Произведение хижина дяди тома
20 марта 1852 года в свет вышла книга Гарриет Битчер-Стоу “Хижина дяди Тома”. О христианской составляющей этой детской книги мы поговорим в статье.
Гарриет Бичер-Стоу
Многим со школьной скамьи хорошо известна эта книга Гарриет Бичер-Стоу , американской писательницы середины XIX века. Но в ней ставятся совсем уж недетские вопросы, которые при повторном чтении открываются совершенно иначе. Ее христианская составляющая, которую мы, увлеченные острым сюжетом, в детстве не замечали, взрослому взгляду становится очевидной.
Весьма примечательно, что «Хижина дяди Тома», изданная в США в 1852 году, вызвала такой резонанс, что трехсоттысячный тираж разошелся мгновенно.
Тогдашний президент Авраам Линкольн при встрече с писательницей сказал: «Вот маленькая леди, которая начала такую большую войну!» Попробуем же взглянуть на эту книгу с христианских позиций.
Молитва за врагов
Главный герой книги негр Том, которого хозяин, впавший в долги, продает в рабство, разлучая его с женой и детьми, - глубоко верующий христианин, который сознательно несет свой крест. Будучи малограмотным, он неплохо знает Библию и постоянно ею руководствуется.
У него нет мыслей об изменении существующего рабовладельческого порядка, и в конце концов, молясь безропотно о своих господах, он добровольно, неоднократно и последовательно приносит себя в жертву, спасая сначала своего должника-хозяина от описания его имущества кредиторами (а заодно и членов своей семьи от худшей участи), а в конце своего пути отдает жизнь ради двух женщин, чтобы избавить их от неминуемой гибели у плантатора-садиста Саймона Легри.
Печальная весть о разлучении Тома с семьей застигает врасплох его жену Хлою с детьми. Гневно и эмоционально обсуждается домашними только что купивший Тома работорговец Гейли. Проследим, как различны мысли и подходы к сложившейся ситуации.
- Быть ему в аду, это как пить дать! - сказал маленький Джейк.
- Туда ему и дорога, - мрачно подтвердила тетушка Хлоя. - Сколько сердец из-за него кровью обливается!..
- Гореть такому на вечном огне! Ведь правда? - сказал Энди.
- Вот бы полюбоваться, как это будет! - воскликнул Джейк.
И тут мягко, но убедительно вмешивается Том:
«Вечность - страшное слово, дети мои. О ней и думать нельзя без ужаса. Вечные мучения! Этого никому нельзя пожелать».
Разве не то же самое почти слово в слово говорил о вечности мучений грешников, например, ? Но чаще всего чувство любви к врагам неизбежно уступает более приземленному, но вполне естественному по-человечески чувству справедливости, о котором также свидетельствует Библия, например, во многих псалмах. Как это выражается, в частности, со стороны супруги Тома:
- Сама природа против них вопиет, - сказала тетушка Хлоя. - Разве они не продают младенцев, не отрывают их от материнской груди? И постарше ребятишек тоже продают, те плачут, цепляются за материнскую юбку, а этим извергам хоть бы что - отнимут у матери и продадут. А разве им не приходилось разлучать жену с мужем?..
- Священное писание говорит: молись за врагов своих, - сказал дядя Том.
- Молись за врагов? - воскликнула тетушка Хлоя. - Нет! Это мне не по силам. Не могу я за них молиться!
- Ты говоришь, Хлоя, “сама природа против них вопиет”. Да, природа сильна в нас, но милость Господня преодолеет и ее. Ты только подумай, какая у него душа, у этого человека, и благодари Бога, что он сотворил тебя иной. Да пусть меня продадут еще десять раз, только бы мне не иметь его грехов на совести!
Да, по крайней мере, лучше честно себе признаться: кто из нас по-настоящему может молиться за врагов своих с верой, что благодать Божия преодолеет нашу собственную природу? Очень мало таких… Но куда больше тех, кто возвышенной риторикой и цитатами из Евангелия старается прикрывать свою наготу, не правда ли? Хлоя этого не делает, зато от избытка сердца восстает и бунтует в душе:
- Покориться воле Божьей! Да как тут быть покорной? Хоть бы мне знать, куда тебя увезут, в какие руки ты попадешь! Миссис говорит: года через два выкупим. Господи милостивый, да разве оттуда возвращаются! Там людей замучивают насмерть! Слышала я, что с ними делают на этих плантациях!
- Господь вездесущ, Хлоя, он не оставит меня и там.
- Он вездесущ, но иной раз по Его воле творятся страшные дела, - сказала тетушка Хлоя. - И этим ты хочешь меня утешить!
Теодицея* по Бичер-Стоу
Конечно, если считать, что «на всё воля Божия», то тогда придется вслед за Хлоей признать, что «иной раз по Его воле творятся страшные дела».
Но нет воли Божией на грехи человеческие, о чем говорят и многочисленные строки Писания, и совесть, и здравый смысл. Просто грехи одних людей неминуемо толкают на грехи других: хоть и неизбежны в мире соблазны, как говорил Спаситель, но горе тем, через кого они приходят.
Потому-то среди других страдальцев от рабовладения рождается обыкновенная озлобленность, помноженная на безверие, как, например, у беглого раба Джорджа Гарриса, решившего добиться свободы любой ценой, даже своей собственной жизни. Во время бегства он встречает своего бывшего благодетеля, владельца фабрики, и между ними, среди прочего, происходит такой обмен репликами:
- Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и уповай на Господа Бога! Я от всего сердца…
- А разве Бог есть?! - с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика на полуслове. - Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в Него. Вы, белые, не знаете, каково нам живется. Если Бог существует, то только для вас, а мы - разве мы чувствуем над собой Его руку?
Нечто похожее нередко приходится слышать и в наши дни: хорошо, мол, верить в Бога, когда у тебя мысли не заняты только поисками хлеба насущного для элементарного выживания семьи. А когда все посвящено только этому, ни на что другое сил вообще не остается, ни на молитву, ни на размышления о Боге и Его благодеяниях, о смысле жизни. Тем более что сама жизнь кажется тогда нелепой игрушкой, бросаемой по воле разных непредсказуемых обстоятельств.
Конечно, для некоторых людей различные неблагоприятные условия жизни могут служить самооправданием для их упорства в неверии. Но кто в данном случае сможет утверждать это о том же Джордже?..
Вообще, постановка проблемы теодицеи предстает в этом романе с откровенно выраженной простотой. Лучшие герои романа не задерживаются в этом мире, лежащем во зле, и гибнут, а зло нередко не встречает никаких препятствий к своему осуществлению. И все же роман по своей сути жизнеутверждающий и оптимистичный, пусть даже к этому оптимизму примешивается горечь и трагедия. Дело Христа многим Его современникам могло видеться чистым поражением, но, тем не менее, свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин 1:5)!
Этот свет светит не только через Тома, но и через других героев, объединенных с ним сюжетом романа. Новым хозяином Тома становится богатый аристократ Огюстэн Сен-Клер с его очаровательной дочкой Евангелиной. Сен-Клер сначала предстает как будто скептиком, находящимся под влиянием идей французского Просвещения. Но вскоре оказывается, что под внешним его неверием и оппозиционностью к официальной религиозности скрывается чуткое, доброе, любящее и совестливое сердце.
Его жена Мари - полная противоположность: набожная, старательно посещающая воскресные службы, и в то же время крайне эгоцентричная в своих капризах и подозрениях. Мол, никто не понимает ее болезненных страданий и глубоких чувств, ну а негры - разве они способны на что-либо подобное? И вообще, как можно сравнивать ее чувства и чувства негров, которые, к тому же, все такие эгоисты!
Однажды, в один из воскресных дней, между Мари и мужем возникает следующий разговор. Мари восхищается проповедником в церкви, который доказывал, что все разграничения в обществе созданы по воле Божьей, что различие между господами и рабами справедливо, ибо одним суждено от рождения повелевать, а другим повиноваться. Бесполезно возражать против рабства - ведь так убедительны доводы в его защиту, приводимые в Библии!
Нет, увольте! - сказал Сен-Клер. - То, о чем вы говорите, я с таким же успехом могу почерпнуть из газет, да еще выкурить при этом сигару, чего в церкви делать не дозволено.
Представьте себе на минутку, - говорил он в другой раз, - что цена на хлопок почему-либо упала раз и навсегда и рабовладение становится для нас обузой. Будьте уверены - соответственно с этим изменится и толкование библейских текстов! Церковь не замедлит прозреть истину, призвав на помощь здравый смысл и ту же Библию.
В такой критике, конечно, немало справедливого - но то, что подразумевают здесь под Церковью люди, подобные Сен-Клеру, подлинной Церковью не является.
Человек как винтик
К сожалению, нередко в истории бывало так, что церковные проповедники, руководствуясь чисто земными интересами, озвучивали то, что определенные группы людей, прежде всего сильные мира сего, хотели от них услышать, вместо правдивого и нелицеприятного слова. И это касалось не только рабовладельческой Америки, но и России с ее крепостным правом.
Демагогически используя текст Священного Писания, делая «нарезку» цитат, можно оправдать что угодно. Но по вопросу о рабовладении, как говорит Сен-Клер, двух мнений быть не может:
Плантаторы, которые богатеют на этом, священники, которые угождают плантаторам, и политиканы, которые видят в рабовладении основу своей власти, могут изощряться как им угодно, пускать в ход все свое красноречие и ссылаться на Евангелие, но истина останется истиной: система рабства есть порождение дьявола и служит лучшим доказательством того, на что сей джентльмен способен.
При этом проблема не обязательно заключается именно в рабовладении. Мир раннего капитализма в своем становлении был подчас не менее суров и бесчеловечен. Если рабовладелец мог разрушить семью, продав детей, то капиталист с неменьшим успехом, уволив кормильца с работы, обрекал его домочадцев на жизнь впроголодь, а то и на голодную смерть. Так что марксистское движение было в свое время весьма обоснованной и естественной реакцией на сложившиеся классовые различия.
В более широком смысле замаскированные формы рабовладения возникают всякий раз, когда люди, у которых больше власти и силы, стремятся использовать тех, у кого их меньше, как средство, как функцию, как винтики некого механизма, и рассматривают их исключительно с точки зрения их пользы в реализации своих проектов. В качестве живых личностей эти «винтики» могут интересовать власть имущих лишь по минимуму, то есть постольку, поскольку они работают в этом запущенном механизме. А если износятся по каким-нибудь причинам - незаменимых деталей, как известно, нет…
Люди же, не вписывающиеся в этот установленный и отлаженный механизм отношений, часто долго не задерживаются в его системе. Они либо добровольно приносят себя в жертву, либо их таинственно приносит в жертву само Провидение, подчас через восстание сил зла, так что кажется, что добрый промысл Божий в очередной раз поражен. Маленькая и хрупкая девочка Евангелина умирает от туберкулеза. Но сколько она уже успела утешить угнетенных в последние годы жизни!
- Мама, а эти бриллианты дорого стоят?
- Ну еще бы! Папа выписал их мне из Франции. Это целое состояние.
- Как бы мне хотелось, чтобы они были мои, - сказала Ева, - и чтобы я могла сделать с ними все, что захочу!
- А что бы ты с ними сделала?
- Продала бы, купила бы на эти деньги имение в свободных штатах, переселила бы туда всех наших негров, наняла бы учителей, чтобы они учили их читать и писать…
Пусть и не суждено было осуществиться этим глобальным планам, но благовестницей любви и свободы, которыми она жаждала одарить всех измученных слуг, она стала неизмеримо более убедительной, чем многие тысячи христианских дипломированных миссионеров-проповедников того времени.
Вот ее ровесница, негритянка Топси, словно камень, кремень какой-то, была закалена жестокими истязаниями у прежних хозяев. И уже никого и ничего не боялась. Но Ева умудрилась растопить ее ожесточенное сердце:
- Неужели ты никого не любишь, Топси?
- А я не знаю, как это - любят. Леденцы любить и всякие сласти - это еще понятно, - ответила Топси.
- Но ведь отца с матерью ты любишь?
- Не было их у меня. Я вам об этом говорила, мисс Ева.
- Да, правда, - грустно сказала та. - Но, может быть, у тебя были друзья, сестры…
- Никого у меня нет - нет и не было.
Девочку, никогда не знавшую, что такое любовь, Евангелина одарила этой любовью и спасла ее душу, в том числе ценой собственного здоровья и, в конечном счете, жизни. Ее смерть преобразила дикарку Топси. «Сначала любовь, потом проповедь», - как учил великий русский миссионер, .
«Ведь в Библии сказано, что нужно любить всех» , - утверждала Евангелина. Правда, она получила на это вполне прагматичный ответ от своего кузена: «Ну, в Библии… Там много чего сказано, но кому же придет в голову это выполнять?»
А вслед за Евангелиной вскоре уходит из этой жизни Сен-Клер. Пытаясь разнять в кафе дерущихся и отнять у одного из них нож, он погибает от этого самого ножа… Его планы по освобождению всех своих рабов прервались, так и не осуществившись, а его вдова Мари немедленно продает всех негров, включая Тома, с аукциона. Только девочке Топси повезло, поскольку ее заблаговременно взяла к себе кузина Сен-Клера.
Голгофа дяди Тома
И вот для Тома настает последний этап его жизни. Он попадает к жестокому плантатору Легри в отдаленную пустынную глушь, откуда не возвращаются. Проклятые места, Богом забытый край, - это вовсе не пустые слова! Где имя Божие не призывается и где нимало не руководствуются Его заповедями, там почти никому невозможно ощутить Его присутствие. Но когда Том попадает сюда, то он это присутствие открывает своим ближним.
Том болел душой за несчастных людей, окружавших его, и пытался хоть как-нибудь облегчить их страдания… Сначала эти жалкие, почти потерявшие человеческий облик существа не понимали Тома, но неделя шла за неделей, месяц за месяцем, и наконец в их сердцах заговорили давно умолкшие струны. Молчаливый, полный терпения, непонятный человек, который всегда был готов помочь другому, не требуя помощи для себя, всегда довольствовался самым малым и делил это малое с теми, кто нуждался больше него, человек, который в холодные ночи уступал свое рваное одеяло какой-нибудь больной женщине, а в поле подкладывал слабым хлопок в корзины, не боясь, что у него самого будет недовес, - человек этот мало-помалу возымел над ними странную власть.
А теперь сравним эти строки с повествованием, относящимся ко времени веком позже, и дело происходило не на жарких южных плантациях США, а в сталинском лагере на севере СССР в лютую морозную стужу:
«Двум лежачим больным досталась от обеда только половина пайкового хлеба, да от себя кусок прогорклой трески спрятал за пазуху.
Придя в барак, отец Арсений стал кормить больных: нагрел воду с хвоей, добавил аспирин и обоих напоил. Хлеб и треску разделил пополам и дал каждому.
Дней через пять пошли больные на поправку, стало видно, что останутся живы, но лежали еще недвижны и шагу сделать не могли. Все это время отец Арсений урывками и ночами ухаживал за ними и делился частью своего пайка…
Заботы отца Арсения больные принимали холодно, но обойтись без него не могли, и, если бы не он, то давно бы им лежать в мерзлой земле»**.
Но чем больше Том помогает страдающим рабам, поддерживая их, тем бóльшую ненависть и ярость он вызывает у плантатора Легри, тем скорее приближает час своей Голгофы.
Страсть господствования над другими, особенно над теми, кто выше и лучше, настолько иррациональна у заурядных личностей, что не останавливается перед доводами здравого смысла.
Казалось бы, в чисто практическом плане Том - ценный работник, мастер на все руки, исполнительный, послушный, не чуждающийся самой черной работы, таких беречь надо! Но необузданный дух любоначалия стремится покорить и душу, и волю таких подчиненных, чтобы сломить их любой ценой, заставить их поступать против собственной совести… Том оказался здесь воистину «камнем веры»:
- Ах ты святоша! Учить нас, грешников, вздумал? А что в Библии написано, забыл? “Рабы, повинуйтесь господам вашим”. А кто твой господин? Я! Кто заплатил за тебя, собаку, тысячу двести долларов? Ты теперь мой, и душой, и телом! - И Легри изо всех сил ударил Тома сапогом.
Но эти слова пробудили ликующую радость в измученном сердце Тома. Он выпрямился и, подняв к небу залитое слезами и кровью лицо, воскликнул:
- Нет, нет, хозяин! Мою душу не купишь ни за какие деньги! Вы над ней не вольны!
Как тут не вспомнить житие , попавшего в турецкий плен во время русско-турецкой войны 1711–1718 годов в лагерь янычаров под началом некоего Аги. Под палочными ударами, пинками и оскорблениями, принуждаемый сменить веру, он отвечает хозяину: «Как пленник, повинуюсь твоим повелениям в работе, в вере же моей во Христа Спасителя ты не господин мне. Подобает Бога слушаться больше, нежели людей».
И в некоторых случаях, когда у хозяев есть еще остатки совести и человечности, такое смирение, как у Тома или преподобного Иоанна, может укротить их и вразумить, как это и произошло с Иоанном. Однако у подонков, подобных Легри, оно еще больше разжигает низменные страсти, и Том погибает.
Но память о свете, который Том распространял вокруг себя, продолжает жить в сердцах тех, кто его знал.
Она подвигает его младшего друга Джорджа Шелби, сына первого хозяина Тома, как и многих его современников, к основной цели - покончить раз навсегда с этим позором рабства, в котором погрязла Америка. А покончено было с ним далеко не сразу, если не юридически, то в умах и сердцах многих американцев: достаточно вспомнить уже столетие спустя пример Мартина Лютера Кинга…
«Блаженны миротворцы» - и Том воистину евангельский миротворец. Но творение мира часто неизбежно бывает сопряжено с жертвой.
Mиротворческое служение в «мире сем», во зле лежащем, означает постоянную готовность к принесению в жертву своего времени, сил, способностей, если не всей своей жизни. Вера, действующая любовью (см. Гал 5:6), может воздействовать на неподвижные и окаменевшие человеческие сердца, творя чудеса куда значимее простого перемещения гор или укрощения бури на море (потому-то Христос и говорил: Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит. - Ин 14:12).
Но это вовсе не означает, что в каждом случае верующему непременно будет сопутствовать успех на этом пути. Нет - он идет то от победы к поражению, то от поражения к победе, и движение от одного поражения к другому бывает чаще, чем от одной победы к другой… Его видимое поражение может принести и наверняка принесет плоды победы в будущем, но необязательно здесь и сейчас!
Чтобы сдвинуть горы человеческих страстей и предрассудков, требуется готовность постоянно идти на риск и “душу свою полагать за друзей своих” (см. Ин 15:13), ценой собственного благополучия, а иногда и всей своей жизни.
***
Некоторые современники и критики Бичер-Стоу, пытаясь так или иначе принизить значение ее романа, назвали его «сентиментальным». Но на самом деле книга эта - духовно трезвая, далекая от всякого сентиментализма.
Более того, она богословская, причем в самом живом и практическом смысле этого слова. Как учили некоторые подвижники веры: «Если ты истинно молишься, то ты богослов».
Примечания:
*Теодицея (theodicea - богооправдание, от греч. theоs - бог и diсe - справедливость) - попытка объяснить, как сочетаются благость и милосердие Божие с наличием зла в мире. Термин введен Г.-В. Лейбницем в 1710 году. - Ред.
**Отец Арсений. М.: Изд-во ПСТГУ, 2009 г. - 784 с. - Ред.
Иллюстрации из книги «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу (издание Доэрти 1929 года) предоставлены библиотекой Вирджинского Университета. Архивные фотографии времен Гражданской войны 1861 – 1865 гг.
с сайта Конгресса США: www.loc.gov.
Суровый февральский день склонялся к вечеру. В маленьком городке П., в штате Кентукки, два джентльмена сидели в уютной столовой за бокалом вина. Они были одни. Сдвинув поближе стулья, джентльмены углубились в серьезный деловой разговор.
Мы из вежливости сказали «два джентльмена», но, строго говоря, это определение вовсе не подходило к одному из собеседников. Это был невысокий коренастый человек с грубыми, маловыразительными чертами лица. Он держал себя с наглостью и напыщенностью, свойственными людям, которые, не стесняясь в средствах, пробивают себе путь к успеху. Одет он был с большой претензией – его пестрый жилет и синий в желтую крапинку галстук, завязанный огромным замысловатым узлом, вполне подходили к его крикливо-франтоватому виду. Грубые пальцы его рук были унизаны множеством колец, и на тяжелой золотой цепочке от часов болтались самые разнообразные брелоки, которыми он самодовольно позвякивал в пылу разговора. Речь его отнюдь не соответствовала правилам грамматики, и сдабривал он ее время от времени такими красочными проклятиями, которые я, при всем моем стремлении к наибольшей правдивости, не могу здесь привести.
Его собеседник, мистер Шельби, производил впечатление человека образованного. Вся окружавшая обстановка свидетельствовала об обеспеченности и даже значительном материальном благополучии. Оба собеседника были поглощены разговором.
– Вот именно так я и желал бы уладить это дело, – произнес мистер Шельби.
– На такие условия я не могу согласиться, никак не могу, мистер Шельби! – ответил его собеседник, приподняв бокал и рассматривая на свет налитое в него вино.
– Но примите во внимание, Хеллей: Том в самом деле замечательный парень и, безусловно, стоит этой суммы. Он спокоен, честен, умен, так что всю работу на плантации он наладил, как часовой механизм.
– Вы имеете в виду: честен, как может быть честен негр, – заметил Хеллей, наливая себе рюмку бренди.
– Нет, я имею в виду настоящую честность. Том – хороший, работящий, разумный и благочестивый человек. Я доверил ему все мое имущество – деньги, дом, лошадей, разрешил ему свободно передвигаться по окрестностям. Он вполне оправдал мое доверие.
– Немало людей, Шельби, считают, что верующих негров не бывает, – с ударением произнес Хеллей. – Но я готов допустить, что ваш Том верующий. В последней партии, которую я пригнал в Орлеан, был один – стоило послушать, как эта скотина молилась! Лучше всякой проповеди! И притом – кроткий, покладистый. Ну и заработал я на нем порядочно деньжонок! Я приобрел его на аукционе – продавалось имущество несостоятельного должника, и достался он мне чуть не даром. Я получил на нем шестьсот долларов чистой прибыли! О да! Благочестие у негра – вещь ценная, разумеется, если товар неподдельный.
– Что касается Тома, его благочестие и преданность – товар, во всяком случае, неподдельный, – промолвил мистер Шельби. – Не далее как прошлой осенью я послал его одного по моим делам в Цинциннати . Он должен был привезти мне пятьсот долларов. «Том, – сказал я ему, – я доверяю тебе, зная, что ты человек честный и порядочный. Ты меня не обманешь». И Том действительно вернулся. Я знал, что так будет. По имеющимся у меня сведениям, какие-то негодяи спрашивали его, почему он не удрал в Канаду. «Мой господин доверял мне, – ответил Том, – поэтому я не мог так поступить». Вся эта история стала мне известна. Должен признаться, что мне очень тяжело расстаться с Томом. Вам следовало бы, Хеллей, принять его в покрытие всего долга; вы так и поступили бы, будь у вас совесть.
– Ого! Совести у меня ровно столько, сколько нужно деловому человеку. Ровно столько, чтобы при случае поклясться ею, – продолжал в шутливом тоне торговец. – Кроме того, я готов сделать все в пределах разумного, лишь бы услужить моим друзьям. Но то, что вы предлагаете, – это уж через край! Этого я не могу. – При этом Хеллей, вздохнув, снова наполнил до краев свой бокал.
– Так как же, Хеллей? Какие условия вы ставите?
– Неужели у вас не найдется мальчишки или девчонки, которых вы могли бы продать вместе с Томом?
– Хм, право, не знаю… Говоря по совести, меня только тяжелая необходимость заставила прибегнуть к продаже. Мне не хотелось бы расставаться ни с кем из моих людей.
В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вбежал мальчик-квартеронец лет четырех или пяти. Ребенок был на редкость красив и привлекателен. Черные шелковистые кудри обрамляли круглое личико с ямочками на щеках, а большие темные глаза, одновременно мягкие и огненные, из-под густых, длинных ресниц с любопытством оглядывали присутствующих. Аккуратно сшитое платьице из красной с желтыми квадратиками материи хорошо сидело на его маленькой фигурке и очень шло ему. Забавная застенчивость, смешанная с известной уверенностью, показывала, что он привык встречать ласку и внимание со стороны своего господина.
– Хэлло, Гарри-галчонок! – крикнул мистер Шельби и, свистнув, бросил ему гроздь темного винограда. – На, подбери!
Ребенок кинулся со всех ног за подачкой.
– Подойди-ка сюда, Гарри-галчонок! – смеясь, позвал его Шельби.
Мальчик подошел, и Шельби, погладив его по кудрявой головке, взял его за подбородок.
– Ну вот, а теперь покажи нашему гостю, как ты умеешь петь и танцевать.
Мальчуган сразу же своим чистым, звучным голоском затянул одну из полудиких, забавных песенок, которую часто поют негры, сопровождая пение целым рядом комических движений рук, ног и всего тела. Видно было, что он всем существом ощущает ритм.
– Браво! – воскликнул Хеллей, бросая ему четвертушку апельсина.
– А теперь, Гарри, покажи, как ходит старый дядя Кудж, когда его мучает ревматизм! – крикнул мистер Шельби.
Гибкие члены мальчика сразу же словно скрючились и стали неподвижны. Сгорбившись и опираясь на палку своего господина, он заковылял по комнате, сплевывая по сторонам.
Сидевшие за столом хохотали во все горло.
– А теперь, Гарри, покажи-ка, как Роббинс, председатель церковного совета, запевает псалом.
Ребенок по мере сил вытянул свое пухленькое личико и с непоколебимой торжественностью гнусаво затянул какую-то церковную мелодию.
– Ура! Браво! – завопил Хеллей. – Вот молодец! Из него выйдет толк! Я вам кое-что скажу, – добавил он неожиданно шепотом, хлопнув Шельби по плечу. – Прикиньте этого мальчугана, и дело в шляпе. Давайте по рукам, и все будет в порядке…
Дверь тихо раскрылась, и вошла молодая квартеронка лет двадцати пяти.
Достаточно было перевести взгляд с ребенка на эту женщину, и сразу можно было угадать, что это его мать. У нее были такие же темные блестящие глаза, такие же шелковистые черные вьющиеся волосы. На смуглых щеках ее проступил заметный румянец, еще более сгустившийся, когда она поймала на себе беззастенчивый, полный восхищения взгляд незнакомого человека, сидевшего за хозяйским столом. Платье плотно облегало ее стан, обрисовывая прекрасные линии ее тела. Красивые руки, изящная форма ног – ничто не ускользнуло от внимательного взора торговца, умевшего сразу определить ценность добротного женского товара.
– Что тебе, Элиза? – спросил мистер Шельби, заметив, что она в нерешительности глядит на него.
– Простите, мастер , я пришла за Гарри.
Малыш подбежал к ней, хвастая добычей, которую он завернул в подол своего платьица.
– Хорошо, уведи его, – сказал Шельби, и она, поспешно подхватив на руки ребенка, вышла из комнаты.
– Клянусь Юпитером! – воскликнул торговец, с восхищением оборачиваясь к хозяину дома. – Вот это товарец! На этой девушке вы можете в любое время, если захотите, заработать в Орлеане состояние. Мне случалось видеть, как платили по тысяче долларов за девчонок, которые были ничуть не лучше этой.
ГЛАВА I,
в которой читатель знакомится с «гуманным» человеком
Однажды
холодным февральским днем два джентльмена сидели за бутылкой вина в богато
убранной столовой в городе Н., в штате Кентукки.
Прислуги в комнате не было, и они, близко придвинувшись друг к другу,
по-видимому, обсуждали какое-то очень важное дело.
Удобства
ради мы назвали их обоих джентльменами. Однако, строю говоря, один из них не
совсем подходил под это определение. Он был невысокого роста, плотный, с
грубыми чертами лица, а его развязный тон выдавал в нем человека низкого
звания, который старается во что бы то ни стало пролезть в высшие круги
общества. Одет он был крикливо. Пестрый жилет и лихо завязанный синий шейный
платок в веселенькую желтую крапинку как нельзя более соответствовали его
общему облику. Пальцы – толстые, заскорузлые – были унизаны перстнями, на
массивной золотой цепочке от часов висела целая связка больших разноцветных
брелоков, которой он в пылу беседы то и дело поигрывал и бренчал.
Речь
этого человека не отличалась изысканностью и была уснащена такими грубыми выражениями,
что, несмотря на все наше стремление к точности, мы не будем приводить их
здесь.
Его
собеседник, мистер Шелби, производил впечатление истинного джентльмена, а убранство
и весь тон дома свидетельствовали о том, что хозяева его не только не
стесняются в средствах, но живут на широкую ногу. Как мы уже упомянули,
мужчины, сидевшие за столом, были заняты серьезным разговором.
– Мне
бы хотелось уладить наше дело именно так, – сказал мистер Шелби.
– Нет,
я вижу, мы с вами никогда не сторгуемся! Не могу, мистер Шелби, решительно не
могу, – сказал его гость, поднимая рюмку с коньяком на свет.
– Позвольте,
Гейли! Том стоит таких денег. Это незаурядный негр: надежный, честный,
смышленый. Под его присмотром хозяйство у меня идет как часы.
– Честный,
да честность-то негритянская! – усмехнулся Гейли, подливая себе коньяку.
– Нет!
Честный без всяких оговорок. Том добрый, разумный, набожный негр. Он был принят
в лоно церкви четыре года назад, и с тех пор я доверяю ему всё: деньги, дом,
лошадей. Он у меня повсюду разъезжает один, и мне еще никогда не приходилось
сомневаться в его порядочности и преданности.
– Многие
толкуют, будто набожных негров вовсе не бывает на свете, а на мой взгляд, это
неверно, – сказал Гейли в припадке откровенности и широко повел
рукой. – В последней партии, которую я отвез в Орлеан нынешний год, был
один негр. Вот гимны
распевал – просто заслушаешься! Как на молитвенном собрании! И такой
покладистый, тихий… Я на нем неплохо заработал. Купил его по дешевке у одного человека,
которому волей-неволей пришлось спускать все свое добро, и чистой прибыли у
меня оказалось шестьсот долларов. Да что и говорить! Набожность, если только
это настоящий товар, – вещь ценная в негре.
– Можете
быть уверены, что у Тома это настоящий товар, – сказал мистер
Шелби. – Да вот, посудите сами: прошлой осенью я послал его в Цинциннати
по одному делу. Он должен был доставить мне оттуда пятьсот долларов. Говорю
ему: «Том! Доверяю тебе, как христианину. Я знаю, что ты не обманешь своего
хозяина». И он вернулся домой, в чем я ни минуты не сомневался. Нашлись низкие
люди, которые подговаривали его: «Том, бежал бы ты в Канаду!» – «Нет, не могу, –
ответил Том, – хозяин мне верит». Я только потом об этом узнал. Откровенно
говоря, мне очень жаль расставаться с Томом. Он должен пойти в уплату всего
моего долга, и вы так бы и посчитали, Гейли, будь в вас хоть капля совести.
– Совести
во мне столько, сколько полагается нашему брату коммерсанту, то есть самая
малость, – отшутился тот. – А друзьям я всегда готов услужить чем
могу. Но вы слишком уж многого от меня захотели… слишком многого! – Он
сокрушенно вздохнул и снова подлил себе коньяку.
– Так
что же вы предлагаете, Гейли? – спросил мистер Шелби после неловкого
молчания.
– А
не найдется ли у вас какого-нибудь мальчишки или девчонки в придачу к Тому?
– Гм!..
Нет, лишних не найдется. И вообще только крайняя необходимость вынуждает меня
на такую сделку. Мне очень неприятно продавать моих негров.
В эту
минуту дверь открылась, и в столовую вошел очаровательный мальчик-квартерон лет
четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные
волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные
огня, темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых
длинных ресниц. Нарядное, ладно сидевшее на нем платьице из красно-желтой
шотландки выгодно подчеркивало его яркую внешность, а забавная уверенность
манер, сквозь которую все же пробивалась робость, свидетельствовала о том, что
он привык ко всеобщему вниманию и баловству.
– Эй
ты, черномазый! – сказал мистер Шелби и, свистнув, бросил мальчику веточку
изюма. – Лови!
Тот со
всех ног кинулся за подачкой под громкий смех своего хозяина.
– Поди
сюда, черномазый, – скомандовал мистер Шелби.
Мальчик
подбежал на зов, и хозяин погладил его по кудрявой головке и пощекотал ему
подбородок.
– Ну-ка,
покажи джентльмену, как ты умеешь петь и плясать.
Мальчик
затянул звучным, чистым голоском капризную негритянскую мелодию, сопровождая ее
забавными и очень ритмичными движениями рук, ног и всего тела.
– Браво! –
крикнул Гейли, бросая ему дольку апельсина.
– А
теперь покажи, как ходит дядюшка Каджо, когда у него разыграется
ревматизм, – сказал мистер Шелби.
Гибкое тело
мальчика мгновенно преобразилось: он сгорбился, скорчил унылую гримасу и,
схватив хозяйскую трость, по-стариковски заковылял из угла в угол, то и дело
сплевывая направо и налево.
– А
теперь, черномазый, изобрази дедушку Элдера Робинса. Ну, как он поет псалмы?
Пухлая
мордочка малыша вытянулась, и он с необычайной серьезностью затянул гнусавым
голосом молитвенную мелодию.
Оба
джентльмена расхохотались.
– Браво,
браво! Ну и молодец! – воскликнул Гейли. – Уморительный мальчишка. А
знаете что, – он вдруг хлопнул мистера Шелби по плечу, – подбросьте
его мне в придачу к Тому – и дело с концом!
При этих
словах дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошла молодая – лет двадцати пяти
– квартеронка.
Достаточно
было перевести взгляд с этой женщины на мальчика, чтобы признать в ней его
мать. Те же большие темные глаза с длинными ресницами, тот же волнистый шелк
черных кудрей.
– Ты
что, Элиза? – спросил хозяин, когда она остановилась и нерешительно
взглянула на него.
– Простите,
сэр, я ищу Гарри.
Мальчик
подбежал к матери, показывая ей свою добычу, собранную в подол платьица.
– Вот
он, можешь его увести отсюда, – сказал мистер Шелби.
Она
подхватила ребенка на руки и быстро вышла из комнаты.
– Черт
возьми! – с восхищением воскликнул работорговец, поворачиваясь к мистеру Шелби. –
Да на такой красавице в Орлеане состояние нажить можно! У меня на глазах по
тысяче долларов платили за женщин, которые вашей в подметки не годились.
– Я
не собираюсь наживать состояние на Элизе, – сухо сказал мистер Шелби и,
чтобы переменить тему разговора, откупорил новую бутылку вина и спросил
собеседника, как оно ему нравится.
– Отменное,
сэр! Первый сорт! – ответил работорговец, потом фамильярно похлопал мистера
Шелби по плечу и добавил: – Ну, сколько вы хотите за эту красотку? Сторгуемся?
Какая ваша цена?
– Она
не продается, мистер Гейли, – сказал тот. – Оцените ее хоть на вес
золота, моя жена все равно с ней не расстанется.
– Э-э,
женщины всегда так говорят, потому что не знают цены золоту! А покажите им,
сколько можно купить на такие деньги часиков, страусовых перьев и всяких там
безделушек, и они сразу пойдут на попятный.
– Об
этом даже и говорить не стоит, Гейли. Я сказал нет, значит нет, – твердо
ответил Шелби.
– Ну,
хоть мальчишку-то отдайте, – настаивал работорговец. – Сами видите, я
за ценой не стою.
– Да
зачем он вам понадобился? – воскликнул Шелби.
– А
у меня есть один приятель, который занимается скупкой красивых мальчишек. Подрастет
такой красавчик, он его и продаст на рынке. Это, конечно, предмет роскоши, их
больше берут в лакеи. Товар дорогой, только богачам по карману. Зато какое
украшение для ваших хором, когда красивый лакей и дверь открывает и за столом
прислуживает! На них можно хорошо заработать, а этот чертенок к тому же такой
шустрый да голосистый – самый что ни на есть лучший товар.
– Мне
бы не хотелось его продавать, – задумчиво сказал мистер Шелби. – Дело
в том, сэр, что, будучи человеком гуманным, я не могу отнимать ребенка у
матери, сэр.
– Вот
оно что! Да, я вас понимаю. С женщинами иной раз лучше не связываться. Пойдут слезы,
вопли – неприятно! Очень даже неприятно! Но у меня, сэр, дело поставлено так,
что обходится без этого. Отправьте-ка вы ее куда-нибудь на денек, а то и на
недельку, и все обойдется тихо, спокойно. Вернется домой, а дело уж сделано.
Ваша супруга подарит ей сережки, или новое платье, или еще какую-нибудь мелочь,
вот она и утешится.
– Боюсь,
что нет.
– Да
будет вам! Не равняйте вы негров с белыми. Если правильно браться за дело, с
них мигом все скатывает. Некоторые говорят, – доверчиво понизив голос,
продолжал Гейли, – некоторые говорят, будто на нашей работе черствеешь
душой. Что касается меня, так это неправда. Ведь многие что делают? Вырвут
ребенка у матери из рук и выставляют его на продажу, а она тут же криком
кричит. Я так не могу. Разве это дело? Одна порча товара. После этого некоторые
женщины и работать не могут. Помню, была одна в Орлеане – писаная красавица,
так ее до того довели, что совсем стала никудышная. Покупатель брал только одну
мать, без ребенка, а она горячая была, настоящий порох. Вцепилась в своего
малыша, несет невесть что, бьется. Даже вспомнить страшно! В конце концов
мальчишку отняли, а ее посадили под замок. Ну, тут она вовсе рехнулась, а через
неделю померла. Тысяча долларов – брошенные деньги, а почему? Потому что не
умеют обращаться с таким товаром. Нет, сэр, добром скорее возьмешь. Это я по собственному
опыту знаю. – Работорговец откинулся на спинку стула и с добродетельным
видом скрестил руки на груди.
Разговор
этот, по-видимому, представлял для Гейли немалый интерес. Не дождавшись ответа
от мистера Шелби, который в раздумье чистил апельсин, он заговорил снова, будто
не в силах противостоять стремлению к истине, побуждавшему его добавить еще
несколько слов:
– Расхваливать
самого себя не годится, но что верно, то верно. Про Гейли идет такая слава,
будто у него что ни партия, то все негры как на подбор: сытые, гладкие, молодец
к молодцу. И смертность меньше, чем у других. Вот что значит умело вести дела,
сэр. У меня, сэр, все строится на гуманном обращении!
Мистер
Шелби не нашелся что ответить на это и ограничился одним:
– Вот
как?
– Меня,
сэр, поднимали на смех, убеждали всячески. Что поделаешь: такие взгляды вещь
редкая, но я, сэр, твердо их придерживаюсь, и, могу сказать, они еще ни разу
меня не подвели. – И работорговец захохотал, довольный собственным
остроумием.
Такое
понимание принципов гуманности было настолько своеобразно и неожиданно, что
мистер Шелби не мог не рассмеяться за компанию со своим гостем. Это еще более
подзадорило Гейли, и он продолжал:
– Странное
дело! Сколько я ни пытался вдолбить это людям в голову, все попусту. Взять хотя
бы моего прежнего компаньона, Тома Локкера из Натчеза. Ведь неглупый был
парень, а с неграми – сущий дьявол! И все из принципа, потому что на самом-то
деле Том добрейшей души человек. Такая у него, видите ли, была система. Я,
бывало, говорю ему: «Том! Если твои девчонки плачут-разливаются, какой смысл кричать
на них и хлестать их бичом? Ничему это не поможет. Пусть, говорю, ревут на
здоровье. Природа! Тут уж ничего не поделаешь. Гони природу в дверь, она войдет
в окно. Кроме того, им это только во вред – дурнеют они от слез. Ты бы лучше
как-нибудь умаслил их, поговорил с ними поласковей. Подпусти немножко
гуманности – жалеть не будешь, помяни мое слово. Это куда лучше действует, чем
ругань да колотушки, и со временем всегда окупается, верно тебе говорю». Да
разве ему вдолбишь! Столько перепортил товара, что пришлось мне с ним
расстаться. А жаль, добрейшей души был человек и в делах смыслил.
– Следовательно,
вы полагаете, что ваш способ ведения дел имеет некоторые преимущества по сравнению
со способом Тома? – спросил мистер Шелби.
– Смею
так думать, сэр. Была бы только возможность, а я всегда готов как-нибудь
сгладить неприятные стороны нашего ремесла. Например, продажу ребят. Отправлю
мать куда-нибудь, чтобы не мешала – ведь вы сами знаете: с глаз долой, из
сердца вон, – а когда дело сделано и назад его не повернешь, они волей-неволей
свыкаются. Ведь это не белые, которые сызмальства знают, что жена должна жить
при муже, а дети – при матери. Негр на это и не надеется – если, конечно, его
правильно воспитать, – значит, он и разлуку переносит легче.
– В
таком случае, боюсь, что мои воспитаны неправильно, – сказал мистер Шелби.
– Может
статься. У вас в Кентукки портят негров. Вы с ними по-доброму, а им эта доброта
боком выходит. Сами посудите: какая у негра доля? Мыкаться по белу свету,
переходить из рук в руки. А вы носитесь с ним, всячески его ублажаете. Глядишь,
он и размечтался не по чину. Каково ему потом придется? Я даже так скажу: на
тех плантациях, где другие негры горланят песни да гогочут, словно одержимые,
ваши негры чахнут. Мы все, мистер Шелби, думаем каждый про себя, что поступаем
правильно, и, по-моему, я со своими неграми обращаюсь, как они того заслуживают.
– Завидная
уверенность! – Мистер Шелби чуть заметно пожал плечами, явно испытывая
чувство неловкости от таких разглагольствований.
– Ну-с, –
спросил Гейли после долгой паузы, во время которой они оба щелкали
орехи, – как же вы решите?
– Я
подумаю и поговорю с женой, – ответил Шелби. – И вот вам мой совет,
Гейли: если вы хотите уладить это дело по своему же способу, то есть как можно
тише, – никому ничего не рассказывайте. Не то слухи разойдутся повсюду, и
тогда не оберешься хлопот. Увезти кого-нибудь из моих негров не так просто, как
вам кажется.
– Ну
конечно! Молчок, молчок! Но мне все-таки хочется поскорее покончить с этим
делом – уж очень я тороплюсь, – произнес Гейли, поднимаясь со стула и
надевая пальто.
– Хорошо,
зайдите сегодня вечером часов в шесть-семь, и я дам вам окончательный ответ, –
сказал мистер Шелби.
И
работорговец с поклоном вышел из комнаты.
– С
каким удовольствием спустил бы я этого самоуверенного наглеца с
лестницы! – пробормотал мистер Шелби, как только Гейли закрыл за собой
дверь. – Но он знает, что все преимущества на его стороне. Если бы мне кто
сказал раньше, что я когда-нибудь продам Тома одному из этих гнусных
работорговцев, я бы ответил: «Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с
ним?» А теперь, видно, ничего другого не придумаешь. И мальчуган Элизы… Предвижу,
какой у меня будет из-за него неприятный разговор с женой – из-за него и Тома.
Н-да, вот что значит влезть в долги. Этот субъект прекрасно знает, что я у него
в руках, и не упустит случая прижать меня.
Самые
мягкие формы рабства можно наблюдать, пожалуй, в штате Кентукки. Те, кому
приходилось посещать кентуккийские поместья и видеть благодушное отношение
тамошних хозяев и хозяек к невольникам, а также горячую преданность некоторых
невольников к своим господам, может статься, поверят поэтической легенде о
«патриархальном» укладе жизни в тех местах и тому подобным сказкам. Но на самом
деле эти отношения омрачает зловещая тень – тень закона. Покуда в свете закона
эти человеческие существа, наделенные сердцем и способностью чувствовать, не
перестанут быть вещами, собственностью того или иного владельца, покуда разорение,
какое-нибудь несчастье, промах в делах или смерть доброго хозяина будут
обрекать их на горе и непосильный труд, до тех пор вы не найдете в рабстве,
даже там, где оно обходится без жестокостей, ни одной хорошей, ни одной хоть
сколько-нибудь привлекательной черты.
Мистер
Шелби принадлежал к тому типу людей, каких немало на белом свете. Он был
добродушен, мягок, снисходителен к окружающим, и его негры не могли
пожаловаться на тяжелую жизнь. Однако за последнее время Шелби много и довольно
безрассудно играл на бирже, наделал больших долгов, и теперь его векселя,
выданные на довольно крупные суммы, попали в руки Гейли. Эта небольшая справка
должна служить ключом к предыдущему разговору.
Что касается
Элизы, то, подойдя к дверям столовой, она уловила несколько слов, из которых ей
легко было заключить, что гость – работорговец и хочет купить кого-то у ее
хозяина.
Выйдя в
коридор, она хотела подслушать их дальнейшую беседу, но ей пришлось поспешить на
зов хозяйки. И все же Элиза была почти уверена, что работорговец предложил
мистеру Шелби продать ему ее мальчика. Неужели это ей только послышалось?
Сердце замерло у нее в груди, потом бешено заколотилось, и она так крепко
прижала к себе Гарри, что мальчик с удивлением посмотрел ей в лицо.
– Милочка,
что с тобой сегодня? – спросила Элизу миссис Шелби, когда та опрокинула
умывальный кувшин, уронила рабочую корзинку и, наконец, сама того не замечая,
подала хозяйке длинную ночную сорочку вместо шелкового платья, которое ей было
приказано достать из гардероба.
Элиза
вздрогнула.
– О
миссис! – проговорила она, подняв на нее глаза, потом расплакалась и,
всхлипывая, упала в кресло.
– Элиза,
милая! Что случилось? – воскликнула миссис Шелби.
– О
миссис, миссис! К хозяину приходил работорговец, они сидели в столовой и разговаривали.
Я сама слышала.
– Вот
дурочка! Ну и что же из этого?
– Миссис!
Неужели хозяин продаст моего Гарри? – И бедняжка откинулась на спинку
кресла, не в силах сдержать судорожные рыдания.
– Продаст
Гарри? Какие глупости! Будто ты не знаешь, что твой хозяин не ведет никаких дел
с южными работорговцами и не продает своих слуг, разве только они выйдут из
повиновения. Вот дурочка! Да кто захочет купить твоего Гарри? Ах ты глупенькая!
Сама в нем души не чаешь и думаешь, что все от него в таком же восторге. Ну,
перестань плакать и застегни мне платье. Вот так! А теперь уложи мне волосы, заплети
их в косы, как я тебя учила, и не смей больше подслушивать под дверями.
– Миссис,
а вы не дадите своего согласия, если, если…
– Какой
вздор! Разумеется, нет! Что это за разговоры! Ведь не стала бы я продавать
своих детей! И твоего тоже не продам. Нет, в самом деле, Элиза, ты уж слишком
возомнила о Гарри! Стоит только человеку переступить порог, и тебе уж кажется,
что он пришел покупать твоего малыша.
Успокоенная
уверенным тоном хозяйки, Элиза ловко и проворно одела ее, посмеиваясь над
своими недавними страхами.
Миссис
Шелби была женщина незаурядная, наделенная большим умом и сердцем. Доброта и
великодушие подкреплялись в ней религиозностью и твердостью убеждений, которым
она неукоснительно следовала в жизни. Мистер Шелби, человек безразличный к
вопросам религии, тем не менее уважал и ценил твердость взглядов жены и, может
быть, даже немного побаивался ее. Он не мешал ей заботиться о слугах, учить их,
наставлять добру, хотя сам не принимал в этом никакого участия. Ему, видимо,
думалось, что набожности и доброты жены хватит с избытком на них обоих.
После
разговора с работорговцем его больше всего угнетала мысль, как сообщить жене о
заключенной сделке и как отразить горячие возражения и настойчивые просьбы,
которые он несомненно встретит с ее стороны.
Миссис
Шелби не подозревала о денежных затруднениях мужа и, полагаясь только на мягкость
его характера, вполне искренне отмела в сторону подозрения Элизы. Больше того:
этот разговор даже не заставил ее призадуматься, и, готовясь к поездке в гости,
она ни разу не вспомнила о нем.
в которой читатель знакомится с «гуманным» человеком
Суровый февральский день склонялся к вечеру. В маленьком городке П., в штате Кентукки, два джентльмена сидели в уютной столовой за бокалом вина. Они были одни. Сдвинув поближе стулья, джентльмены углубились в серьезный деловой разговор.
Мы из вежливости сказали «два джентльмена», но, строго говоря, это определение вовсе не подходило к одному из собеседников. Это был невысокий коренастый человек с грубыми, маловыразительными чертами лица. Он держал себя с наглостью и напыщенностью, свойственными людям, которые, не стесняясь в средствах, пробивают себе путь к успеху. Одет он был с большой претензией — его пестрый жилет и синий в желтую крапинку галстук, завязанный огромным замысловатым узлом, вполне подходили к его крикливо-франтоватому виду. Грубые пальцы его рук были унизаны множеством колец, и на тяжелой золотой цепочке от часов болтались самые разнообразные брелоки, которыми он самодовольно позвякивал в пылу разговора. Речь его отнюдь не соответствовала правилам грамматики, и сдабривал он ее время от времени такими красочными проклятиями, которые я, при всем моем стремлении к наибольшей правдивости, не могу здесь привести.
Его собеседник, мистер Шельби, производил впечатление человека образованного. Вся окружавшая обстановка свидетельствовала об обеспеченности и даже значительном материальном благополучии. Оба собеседника были поглощены разговором.
— Вот именно так я и желал бы уладить это дело, — произнес мистер Шельби.
— На такие условия я не могу согласиться, никак не могу, мистер Шельби! — ответил его собеседник, приподняв бокал и рассматривая на свет налитое в него вино.
— Но примите во внимание, Хеллей: Том в самом деле замечательный парень и, безусловно, стоит этой суммы. Он спокоен, честен, умен, так что всю работу на плантации он наладил, как часовой механизм.
— Вы имеете в виду: честен, как может быть честен негр, — заметил Хеллей, наливая себе рюмку бренди.
— Нет, я имею в виду настоящую честность. Том — хороший, работящий, разумный и благочестивый человек. Я доверил ему все мое имущество — деньги, дом, лошадей, разрешил ему свободно передвигаться по окрестностям. Он вполне оправдал мое доверие.
— Немало людей, Шельби, считают, что верующих негров не бывает, — с ударением произнес Хеллей. — Но я готов допустить, что ваш Том верующий. В последней партии, которую я пригнал в Орлеан, был один — стоило послушать, как эта скотина молилась! Лучше всякой проповеди! И притом — кроткий, покладистый. Ну и заработал я на нем порядочно деньжонок! Я приобрел его на аукционе — продавалось имущество несостоятельного должника, и достался он мне чуть не даром. Я получил на нем шестьсот долларов чистой прибыли! О да! Благочестие у негра — вещь ценная, разумеется, если товар неподдельный.
— Что касается Тома, его благочестие и преданность — товар, во всяком случае, неподдельный, — промолвил мистер Шельби. — Не далее как прошлой осенью я послал его одного по моим делам в Цинциннати. Он должен был привезти мне пятьсот долларов. «Том, — сказал я ему, — я доверяю тебе, зная, что ты человек честный и порядочный. Ты меня не обманешь». И Том действительно вернулся. Я знал, что так будет. По имеющимся у меня сведениям, какие-то негодяи спрашивали его, почему он не удрал в Канаду. «Мой господин доверял мне, — ответил Том, — поэтому я не мог так поступить». Вся эта история стала мне известна. Должен признаться, что мне очень тяжело расстаться с Томом. Вам следовало бы, Хеллей, принять его в покрытие всего долга; вы так и поступили бы, будь у вас совесть.
Гарриет Бичер-Стоу
Хижина дяди Тома
в которой читатель знакомится с «гуманным» человеком
Суровый февральский день склонялся к вечеру. В маленьком городке П., в штате Кентукки, два джентльмена сидели в уютной столовой за бокалом вина. Они были одни. Сдвинув поближе стулья, джентльмены углубились в серьезный деловой разговор.
Мы из вежливости сказали «два джентльмена», но, строго говоря, это определение вовсе не подходило к одному из собеседников. Это был невысокий коренастый человек с грубыми, маловыразительными чертами лица. Он держал себя с наглостью и напыщенностью, свойственными людям, которые, не стесняясь в средствах, пробивают себе путь к успеху. Одет он был с большой претензией - его пестрый жилет и синий в желтую крапинку галстук, завязанный огромным замысловатым узлом, вполне подходили к его крикливо-франтоватому виду. Грубые пальцы его рук были унизаны множеством колец, и на тяжелой золотой цепочке от часов болтались самые разнообразные брелоки, которыми он самодовольно позвякивал в пылу разговора. Речь его отнюдь не соответствовала правилам грамматики, и сдабривал он ее время от времени такими красочными проклятиями, которые я, при всем моем стремлении к наибольшей правдивости, не могу здесь привести.
Его собеседник, мистер Шельби, производил впечатление человека образованного. Вся окружавшая обстановка свидетельствовала об обеспеченности и даже значительном материальном благополучии. Оба собеседника были поглощены разговором.
Вот именно так я и желал бы уладить это дело, - произнес мистер Шельби.
На такие условия я не могу согласиться, никак не могу, мистер Шельби! - ответил его собеседник, приподняв бокал и рассматривая на свет налитое в него вино.
Но примите во внимание, Хеллей: Том в самом деле замечательный парень и, безусловно, стоит этой суммы. Он спокоен, честен, умен, так что всю работу на плантации он наладил, как часовой механизм.
Вы имеете в виду: честен, как может быть честен негр, - заметил Хеллей, наливая себе рюмку бренди.
Нет, я имею в виду настоящую честность. Том - хороший, работящий, разумный и благочестивый человек. Я доверил ему все мое имущество - деньги, дом, лошадей, разрешил ему свободно передвигаться по окрестностям. Он вполне оправдал мое доверие.
Немало людей, Шельби, считают, что верующих негров не бывает, - с ударением произнес Хеллей. - Но я готов допустить, что ваш Том верующий. В последней партии, которую я пригнал в Орлеан, был один - стоило послушать, как эта скотина молилась! Лучше всякой проповеди! И притом - кроткий, покладистый. Ну и заработал я на нем порядочно деньжонок! Я приобрел его на аукционе - продавалось имущество несостоятельного должника, и достался он мне чуть не даром. Я получил на нем шестьсот долларов чистой прибыли! О да! Благочестие у негра - вещь ценная, разумеется, если товар неподдельный.
Что касается Тома, его благочестие и преданность - товар, во всяком случае, неподдельный, - промолвил мистер Шельби. - Не далее как прошлой осенью я послал его одного по моим делам в Цинциннати. Он должен был привезти мне пятьсот долларов. «Том, - сказал я ему, - я доверяю тебе, зная, что ты человек честный и порядочный. Ты меня не обманешь». И Том действительно вернулся. Я знал, что так будет. По имеющимся у меня сведениям, какие-то негодяи спрашивали его, почему он не удрал в Канаду. «Мой господин доверял мне, - ответил Том, - поэтому я не мог так поступить». Вся эта история стала мне известна. Должен признаться, что мне очень тяжело расстаться с Томом. Вам следовало бы, Хеллей, принять его в покрытие всего долга; вы так и поступили бы, будь у вас совесть.
Ого! Совести у меня ровно столько, сколько нужно деловому человеку. Ровно столько, чтобы при случае поклясться ею, - продолжал в шутливом тоне торговец. - Кроме того, я готов сделать все в пределах разумного, лишь бы услужить моим друзьям. Но то, что вы предлагаете, - это уж через край! Этого я не могу. - При этом Хеллей, вздохнув, снова наполнил до краев свой бокал.
Так как же, Хеллей? Какие условия вы ставите?
Неужели у вас не найдется мальчишки или девчонки, которых вы могли бы продать вместе с Томом?
Хм, право, не знаю… Говоря по совести, меня только тяжелая необходимость заставила прибегнуть к продаже. Мне не хотелось бы расставаться ни с кем из моих людей.
В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вбежал мальчик-квартеронец лет четырех или пяти. Ребенок был на редкость красив и привлекателен. Черные шелковистые кудри обрамляли круглое личико с ямочками на щеках, а большие темные глаза, одновременно мягкие и огненные, из-под густых, длинных ресниц с любопытством оглядывали присутствующих. Аккуратно сшитое платьице из красной с желтыми квадратиками материи хорошо сидело на его маленькой фигурке и очень шло ему. Забавная застенчивость, смешанная с известной уверенностью, показывала, что он привык встречать ласку и внимание со стороны своего господина.
Хэлло, Гарри-галчонок! - крикнул мистер Шельби и, свистнув, бросил ему гроздь темного винограда. - На, подбери!
Ребенок кинулся со всех ног за подачкой.
Подойди-ка сюда, Гарри-галчонок! - смеясь, позвал его Шельби.
Мальчик подошел, и Шельби, погладив его по кудрявой головке, взял его за подбородок.
Ну вот, а теперь покажи нашему гостю, как ты умеешь петь и танцевать.
Мальчуган сразу же своим чистым, звучным голоском затянул одну из полудиких, забавных песенок, которую часто поют негры, сопровождая пение целым рядом комических движений рук, ног и всего тела. Видно было, что он всем существом ощущает ритм.
Браво! - воскликнул Хеллей, бросая ему четвертушку апельсина.
А теперь, Гарри, покажи, как ходит старый дядя Кудж, когда его мучает ревматизм! - крикнул мистер Шельби.
Гибкие члены мальчика сразу же словно скрючились и стали неподвижны. Сгорбившись и опираясь на палку своего господина, он заковылял по комнате, сплевывая по сторонам.
Сидевшие за столом хохотали во все горло.
А теперь, Гарри, покажи-ка, как Роббинс, председатель церковного совета, запевает псалом.
Ребенок по мере сил вытянул свое пухленькое личико и с непоколебимой торжественностью гнусаво затянул какую-то церковную мелодию.
Ура! Браво! - завопил Хеллей. - Вот молодец! Из него выйдет толк! Я вам кое-что скажу, - добавил он неожиданно шепотом, хлопнув Шельби по плечу. - Прикиньте этого мальчугана, и дело в шляпе. Давайте по рукам, и все будет в порядке…
