Василий Никитич Татищев (1686-1750 гг.)

Известный российский историк, географ, экономист и государственный деятель; автор первого капитального труда по русской истории - «Истории Российской». Татищева по праву называют отцом русской истории. “История Российская” (кн. 1-4, 1768-1784) – главный труд Татищева, над которым он работал с 1719 до конца своей жизни. В этом труде им впервые были собраны и критически осмыслены сведения из многих исторических источников. Русская Правда (в краткой редакции), Судебник 1550, Книга Большого Чертежа и мн. др. источники по истории России были открыты Татищевым. “История Российская” сохранила известия не дошедших до нашего времени источников. По справедливому замечанию С. М. Соловьева, Татищев указал “путь и средство своим соотечественникам заниматься русской историей”. Вторая редакция Истории Российской, являющаяся главным сочинением Татищева, была издана через 18 лет после его смерти, при Екатерине II – в 1768 году. Первая редакция Истории Российской, написанная «древним наречием», была впервые издана только в 1964 году.

Михаил Михайлович Щербатов (1733-1790 гг.)

Русский историк, публицист. Почётный член Санкт-Петербургской Академии Наук с 1776 года, член Российской академии (1783). Щербатов был историком и публицистом, экономистом и политиком, философом и моралистом, человеком поистине энциклопедических познаний. В «Истории Российской от древнейших времён» (доведена до 1610) подчеркивал роль феодальной аристократии, сводя исторический прогресс к уровню знаний, наук и разума отдельных личностей. В то же время труд Щербатова насыщен большим количеством актовых, летописных и др. источников. Щербатовым были найдены и опубликованы некоторые ценные памятники, в том числе «Царственная книга», «Летопись о многих мятежах», «Журнал Петра Великого» и др. По мнению С. М. Соловьева, недостатки трудов Щербатова были результатом того, что «он стал изучать русскую историю, когда начал писать её», а писать её он очень торопился. До самой своей смерти Щербатов продолжал интересоваться политическими, философскими и экономическими вопросами, излагая свои взгляды в ряде статей.

Николай Михайлович Карамзин (1766 -1826 гг.)

Интерес к истории возник у Карамзина с середины 1790-х годов. Он написал повесть на историческую тему - «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» (опубликовано в 1803). В этом же году указом Александра I он был назначен на должность историографа, и до конца своей жизни занимался написанием «Истории государства Российского», практически прекратив деятельность журналиста и писателя.

«История» Карамзина не была первым описанием истории России, до него были труды В.Н. Татищева и М.М. Щербатова. Но именно Карамзин открыл историю России для широкой образованной публики. В своём труде Карамзин выступал больше как писатель, чем историк - описывая исторические факты, он заботился о красоте языка, менее всего стараясь делать какие-либо выводы из описываемых им событий. Тем не менее высокую научную ценность представляют его комментарии, которые содержат множество выписок из рукописей, большей частью впервые опубликованных Карамзиным. Некоторые из этих рукописей теперь уже не существуют.

Николай Иванович Костомаров (1817-1885 гг.)

Общественный деятель, историк, публицист и поэт, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, современник, друг и соратник Тараса Шевченко. Автор многотомного издания «Русская история в жизнеописаниях её деятелей», исследователь социально-политической и экономической истории России, в особенности территории современной Украины, называемой Костомаровым южною Русью и южным краем.

Общее значение Костомарова в развитии русской историографии можно, без всякого преувеличения, назвать громадным. Им была внесена и настойчиво проводилась во всех его трудах идея народной истории. Сам Костомаров понимал и осуществлял её главным образом в виде изучения духовной жизни народа. Позднейшие исследователи раздвинули содержание этой идеи, но заслуга Костомарова этим не уменьшается. В связи с этой основной мыслью работ Костомарова стояла у него другая – о необходимости изучения племенных особенностей каждой части народа и создания областной истории. Если в современной науке установился несколько иной взгляд на народный характер, отрицающий ту неподвижность, какую приписывал ему Костомаров, то именно работы последнего послужили толчком, в зависимости от которого стало развиваться изучение истории областей.

Сергей Михайлович Соловьёв (1820-1879 гг.)

Русский историк, профессор Московского университета (с 1848 года), ректор Московского университета (1871-1877 гг.), ординарный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии наук по отделению русского языка и словесности (1872), тайный советник.

30 лет неустанно работал Соловьёв над «Историей России», славой его жизни и гордостью русской исторической науки. Первый том её появился в 1851 году, и с тех пор аккуратно из года в год выходило по тому. Последний, 29-й, вышел в 1879 году, уже по смерти автора. «История России» доведена до 1774 года. Будучи эпохой в развитии русской историографии, труд Соловьёва определил известное направление, создал многочисленную школу. «История России», по верному определению профессора В.И. Герье, есть национальная история: впервые исторический материал, необходимый для такого труда, был собран и исследован с надлежащей полнотой, с соблюдением строго научных приёмов, применительно к требованиям современного исторического знания: источник всегда на первом плане, трезвая правда и объективная истина одни руководят пером автора. Монументальный труд Соловьёва впервые схватил существенные черты и форму исторического развития нации.

Василий Осипович Ключевский (1841-1911 гг.)

Видный русский историк, ординарный профессор Московского университета; ординарный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (сверх штата по истории и древностям Русским (1900), председатель Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете, тайный советник.

Ключевский по праву считается непревзойденным лектором. Аудитория Московского университета, в которой он читал свой курс, всегда была переполнена. Им были прочитаны и изданы специальные курсы “Методология русской истории”, “Терминология русской истории”, “История сословий в России”, “Источники русской истории”, цикл лекций по русской историографии.

Важнейшей работой Ключевского стал его "Курс лекций", изданный в начале 1900-х гг. Ему удалось не только составить его на серьезной научной основе, но и достигнуть художественного изображения нашей истории. "Курс" получил всемирное признание.

Сергей Фёдорович Платонов (1860-1933 гг.)

Русский историк, академик Российской академии наук (1920). Автор курса лекций по русской истории (1917 г.). По Платонову, отправной точкой, определившей особенности русской истории на много веков вперёд, является «военный характер» Московского государства, возникшего в конце XV века. Окружённое почти одновременно с трёх сторон врагами, действовавшими наступательно, великорусское племя вынуждено было принять чисто военную организацию и постоянно воевать на три фронта. Чисто военная организация Московского государства имела своим следствием закрепощение сословий, что на много столетий вперёд предопределило внутреннее развитие страны, в том числе и знаменитую «Смуту» начала XVII века.

«Раскрепощение» сословий началось с «раскрепощения» дворянства, которое получило своё окончательное оформление в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 года. Последним актом «раскрепощения» сословий явилась крестьянская реформа 1861 года. Однако, получив личные и экономические свободы, «раскрепощённые» сословия не дождались свобод политических, что нашло выражение в «умственном брожении радикального политического характера», вылившемся, в конце концов, в террор «народовольцев» и революционные потрясения начала XX века.

И деологические предпосылки распада СССР - тема малоизученная и малоизучаемая. Феномен быстрого и бессильного распада огромного государства затмевает те идеологические процессы, которыми сопровождался кризис СССР, «перестройка» и, наконец, его развал. Идеологический кризис КПСС и «советской модели» в целом кажется естественным, поэтому в массе книг, статей и учебников от него отделываются парой строчек или страниц. Конечно, недоступность важной части источников (партийных и государственных документов) и, одновременно, обширность источниковой базы делают задачу анализа идеологических процессов недавнего времени особенно сложной. Но ряд аспектов уже сейчас можно в той или иной степени успешно реконструировать.

Эта задача тем более актуальна, что сейчас, по прошествии двух десятков лет, всё чаще звучат голоса о необходимости проведения определённой «политики памяти» по образцу европейских государств (прежде всего за образец здесь берутся Франция и Германия). Но ни о какой «политике памяти» в современной России не может идти и речи - и не потому, что, как часто говорится, «в обществе нет согласия» относительно целого ряда исторических событий и процессов последних двух веков. Согласие вообще не может возникнуть, если интерпретации истории всерьёз затрагивают интересы противоборствующих слоёв и классов, интересы масс людей. Но дело ещё и в том, что содержательные исторические дискуссии не могут возникать на полной мифов и прямых фальсификаций основе.

В этой связи важно показать, как именно было сформировано современное российское пространство памяти и какие существуют особенности восприятия истории в обществе. При всей условности говорения «за всё общество», при всех особенностях группового сознания различных страт, кажется, всё-таки можно выделить ряд общих черт. Прежде всего, в современном российском обществе распространен стихийный агностицизм по отношению к истории. О разных исторических сюжетах говорить очень любят, но при этом уверены, что «все врут», что узнать истину о прошлом невозможно либо совсем, либо по отношению к событиям XX века уж точно. Причина этой уверенности в очевидном «переписывании истории», которое наши современники наблюдали в течение последней четверти века, а также в громких (и зачастую - сфальсифицированных) разоблачениях темных пятен недавнего прошлого. В свою очередь, это создало питательную почву для так называемой фольк-хистори, в которой немаловажную роль играют националистические идеологемы, с которыми замечательным образом соседствуют и «теории заговора» самых разных видов и типов: от конспирологических версий причин революции 1917 года до мифического «плана Даллеса», взятого, на самом деле, из книги официозного советского писателя А.С. Иванова «Вечный зов». Все это подтверждается не только наблюдениями, но и преподавательским опытом автора статьи. На вопрос «можно ли узнать истину о прошлом», подавляющее большинство студентов отвечают либо прямо отрицательно, либо с сомнением, приводя в качестве аргументов именно переписывание истории, сложность отделить корыстные выдумки идеологов прошлого (начиная с летописцев) от фактов, уничтожение источников, свидетельствующих против официальной версии и т.д. Следующая особенность, связанная уже с деятельностью самих историков, - это уход в голый позитивизм, отказ не только от теорий, но даже и от обобщений. Из авторефератов некоторых недавно защищенных диссертаций ранее обязательный абзац, посвященный методологии, просто исчез. Историки, прежде всего молодые, видят себя в качестве сборщиков фактов, но отсутствие теории приводит их, во-первых, к очевидным ошибкам при интерпретации собранного материала, во-вторых, к идеологизации, так как место теории неминуемо занимают господствующие идеологемы и стереотипы обыденного сознания. Стремление ограничиться позитивистским подходом («интерпретации и теории - не дело историка!») стало своеобразным ответом профессионалов на разгул фальсификаций, причем со стороны многих историков - ответом совершенно осознанным. Для выявления истоков этих явлений надо рассмотреть ситуацию в исторической науке во второй половине 80-х - начале 90-х годов.

В конце 80-х годов был выдвинут лозунг «деидеологизации» исторической науки. Прежде всего, он выдвигался по отношению к историографии российских революций. В.П. Буладков уже в 1998 г. писал, что «только атмосфера “деиделогизации” и “деполитизации” может мобилизовать волю к познанию истины». Полемизируя с этими словами, автор статьи «Современная отечественная историография русской революции 1917 года» Н.Д. Ерофеев показал, что

«под призывами к “деидеологизации” и “деполитизации”, как правило, имеется в виду освобождение лишь от идеологии и политики советского времени, но не всегда говорится, что историческая наука не может быть полностью деидеологизированной и деполитизированной. Историк не живет вне общества. Ныне воздействие на формирование либеральной трактовки революции осуществляется не так как прежде, не столько методами прямого давления на историков, сколько опосредованными путями, через публицистику, средства массовой информации».

Одно из доказательств отсутствия «деидеологизации» - это классификация направлений в историографии по идеологическим критериям. Н.Д. Ерофеев приводит несколько примеров классификаций, предлагаемых разными историками, но все они выстроены целиком или частично именно в соответствии с политическими убеждениями историков. Сам Н.Д. Ерофеев предлагает выделять три направления: консервативное, либеральное и социалистическое. Сам этот факт со всей очевидностью демонстрирует, что хваленая деидеологизация провалилась - и не могла не провалиться. Но почему это произошло?

Для ответа на этот вопрос надо сначала обратить внимание на ещё один аспект современной историографии. Будто бы естественным образом многие историки пришли к представлению о руководящей роли идей. Ещё в 1988 г. известный историк, специалист по биографии В.И. Ленина В.Т. Логинов зафиксировал:

«Есть такое немецкое слово “гелертерство”, оно обозначает способность людей создавать очень стройные логические схемы, которые на первый взгляд сразу всё объясняют. У меня недавно была дискуссия, в ходе которой один из товарищей заявил: “Почему произошла гражданская война? Очень просто, всё понятно. У Ленина в голове сидела марксова модель социализма. И когда революция победила, эту модель стали внедрять, в результате “получили” со стороны крестьянства, остальных слоев гражданскую войну”. Это прелестное теоретическое рассуждение. У него есть все преимущества логических связей. Однако есть один маленький недостаток - оно не вписывается в реальную историю».

На самом деле, В.Т. Логинов зафиксировал первое следствие распространения позитивизма в общественных науках. Если объективные, материальные причины общественных изменений отсутствуют, то для интерпретации событий историки неминуемо скатываются на уровень историографии XVIII века - к теориям ведущей роли идей и «великих личностей». Причем если В.Т. Логинов говорил об «идеализме» в понимании истории в целом, то и господство теории «великих личностей» также стало заметно ещё в конце 80-х:

«Сперва справедливо и резко были осуждены преступления Сталина и созданной им системы. Но вскоре оказалась карикатурной и облитой грязью сама народная история, приходящаяся на время сталинщины. Многие публицисты и историки, похоже, вернулись к главной методе средневековой историографии - писать и понимать историю народов как историю правителей. И коль правитель плох, то плохи и эпоха, и народ, который жил в стране в то время».

Но ошибочно было бы предполагать, что этот историографический откат произошёл вдруг, по мановению волшебной палочки вместе с началом «эпохи гласности». Предпосылки для него складывались задолго до этого - именно в советский период.

Оставим за скобками тот факт, что советский истмат-диамат начиная со сталинского периода большей частью представлял собой схоластику, из которой было вытравлено живое зерно марксисткой теории. Как хорошо известно, марксистская историография за рубежом развивалась успешно в течение всего XX века, а влияние марксизма испытали почти все серьёзные теоретические направления (за исключением, пожалуй, герменевтики и микроистории, да и то не полностью), достаточно привести в пример школу «Анналов», а в её рамках прежде всего работы М. Блока о феодализме. В большинстве случаев использование «марксисткой методологии» с 50-х годов советскими историками представляло собой механический подбор соответствующих цитат классиков и простейших логических схем, упоминаний о классовой борьбе и прочие формальные вещи. И чем дальше, тем больше такой «марксизм» дискредитировал сам себя и всё больше превращался просто в маскировку самого обычного позитивизма (так что переход ряда историков в 90-е к позитивизму произошёл на заранее подготовленные позиции). Но дело было не только в этом. Несмотря на идеологический контроль, в рамках советской исторической науки (как и в других гуманитарных дисциплинах) возникали по-настоящему значимые теоретические дискуссии. С моей точки зрения, особенно значимую роль в развитии отечественной историографии сыграли (но куда в меньшей степени, чем могли бы) две из них. Во-первых, это дискуссия об «азиатском способе производства», во-вторых, спор вокруг так называемого «нового направления» в изучении империализма в России.

Обе эти дискуссии возникали в советской истории дважды: один раз в конце 20-х годов, другой - в 60-х, и, как известно, были прекращены административным путем в 1932 и в 1973 гг. соответственно.

Сам Маркс упоминал об «азиатском способе производства» как о первой классовой формации всего несколько раз, но важны не эти разрозненные и подчас противоречивые упоминания, а существо проблемы. Дискуссия об «азиатском способе производства» впервые началась в конце 20-х в связи с конкретным политическим поводом - необходимостью оценить перспективы китайской революции. Для этого оказалось важным понять принципиальные отличия китайского общества, его экономики и классовой структуры от России и европейских государств. Именно тогда ряд историков и экономистов выступил с анализом восточных обществ, в котором было показано, что эти общества не проходили ни рабовладельческой, ни феодальной формации, но в них существовала особая формация, основанная на государственной собственности на средства производства (прежде всего на землю). Следовательно, прибавочный продукт поступал государственному аппарату в виде иерархии чиновников, выступавших в качестве господствующего класса. Суть этой дискуссии вынужденно остается за рамками этой статьи, но важно, в связи с чем этот спор прекратился. А произошло это по мотивам отнюдь не научным, а сугубо политическим: во-первых, эта теория по ряду причин встраивалась в теорию перманентной революции Троцкого, и, следовательно, подверглась разгрому как «троцкистская»; во-вторых, было случайно обнаружено «сходство между экономическим устройством древневосточных обществ и… СССР». В период «оттепели» со второй половины 50-х годов дискуссия возобновилась, так как цензурный пресс ослаб, эмпирические данные по истории Древнего Востока никак не укладывались в прокрустово ложе официальной «пятичленки». К тому же схожая дискуссия началась и среди западных марксистов - в журнале «Marxism today». Но и в этот раз научный спор был прекращён по указке сверху, победителем была объявлена официальная доктрина, несмотря на вопиющие противоречия с фактическим материалом.

Аналогичная история произошла и с дискуссией о степени развития капитализма в дореволюционной России. Начало ей было положено также в конце 20-х годов обсуждением доклада Н.Н. Ванага, который показал, что уровень развития монополистического капитала в Российской империи был намного ниже, чем на капиталистическом Западе. Однако развитие темы недоразвитости и зависимого характера развития России до революции было прервано - это не вписывалось в официальную трактовку революции как объективно порождённой противоречиями развитого капитализма. Во второй половине 50-х годов, как и в случае с дискуссией об «азиатском способе производства», произошло её повторение на новом витке, на новом уровне освоения фактического материала, но с тем же результатом. По словам В.В. Поликарпова, «новым направлением» «воссоздавалась естественная линия развития историографии, совершался, на новом уровне знакомства с источниками, возврат к старому предмету спора, искусственно прерванного в 1931 году окриком Сталина». Родоначальниками «нового направления» выступили участники споров ещё 30-х годов - А.Л. Сидоров и И.Ф. Гиндин, к ним присоединились молодые историки В.П. Волобуев, К.Н. Тарновский, А.М. Анфимов, К.Ф. Шацилло, М.Я. Гефтер, А.Я. Аврех и другие. Их объединяло представление о многоукладности дореволюционной российской экономики, о наличии многих отсталых элементов не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, об огромной роли государства в промышленности и банковском секторе, и, наконец, о более чем значительной роли иностранного капитала. На основе их работ доказывалось, что представление о подчинении государственного аппарата монополиям, которое навязывалось официальной позицией, не имеет ничего общего с действительностью. Оказалось, что капитализм в России был отнюдь не передовым, а, говоря современным научным языком, носил периферийный характер. Замечу, что именно в это время, с конца 50-х гг. в Европе (Г. Мюрдаль), Латинской Америке (Р. Пребиш, Ф. Кардозу, А. Гундер Франк), Африке (С. Амин), США (И. Валлерстайн) возникают и развиваются теории зависимого развития и периферийного капитализма. Но если в СССР материалом для похожих выводов служила история дореволюционной России, то упомянутые социологи и экономисты изучали современные страны «третьего мира», чьими гражданами они в основном и являлись. Таким образом, советская наука в постановке проблемы зависимого развития отнюдь не отставала от передовых открытий мировой - но не смогла этого осознать.

«Новое направление» было разгромлено по указке идеологического отдела ЦК во второй половине 70-х. Оно, как и теория «азиатского способа», подрывало основы брежневско-сталинистской идеологической модели, пусть даже сами историки не отдавали себе в этом отчёта. Сторонники «азиатского способа» приблизились слишком близко к анализу классовой структуры СССР - так как не видеть в ней классового расслоения внимательному историку-марксисту было уже невозможно. Участники «нового направления» показывали своими исследованиями, что революция 1917 года произошла отнюдь не в развитой капиталистической стране, а в отсталой периферийной, в которой - напрашивался вывод, разумеется, отсутствующий у Тарновского и его коллег - не было возможности построить социализм, а значит, и существовавшая в СССР система - не социалистическая. И если эти радикальные выводы не делались самими учёными, то угрозу на инстинктивном уровне почувствовали зоркие инструкторы Идеологического отдела ЦК.

Забегая вперед, выскажу предположение, что переоценка развития капитализма в России, одобряемая «сверху», стала одной из предпосылок перестроечных и постперестроечных стенаний о дореволюционном «процветании» Российской империи. И, разумеется, в первых рядах оказались те самые историки, кто выступал в роли гонителей «нового направления», которое «удалось почти полностью физически изжить, так что воспользоваться переменами, начавшимися в последние полгода его жизни, ни Тарновскому, ни другим историкам его круга почти никому не довелось». Например, сейчас модно говорить о процветании Российской империи, о том, что накануне Февральской революции промышленный кризис в области вооружений был преодолён. Но именно К.Н. Тарновский с помощью скрупулёзного анализа источников (журналов Особого совещания по обороне и Комитета по делам металлургической промышленности, действовавших при царском правительстве во время мировой войны) показал, что

«оборотной стороной успехов военного производства был быстро развивающийся кризис недопроизводства в отраслях, обеспечивающих “мирные” потребности населения, расстройство экономических связей, диспропорции в развитии народного хозяйства в целом».

Перестройку этой системы «не смогли осуществить ни царское, ни буржуазное Временное правительства: общество и народ оказались заложниками их не до конца просчитанной экономической политики». Сейчас этот вывод поклонники Российской империи старательно игнорируют - как и исторические источники.

Но разгром новых научных направлений был связан не только с охраной идеологической ортодоксии. Уже в 70-е годы часть партийной верхушки задумывалась о грядущем идеологическом повороте, поэтому в настоящем развитии марксистской теории они не были заинтересованы. К ним примыкала идеологически уже «перестроившаяся» часть интеллигенции. Ю.И. Семёнов, активный участник второй дискуссии об азиатском способе производства, столкнулся и с тем, и с другим. Ортодоксы-чиновники от науки «зарезали» его статью «Об одном из путей становления классового общества», в которой на материале этнографических исследований доклассовых обществ анализировался социально-экономический строй Древнего Востока - они обнаружили, что «параллели между тем, что было в исследованных этнологией протополитарных обществах, и тем, что наблюдалось в нашей стране, явно напрашивались». Но и со стороны «либералов» марксистские тексты не встречали одобрения:

«Ваша статья, - сказал он {один из редакторов “Вопросов философии” в застойные времена - С.С.} мне, - написана чрезвычайно ярко и убедительно. Прочитав её, многие придут к выводу, что теория общественно-экономических формаций верна, что она не только не находится в противоречии с новыми фактами, но, наоборот, с ними полностью согласуется. Тем самым ваша статья будет способствовать росту доверия к марксизму, что допустить нельзя. Марксизм должен быть дискредитирован. Поэтому мы её в журнал ни в коем случае не пропустим. Из статей по историческому материализму мы отбираем только самые дубовые, самые глупые, способные только окончательно скомпрометировать это учение. А если вы вдруг захотите обратиться за поддержкой к главному редактору, то мы ему скажем, что ваша статья является ревизионистской, что она направлена на подрыв марксизма».

Конечно, речь не идет об очередной теории заговора, но есть все основания утверждать, что в деле избавления от марксистской теории оказались объединены усилия партийной бюрократии и либерального истэблишмента.

С введением «политики гласности» стали затрагиваться те вопросы, которые раньше находились фактически под запретом, начали выходить переводы зарубежных исследований отечественной истории, не укладывавшиеся в прежний официоз. Расцвет исторических дискуссий пришелся на 1987–1989 годы.

Даже в таком, казалось бы, идеологически-заскорузлом журнале как «Вопросы истории КПСС» в 1987 году начинают публиковаться интересные материалы в духе нового времени. В № 7 К.Н. Тарновский во время круглого стола «Историко-партийная наука: пути перестройки и дальнейшего развития» рассказывал о запрещении изучения проблемы «многоукладности», но его всё время обрывали - например, С.С. Волк, а другой участник традиционно обвинил в «отрицании применимости формационного подхода». Будущая политическая «звезда» - Ю.Н. Афанасьев пока ограничился общими словами о господстве «стереотипов» в исторической науке. В № 10 выходит уже посмертная публикация статьи К.Н. Тарновского «О предпосылках образования в России марксистской партии нового типа». В течение всего года журнал публикует материалы, посвящённые национальному вопросу в СССР - но их уровень весьма невысок. В 1988 году в № 5 официальный партийный историк Н.А. Васецкий критикуется за неумную, «застойную» критику в адрес зарубежных историков. В № 7 публикуются материалы круглого стола «Ленинское понимание народовластия и современность», статьи про последние работы Ленина. В № 8 историком Г.Н. Бордюговым продолжается тема «бухаринской альтернативы», затем эта тема возникает почти в каждом номере. Л.Д. Троцкого пока всё ещё представляют зловещей фигурой, но Бухарин уже легализован, а в № 11 журнала даже публикуются его письма.

В журнале «Вопросы истории» в течение этих двух лет - похожая картина. В № 2 за 1988 г. появляется письмо из Сумгаита Б.А. Бекназарян под говорящим названием «Чтобы история говорила правду». Зато следующее письмо - «За точность в трудах историков» как бы дезавуирует предыдущее - в нём на двух страницах идёт речь о неточностях в литературе в изложении деталей соцсоревнования свёклоуборщиц в 1934 г. Но и в нём заметно «дыхание перестройки» - автор письма, учитель из г. Жашкова, смело критикует в недавнем прошлого главного партийного надзирателя за историками - С.П. Трапезникова. В № 3 за 1988 год появляются антисталинистские публикации: воспоминания И.А. Шляпниковой о её отце - одном из лидеров большевиков, рабочем А.Г. Шляпникове; статья В.П. Данилова о дискуссиях в западной историографии на тему жертв коллективизации. В № 5 редакция публикует статью американского историка-«ревизиониста» А. Рабиновича «Большевики и массы в Октябрьской революции», и в том же номере - интервью с митрополитом Минским и Белорусским Филаретом о 1000-летии крещения Руси. Это интервью «уравновешено» умеренно-критическим по отношению к РПЦ очерком Г.В. Овчинникова. Почти весь июльский номер отводится материалам конференции на тему «Историки и писатели о литературе и истории».

Девятый номер - первый «идеологический» звонок, свидетельствующий о том, что «перестройка» пойдёт куда дальше «возвращения к ленинским нормам». В этом номере, наряду с материалами круглого стола, посвящённого новым тенденциям в изучении НЭПа, появляется статья филолога Б.В. Соколова о потерях СССР в Великой Отечественной войне, где официальный подсчёт потерь объявлялся многократно (!) заниженным. Уже тогда метод подсчёта Б.В. Соколова не должен был бы остаться без комментария профессионалов. Критика, не оставляющая камня на камне от построений Соколова, появилась, но гораздо позже. Возникает закономерный вопрос: почему если раньше новые для читателя материалы сопровождались комментариями или полемическими статьями (удачными или не слишком - не суть важно), конкретные спорные или ранее запретные сюжеты представлялись в виде «круглых столов» историков, философов и общественных деятелей, то с определённого момента «новации» появляются без какого-либо обсуждения? А ведь в отсутствие комментариев они фактически подкреплялись авторитетом издания.

Наряду с реальными историческими дискуссиями в научных журналах появляются тексты, очевидно направленные на дискредитацию не только «антиперестроечных» сил, но и на создание новых - уже откровенно антисоветских - мифов, часто копирующих соответствующие установки правого крыла западной советологии, сторонников теории тоталитаризма. Появление статьи Б.В. Соколова в 1988 году выглядит либо случайностью, либо «пробным шаром». В дальнейшем публикации такого рода, а также куда более «сенсационные», станут нормой.

Краткий обзор перестройки двух исторических журналов весьма показателен. Обилие круглых столов, дикуссионных статей рождало надежду на действительное избавление историков от догматики, однако совсем скоро ситуация изменилась. И если вокруг роли Бухарина, Троцкого, Ленина и в научных журналах, и в массовой прессе велись активные споры, то вскоре собственно научные дискуссии стали сходить на нет, их заменило сплошное, как тогда говорили, «очернительство».

В 1987 году начинается лавинообразный рост публицистических работ по проблемным вопросам («белым пятнам») российской - прежде всего советской - истории. Два главных «перестроечных» издания - «Огонёк» и «Московские новости» становятся площадкой для сенсационных разоблачений, остальные издания подтягиваются по мере сил. Но роль историков-профессионалов была невелика, да и собственно обсуждений новых подходов, зарубежных исследований, новых источников было далеко не так много, как можно было бы предположить. В 1990 году на круглом столе в «Вопросах истории» В.Т. Логинов предупреждал:

Диагноз В.Т. Логинов поставил совершенно верно:

«Хроническое запаздывание историков - результат всего предшествовавшего развития нашей науки, вернее, того, во что она была превращена. И ныне наша историческая наука находится в глухой обороне. Впрочем, в окопы залегла и основная масса историков-профессионалов. Каждый лежит в своей индивидуальной ячейке и под градом пуль всё ниже пригибает голову к земле. Разве нужны какие-то новые исследования для того, чтобы противостоять попыткам возвеличить “невинноубиенного государя императора” или Столыпина? Разве в атмосфере всеобщего увлечения “красным террором” историки не могут внести свою лепту в поиски истины, рассказав хоть немного о “белом терроре” и о том социально-психологическом климате, который рождает многолетняя и кровавая война?».

В.Т. Логинов был одним из тех немногих историков, кто понимал невозможность «деидеологизации» с самого начала, необходимость для профессионала - именно ради установления истины! - «идти в политику», но именно в качестве просветителя, а не манипулятора. В этом его поддерживал П.В. Волобуев:

«Наблюдается массовое отречение былых поборников социализма и активных деятелей периода застоя от марксизма и социалистических ценностей. Иначе как предательством это не назовёшь. Это сейчас приобретает широкий размах. И наоборот: те, что были во времена застоя под ударом, сейчас оказались в числе защитников социализма. Непродуктивны и обращения к Столыпину. Вызывает удивление уровень некомпетентности экономистов, не отличающих прусского варианта развития капитализма от фермерского. Так, ещё два года назад в издательство “Наука” была сдана и подготовлена к печати научно-популярная книга о Столыпине. Издательство сначала хотело её пустить по “зелёной улице”, но теперь дело надолго затормозилось. Видимо, кое-кто идёт на поводу у незрелой части общества, наконец, у “Памяти”, для которой Столыпин - национальный герой».

Тенденция была обозначена совершенно точно. До сих пор - больше, чем через 20 лет после выступлений Волобуева и Логинова, - тон задают «перестроившиеся» «историки», заменившие культ Ленина - культом Столыпина. И тут следует обратить внимание на слова П.В. Волобуева о книге, издание которой «затормозилось». Речь, судя по всему, идёт о монографии А.Я. Авреха «Столыпин и судьбы реформ в России», которой выпала нелегкая судьба в самый разгар «перестройки» и снятия цензурных запретов. А.Я. Аврех, крупнейший специалист по политической истории России до 1917 года, закончил работу над этим исследованием незадолго до своей смерти в конце 1988 года. Книга, однако, вышла только через два с половиной года! Объяснение этому странному факту находим у несостоявшегося автора предисловия к ней, выдающегося специалиста по аграрной истории России XX века В.П. Данилова:

«А.Я. Аврех обратился ко мне с просьбой стать редактором этой книги и написать к ней предисловие. Он успел сдать рукопись в “Политиздат” незадолго до своей смерти в декабре 1988 года. Автор застал лишь начало идеологической кампании по возвышению Столыпина и его аграрной реформы, но уже тогда смог оценить остроту и значение возникшей проблемы. В его книге было показано действительное содержание столыпинских реформ, их подчинённость помещичьим интересам и административно-принудительный характер их методов. Именно поэтому издание книги задержалось почти на три года, причём содержание подверглось грубому издательскому редактированию, многие тексты, не отвечающие новым идеологическим установкам, были изъяты. Я вынужден был отказаться от участия в издании настолько искажённой книги покойного автора. Мое предисловие было издательством отклонено».

Схожая судьба постигла другую «антистолыпинскую» книгу историка А.А. Анфимова, первоначальное название которой звучало так: «Реформа на крови»:

«Это было очень точное название, поскольку реформа была вызвана первой русской революцией и проводилась после её подавления. Издательства потребовали изменить название книги. Второе название было очень спокойным - “П.А. Столыпин и российское крестьянство”, но рукопись ни одно издательство не приняло».

Эта идеологическая цензура была связана с тем, что к тому моменту правящие круги в СССР и лично «архитектор перестройки» А.Н. Яковлев уже выбрали новый идеологический вектор. То, что могло быть по-настоящему опасным для «перестроечного курса», не должно было стать предметом общественной дискуссии. Собственно, дискуссии стали сходить на нет и в общественных журналах, и вместо бурных обсуждений в «Вопросах истории» без всяких комментариев стали печатать «Большой террор» Р. Конквеста, «Очерки русской смуты» А.И. Деникина, в «Вопросах философии» появился Н.А. Бердяев и - уже в конце 1990 года - идеолог и предтеча неолиберализма Ф. Хайек.

Подчеркну, что в самом по себе идейном (идеологическом) «плюрализме» не было ничего зазорного. Но вместо дискуссионного пространства создавались новые культовые фигуры, новые мифологемы, по методам внедрения (и по их инициаторам) не отличаясь от старых. «Кое-кем, идущим на поводу у незрелой части общества» был слой партийной номеклатуры, готовивший идеологический переворот.

Несколько примеров тех методов, какими создавался миф о Столыпине. Начали эту пропаганду А.И. Солженицын в эмиграции, а затем - В.Г. Распутин, выступив с апологетикой Столыпина на первом Съезде народных депутатов СССР. Начиная с 1990 года выходят в свет книги и статьи, в которых славословия Столыпину мало чем отличаются от недавних восхвалений вождей КПСС:

З.М. Чавчавадзе:

«Необходимо скрыть от общественного сознания, что Россия встала на этот самый путь социально-экономического прогресса и что надо было только не мешать ему осуществляться теми грандиозными темпами, которые не только поражали мир, но пугали его. Именно эту правду стараются сегодня скрыть от дурманенного семидесятилетней целенаправленной ложью сознания советского человека те политические силы, которые крайне не заинтересованы в возрождении идеалов строительства национального дома на основе исторически сложившихся традиций и специфического опыта, накопленного россиянами за долгие века своего государственного бытия. Именно эта правда раскрывается во всей полноте в результатах глубоко продуманной и смелой реформаторской деятельности крупнейшего государственного деятеля и величайшего патриота России - Петра Аркадьевича Столыпина. Сама его личность и неутомимая деятельность на благо страны всё ещё остаются в отечественной историографии изуродованными самой бесстыдной и откровенно беспардонной ложью».

В.В. Казарезов:

«Вглядитесь в лицо человека, чей портрет воспроизведён на обложке этой книги. Его черты излучают ум, силу, волю, непреклонность, достоинство. Таким и был Петр Аркадьевич Столыпин, и это признавали все: и его единомышленники, сподвижники, и его тайные и явные враги».

С.Ю. Рыбас и Л.В. Тараканова находили, что в своих речах Столыпин «обращается через десятилетия и к нам», а в результате столыпинских указов в России началась «экономическая бескровная, но самая глубокая революция».

Такого рода пафосных текстов появлялось огромное количество и в прессе, причём факты в них игнорировались начисто. В одной из первых таких публикаций под названием «Забытый исполин», появившейся в правом журнале «Наш современник», автор запросто использовал термин «антирусский геноцид», говоря о противниках Столыпина, но при этом путал суммы ссуд Крестьянского банка, не ориентировался в распределении земель в 1905 году и утверждал, что Столыпин вовсе не разрушал общину. Начало же этому процессу было положено «сверху», самими «архитекторами перестройки». В.П. Данилов, который был включён в состав комиссии ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы, формальным руководителем которой считался М.С. Горбачев (фактическим был Е.С. Строев) свидетельствует, как проходила встреча Горбачева с комиссией в августе 1990 г.:

«Всё началось с того, что собравшихся перед залом заседаний членов комиссии стал обходить заведующий сельхозотделом ЦК КПСС И.И. Скиба и с каждым в отдельности о чем-то обменялся двумя-тремя фразами. Дойдя до меня, он с доверительным видом сообщил, что мне дадут слово для выступления, если я готов выступить за введение частной собственности на землю и включение её в товарный оборот. Услышав в ответ, что я против того и другого, Скиба сразу потерял ко мне интерес, отошёл и тем же доверительным тоном повёл разговор с кем-то другим... На заседании выступавшие доказывали необходимость введения частной собственности на землю и всячески проявляли своё единодушие с генсеком, выразившим во вступительном слове сожаление, что нет у него такого орудия земельных реформ, каким располагал Столыпин, - землеустроительных комиссий. Их поддержал присутствовавший на встрече Н.П. Шмелёв, горячо требовавший “перехода от слов к делу”. При этом он позволял себе в нетерпении стучать кулаком по столу. (Как говорили потом знающие участники встречи: “Не иначе как по поручению генсека”.) Лишь иронические, а часто и резковатые реплики В.А. Стародубцева противостояли организованному давлению на генсека, который соглашался с каждым (впрочем, не исключая и Стародубцева)».

Ни о каком научном анализе речь не шла вовсе, разве что только формально. И так обстояло дело далеко не только с аграрным вопросом и личностью Столыпина.

Осенью 1988 года была собрана группа историков, которая должна была написать новую историю КПСС. В неё вошли известные учёные П.В. Волобуев, Ю.А. Поляков, В.П. Данилов, В.И. Старцев, Г.З. Иоффе, В.Т. Логинов, С.В. Тютюкин, Е.Г. Плимак - без сомнения, эта группа включала в себя лучшие кадры тогдашней советской исторической науки. Помимо прочего, А.Н. Яковлев, лично курировавший работу группы, обещал этим историкам доступ в закрытые ранее архивы, однако, обещания не сдержал.

Работа группы затягивалась, от работы с ней был отстранён Институт марксизма-ленинизма, одновременно А.Н. Яковлев заблокировал издание в ИМЛ популярной книги по истории партии. Затем последовала попытка вовсе разогнать ИМЛ, а Идеологический отдел ЦК не просто отдал инициативу в руки «демократической прессы», но и фактически мешал (блокируя доступ в архивы) полноценным научным исследованиям и дискуссиям.

На очередной встрече историков-участников группы с А.Н. Яковлевым они получили определённое указание: «Нам не надо ставить перед собой задачу способствовать стабилизации ситуации», хотя именно в это время, по словам Г.З. Иоффе,

«трудно уходили мы от одной исторической лжи, а уже накатывала другая. Демократическая пропаганда действовала расчетливо. Из почти вековой истории большевизма вырывался сталинский период с его репрессиями и террором и накладывался на всё предыдущее и последующее. Целенаправленный поиск всего отрицательного шёл с нарастающей силой».

Историки отстали окончательно. В апреле 1991 года

«в новом роскошном “Президент-отеле” на Якиманке состоялся международный симпозиум о Ленине и ленинизме. Выделялся американский историк Р. Пайпс, который при Рейгане состоял его спецсоветником по русским делам. Раньше его числили по разряду самых злостных “фальсификаторов истории”. Теперь постаревший, но не изменивший своих взглядов Пайпс, казалось, чувствовал себя победителем. “Пайпсизм” становился чуть ли не образцом исторической правды в интерпретации российских событий конца XIX - начала XX века. Вчерашние “фальсификаторы” на глазах превращались в носителей исторической истины».

Новая история КПСС не была написана - так как работа историков уже не интересовала власти. Эту историю уже написали Р. Пайпс и его сторонники, создатели «теории тоталитаризма». Собственно исследовательская работа оказалась не нужна.

Такая же судьба постигла и готовившееся шестое собрание сочинений В.И. Ленина, которое начали готовить в 1986 году, однако дотянули до августовского путча 1991 года. Не последнюю роль в этом затягивании играл Общий отдел ЦК, что вооружало критиков Ленина, прямо говоривших о сокрытых от народа кровавых распоряжениях вождя большевиков. Когда же в 1999 г. должным образом подготовленный том «В.И. Ленин. Неизвестные документы» был наконец опубликован, сенсации не случилось. Но историки вновь решительным образом опоздали, да и тираж этой книги, отлично составленной и откомментированной, был всего 1500 экземпляров…

Подводя итоги, можно констатировать, что в конце 80-х годов произошла не деидеологизация, а идеологический переворот в исторической науке, поддержанный либеральными интеллектуалами при помощи части партийной номенклатуры. Свобода исторических дискуссий на самом деле была существенным образом ограничена. Также советская (и вслед за ней российская) историческая наука оказалась неготовой к преодолению догматики, так как наиболее плодотворные в научном отношении теоретические группы в послевоенный период были задушены, их участники подверглись административным преследованиям, а подчас и травле. Тон стали задавать вчерашние преследователи новаторов, например, В.И. Бовыкин, активный погромщик «нового направления» до перестройки, теперь стал обвинять своих противников в... обеспечении поворота к неосталинизму {выделено мной, - С.С.} в середине 60-х годов. Разумеется, автор статьи далёк от того, чтобы преуменьшать ценность свершившейся в 90-е годы «архивной революции», когда исследователям стали доступны сотни тысяч ранее засекреченных документов, многие тысячи были изданы и издаются. Но написание социально-экономической истории XX века, целостное понимание политических процессов невозможно без методологии, без исторической теории, на роль которой, конечно не могут претендовать заимствованные из других дисциплин схемы.

«Перестроившиеся» с советской догматики на антисоветскую стали во главе «научных» направлений и академических институтов. Конечно, никто не отрицает возможности смены взглядов или идейной эволюции. Но поведение А.Н. Яковлева, Д.В. Волкогонова, А.Н. Сахарова, В.И. Бовыкина, А.Н. Боханова и многих других деятелей из числа тех, кто стал задавать тон в исторической науке 90-х годов, находясь при этом на официальных постах и занимаясь написанием учебников, может служить образцами антинаучной конъюнктурности. Напротив, примером научной честности является самоосуждение А.М. Анфимова в его собственной книге - без малейшей попытки оправдания:

«Автор этих строк качнулся в сторону главенствующего направления - признал в 1980 г. победившими капиталистические отношения в сельском хозяйстве России, чем и покрыл себя позором, прежде всего в собственных глазах».

Нельзя не согласиться с В.И. Миллером, который подвёл итог перестройки в исторической науке так:

«На смену постепенному освобождению от исторических оценок, не выдержавших проверки всей совокупностью накопленных фактов, пришёл поддержанный частью историков отказ не только от значительной части накопленных исторической наукой наблюдений и выводов, но и от хорошо известных фактов».

Всё вышесказанное может служить только подходом к проблемам исследования идеологических процессов недавнего прошлого, без изучения которых невозможно понять ни положения дел в современных общественных науках, ни особенностей современной политической ситуации. Причины очевидной деградации отечественной исторической науки (связанной с общим положением науки - и гуманитарной, и естественной) - не только в сокращении финансирования, малых тиражах научных монографий и периодики, трудности доступа провинциальных учёных в центральные архивы и библиотеки, общем падении качества школьного и вузовского образования и т.д. Причины заключаются ещё в том, что многие исследователи (сознательно или нет - не важно) отказались от «боёв за историю», от просветительской миссии своей науки, от обязанности просвещать , уступив это поле профессиональным идеологам, фальсификаторам, журналистам, а также наименее чистоплотным и наиболее конъюнктурным представителям своего собственного цеха.

сентябрь - декабрь 2011 г.

Статья опубликована в журнале «Свободная мысль» № 4, июль 2013 г. С. 5–19.
Электронная публикация на сайте журнала «Свободная мысль»
[Оригинал статьи ]

По этой теме читайте также:

Примечания

Володихин Д.М. Феномен фольк-хистори // Международный исторический журнал. - № 5. - 1999.

Возможные упреки в «несовременности» подобной постановки вопроса, в самой расплывчатости понятия истины, в непонимании изначальной субъективности исторического знания и проч. автор статьи отметает с порога как проявления интеллектуальной моды на постструктурализм, который в качестве методологии для историка бесполезен чуть менее, чем полностью. См.: Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. - М.: Весь мир, 2000. - С. 151–184.

К этому же ряду марксистских, но противоречащих ортодоксии исторических школ необходимо отнести так называемую ленинградскую школу изучения революций 1917 г. во главе с В.И. Старцевым, Г.Л. Соболевым, О.Н. Знаменским, находившуюся под давлением в течение всего своего существования и практически разогнанную в 1984 г.

Ермолаев С.А. Формационная теория в ХХ веке (социально-философский анализ). Дисс. на соиск. уч. степ. к. филос. н. - М., 2007. - С. 130. См. об этой дискуссии эту диссертацию, а также статью того же автора: Ермолаев С.А. Споры об азиатском способе производства в отечественной марксистской литературе // Вестник МГОУ. Серия «Философские науки». 2006. № 4. С.142 - 150.

О дискуссии вокруг позиции Н.Н. Ванага см.: Ланской Г.Н. Отечественная историография экономической истории России начала XX века. - М.: РГГУ, 2010. - С. 204-215.

Вопросы истории. - №1. - 1990. - С. 10-11. . Там же. С. 165-166.

Смирнов Г.Л. Указ. соч. С. 213-214.

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891 - 1922 гг. - М.: РОССПЭН, 1999. - 607 с.

Поликарпов В.В. Указ. соч. С. 17.

Например, концепция «красной смуты» В.П. Булдакова, который собрал огромный фактический материал по истории Гражданской войны, объясняя его с… фрейдистских позиций. См.: Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 2010.

Анфимов А.М. Указ. соч. С. 232.

Миллер В.И. Революция в России. 1917 - 1918 гг. Проблемы изучения // Миллер В.И. Осторожно: история! - М.: ЭТЦ, 1997. - С. 8.

Б. А. Рыбаков был крупным археологом. Его научная деятельность началась с раскопок вятических курганов в Подмосковье. Он проводил масштабные раскопки в Москве, Великом Новгороде, Звенигороде, Чернигове, Переяславле Русском, Белгороде Киевском, Тмутаракани, Путивле, Александрове и мн. др. Им были целиком раскопаны древнерусские замки Любеч и Витичев, что дало возможность реконструировать облик небольшого древнерусского города. На этих раскопках учились «раскопочному ремеслу» сотни будущих историков и археологов. Многие ученики Б. А. Рыбакова стали известными учеными, в частности, С. А. Плетнева, специалист по кочевым народам Степи, хазарам, печенегам и половцам.

Всю свою жизнь Б. А. Рыбаков придерживался патриотических, антинорманистс ких убеждений. По оценке Л. С. Клейна, он был «не просто патриотом, а несомненно, русским националистом … ультра-патриотом - он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних» . Так, Рыбаков был убеждён в глубокой автохтонности славянс кого населения на территории Украины, связывая со славянами и скифов, и дажетрипольце. Наличие на территории Украины государства готов при этом отрицалось, а традиционно связываемая с готами черняховская культура провозглашалась культурой славянской . Крупнейшие центры славян, и в первую очередь, Киев, в трактовке Рыбакова существовали с незапамятных времён. К числу наиболее спорных построений Рыбакова относятся попытки произвести славян от скифов- пахарей, живших в Причерноморье ещё во времена «отца истории»Геродота (V век до н. э.). В книге «Киевская Русь и русские княжества в XII-XIII веках» он отнёс начало истории славян к XV веку до н. э. В Змиевых валах историк видел свидетельство столкновения славян с киммерийцами (по общепринятой точке зрения, покинувшими Причерноморье за 1000 лет до появления там славян): «Славяне применяли при постройке своих первых укреплений пленных киммерийцев», - заявляет учёный .

Многие научные труды Рыбакова содержали фундаментальные выводы о жизни, быте и уровне социально-экономического и культурного развития населения Восточной Европы. Так, например, в книге «Ремесло древней Руси» исследователю удалось проследить генезис и этапы развития ремесленного производства у восточных славян с VI по XV века, а также выявить десятки ремесленных отраслей. Целью Рыбакова было показать, что домонгольская Русь не только не отставала в своем экономическом развитии от стран Западной Европы, как это утверждали ранее многие ученые, но по некоторым показателям опережала эти страны. В монографии «Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи» он провел параллели между былинными сюжетами и русскими летописями. Он выдвинул гипотезу о том, что отдельные погодные записи в Киевском государстве начинают делаться не в XI веке, а уже во второй половине IX-X столетиях. Ученый детально исследовал древнерусское летописание, предложил версии авторства отдельных летописных фрагментов, подверг тщательному анализу оригинальные известия историка XVIII века В. Н. Татищева и пришёл к выводу, что они опираются на заслуживающие доверия древнерусские источники, и что В. Н. Татищев не занимался фальсификацией истории. Досконально изучил Б. А. Рыбаков и такие замечательные памятники древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве» и «Моление Даниила Заточника». Им была выдвинута гипотеза, согласно которой автором «Слово о полку Игореве» был киевский боярин Петр Бориславич. Согласно другой гипотезе Рыбакова, выдающийся мыслитель и публицист конца XII - начала XIII веков Даниил Заточник являлся великокняжеским летописцем при дворах Всеволода Большое Гнездо и его сына Константина. В своих трудах, таких как «Язычество древних славян» (1981), «Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв.» (1982), «Язычество древней Руси» (1987), Б. А. Рыбаков фактически воссоздал целый пласт дохристианских верований восточных славян, вызвав в свой адрес обвинения в фантастических спекуляциях и отсутствии единой методологии. К примеру, в образе Змея Горыныча академик видел смутное воспоминание славян о каком-то доисторическом животном, например, о мамонте. Былинное сказание о встрече богатыря со Змеем на Калиновом мосту через огненную реку, по Рыбакову, есть не что иное, как

Мир в ХХ веке

Редакционная коллегия:

А.Б. Давидсон, А.А. Данилов, И.С. Савина (ответственный секретарь)

Рецензент

доктор исторических наук А.М. Филитов

Историки многих стран подводят итоги XX столетия. Они стремятся поставить его в контекст истории человечества в целом, раскрыть неповторимые черты и колорит закончившегося века.

На Международном Конгрессе историков, проходившем в Осло летом 2000 г., тема подведения исторических и историографических итогов XX столетия заняла фактически преобладающее место.

Анализ итогов конгресса и многочисленной литературы, изданной по всему миру, дает обильную пищу для размышлений.

Для одних XX в. означал гигантский взлет человеческой мысли и достижений; для других - это самый преступный или экстремистский век в мировой истории.

Основания для столь полярных и противоположных выводов дают не только различные позиции и взгляды историков, но прежде всего сама история XX столетия.

Для современников всякое событие кажется более важным, чем многие предшествующие. Люди, живущие в XX столетии, воспринимали его гораздо более эмоционально, чем историю прошлых эпох, поскольку они сами были участниками и свидетелями многих событий. В этом смысле субъективизм историков и представителей других отраслей знания проявляется в значительно большей степени, чем у тех историков, которые изучают древность, средневековье, новую историю или даже самое начало XX столетия.

В оценке XX в. очень важны точки отсчета и главные факторы сравнения с другими эпохами. Те авторы, которые оперируют данными о развитии науки, техники и технологии несомненно правы, когда они говорят об ушедшем столетии в превосходной степени.

Завершившееся столетие, как и впрочем всякое другое, было столь многообразным и многофакторным, что возможны самые различные подходы к его изучению, которые можно проследить и по огромному разнообразию тематики уже изданных книг, посвященных истории XX в.

В отдельных книгах делается акцент на социальные или политические факторы; других авторов интересуют прежде всего проблемы экономики; уже есть большая литература об истории культуры, искусства и духовной жизни в целом.

В течение долгого времени историческая наука в нашей стране развивалась в русле только одной, марксистской, теории, что предполагало постоянный поиск главной закономерности и основной причины всех многообразных процессов.

Действительно марксизм с самого своего возникновения претендовал на раскрытие целостности нашего мира, на универсальное объяснение происходивших процессов и событий.

Но и в те времена многие сотни конкретных и частных исследований давали основание говорить о мире, как сочетании множества не только фактов, но и их объяснений и толкований.

Сейчас уже подавляющее большинство историков нашей страны, и в том числе тех, кто исследует историю XX в., являются приверженцами многофакторного подхода; они перестали видеть в истории уходящего века столкновение только “главных противоречий”, искать “основное” объяснение тех или иных явлений.

Только на основе многофакторного подхода можно реально понять и объяснить весь тот сложнейший и разнообразный мир событий и процессов, которыми отмечен XX в.

Среди этих методов или теоретических построений находят свое место и теория цивилизаций Арнольда Тойнби, и разнообразные варианты теории модернизаций и экономического роста, и подходы к истории Макса Вебера, и в немалой степени идеи и методы марксизма, и культурологические и философские теории Дюркгейма, Хайдеггера и многие другие.

Методологическое “единство” ныне предстает и в отечественной науке как единство многообразия, как совокупность плюралистического объяснения истории.

Наконец-то, и в России включились в дискуссии о роли самого историка в раскрытии и объяснении истории. Английский историк Э. Карр когда-то заметил, что “историй столько, сколько историков”. Конечно, видимо, это крайность, дающая повод к тотальной релятивизации истории, но то, что личность самого историка, его идейные установки, его политический и нравственный выбор, его вкусы, страсти и характер влияют в огромной степени на отбор историком фактов, на их интерпретацию и т. п., - все это теперь не вызывает сомнений.

Анализируя в этом плане то, что уже сделано в российской исторической науке в изучении истории XX в. можно одновременно отметить противоречивость происходящих процессов. С одной стороны, можно видеть (особенно у молодого поколения) тенденцию именно к многофакторному пониманию и объяснению явлений и событий, а с другой - продолжает существовать приверженность к стереотипной периодизации, к привычным схемам, долгие десятилетия преобладавшим в научной литературе и учебниках для средней и высшей школы.

Очевидный и естественный отказ от марксистских парадигм подчас приводит к тому, что явно утрачивается интерес к социально-экономической истории и очень часто игнорируются ведущие причинно-следственные связи и детерминированность процессов и явлений.

Нарративные методы во многих случаях явно превалируют над синтезом, и в этом лежит одно из объяснений чересполосицы оценок и суждений, желания тотального пересмотра прежних оценок и пренебрежения к компаративистским методам и приемам.

С учетом высказанных соображений представляется, что в анализе важнейших событий и явлений XX столетия сейчас важно вскрыть и объяснить те общие противоречия, те “сквозные” факторы, которые проходили через все столетие и были в большей или меньшей степени характерны для разных периодов и регионов.

Известно также, что наибольшие перемены в подходе к истории обнаружились в последние 10 лет при изучении древности, средневековья и раннего нового времени. Эти процессы в конце 80-х и особенно в 90-е годы проявились и в российской историографии.

Явные сдвиги в социальной истории, породившие фактически “новую социальную историю”, формирование интеллектуальной истории, принципиально новые подходы к теме “индивид и общество”, приведшие к новому толкованию исторической антропологии или проблеме “человека в истории”, усиление внимания к компаративистским исследованиям, гендерная проблематика, - все это, как и многое другое, в российской историографии в наибольшей степени разрабатывается на материале древности и средневековья.

Поэтому одна из важных задач российской исторической науки состоит в том, чтобы использовать эти методы и методики при исследовании истории XX столетия. Такая тенденция заметна и в мировой науке, что показывают публикации, а также многочисленные конференции, заседания и круглые столы.

Век XX дал миру значительное число моделей общественного развития и попыток их реализации. Наиболее отчетливым противостоянием стала социалистическая и либеральная модель в их большом разнообразии и модификациях. Историки многих стран включены ныне в дискуссии о смысле этих моделей и об их судьбе в конце XX столетия.

На рубеже веков в России уже издано значительное число исследовательских трудов и учебников по истории XX столетия. Большинство из них касаются истории Советского Союза и России. Для российских историков остается неотложной задачей создать на принципиально новой основе, с использованием огромного массива неизвестных ранее документов, в том числе и архивных трудов, новые исследования, раскрывающие сложный и драматический путь, проделанный Россией в XX в.

Большинство этих трудов начинается не с 1917 г., как прежде, а с самого начала века. Для многих исследователей становится все более очевидным, что реальным началом века можно считать первую мировую войну, с которой Россия и мир вступили в новый этап развития.

Есть книги, Книги и макулатура. К последним смело можно отнести абсолютное количество детективов, любовные романы, эзотерику, некоторые "учебники и энциклопедии " и многочисленные псевдо-исторические сочинения, например, Виктора Суворова-Резуна и Марка Солоника.
Двухтомник «История России. ХХ век» попался мне в одном из книжных магазинов Томска. Энциклопедический формат и пухлый объем. Не менее толстенькая цена. С большим интересом стал листать. И чем дальше знакомился с этим «шедевром», тем больше возникало вопросов - отнюдь не по истории, а к авторам… Такое изложение "истории" вполне можно было ожидать от потомка белоэмигранта либо недобитого власовца. Вопиющее пренебрежение к современной орфографии и пунктуации, весьма странные названия исторических событий (каково вам "советско-нацисткая война"?), наконец, разброд и шатание в изложении исторических фактов, не говоря уже о полном извращении и натягивании их под выдуманную авторами концепцию... Запихивая оба тома обратно на полку, еще подумал: интересно бы ознакомиться с мнением профессиональных историков насчет этого труда, будто бы освященного бородой А.И.Солженицына под сияние очков "бабы Леры"...

Желания имеют свойство иногда выполняться. Случайно натолкнулся на две цитируемые далее рецензии. Первая - написанная с большой долей иронии - принадлежит перу профессионального историка. Вторая - профессору богословского университета. К его чести надо сказать, что совести (а может быть, богобоязни за ложь) у Бориса Филиппова нашлось гораздо поболее, чем у авторов рецензируемого опуса, среди которых также есть служители культа.

Жалея Горожан, не стану приводить обширные отрывки из этого двухтомника, вот ссылка на несколько глав из двухтомника. Уже по ним можно составить достаточное впечатление. А теперь - сами рецензии.

Александр Шишков - кандидат исторических наук, Полоцкий государственный университет (Белоруссия). Статья впервые опубликована в российском историческом журнале "Родина" (2010, №№6-7) и предоставлена ИА REGNUM Новости для публикации редакцией журнала .

Том первый. Удивительное рядом

История России. ХХ век. 1894-1939. М.: Астрель; АСТ, 2009. 1023 с. Тир. 5000 экз.

Оговорюсь сразу: к 42 из 43 авторов "Истории России" у меня претензий нет. Во-первых, выявить, кто и что писал, из обоих томов решительно невозможно. Это, похоже, практика такая новомодная: в том же ключе была издана в 2008 году по-русски "История Украины" под редакцией В. А. Смолия (История Украины. Научно-популярные очерки. М., 2008 .): на 1070 страницах разграничить тексты 14 авторов не представилось никакой возможности, причём часто известные украинские специалисты пели, что называется, вразнобой. Но жанр той книги был хотя бы обозначен как "научно-популярные очерки", а проект профессора Зубова явно замахивается на большее - "рассказать правду о жизни и путях народов России в ХХ веке" (С. 5). Во-вторых, сам ответственный редактор уже в предисловии смело заявляет: "Все недостатки - на мне" (С. 6).

Официальный сайт МГИМО (У) сообщает, что уважаемый профессор Зубов вообще-то специалист по парламентаризму в Таиланде, поэтому взятая им ответственность за себя и ещё 42 автора впечатляет, ибо история России уступает место публицистике не самого лучшего розлива уже на 7-й странице первого тома, а впереди у читателя, напомним, ещё целая тысяча страниц. Забегая вперёд, заметим, что будут там относительно спокойные, почти нейтральные куски изложения, но заданная предисловием Зубова стилистика жуткой страшилки присутствует постоянно, а там, где что-то ввернуть трудновато, появляются вставленные в текст "примечания ответственного редактора". А вот как задаётся тон всему повествованию: "В 1917-1954 годах самими русскими людьми были убиты десятки миллионов лучших граждан России, изгнаны из страны миллионы других... В ХХ веке страна потеряла, по нашим оценкам, 95 процентов своих культурных сокровищ, множество культурных богатств, и, наконец, в 1991 году распалась на части" (С. 7). Страшно, аж жуть, но ссылки, откуда эти миллионы с процентами, отсутствуют напрочь, а далее подобных лукавых цифр мы встретим ещё немало.

Книга эта по идее должна была увидеть свет лет 15 тому назад, когда от наследия советской эпохи на постсоветском пространстве пытались освободиться поскорее и звонче. В своё время объёмистый том "Истории КПСС" в просторечии звался "серым кирпичом": в 1990-е многие ждали, что скоро выпустят такой же кирпич, только злобно антисоветский. Теперь кирпичей сразу два, хронологическим рубежом между ними стал 1939 год. Ракурс, избранный профессором Зубовым для изложения истории России в ХХ веке, можно определить как точку зрения недорезанного большевиками помещика. Уже профессор Преображенский у Булгакова, будучи, как известно, сам элементом антисоветским, к этому персонажу относился весьма иронически.

(Насчет " недорезанного большевиками помещика" - точнее не скажешь. Достаточно привести список некоторых из этих 42 авторов, дабы понять, кто есть ху. Итак:

"Свой вклад в создание книги внесли Кирилл Александров (Санкт-Петербург), протоиерей Николай Артёмов (Мюнхен), Алексей Бобринский (Москва), Сергей Волков (Москва), Иван Воронов (Абакан), Наталья Жуковская (Москва), Владислав Зубок (Филадельфия ), Дмитрий Калихман (Саратов), Алексей Кара-Мурза (Москва), Алексей Келин (Прага ), Владимир Колосов (Москва), Михаил Краснов (Москва), Владимир Лавров (Москва), Борис Любимов (Москва), протоиерей Георгий Митрофанов (Санкт-Петербург), Александр Панцов (Колумбус, Огайо ), Юрий Пивоваров (Москва), Михаил Славинский (Франкфурт-на-Майне ), Владимир Согрин (Москва), Витторио Страда (Венеция ), Никита Струве (Париж ), Леон-Габриэль Тайванс (Рига), Николай Толстой-Мислославский (Лондон ), Тихон Троянов (Женева), Сергей Фирсов (Санкт-Петербург) и многие иные".
Диоген.)

Недорезанному помещику вникать в исторические детали не к лицу, отсюда и явление неточностей, ошибок и несуразностей, которые в первом томе нередки. Собственно изложение, стартующее с воцарения Николая II, предваряет очень краткий курс прошлого России до конца позапрошлого века. Оригинальность трактовок здесь куда больше, нежели в основной части. Чего стоит "известный всей Европе пират и авантюрист Рюрик" (С. 8); на той же странице утверждается, что Тысячелетие Руси якобы праздновалось в 1852, а не в 1862 году. Из Таиланда, похоже, виднее. Экзотично излагается начальная история Руси: князья Владимир и Ярослав почему-то сами по себе существовать не могут, но непременно со скандинавскими вариантами своих имён: Вольдемар и Ярицлейв. Иные же фрагменты текста занимательны настолько, что напоминают не лучшие образцы студенческих курсовых работ:

"Татары требовали десятины и в женщинах. Чтобы уберечь своих жён и дочерей от угона в гаремы, русские мужчины прятали их от глаз сборщиков податей. Так женщины ушли из общественной жизни, в которой они играли немалую роль в Киевский период, а это ещё более огрубило нравы русских мужчин" (С. 24).

Последующий воинствующий антибольшевизм не мешает авторам нелицеприятно выражаться о царствующих в державе особах. Досталось, в частности, первому из Иванов Васильевичей:

"При Иване III на Руси вводится государственная идеология, которая в своём существе сохранялась всю последующую её историю. Русь объявляется осаждённой крепостью истинной веры, а русский правитель - единственным хранителем святыни православия" (С. 35).

Сложнейшие исторические сюжеты, над которыми и поныне бьётся мысль специалистов, решаются в очень удобном стиле "простых решений": "С 1730 по 1741 год в России свирепствовал режим немецких временщиков" (С. 54). Свирепствовал - и точка, детали "эпохи дворцовых переворотов" сочинителям без надобности. XVIII веку, в частности Петру I и Екатерине II, тоже перепало на орехи, в особенности эпохе Просвещения. На 59-й странице поминается и "произвол абсолютной монархической власти в XIX веке", в схожем ключе представлена и совсем неоднозначная фигура Николая I (С. 60).

Список рекомендованной литературы ко вводной главе кое-что объясняет. Авторы опирались на классические работы Ключевского, Любавского, Платонова, современные исследования хорошо известного читателям "Родины" историка из Петербурга Бориса Миронова, а также на труды Ричарда Пайпса. В экзотичности своих воззрений Зубов и соратники порой превосходят и этого последнего...

Рассказ о последнем имперском царствовании почти лишён ремарок ответственного редактора и на общем фоне книги смотрится где-то даже солидно. Многое изложено в традиционном ключе: помянута "безрассудная политика императора в японском вопросе" (С. 95), упомянуто, что традиционно бранимый Павел Милюков знал 18 иностранных языков (С. 170), а также приведена весьма полезная статистика численности российских партий в начале ХХ века (С. 186-187). Признаков того, что мы читаем ту самую книгу, в этой части текста немного: за свои религиозные взгляды осуждается Лев Толстой (С. 108), бранится императорский указ от 17 апреля 1905 года "Об укреплении начал веротерпимости" (С. 197), да герой советских приключенческих фильмов Камо объявлен "откровенным бандитом" (С. 187). (Есть бандиты не откровенные? - Диоген).

Встречаются и логичные толкования последующих российских бед: "Результаты выборов в I и II Государственные думы показали, что верной государственному режиму Российской империи была только небольшая богатая и привилегированная часть населения - крупные землевладельцы, духовенство новый предпринимательский класс. Ни крестьянство, ни рабочие, ни земская интеллигенция не поддерживали императорский режим. Не поддерживали режим и инородцы, которых в империи было до 40 % населения" (С. 205). Ставшая уже традицией крайне уважительная трактовка жизни и деятельности П. А. Столыпина дополняется полезными сведениями об интригах против реформатора со стороны императрицы Александры Фёдоровны и Распутина (С. 212) и о казнённых в бытность Петра Аркадьевича Председателем совета министров - их, по оценке авторов, было "свыше 2800 человек" (С. 208). Распутин почти такой же, как в известном фильме Элема Климова - "порочный и невежественный человек" (С. 344), авторам не нравится "административный национализм по отношению к нерусским народам империи" (С. 252), а лично профессору Зубову не по пути и с черносотенцами: "В многонациональной империи поддержка великорусского национализма была не только нравственно порочна с православной точки зрения..., но и политически крайне опасна" (С. 253).

Всё постепенно меняется, когда речь заходит о событиях Первой мировой войны. Уж не вслед ли за Пайпсом авторы настаивают на несвойственном российской историографии тезисе о "национальной экспансии сербов" (С. 239), а Гаврила Принцип прямо и без затей объявлен "сербским националистом" (С. 290)? Когда же речь заходит о пораженчестве Ленина, выражений уже не выбирают. События 23 августа 1915 года, когда Николай II принял на себя обязанности Верховного Главнокомандующего, а Ильич был занят на конференции в Циммервальде, трактуются так: "В один и тот же день русский царь возложил на свои плечи непосильное бремя за исход войны, а будущий "вождь мирового пролетариата" встал на путь предательства и прямой измены родине" (С. 313).

Чем дальше, чем больше хлёсткий эпитет берёт верх над историческим анализом: тотальное ленинское предательство для Зубова такая же несомненная истина, как для Сталина "ослиные уши Троцкого" , которые, как известно, виднелись повсюду. Сложнейшая для историков и очень простая для наших авторов проблема финансового участия Германии в делах большевиков решается просто и размашисто: главарь большевиков агент германской разведки (первые упоминания о том на с. 365-366), причём агент ненасытный, поглощающий "50 миллионов золотых марок или более 9 тонн золота" (С. 405), гребущий злато и после "пломбированного вагона".

Есть сюжеты, в которых тысячестраничная книга откровенно "плывёт", например, польский вопрос в начале 1917 года. Совершенно неясно, чем вызван такой вот сверхоптимистичный пассаж: "В последний момент существования Российской империи русское правительство совершенно свободно склонилось к восстановлению полной независимости Польского государства" (С. 352). Не обладая на тот момент и пядью территории Царства Польского, очень многое можно было конструировать "совершенно свободно"... За поляками потянулись и белорусы: упоминается "один из виднейших идеологов белорусской государственности, польский историк Митрофан Довнар-Запольский" (С. 515), к польской историографии не имевший ни малейшего отношения. Следом и азербайджанцы по имперской привычке без всяких комментариев названы "татарами" (С. 517).

Уже Февральская революция рисуется как нечто странное и чудовищное, если выражаться языком гнусного предателя Ульянова: "В середине третьего года Великой войны россияне... восстали, испытывая полное равнодушие к судьбам отечества, но всецело поглощённые своими собственными проблемами, желая мира, тёплого хлеба, но не победы" (С. 373). Отречение Николая II не просто изображается как незаконное (С. 381), но даются советы людям 1917 года, как им стоило поступать: "Шульгину, Гучкову и другим лицам, присутствовавшим в салон-вагоне во время обсуждения текста манифеста, следовало бы тут же указать государю на юридическую несообразность, но никто этого не сделал" (С. 383). Новая власть таковой в глазах Зубова и коллег не выглядит: "Временное правительство презрело... закономерное преемство верховной власти. И потому власть его не только формально юридически, но и фактически оказалась призрачной... В результате страна провалилась в пропасть неправомерного бытия. Полностью был разрушен создававшийся веками правовой порядок" (С. 385). Василию Витальевичу Шульгину потом перепало ещё раз: для наших авторов он "известный националист Виталий Витальевич Шульгин" (С. 474).

На четырёхсотой странице в изложении вдруг появляется ранее не встречавшийся элемент ксенофобии, характерный для недорезанных помещиков: "Обращает на себя внимание первый состав Центрального комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. В нём только одно русское лицо - Никольский. Остальные - Чхеидзе, Дан (Гуревич), Либер (Гольдман), Гоц, Гендельман, Каменев (Розенфельд), Саакян, Крушинский (поляк). Революционный народ обладал столь малым чувством русского национального самосознания, что без смущения брал себя в руки инородцев (есть желающие объяснить смысл этой фразы? - Диоген), не усомнился в том, что случайные поляки, евреи, грузины, армяне могут наилучшим образом выражать его интересы" (С. 400). Обсуждение конфигурации лиц логично приводит в стан "вольных каменщиков": "Ленин пошёл на преступный сговор с врагом, чтобы на его деньги осуществить свои властолюбивые цели. Но был и иной заговор - масонский... Евреи были всегда благосклонны к масонам и с радостью вступали в их ложи... Большевиков же - опасность слева - масоны просмотрели" (С. 437, 438, 441).

С этого места многие элементы изложения не выходят за рамки современной событиям пропаганды в духе какого-нибудь Демьяна Бедного, только с противоположным знаком: "Все действия по удержанию власти были давно продуманы Лениным и Троцким и опирались на жестокое насилие, лживую пропаганду, запугивание и изнурение потенциальных противников голодом и нищетой" (С. 470). Далее ярлыки клеятся без остановки, один страшнее другого: ужасно жалко "наших", по терминологии авторов, союзников, "которых Россия, захваченная большевиками, предала самым мерзким образом" (С. 502). Это про Брестский мир, а далее леденит душу экзотическая версия о связи, а возможно и руководстве Вильгельмом II убийством царской семьи во главе с его двоюродным братом Николаем II (C. 529-530). На пару с кайзером лавры цареубийцы навесили и на вождя венгерских повстанцев 1956 года Имре Надя (С. 533). Доказательств тут не больше, чем в историях о чудесно спасшейся Анастасии, зато мораль в конце убойной силы: "По мере ухудшения военного положения немецкие политические круги всё яснее сознавали, что та подлость, которую они совершили в отношении России, поддерживая большевиков, не принесла им пользы, но, скорее, опозорила славное имя немецкого рыцарства, а с точки зрения христианской явилась и явным грехом" (С. 530-531). И за рыцарей очень обидно...

Вслед за тем рисуются жуткие картины красного террора, жертвы которого подсчитаны по самым разным источникам, например, по британской газете "The Scotsman" от 1923 года, где приводилась невероятно точная цифра в 1 776 747 человек (С. 552), этого мало, и через 200 с лишним страниц жертвами большевистских зверств объявлены уже 2310 тысяч человек (С. 763). Террор белый даёт, по убеждению Зубова и коллег, примерно в 200 раз меньше жертв (С. 764), потому и считать их среди жертв Гражданской войны не стали. После таких расчётов большевиков разве только матерно не поминают: "Россия по конституции имела вид парламентской республики, но в действительности была страной, захваченной и удерживаемой коммунистической бандой" . И на той же странице: "ВКП(б), как и любая преступная группировка..." (С. 564). Дальше криминальная тема особого продолжения не получила, а жаль: сходство и различия партии большевиков и организации какого-нибудь дона Корлеоне нуждаются в конкретизации, раз уж об этом пишется так недвусмысленно.

Зато противники большевиков в Гражданской войне все сплошь не только белые, но и пушистые. Какая-либо объективность здесь авторам чужда: нет даже обычных в таких случаях слов о "братоубийственной бойне", подвиги белых бойцов описаны подробно и восторженно, в том числе убийство ими Василия Ивановича Чапаева (С. 628). Оговорки редки: оказывается, "белым нередко приходилось прибегать к силовому принуждению" (С. 627). А ещё выясняется, что был "контраст между героизмом и самопожертвованием армии и своекорыстием, алчностью и расхлябанностью тыла... в тылу, ограждённом штыками белых бойцов, догнивала Россия вчерашняя, та, что породила революцию" (С. 640). И дальше: "Преступления, чинимые белыми на фронте и в тылу, были нередки. Но они никогда не превращались в политику белой власти" (С. 643). Рыцари почти германские, без страха и упрёка...

Отдельная главка посвящена роли евреев в Гражданской войне. Говорить шершавым языков плакатов Белого движения авторы почему-то не решились, прибегли к путаным разъяснениям с использованием хоккейной терминологии: "В руководстве РКП(б) и в партии коммунистов в целом численное преимущество было за русскими. Немало среди садистов-большевиков было грузин, армян, латышей, поляков, китайцев, а также лиц других национальностей. И Ленин, и Бухарин, и Молотов, и Дзержинский, и Лацис, и Сталин, и множество других крупнейших деятелей движения, евреями не являлись. Но в той же степени, как и большевики-евреи, все они были вероотступниками, предавшими свой народ и культуру" (С. 646). Но при этом "в Киевской чрезвычайке, прославившейся своими садистическими массовыми жестокостями, большевики-евреи составляли три четверти "персонала"... Эти люди, однако, из-за множества родственных связей старались щадить своих соплеменников" (С. 647).

По мнению авторов, любые небольшевики лучше большевиков всегда и везде. Например, украинские националисты - о них у профессора Зубова особое мнение, позитивное: "Украинский национализм всегда был именно надрывом - надрывом человека, любящего и мать, и отца, но из-за жестокости батьки вынужденного стать на защиту матери" . Когда же речь заходит о национальных движениях, профессор и соратники отчаянно путаются в показаниях. Захвативший в октябре 1920 года Вильно соратник Юзефа Пилсудского Люциан Желиговский назван "генералом Л. Зелнговским" (С. 663), а сам начальник Польского государства назван на чешский манер Йозефом (С. 683), переврана даже дата его смерти (10 мая 1935 года вместо 12, С. 689). Несуразности при этом только начинаются: столь чтимую поляками после разделов границу Речи Посполитой 1772 года переделали в рубежи 1792-го, которых никто и никогда даже не думал требовать (С. 684). О Советско-польской войне 1920 года нам становится известно, что "в намного более культурной Польше планы Ленина с треском провалились" (С. 687), а в трагической истории гибели пленных красноармейцев, оказывается, виноват Ленин, бросивший их "на произвол судьбы" (С. 688).

Любовь ко всем национальным движениям заканчивается на белорусах - в духе нелюбимых Зубову черносотенцев с обидой сообщается, что "государственность была дана народу, который её не искал, и независимость предоставлена людям, которые не стремились к обладанию ею" (С. 667). И на этой же странице же рассказ о коварных планах Сталина по "отторжению от Польши её восточных русскоязычных воеводств" , которые, впрочем, никак не обозначаются географически: в конце концов это не Таиланд...

До конца этой увлекательной книги ещё более трёхсот страниц. Не будем изматывать терпение читателей и утыкаться в каждую глупость и несуразность этой действительно масштабной фальсификации истории. Всё остальное вполне восстановимо логически: большевикам и созданному ими государству на какую-то минимальную объективность здесь рассчитывать не стоит. А стоит наткнуться на россказни особенного свойства, которые и в антисталинской публицистике редко встречаются по причине их невероятия. Вот как оценивается внешняя политика Советской России: "Дипломатическими средствами большевики продолжали расшатывать мораль основания цивилизованного сообщества" (С. 695-696). И какая там у основания мораль, помогите, пожалуйста...

Главное, что говоря про "большевистский (Цитаты из книги мы сочли справедливым перевести в русло традиционной орфографии, уйдя от множества заглавных букв и написаний типа "меньшевиц кий". - Прим. ред.) режим, совершивший за первое пятилетие своего существования невероятные преступления против человечества" , можно очень невнятно отвечать о причинах поражения Белого движения в Гражданской войне. Вклада Красной армии в эту победу в книге не просматривается совсем. Логичные сетования на то, что "со всех 150 миллионов русских граждан с грехом пополам набралось 300 тысяч добровольцев" (С. 732) сменяется бессмысленными мечтаниями: матросам Кронштадта, тамбовским крестьянам и другим участникам восстаний против советской власти предлагается поддержать "Колчака, Деникина, Юденича в решающий момент их наступления... Погибшие были бы героями, выжившие - гражданами свободной России" (С. 749-750). Герои, кстати, у Зубова со товарищи есть очень специфические. Устранённого советскими спецслужбами в 1930 году "генерала Кутепова можно по праву считать национальным героем России" (С. 871), а ещё один герой, лётчик Николай Рагозин, сражался с республиканцами на стороне Франко (С. 986). А вот философа Георгия Федотова, во время войны в Испании проявлявшего симпатии к Долорес Ибаррури, авторы порицают, а самих республиканцев обвиняют в святотатстве (С. 985, 987).

Дальнейшее изложение советской истории 1920-х-1930-х годов угадывается довольно просто. Малообразованный злодей Сталин: платный агент охранки (С. 861), причастный к гибели на операционном столе Фрунзе и собственной жены Надежды Аллилуевой, приказавший не трогать Леонида Николаева, замыслившего убить Кирова (С. 944) гораздо хуже Гитлера: "Ужасов, подобных большевистским, нацисты ещё и близко не сотворили к 1938 году" (С. 1003). Такими словами, между прочим, оправдывается не что-нибудь, а мюнхенский сговор...

Два "голодомора" и жуткая коллективизация, если верить Зубову, во много крат перевешивают достижения индустриализации и культурной политики, которую авторы почему-то сводят лишь к пропаганде (С. 803). И тут Гитлер Сталину уступает: "Общее число русских и украинских крестьян, убитых Сталиным в 1932-1933 годах, превышает число евреев, убитых Гитлером, да и число убитых всех воюющих стран на фронтах Первой мировой войны" (С. 901). Дальше ехать уже некуда - к концу 1930-х годов нам рисуют "сломанный, обеспамятованный и порабощённый народ России" (С. 1005), а в пример ему ставят "молодые государственные сообщества Польши, Финляндии и Прибалтики" , которые, оказывается, "наибольших успехов... добились в области развития национального сознания нового поколения своих граждан. За 20 лет независимости юные поляки, финны, латыши, эстонцы и литовцы привыкли к независимости своих стран, были научены школой любить и понимать национальную культуру и жить в открытом мире с проницаемыми границами" (С. 985). И при этом ни слова ни о национальной политике этих властей, к примеру польских на землях Западной Беларуси и Западной Украины, ни о том, что был научен любить школой юный гражданин Польши Степан Бандера, готовивший в 1934 году успешное покушение на министра внутренних дел своей страны Бронислава Перацкого...

Первую тысячу страниц мы уже с грехом пополам осилили. Но это лишь присказка, а сказка о том, почему русский народ должен полюбить как освободителя генерала Андрея Власова, последует в томе втором...

Том второй. Сумбур вместо музыки .

История России. ХХ век. 1939-2007.- М.: Астрель; АСТ, 2009. 829 с. Тир. 5000 экз.

Том второй уже известной читателю эпопеи из русской истории не так прост, как уже известный читателю собрат его. Первые 187 страниц, где речь идёт о событиях до 1945 года включительно, несомненно продолжают начатую линию, а далее начинается совсем иное изложение, в целом вполне уместное в обычной учебной литературе и за небольшими исключениями небесполезное в том самом процессе преподавания, ради которого, собственно, я и ринулся покорять глубины этого без малого двухтысячестраничного монументального сооружения.

Досадно, что второй том, будучи с виду самостоятельной книгой, лишён каких-либо опознавательных знаков: изложение стартует с места в карьер с части 4, ни предисловия, ни памятного нам списка 43 авторов (42, напомню, не причём, за всех отвечать вызвался ответственный редактор профессор Андрей Борисович Зубов) здесь не прилагается. Тот из читателей, кому по каким-то причинам довелось купить только том, повествующий о 1939-2007 годах (и затратить притом немалые деньги), будет долго ломать голову в поисках недостающих частей. Даже в тексте, приведённом в конце "вместо заключения", о том ни полсловечка. Только в указателе имён, начинающемся на 812 странице, можно осведомиться, что томов, оказывается, выпущено два, под римскими цифрами I и II. Но на самих томах цифр сих найти никак невозможно. Таковы, надо полагать, правила конспирации исторических трудов, дабы сбивать с толку случайных покупателей.

Направление главного удара в замаскированном томе направлено в события предвоенных лет и Великой Отечественной войны. Для профессора Зубова и соратников последней не существует - есть война "советско-нацистская" . Изложение на тех самых 187 страницах часто идёт параллельными курсами - изложение фактов идёт своим чередом, а исторические нравоучения, пошибом не выше протухших уже в момент сочинения низких истин морального кодекса строителя коммунизма (1961), гордо шествуют рядом.

В очень непростой истории последних месяцев перед началом Второй мировой основная вина возлагается на вождя ВКП(б): "Сталин жаждал войны... Покорив Россию, большевики жаждали не менее нацистов мирового господства, вдохновлялись им" (с. 4). Эта заунывная ария о мировой революции явно из другой оперы, но исполняется громко и отчётливо. Дипломатические игры накануне сентября 1939 года описываются достаточно подробно, но моральная оценка выносится только советским политикам: "Сталин и Молотов вели циничную игру сразу на двух шахматных досках" (с. 6).

Герои же выбраны зряче - это польский министр иностранных дел полковник Юзеф Бек и его правительство. О том, что германофил Бек своей политикой во многом приблизил 1 сентября 1939-го, из книги мы не узнаем, зато отмечается "стойкое сопротивление польского правительства" (с. 4), отрицательные ответы Бека в августе 1939 года на запросы из Парижа и Лондона о возможности прохождения Красной армии через польскую территорию приводятся вскользь: достаётся и Англии с Францией, и "сговору двух диктаторов" , только не министрам в Варшаве с их странной иностранной политикой. Для авторов ситуация вокруг 23 августа 1939 года предельно проста: без договорённости со Сталиным Гитлер на Польшу нападать бы не решился (с. 12). Мнение это, мягко говоря, небесспорно.

В параграфе под красноречивым названием "Завоевание и раздел Польши, Катынь" бесполезно искать сведения о зверствах и репрессиях нацистов против польского народа - красноречиво отражённые в том числе и в фильме Анджея Вайды "Катынь". Украинцев и белорусов на занятых Красной армией после 17 сентября 1939-го землях обнаруживают не иначе как со скрежетом зубовным, приводя данные польской статистики 1938 года о наличии в государстве 24 млн поляков, 5 млн украинцев и 1,4 млн белорусов. Ни словом не упоминая о "прелестях" национальной политики II Речи Посполитой (упомянутая статистика в рамках её и фальсифицировалась), авторы без каких-либо доказательств бичуют Сталина за то, что тот якобы повелел написать в "Правде" о наличии 8 млн украинцев и 3 млн белорусов.

Известную западную версию о "захвате Восточной Польши" (больше известной под именем Западной Украины и Западной Беларуси) попытался углубить сам ответственный редактор. Заметим, что профессор Зубов со своими комментариями во втором томе пробивается к читателю очень редко - всего семь раз, что заметно облегчает чтение. Но в самом первом своём "мнении" Андрей Борисович делает потрясающее историческое открытие: "Но если взглянуть глубже и не считать коммунистический режим законным, то тогда ясно, что мир 1921 года в принципе незаконен, ибо заключён поляками с преступным коммунистическим режимом. Но тогда тем более не преступному коммунистическому режиму восстанавливать справедливость" (с. 14). На ровном месте всё запуталось до предела. Такие мысли, надо надеяться, никогда не приходили в голову даже самому антисоветски настроенному польскому историку - Рижский мир в марте 1921-го, как известно, был жизненно необходим самим полякам: молодому государству, что естественно, требовались международно признанные границы. В этом тексте ответственного редактора угадываются и созвучия с известной фразой Молотова об "уродливом детище Версальского договора": раз мир в принципе незаконен, то и детище соответствующее. Но в том же комментарии на той же странице профессор Зубов умудряется несколькими строками ниже написать о "присоединении восточной части Польши" . Раз мир незаконен, так откуда у Польши восточная часть? Тут и Александра Сергеевича вспомнишь: "Шишков, прости: не знаю, как перевести"...

А действительно важные для понимания ситуации конца 1939 года сюжеты, например, эпизод о передаче Вильно в октябре 1939-го "буржуазной Литве", изложены кратко и невнятно (с. 15). Правда, параграф с грозным названием "Захват Балтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины" написан без особого сочувствия к "жертвам" этого самого "захвата", безоговорочные симпатии авторов, похоже, заканчиваются на полковнике Беке. При описании Советско-финской войны с горечью констатируется: "Напуганная Прибалтика трусливо отказывалась даже словесно осудить действия большевиков в Лиге наций, хотя с советских баз на эстонской территории взлетали советские самолёты, бомбившие Финляндию" (с. 17). Прибалты вообще подкачали: "Поначалу немало литовцев, латышей и эстонцев встретили Красную армию с симпатией" (с. 18). Справедливо подчёркивается, что "румыны, жившие к западу от Прута, относились к коренным жителям Бессарабии как к людям второго сорта" (с. 19). События июня 1940 года имели и приятные для авторов последствия: "В Бессарабии 10 подпольщиков из НТС, пользуясь временной открытостью границы, перешли в СССР, чтобы нести в страну идеи антисталинской революции" (с. 19). Заинтригованный неискушённый читатель, того и гляди, возьмётся искать в книге и ту самую революцию...

У того же читателя может создаться впечатление, что затюканный вероломными большевиками Гитлер вынужден был выходить из себя и готовиться к войне. Оказывается, Сталин коварно нарушил секретные договорённости от 23 августа 1939 года и прибрал к рукам не обозначенную там Северную Буковину, которую Молотов назвал процентами за пользование Румынией Бессарабии в 1918-1940 годах (с. 18-19). И вообще, "после советских аннексий 1939-1940 годов конфигурация границ на Востоке приобретала всё более неприятные для Рейха очертания" (с. 28). Будто не нацистская верхушка эти границы согласовывала...

Так мы постепенно добираемся до войны, которую с полным правом привыкли называть Великой Отечественной. (Но не авторы сего труда. Примечательно название главы, описывающей события ВОВ : "Советско-нацистская война 1941-1945 гг. и Россия". Только из названия можно сделать вполне логичные (но неверные) выводы: что а) война велась между советской страной и страной нацисткой, и б) Россия в этой войне занимала то ли нейтральную позицию, либо была союзником одной из сторон. - Диоген).
Если предвоенная обстановка описана в едином резко антисоветском духе, то из событий 1941-1945 годов получился невероятный конгломерат оценок, где нашлось место и давно устоявшейся советской точке зрения, и обновлённым выводам современной российской историографии, и близким второй волне русской эмиграции сочувственным текстам о Русском охранном корпусе и РОА. О последнем сюжете недавно писал в "Родине" Сергей Кудряшов: "Восхвалители Власова весьма активны и сегодня, в их числе протоиерей Г. Митрофанов и питерский историк К. Александров, входящие в число авторов увидевшей свет в 2009 году объёмистой "Истории России" под редакцией профессора МГИМО А. Зубова. Всё с тем же "гибельным упрямством" почитатели повешенного предателя рисуют фантастический образ "патриота", "способного возглавить российское антисталинское сопротивление... и привлечь русских людей положительной политической программой" (Кудряшов С. В поисках истории войны // Родина. 2010. № 5. С. 8 .). Добавить к этому нечего (приведённая Кудряшовым цитата помещена в данном томе на с. 154-155).

Примечательно, что именно на текстах о войне антибольшевистский пафос данного сочинения сначала начинает пробуксовывать, а затем практически улетучивается вовсе. Великая Отечественная описана по принципу слоёного пирога, что крайне затрудняет чтение и сбивает с толку в поисках действительной точки зрения создателей книги. Начинают вроде бы в уже знакомом ключе: "Немецкий солдат был хозяйственным крестьянином, фермером или горожанином - активным, хорошо образованным и инициативным. Безликая масса красноармейцев состояла из забитых и замученных беспросветной жизнью пассивных колхозников" (с. 39). Эта чудовищная "здравица" солдату-победителю дополняется витиеватым сомнением иного рода: "Подражая императору Александру Благословенному, за 25 лет царствования которого в России не был казнён ни единый человек в России, кровавый тиран объявил начавшуюся войну "Отечественной", желая соединить свой преступный режим с обесчещенной им родиной" (с. 43). Подобные вещи и позволяют назвать данный двухтомник в целом пребывающим вне традиции привычной нам исторической науки, откуда, собственно, и подзаголовок к нашей статье.

Но уже на соседних страницах героическая история Брестской крепости излагается с абсолютно верных позиций, с применением непривычной для этого труда лексики: "беззаветное мужество и героизм советских солдат" . В качестве литературы предмета читателю предлагается замечательная книга С. С. Смирнова. Столь же логично изложены обстоятельства Сталинградской (с. 79-84) и Курской (с. 88-90) битв. Авторы, вслед за публицистикой последних 20 лет поставив под сомнение обстоятельства подвигов гвардейцев-панфиловцев и Зои Космодемьянской (с. 56-57), в который раз подчеркнув, что взять Москву вермахту помешали холода (с. 55), остальные значимые символы героизма трогать поостереглись.

Правда, смещение акцентов очевидно - пространно излагается история разного рода коллаборационистов, деятельность иных, "кто пошёл в органы самоуправления, чтобы облегчить участь брошенного большевиками населения" (с. 94), незаслуженно превозносится. Среди них на той же странице назван и пребывавший во время оккупации в Полоцке некто П. Д. Ильинский, оставивший по себе в наших краях память как мерзкий предатель, но отметившийся после войны удивительно "правдивыми" воспоминаниями, согласно которым в местном гестапо якобы работали всё те же довоенные сотрудники НКВД. Боровшиеся же с нацистами партизаны, оказывается, делали "войну более жестокой и бесчеловечной" (с. 95).

Одной из самых блистательных операций войны под названием "Багратион" щедрые на слова авторы отводят на с. 140 ровно две с половиной строчки. А коварству Сталина в отношении Варшавского восстания посвящён объёмистый текст, включающий и пассаж о "сговоре Рузвельта со Сталиным в Тегеране" (с. 148), и такой вот рассказ: "Стоя на другом берегу Вислы, советская армия выжидала, пока немцы подавят восстание" (с. 145). Будто и не было сотен километров стремительного продвижения по белорусской земле в июне-июле 1944-го, сидели себе на берегу Вислы, бездельем маялись...

Окончательно антисоветская линия начинает испаряться, когда мы встречаем научно некорректное определение: Сталин, оказывается, был "русским национал-коммунистом" (с. 149). Будут ещё в тексте и привычные уже в последнее время рассказы об изнасилованиях красноармейцами немецких женщин, и версия эмигранта Н. Толстого-Милославского о "жертвах Ялты" (её несостоятельность "Родина", как мне помнится, разоблачала ещё в 1991 году), будет и обидная опечатка: если верить книге, союзники высадились в Нормандии не 6 июня, а 6 июля 1944-го (с. 143). Но война окончится Победой, и авторы даже не пытаются увеличить официальную в последние 20 лет цифру советских потерь в 27 млн человек.

Остаётся лишь узнать мнение о той войне ответственного редактора. Вот оно: "Страдания народов России под большевиками были столь невыносимыми, что мы сейчас не имеем права судить никого, признавая нравственные изъяны в любом выборе судьбы в те годы. Трагично было, защищая Россию, ковать кандалы твоим детям под сталинским режимом; трагично было, воюя против Сталина, ковать такие же кандалы - под гитлеровским" (с. 113). Стало быть, профессор Зубов искренне и единолично (авторский коллектив, как мы давно помним, не при чём) полагает, что люди, оставившие автографы на Рейхстаге и принявшие участие в Параде Победы 24 июня 1945 года, были поголовно поражены нравственным изъяном и заняты тяжёлой работой по выковке кандалов... Боюсь, большинство читателей оценит подобное морализаторство словами, близкими по духу к обращениям французского футболиста Николя Анелька к французскому же тренеру Раймону Доменеку. Мы же, оставаясь в рамках политкорректности, назовём подобный подход ущербным.

На этом и остановлюсь - со 188-й страницы второго тома, несмотря на грозные заголовки о "периоде деградации коммунистического тоталитаризма" , содержится текст совсем иного свойства, пребывающий в целом в рамках исторической науки и основательный по фактографии и оценкам. Однако груз предшествующих 1,25 тома явно тянет весь проект назад, в разряд сочинений, определённо пребывающих вне традиции.

(На мой взгляд, насчет "текста... пребывающего в целом в рамках исторической науки и основательный по фактографии и оценкам" автор - Александр Шишков - весьма ошибается. Скорее всего, он попросту постеснялся признаться в том, что ему надоело насиловать свой мозг дальнейшим чтением и поэтому ограничился лишь беглым просмотром. Вот что пишет, например, Виталий Третьяков, декан Высшей школы телевидения МГУ:
"Если родила наша рожденная в 1991 году (??? Ладно, допустим, Третьяков советских историков за таковых не считает. Но Платонов, Соловьев, Ключевский - они не историки? - Диоген) историческая наука двухтомную "Историю России. ХХ век" под редакцией проф. А. Зубова, где нет никакой Великой Отечественной войны, а есть раздел "Советско-нацистская война 1941-45 гг. и Россия", так тому и быть - пусть цветут сто цветов. Правда, авторский коллектив и восторженные рецензенты, кажется, надеются, что сей труд будет увенчан Госпремией, но и это не беда. Надеюсь, впрочем, что люди, принимающие решение, прочитают хотя бы параграф, посвященный быту советских людей в 1950-80-е годы. Жванецкий после этого должен бросить писать - у историков получилось смешнее, чем у него, хотя писали вроде бы серьезно". )

Еще одна рецензия - на этот раз профессора богословского университета. К его чести надо сказать, что совести (а может быть, богобоязни за клевету) у Бориса Филиппова нашлось гораздо поболее, чем у авторов рецензируемого опуса.

Борис Филиппов, профессор Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета.

Замах на правдивую историю России двадцатого столетия обернулся ударом по советским мифам… антисоветскими мифами

Книги по новейшей истории России стали появляться ежегодно. Новый коллективный труд (42 автора) под редакцией доктора исторических наук, профессора МГИМО А. Б. Зубова, двухтомная «История России. XX век», привлекает к себе внимание не только объемом (под две тысячи страниц), но и поставленной сверхзадачей: «рассказать правду о жизни и путях народов России в XX в.» и дать «нравственное осмысление» исторических фактов. Кажется, что после выхода этой книги в отечественной истории не должно остаться белых пятен и запретных имен. Хотя само по себе обозначение исследовательского поля и правильно сформулированные проблемы и темы не гарантируют получения убедительного ответа на поставленные вопросы.

Труд четко распадается на написанное специалистами и написанное публицистами. Публицистика, как известно, не доказывает, а постулирует, скажем: Ленин — немецкий агент, а сталинский режим был антинародным. И в этом ключе поданы многие общественно значимые темы. Например, поражение белых армий объясняется тем, что русский народ — «покорное и пассивное большинство, запуганное и дрожащее над своей только жизнью, над своим куском земли, а когда надо — идущее в бой по принуждению». И в этой войне народ сделал «выбор не за Россию, а против нее».

Авторы и ответственный редактор убеждены, что советское руководство в 1940-1941 годах планировало превентивную войну и готовилось к ней. В качестве доказательства авторы ссылаются на то, что «на суше самой сильной армией в Европе по численности живой силы и техники была в то время армия СССР, превосходящая сухопутные силы, например, США, в 11 раз». Обращает на себя внимание сравнение с США, которые не имели регулярной армии (по оценкам, вооруженные силы США в 1939 году насчитывали от 174 до 450 тыс. человек). При сравнении численности Красной армии с армиями других стран не следует забывать о беспрецедентно протяженной государственной границе страны. Столь же странно после рассказа о непрерывных (1929-1933 и 1937-1938 годы) и масштабных чистках в армии и неожиданно тяжелой войне с Финляндией читать, что, «судя по многим косвенным данным (архивы этого времени пока засекречены), превентивные (предупредительные) наступательные действия планировалось начать 12 июля 1941 г.». Хотя этому выводу, впервые сформулированному В. Суворовым (Резуном), противоречат опубликованные (1941 год. В 2−х кн. М., 1998) многие официальные документы из архива президента РФ. Например, еще 5 мая 1941 года правительство и Политбюро приняли совместное решение о доработке и массовом производстве знаменитых танков Т-34, тогда же был утвержден план масштабных закупок в Германии необходимых для их доработки материалов.

Особое внимание хотелось бы обратить на сквозную для всего труда тему антикоммунистического сопротивления и тему сотрудничества с врагом в годы Отечественной (у авторов «советско-нацистской») войны. Их появление в книгах по российской истории можно только приветствовать. Эти проблемы теоретически нашей наукой не разработаны.

Не вдаваясь в дискуссию о том, что считать сопротивлением, а что сотрудничеством (в книге отсутствуют критерии), хочу обратить внимание на параграфы, посвященные генералу Власову и Русской освободительной армии (РОА), а также участию русских эмигрантов, жителей оккупированных областей и советских военнопленных в нацистской армии и в антинацистском сопротивлении. «В 1941-1945 гг. на немецкой военной службе состояли не менее 1,1-1,2 млн советских людей». Инициаторами власовского «антисталинского движения» авторы считают представителей антигитлеровской оппозиции, которые и предложили возглавить его Власову. «После тягостных раздумий генерал Власов согласился».

Планы активного сотрудничества антисталински настроенных русских с гитлеровцами, по мнению авторов, возникли уже «осенью 1941 г.». По мнению ответственного редактора, «страдания народов России под большевиками были столь невыносимы, что мы сейчас не имеем права судить никого, признавая нравственные изъяны в любом выборе судьбы в те годы». Полагаю, что после создания гетто и лагерей уничтожения (Освенцима) в Польше (1939-1940), после уничтожения евреев в Львове (июль 1941 года) и Киеве (сентябрь 1941 года), после уничтожения советских военнопленных в нацистских лагерях, о которых авторы пишут, оправдывать, даже таким образом, добровольное обращение к гитлеровским властям с предложениями о каком-либо сотрудничестве безнравственно. Цель тут явно не оправдывает средства. Например, приветствовавший 1 июля 1941 года оккупацию Львова нацистами митрополит Галицкий Андрей Шептицкий написал в конце августа 1942 года Пию XII, что «немецкий режим ужаснее большевистского».

Словом, это очень странная книга. С одной стороны, она радует насыщенностью новым и интересным историческим материалом, новыми поднятыми проблемами. С другой — вызывает очень много вопросов и сомнений в точности приводимых документов, цифр и оценок. Кажется, что многие из ее авторов в своих представлениях остались на уровне дискуссий начала 1990−х. Правдивой истории России, о которой было заявлено в предисловии, опять не получилось.

Хотя, конечно, принципиальный отход от традиционного советского понимания истории нашей страны заслуживает внимания. Жаль только, что новые интерпретации кажутся сделанными по упрощенной методике, в соответствии с которой исторические события попросту получают оценки, прямо противоположные принятым в исторической литературе советского периода.