидимым хором, услышав свое имя, остановился и, выждав, когда Пантелей и Вася поровнялись с ним, пошел рядом.
- О чем разговор? - спросил он сиплым, придушенным голосом.
- Да вот Вася серчает, - сказал Пантелей. - Я ему разные слова, чтобы он не серчал, значит… Эх, ножки мои больные, стуженые! Э-эх! Раззуделись ради воскресенья, праздничка господня!
- Это от ходьбы, - заметил Вася.
- Не, паря, не… Не от ходьбы. Когда хожу, словно легче, когда ложусь да согреюсь - смерть моя. Ходить мне вольготней.
Емельян в рыжем пальто стал между Пантелеем и Васей и замахал рукой, как будто те собирались петь. Помахав немножко, он опустил руку и безнадежно крякнул.
- Нету у меня голосу! - сказал он. - Чистая напасть! Всю ночь и утро мерещится мне тройное «Господи, помилуй», что мы на венчании у Мариновского пели; сидит оно в голове и в глотке… так бы, кажется, и спел, а не могу! Нету голосу!
Он помолчал минуту, о чем-то думая, и продолжал:
- Пятнадцать лет был в певчих, во всем Луганском заводе, может, ни у кого такого голоса не было, а как, чтоб его шут, выкупался в третьем году в Донце, так с той поры ни одной ноты не могу взять чисто. Глотку застудил. А мне без голосу всё равно, что работнику без руки.
- Это верно, - согласился Пантелей.
- Об себе я так понимаю, что я пропащий человек и больше ничего.
В это время Вася нечаянно увидел Егорушку. Глаза его замаслились и стали еще меньше.
- И паничек с нами едет! - сказал он и прикрыл нос рукавом, точно застыдившись. - Какой извозчик важный! Оставайся с нами, будешь с обозом ездить, шерсть возить.
Мысль о совместимости в одном теле паничка с извозчиком показалась ему, вероятно, очень курьезной и остроумной, потому что он громко захихикал и продолжал развивать эту мысль. Емельян тоже взглянул вверх на Егорушку, но мельком и холодно. Он был занят своими мыслями, и если бы не Вася, то не заметил бы присутствия Егорушки. Не прошло и пяти минут, как он опять замахал рукой, потом, расписывая своим спутникам красоты венчального «Господи, помилуй», которое ночью пришло ему на память, взял кнут под мышку и замахал обеими руками.
За версту от деревни обоз остановился около колодца с журавлем. Опуская в колодезь свое ведро, чернобородый Кирюха лег животом на сруб и сунул в темную дыру свою мохнатую голову, плечи и часть груди, так что Егорушке были видны одни только его короткие ноги, едва касавшиеся земли; увидев далеко на дне колодца отражение своей головы, он обрадовался и залился глупым, басовым смехом, а колодезное эхо ответило ему тем же; когда он поднялся, его лицо и шея были красны, как кумач. Первый подбежал пить Дымов. Он пил со смехом, часто отрываясь от ведра и рассказывая Кирюхе о чем-то смешном, потом поперхнулся и громко, на всю степь, произнес штук пять нехороших слов. Егорушка не понимал значения подобных слов, но что они были дурные, ему было хорошо известно. Он знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые, сам, не зная почему, разделял это чувство и привык думать, что одни только пьяные да буйные пользуются привилегией произносить громко эти слова. Он вспомнил убийство ужа, прислушался к смеху Дымова и почувствовал к этому человеку что-то вроде ненависти. И как нарочно, Дымов в это время увидел Егорушку, который слез с воза и шел к колодцу; он громко засмеялся и крикнул:
- Братцы, старик ночью мальчишку родил!
Кирюха закашлялся от басового смеха. Засмеялся и еще кто-то, а Егорушка покраснел и окончательно решил, что Дымов очень злой человек.
Русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену. Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся громче всех и имел такой вид, как будто собирался поднять одной рукой что-то очень тяжелое и удивить этим весь мир. Его шальной насмешливый взгляд скользил по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал, кого бы еще убить от нечего делать и над чем бы посмеяться. По-видимому, он никого не боялся, ничем не стеснял себя и, вероятно, совсем не интересовался мнением Егорушки… А Егорушка уж всей душой ненавидел его русую голову, чистое лицо и силу, с отвращением и страхом слушал его смех и придумывал, какое бы бранное слово сказать ему в отместку.
Пантелей тоже подошел к ведру. Он вынул из кармана зеленый лампадный стаканчик, вытер его тряпочкой, зачерпнул им из ведра и выпил, потом еще раз зачерпнул, завернул стаканчик в тряпочку и положил его обратно в карман.
- Дед, зачем ты пьешь из лампадки? - удивился Егорушка.
- Кто пьет из ведра, а кто из лампадки, - ответил уклончиво старик. - Каждый по-своему… Ты из ведра пьешь, ну и пей на здоровье…
- Голубушка моя, матушка-красавица, - заговорил вдруг Вася ласковым, плачущим голосом. - Голубушка моя!
Глаза его были устремлены вдаль, они замаслились, улыбались, и лицо приняло такое же выражение, какое у него было ранее, когда он глядел на Егорушку.
- Кому это ты? - спросил Кирюха.
- Лисичка-матушка… легла на спину и играет, словно собачка…
Все стали смотреть вдаль и искать глазами лисицу, но ничего не нашли. Один только Вася видел что-то своими мутными серыми глазками и восхищался. Зрение у него, как потом убедился Егорушка, было поразительно острое. Он видел так хорошо, что бурая пустынная степь была для него всегда полна жизни и содержания. Стоило ему только вглядеться в даль, чтобы увидеть лисицу, зайца, дрохву или другое какое-нибудь животное, держащее себя подальше от людей. Немудрено увидеть убегающего зайца или летящую дрохву - это видел всякий, проезжавший степью, - но не всякому доступно видеть диких животных в их домашней жизни, когда они не бегут, не прячутся и не глядят встревоженно по сторонам. А Вася видел играющих лисиц, зайцев, умывающихся лапками, дрохв, расправляющих крылья, стрепетов, выбивающих свои «точки». Благодаря такой остроте зрения, кроме мира, который видели все, у Васи был еще другой мир, свой собственный, никому не доступный и, вероятно, очень хороший, потому что, когда он глядел и восхищался, трудно было не завидовать ему.
Когда обоз тронулся дальше, в церкви зазвонили к обедне.

V

Обоз расположился в стороне от деревни на берегу реки. Солнце жгло по-вчерашнему, воздух был неподвижен и уныл. На берегу стояло несколько верб, но тень от них падала не на землю, а на воду, где пропадала даром, в тени же под возами было душно и скучно. Вода, голубая оттого, что в ней отражалось небо, страстно манила к себе.
Подводчик Степка, на которого только теперь обратил внимание Егорушка, восемнадцатилетний мальчик-хохол, в длинной рубахе, без пояса и в широких шароварах навыпуск, болтавшихся при ходьбе как флаги, быстро разделся, сбежал вниз по крутому бережку и бултыхнулся в воду. Он раза три нырнул, потом поплыл на спине и закрыл от удовольствия глаза. Лицо его улыбалось и морщилось, как будто ему было щекотно, больно и смешно.
В жаркий день, когда некуда деваться от зноя и духоты, плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как хорошая музыка. Дымов и Кирюха, глядя на Степку, быстро разделись и, один за другим, с громким смехом и предвкушая наслаждение, попадали в воду. И тихая, скромная речка огласилась фырканьем, плеском и криком. Кирюха кашлял, смеялся и кричал так, как будто его хотели утопить, а Дымов гонялся за ним и старался схватить его за ногу.
- Ге-ге-ге! - кричал он. - Лови, держи его!
Кирюха хохотал и наслаждался, но выражение лица у него было такое же, как и на суше: глупое, ошеломленное, как будто кто незаметно подкрался к нему сзади и хватил его обухом по голове. Егорушка тоже разделся, но не спускался вниз по бережку, а разбежался и полетел с полуторасаженной вышины. Описав в воздухе дугу, он упал в воду, глубоко погрузился, но дна не достал; какая-то сила, холодная и приятная на ощупь, подхватила его и понесла обратно наверх. Он вынырнул и, фыркая, пуская пузыри, открыл глаза; но на реке как раз возле его лица отражалось солнце. Сначала ослепительные искры, потом радуги и темные пятна заходили в его глазах; он поспешил опять нырнуть, открыл в воде глаза и увидел что-то мутно-зеленое, похожее на небо в лунную ночь. Опять та же сила, не давая ему коснуться дна и побыть в прохладе, понесла его наверх, он вынырнул и вздохнул так глубоко, что стало просторно и свежо не только в груди, но даже в животе. Потом, чтобы взять от воды всё, что только можно взять, он позволял себе всякую роскошь: лежал на спине и нежился, брызгался, кувыркался, плавал и на животе, и боком, и на спине, и встоячую - как хотел, пока не утомился. Другой берег густо порос камышом, золотился на солнце, и камышовые цветы красивыми кистями наклонились к воде. На одном месте камыш вздрагивал, кланялся своими цветами и издавал треск - то Степка и Кирюха «драли» раков.
- Рак! Гляди, братцы: рак! - закричал торжествующе Кирюха и показал действительно рака.
Егорушка поплыл к камышу, нырнул и стал шарить около камышовых кореньев. Копаясь в жидком, осклизлом иле, он нащупал что-то острое и противное, может быть, и в самом деле рака, но в это время кто-то схватил его за ногу и потащил наверх. Захлебываясь и кашляя, Егорушка открыл глаза и увидел перед собой мокрое смеющееся лицо озорника Дымова. Озорник тяжело дышал и, судя по глазам, хотел продолжать шалить. Он крепко держал Егорушку за ногу и уж поднял другую руку, чтобы схватить его за шею, но Егорушка с отвращением и со страхом, точно брезгуя и боясь, что силач его утопит, рванулся от него и проговорил:
- Дурак! Я тебе в морду дам!
Чувствуя, что этого недостаточно для выражения ненависти, он подумал и прибавил:
- Мерзавец! Сукин сын!
А Дымов, как ни в чем не бывало, уже не замечал Егорушки, а плыл к Кирюхе и кричал:
- Ге-ге-гей! Давайте рыбу ловить! Ребята, рыбу ловить!
- А что ж? - согласился Кирюха. - Должно, тут много рыбы…
- Степка, побеги на деревню, попроси у мужиков бредня!
- Не дадут!
- Дадут! Ты попроси! Скажи, чтоб они заместо Христа ради, потому мы всё равно - странники.
- Это верно!
Степка вылез из воды, быстро оделся и без шапки, болтая своими широкими шароварами, побежал к деревне. После столкновения с Дымовым вода потеряла уже для Егорушки всякую прелесть. Он вылез и стал одеваться. Пантелей и Вася сидели на крутом берегу, свесив вниз ноги, и глядели на купающихся. Емельян голый стоял по колена в воде у самого берега, держался одной рукой за траву, чтобы не упасть, а другою гладил себя по телу. С костистыми лопатками, с шишкой под глазом, согнувшийся и явно трусивший воды, он представлял из себя смешную фигуру. Лицо у него было серьезное, строгое, глядел он на воду сердито, как будто собирался выбранить ее за то, что она когда-то простудила его в Донце и отняла у него голос.