Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

«Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» — роман Лоренса Стерна (жанровое определение «роман» не общепринято; другие характеристики жанра: путевой очерк, книга путешествий). Написан в 1768 г.

Это последнее, итоговое произведение Стерна. Сын пехотного офицера, правнук архиепископа Йоркского, Стерн учился в кэмбриджском Колледже Иисуса. Став священником в Йоркшире, заслужил репутацию хорошего пастора и блестящего проповедника; он много читал, играл на скрипке, занимался живописью, был душой провинциального общества и увлекался женщинами; необычность этого пастора усугублялась в глазах публики его литературными трудами: вслед за сатирой на церковные раздоры («Политический роман», 1759 г.) стал выходить его роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» (1759-1767 гг.), принесший ему славу; с ним будет связано и «Сентиментальное путешествие...». «Тристрам Шенди» был необычен до причудливости: в нем нарушались и пародировались все основы формировавшегося тогда нравоописательно-бытового романа (Ричардсон, Филдинг, Смоллетт), свобода и юмор шуток граничили с непристойностью, а за всем этим стояла острота наблюдений, глубина мысли и новизна художественного подхода к человеку. Эти качества перешли в «Сентиментальное путешествие...». Вместе с тем к середине 1760-х гг. Стерн, переживший смерть матери и умственное расстройство жены, тяжело заболевший, устает от своей несколько скандальной славы. Тогда рождается замысел «Сентиментального путешествия по Франции и Италии», материалом для которого послужили пребывание во Франции в 1762-1764 гг. и путешествие в течение восьми месяцев 1765 г. Другой побудительной причиной стала любовь к Элизе Дрейпер (в «Тристраме Шенди» — Дженни), с которой связаны его последние сочинения.

В обеих книгах есть общие герои и сюжеты (само путешествие во Францию описано в VII томе «Тристрама Шенди»). Общее — и в приближении к той повествовательной технике, которая разовьется в XX в. под именем «потока сознания» и в которой объектом изображения становится «внутренний человек». Личностность автора «Сентиментального путешествия...» резко отличает его от других «книг путешествий», очень модных в XVIII в. (Д. Дидро описал свой «Тур по Британским островам» в 1724 — 1726 гг., Филдинг оставил «Дневник путешествия в Лиссабон» в 1755 г., Смоллет — «Путешествия по Франции и Италии» в 1768 г.). Особенность романа Стерна в субъективности впечатлений, склонности выделять нечто маленькое и обыденное вместо «достопримечательностей», а главное в образе воспринимающего и чувствующего героя.

Этот герой автобиографический, но все-таки не целиком совпадающий с реальным Стерном: пастор Йорк перешел сюда из «Тристрама Шенди» и в обеих книгах не случайно носит имя шута из шекспировского «Гамлета». Йорк остроумен, добр, чувствителен, любвеобилен и словоохотлив; и каждое его впечатление и чувство выражается двойным контрастным образом, либо внешне иронично и внутренне растроганно, либо внешне растроганно, со многими слезами и словами, но внутренняя ирония будет ощущаться в самом факте и форме словесного излияния.

Стерн называл «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» своим «Трудом Искупления», предпринятым с целью «научить нас любви к миру и к нашим собратьям — живым творениям». Выражение « fellow creatures » относится ко всему спектру живых существ, включая человека. Это стерновское состояние отзовется в 20 веке в сходном чувстве Г.К. Честертона: «Человек сотворен, в этом вся его радость». Действительно, «Путешествие» Стерна охватывает путь более долгий, чем из Калле в Лион: от карикатуры на человека до осознания братства людей.

КОМИТЕТ ПО ОБРАЗОВАНИЮ Г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ СРЕДНЕГО

ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ КОЛЛЕДЖ №1 ИМ. Н. А. НЕКРАСОВА

Г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

Реферат по Средневековой литературе

Лоренс Стерн и его роман

«Сентиментальное путешествие

по Франции и Италии»

Выполнила

Мисюченко Евгения Игорисовна

Специальность: Русский

язык и литература (050301)

3 курс, 1 группа

Отделение русского языка и литературы

Преподаватель: Машевский Алексей

Геннадьевич

Санкт-Петербург2011 г.

Введение

Творчеству Стерна посвящена обширная библиография, однако в целом современное стерноведение больше внимания уделяет первому произведению Стерна «Тристрам Шенди». Серьезное изучение творчества Стерна началось лишь в ХХ в. Подробной интерпретации «Сентиментального путешествия» была посвящена монография австралийского ученого Р. Бриссендена «Страдающая добродетель. Сентиментальный роман от Ричардсона до Сада», в которой автор в полемике с А. Кэшем отстаивает в данном романе приоритет чувства, отвергая концепцию А. Кэша «Стерн-рационалист XVIII в.». Наряду с исследованием истоков стерновского романа английскую критику занимала проблема вклада Стерна в свете эстетических и этико-философских исканий. Одной из важнейших проблем стерноведения является также проблема соотношения позиций автора и повествователя. Именно в свете этой проблемы возникают все новые и новые критические прочтения «Сентиментального путешествия». Одни критики предпочитают совмещать Стерна-человека, Стерна-писателя и условного повествователя Йорика. Другие, напротив, доказывают, что сам автор не разделяет чувственно-патетической позиции своего героя-рассказчика, упрекая Стерна в неискренности, желании писать на потребу сентиментально настроенной публики. Э. Дилуорт в монографии «Несентиментальное путешествие Лоренса Стерна» развеял миф о «чувствительном Стерне». А. Кэш в монографии «Комедия моральных чувств в творчестве Стерна» в полемике с данными выводами выдвигает свою интерпретацию «Сентиментального путешествия» на основе cопоставлений высказываний Йорика с текстом проповедей Стерна, делая вывод, что Стерн противопоставляет спонтанной чувствительности Йорика стабильную добродетель таких персонажей, как монах, старый французский офицер, хозяин осла, с чем трудно согласиться, поскольку Йорик - не менее добродетелен.

В советском литературоведении затрагивались самые различные аспекты творчества Стерна. В. Шкловский одним из первых в стерноведении обратил внимание на актуализацию Стерном приемов создания романа: «Вообще у него педалировано само строение романа, у него осознание формы путем нарушения ее и составляет содержание романа». Проблемы мировоззрения Стерна были затронуты И. Верцманом и М. Тронской, а А. Елистратова во вступительной статье к изданию Стерна в серии «Библиотека всемирной литературы «впервые обратилась к его жанровой специфике, отметив, что если «Тристрам Шенди» был пародией на классической роман XVIII в., то «Сентиментальное путешествие» было не менее откровенной пародией на традиционный жанр путешествия - один из самых устоявшихся и почтенных жанров тогдашней литературы1».

В русской и зарубежной литературе ученые уделяли внимание проблеме изображения времени в романе, соотношению позиций автора и героя, жанровой специфике романа и др. Данная тема учеными не освещена, поэтому она актуальна.

роман сентиментализм творчество стерн

Биография Лоренса Стерна

Лоренс Стерн родился 24 ноября 1713 году в Кломнеле, Типпперэри, Ирландия. Его отец, Роджер Стерн, был прапорщиком в британском полку, который недавно вернулся из Дюнкерка. В годы его детства семья перемещалась по Англии и Ирландии, следуя за отцом. Затем мальчика определили в школу поблизости от Галифакса..

1724 году, его отец взял Стерна к богатому брату Роджера, к Ричарду, так что Стерн смог посещать гимназию вблизи Галифакса; Стерн больше никогда не видел своего отца, после того как Роджера назначили руководителем в Ямайке, где он умер от лихорадки в 1731 году.

1733 – Стерна зачисляют стипендиатом в Джизас-колледж Кембриджского университета.

Стерн окончил колледж со степенью бакалавраискусств (1736 г)

Стерну был просвещен в сан дьякона в марте 1737 года и в сан священника в августе 1738. Затем благодаря влиянию своего дяди Ж.Стерна, влиятельного в Йорке священнослужителя, – пребендарием в Йоркском кафедральном соборе (пребендарий – церковный чин, пользующийся доходами от церковных владений и податей).

1740 – получает степень магистра искусств.

Стерн женился на Элизабет Ламли в 1741 году. Оба они болели туберкулезом. Впоследствии Стерн выполнял свои обязанности и в Силлингтоне и в Суттоне. Он также был пребендарием Йоркского министра. Жизнь Стерна в то время была тесно связана с его дядей, доктором Жаком Стерном, архидиаконом Кливленда и регентом Йоркского собора.

1741-1742 – Стерн – сотрудник газеты «The York Gazetteer» («Йоркширский газетчик»).

1759 – Стерн пишет памфлет «Политический роман» , поводом для которого послужили склоки в церковных кругах Йорка. Памфлет вскоре изымают, но Стерн, обнаружив в себе литературный дар, начинает писать «Тристрама Шенди» – поначалу как сатирическую «смесь»

1760 – выходят первые два тома романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», сделавшие автора знаменитым. Это произведение, одновременно и продолжающее традиции просветительского семейно-бытового романа, и полностью их отрицающее: к концу 9-ого тома автор доводит биографию своего героя лишь до 5-летнего возраста, отказывается от связного построения, логического чередования глав, вводит бесчисленные отступления, беседы с читателем.

1761 – выходят следующие части романа «Тристрама Шенди».

1762–1764 – Стерн выезжает в Европу на лечение от туберкулеза.

1765 – выходят следующие части романа «Тристрама Шенди».

1765-1766 – Стерн приезжает в Париж, затем живёт на юге Франции и посещает Италию.

1767 – выходит последний, 9-й том «Тристрама Шенди» и «Дневник для Элизы».

1768 – Стерн работает над романом «Сентиментальное путешествие Йорика по Франции и Италии», в котором отразились впечатления писателя от путешествий по Европе. Однако автора в романе не столько интересует, что увидел путешественник, сколько то, как он воспринял увиденное. «Сентиментальное путешествие», подобно «Тристраму Шенди», становится путешествием во внутренний мир героя, раскрывающим его духовные качества, слабости и достоинства, противоречивость характера и важность сиюминутных впечатлений для его формирования. Роман остался незавершённым.

1769 – выходит последнее, посмертное издание «Проповедей Йорика» , первые два вышли в 1760 и 1766гг.) и собрание писем.

Похвала и критика «Сентиментального путешествия». Печать книги и отзывы о ней

Романтики-Жан-Поль, Гофман, Нодье и д.р.-восприняли и оценили у Стерна прежде всего разорванность его картины мира, резкость переходов от возвышенной поэзии чувства к «презренной» и бытовой прозе, от патетического-к смешному.

Генрих Гейне писал о Стерне в «Романтической школе»: «Он был баловнем бледной богини трагедии.Однажды в припадке жестокой нежности она стала целовать его юное сердце так сильно, так страстно, так любовно, что сердце начало истекать кровью и вдруг поняло все страдания этого мира и исполнилось бесконечным состраданием. Бедное юное сердце поэта!

Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки, быстро подбежала и, схватив страждущего мальчика на руки, старалась развеселить его смехом и пением, и дала ему вместо игрушки комическую маску и шутовские бубенцы, и ласково целовала его в губы, и запечатлела на них все свое легкомыслие, всю свою озорную веселость, всю свою остроумную шаловливость.

И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердце его бывает трагически взволновано и он хочет выразить свои глубочайшие, кровью истекающие, задушевные чувства, с его уст, к его собственному изумлению, вылетают забавнейше-смешные слова".

Это великолепный, хотя и слегка преувеличенный, портрет Стерна-художника, написанный в романтической манере.

В России, где Стерна начали переводить с 80-х годов XVIII века, его наследие также истолковывалось по-разному. Следы его оказались и в сентиментальных «Письмах русского путешественника» Карамзина, и в полном гражданского обличительного негодования «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева.

Пушкин восхищался реалистической наблюдательностью Стерна, В. Одоевский и Вельтман разрабатывали юмористическую сторону «стернианства».

В 1851-1852 годах Толстой принялся переводить на русский язык «Сентиментальное путешествие» и работал над этим-неоконченным-переводом довольно долго. Впоследствии он ввел поразивший его образ Стерна в ткань своих «Казаков», но уже в совершенно переосмысленном виде.

Читатели-современники объединяли Стерна с Рабле и Сервантесом, которым он открыто следовал. Творчество Стерна получило широкий отклик за пределами Англии, оказав большое влияние на европейскую литературу, в частности на литературу Германии и России. Отклики на творчество Стерна встречаются у Пушкина и Гоголя, у многих русских авторов второй половины XIX столетия.

Зарождение и расцвет сентиментализма

Вторая половина XVIII столетия в Англии - это время перемен в экономической, философской, социальной и культурной жизни страны. Происходят значительные изменения и в английской литературе. Основным литературным направлением этого периода становится сентиментализм.

Однако возникает он гораздо раньше. В рамках философии и литературы Просвещения первые сентименталистские тенденции появляются еще в середине 30-х годов, в произведениях наиболее крупных английских поэтов того времени: Джеймса Томсона, Эдварда Юнга, Томаса Грея. Позднее элементы сентиментализма проникают в прозу (романы Оливера Голдсмита и Генри Маккензи). Но наивысшего расцвета это направление достигает в творчестве одного из наиболее выдающихся писателей XVIII столетия - Лоренса Стерна.

(Фрагменты)

Во Франции, - сказал я, - это устроено лучше.

А вы бывали во Франции? - спросил мой собеседник, быстро повернувшись ко мне с самым учтивым победоносным видом. - "Странно, - сказал я себе, размышляя на эту тему, - что двадцать одна миля пути на корабле, - ведь от Дувра до Кале никак не дальше, - способна дать человеку такие права. - Надо будет самому удостовериться". - Вот почему, прекратив спор, я отправился прямо домой, уложил полдюжины рубашек и пару черных шелковых штанов. - Кафтан, - сказал я, взглянув на рукав, - и этот сойдет, - взял место в дуврской почтовой карете, и, так как пакетбот отошел на следующий день в девять утра, - в три часа я уже сидел за обеденным столом перед фрикасе из цыпленка, столь неоспоримо во Франции, что, умри я в эту ночь от расстройства желудка, весь мир не мог бы приостановить действие Droits d"aubaine; {В силу этого закона, конфискуются все вещи умерших во Франции иностранцев (за исключением швейцарцев и шотландцев), даже если при этом

присутствовал наследник. Так как доход от этих случайных поступлений отдан на откуп, то изъятий ни для кого не делается. - Л. Стерн.} мои рубашки и черные шелковые штаны - чемодан и все прочее - достались бы французскому королю, - даже миниатюрный портрет, который я так давно ношу и хотел бы, как я часто говорил тебе, Элиза, унести с собой в могилу, даже его сорвали бы с моей шеи. - Сутяга! Завладеть останками опрометчивого путешественника, которого заманили к себе на берег ваши подданные, - ей-богу, ваше величество, нехорошо так поступать! В особенности неприятно мне было бы тягаться с государем столь просвещенного и учтивого народа, столь прославленного своей рассудительностью и тонкими чувствами -

Но едва я вступил в ваши владения -

Пообедав и выпив за здоровье французского короля, чтобы убедить себя,

что я не питаю к нему никакой неприязни, а, напротив, высоко чту его за

человеколюбие, - я почувствовал себя выросшим на целый дюйм благодаря этому примирению.

Нет, - сказал я, - Бурбоны совсем не жестоки; они могут заблуждаться,

подобно другим людям, но в их крови есть нечто кроткое. - Признав это, я

почувствовал на щеках более нежный румянец - более горячий и располагающий к дружбе, чем тот, что могло вызвать бургундское (по крайней мере, то, которое я выпил, заплатив два ливра за бутылку).

Праведный боже, - сказал я, отшвырнув ногой свой чемодан, - что же

таится в мирских благах, если они так озлобляют наши души и постоянно ссорят насмерть столько добросердечных братьев-людей?

Когда человек живет со всеми в мире, насколько тогда тяжелейший из

Поступая так, я чувствовал, что в теле моем расширяется каждый сосуд - все артерии бьются в радостном согласии, а жизнедеятельная сила выполняет свою работу с таким малым трением, что это смутило бы самую сведущую в физике precieuse {Жеманница (франц.).} во Франции: при всем своем материализме она едва ли назвала бы меня машиной -

Я уверен, - сказал я себе, - что опроверг бы ее убеждения.

Появление этой мысли тотчас же вознесло естество мое на предельную для него высоту - если я только что примирился с внешним миром, то теперь пришел

к согласию с самим собой -

Будь я французским королем, - воскликнул я, - какая подходящая минута

для сироты попросить у меня чемодан своего отца!

Едва произнес я эти слова, как ко мне в комнату вошел бедный монах

ордена святого Франциска с просьбой пожертвовать на его монастырь. Никому из нас не хочется обращать свои добродетели в игрушку случая - щедры ли мы, как другие бывают могущественны, - sed non quo ad hanc {Но не в применении к данному случаю (лат.).} - или как бы там ни было, - ведь нет точно установленных правил приливов или отливов в нашем расположении духа; почем я знаю, может быть, они зависят от тех же причин, что влияют на морские приливы и отливы, - для нас часто не было бы ничего зазорного, если бы дело обстояло таким образом; по крайней мере, что касается меня самого, то во многих случаях мне было бы гораздо приятнее, если бы обо мне говорили, будто "я действовал под влиянием луны, в чем нет ни греха, ни срама", чем если бы поступки мои почитались исключительно моим собственным делом, когда в них заключено столько и срама и греха.

Но как бы там ни было, взглянув на монаха, я твердо решил не давать

ему ни одного су; поэтому я опустил кошелек в карман - застегнул карман -

приосанился и с важным видом подошел к монаху; боюсь, было что-то

отталкивающее в моем взгляде: до сих пор образ этого человека стоит у меня перед глазами, в нем, я думаю, было нечто, заслуживавшее лучшего обращения.

Судя по остаткам его тонзуры, - от нее уцелело лишь несколько редких

седых волос на висках, - монаху было лет семьдесят, - но по глазам, по

горевшему в них огню, который приглушался, скорее, учтивостью, чем годами, ему нельзя было дать больше шестидесяти. - Истина, надо думать, лежала посредине. - Ему, вероятно, было шестьдесят пять; с этим согласовался и общий вид его лица, хотя, по-видимому, что-то положило на него преждевременные морщины.

Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно увидеть на

картинах Гвидо, - нежная, бледная - проникновенная, чуждая плоских мыслей откормленного самодовольного невежества, которое смотрит сверху вниз на землю, - она смотрела вперед, но так, точно взор ее был устремлен на нечто потустороннее. Каким образом досталась она монаху его ордена, ведает только небо, уронившее ее на монашеские плечи; но она подошла бы какому-нибудь брамину, и, попадись она мне на равнинах Индостана, я бы почтительно ей поклонился.

Прочее в его облике можно передать несколькими штрихами, и работа эта была бы под силу любому рисовальщику, потому что все сколько-нибудь изящное или грубое обязано было здесь исключительно характеру и выражению: то была худощавая, тщедушная фигура, ростом немного повыше среднего, если только особенность эта не скрадывалась легким наклонением вперед - но то была поза просителя; как она стоит теперь в моем воображении, фигура монаха больше выигрывала от этого, чем теряла. Сделав три шага, вошедший ко мне монах остановился и, положив левую руку на грудь (в правой был у него тоненький белый посох, с которым он путешествовал), - представился, когда я к нему подошел, вкратце рассказав о нуждах своего монастыря и о бедности ордена, - причем сделал он это с такой безыскусственной грацией, - и столько приниженности было в его взоре и во всем его облике - видно, я был зачарован, если все это на меня не подействовало -

Правильнее сказать, я заранее твердо решил не давать ему ни одного су.

Совершенно верно, - сказал я в ответ на брошенный кверху взгляд,

которым он закончил свою речь, - совершенно верно - и да поможет небо тем, у кого нет иной помощи, кроме мирского милосердия, запас которого, боюсь, слишком скуден, чтобы удовлетворить все те многочисленные _громадные требования_, которые ему ежечасно предъявляются.

Когда я произнес слова _громадные требования_, монах бросил беглый

взгляд на рукав своего подрясника - я почувствовал всю силу этой апелляции.

Согласен, - сказал я, - грубая одежда, да и та одна на три года, вместе с

постной пищей не бог весть что; и поистине достойно сожаления, что эти вещи, которые легко заработать в миру небольшим трудом, орден ваш хочет урвать из средств, являющихся собственностью хромых, слепых, престарелых и немощных - узник, простертый на земле и считающий снова и снова дни своих бедствий, тоже мечтает получить оттуда свою долю; все-таки, если бы вы принадлежали к _ордену братьев милосердия_, а не к ордену святого Франциска, то при всей моей бедности, - продолжал я, показывая на свой чемодан, - я с радостью,

открыл бы его перед вами для выкупа какого - н ибудь несчастного. - Монах

поклонился мне. - Но из всех несчастных, - заключил я, - прежде всего имеют право на помощь, конечно, несчастные нашей собственной страны, а я оставил в беде тысячи людей на родном берегу. - Монах участливо кивнул головой, как бы говоря: без сомнения, горя довольно в каждом уголке земли так же, как и в нашем монастыре. - Но мы различаем, - сказал я, кладя ему руку на рукав в ответ на его немое оправдание, - мы различаем, добрый мой отец, тех, кто хочет есть только хлеб, заработанный своим трудом, от тех, кто ест хлеб других людей, не имея в жизни иных целей, как только просуществовать в лености и невежестве _ради Христа_.

Бедный францисканец ничего не ответил; щеки его на мгновение покрыл лихорадочный румянец, но удержаться на них не мог. - Природа в нем, видно, утратила способность к негодованию; он его не выказал, - но, выронив свой посох, безропотно прижал к груди обе руки и удалился.

Сердце мое упало, как только монах затворил за собою дверь. - Вздор! -

с беззаботным видом проговорил я три раза подряд, - но это не подействовало: каждый произнесенный мною нелюбезный слог настойчиво возвращался в мое сознание. - Я понял, что имею право разве только отказать бедному францисканцу и что для обманувшегося в своих расчетах человека такого наказания достаточно и без добавления нелюбезных речей. - Я представил себе его седые волосы - его почтительная фигура как будто вновь вошла в мою комнату и кротко спросила: чем он меня оскорбил? - и почему я так обошелся с ним? - Я дал бы двадцать ливров адвокату. - Я вел себя очень дурно, - сказал я про себя, - но я ведь только начал свое путешествие и по дороге успею научиться лучшему обхождению.

^TДЕЗОБЛИЖАН^U

Когда человек недоволен собой, в этом есть, по крайней мере, та выгода,

что его душевное состояние отлично подходит для заключения торговой сделки.

А так как во Франции и в Италии нельзя путешествовать без коляски - и так

как природа обыкновенно направляет нас как раз к той вещи, к которой мы больше всего приспособлены, то я вышел на каретный двор купить или нанять что-нибудь подходящее для моей цели. Мне с первого же взгляда пришелся по вкусу один старый дезоближан {Коляска, называемая так во Франции потому, что в ней может поместиться только один человек. - Л. Стерн.} в дальнем углу двора, так что я сразу же сел в него и, найдя его достаточно гармонирующим с моими чувствами, велел слуге позвать мосье Дессена, хозяина гостиницы; - но мосье Дессен ушел к вечерне, и так как мне вовсе не хотелось встречаться с францисканцем, которого я увидал на противоположном конце двора разговаривающим с только что приехавшей в гостиницу дамой, - я задернул разделявшую нас тафтяную занавеску и, задумав описать мое путешествии, достал перо и чернила и написал к нему предисловие в дезоближане.

^TПРЕДИСЛОВИЕ^U

^TВ ДЕЗОБЛИЖАНЕ^U

Вероятно, не одним философом-перипатетиком замечено было, что природа верховной своей властью ставит нашему недовольству известные границы и преграды; она этого достигает самым тихим и спокойным образом, исключив для нас почти всякую возможность наслаждаться нашими радостями и переносить наши страдания на чужбине. Только дома помещает она нас в благоприятную обстановку, где нам есть с кем делить наше счастье и на кого перекладывать часть того бремени, которое везде и во все времена было слишком тяжелым для одной пары плеч. Правда, мы наделены несовершенной способностью простирать иногда наше счастье за поставленные ею границы; но вследствие незнания языков, недостатка связей и знакомств, а также благодаря различному воспитанию и различию обычаев и привычек, мы обыкновенно встречаем столько

Отсюда неизбежно следует, что баланс обмена чувствами всегда будет не в пользу попавшего на чужбину искателя приключений: ему приходится покупать то, в чем он мало нуждается, по цене, которую с него запрашивают, - разговор его редко принимается в обмен на тамошний без большой скидки - обстоятельство, кстати сказать, вечно побуждающее его бращаться к услугам более дешевых маклеров, чтобы завязать разговор, который он может вести, так что не требуется большой проницательности, чтобы догадаться, каково его общество -

Это приводит меня к существу моей темы, и здесь естественно будет (если

только качанье _дезоближана_ позволит мне продолжать) вникнуть как в действующие, так и в конечные причины путешествий.

Если праздные люди почему-либо покидают свою родину и отправляются за границу, то это объясняется одной из следующих общих причин:

Немощами тела,

Слабостью ума или

Непреложной необходимостью.

Первые два подразделения охватывают всех путешественников по суше и по морю, снедаемых гордостью, тщеславием или сплином, с дальнейшими подразделениями и сочетаниями in infinitum {До бесконечности (лат.).}.

Третье подразделение заключает целую армию скитальцев-мучеников; в первую очередь тех путешественников, которые отправляются в дорогу с церковным напутствием или в качестве преступников, путешествующих под руководством надзирателей, рекомендованных судьей, - или в качестве молодых джентльменов, сосланных жестокостью родителей или опекунов и путешествующих под руководством надзирателей, рекомендованных Оксфордом, Эбердином и Глазго.

Существует еще четвертый разряд, но столь малочисленный, что не

заслуживал бы обособления, если бы в задуманном мной труде не надо было соблюдать величайшую точность и тщательность во избежание путаницы. Люди, о которых я говорю, это те, что переплывают моря и по разным соображениям и под различными предлогами остаются в чужих землях с целью сбережения денег;

но так как они могли бы также уберечь себя и других от множества ненужных хлопот, сберегая свои деньги дома, и так как мотивы их путешествия наименее сложны по сравнению с мотивами других видов эмигрантов, то я буду отличать этих господ, называя их

Простодушными путешественниками.

Таким образом, весь круг путешественников можно свести к следующим _главам_:

Праздные путешественники,

Пытливые путешественники,

Лгущие путешественники,

Гордые путешественники,

Тщеславные путешественники,

Желчные путешественники. Затем следуют:

Путешественники поневоле,

Путешественник правонарушитель и преступник,

Несчастный и невинный путешественник,

Простодушный путешественник

и на последнем месте (с вашего позволения) Чувствительный

путешественник (под ним я разумею самого себя), предпринявший путешествие (за описанием которого я теперь сижу) _поневоле_ и вследствие besoin de voyager {Потребности путешествовать (франц.).}, как и любой экземпляр этого подразделения.

При всем том, поскольку и путешествия и наблюдения мои будут совсем иного типа, чем у всех моих предшественников, я прекрасно знаю, что мог бы настаивать на отдельном уголке для меня одного, но я вторгся бы во владения _тщеславного_ путешественника, если бы пожелал привлечь к себе внимание, не имея для того лучших оснований, чем простая _новизна моей повозки_.

Если читатель мой путешествовал, то, прилежно поразмыслив над

сказанным, он и сам может определить свое место и положение в приведенном списке - это будет для него шагом к самопознанию: ведь по всей вероятности, он и посейчас сохраняет некоторый привкус и подобие того, чем он напитайся на чужбине и оттуда вывез.

Человек, впервые пересадивший бургундскую лозу на мыс Доброй Надежды (заметьте, что он был голландец), никогда не помышлял, что он будет пить на Капской земле такое же вино, какое эта самая лоза производила на горах Франции, - он был слишком флегматичен для этого; но он, несомненно, рассчитывал пить некую винную жидкость; а хорошую ли, плохую или посредственную, - он был достаточно опытен, чтобы понимать, что это от него не зависит, но успех его решен будет тем, что обычно зовется _случаем_; все-таки он надеялся на лучшее, и в этих надеждах, чрезмерно положившись на силу своих мозгов и глубину своего суждения, Mynheer {Господин (голл.).}, по всей вероятности, своротил в своем новом винограднике то и другое и, явив свое убожество, стал посмешищем для своих близких.

Это самое случается с бедным путешественником, пускающимся под парусами и на почтовых в наиболее цивилизованные королевства земного шара в погоне за знаниями и опытностью.

Знания и опытность можно, конечно, приобрести, пустившись за ними под парусами и на почтовых, но полезные ли знания и действительную ли опытность, все это дело случая, - и даже когда искатель приключений удачлив, приобретенный им капитал следует употреблять осмотрительно и с толком, если

он хочет извлечь из него какую-нибудь пользу. - Но так как шансы на

приобретение такого капитала и его полезное применение чрезвычайно ничтожны, то, я полагаю, мы поступим мудро, убедив себя, что можно прожить спокойно без чужеземных знаний и опытности, особенно если мы живем в стране, где нет ни малейшего недостатка ни в том, ни в другом. - В самом деле, очень и очень часто с сердечным сокрушением наблюдал я, сколько грязных дорог приходится истоптать пытливому путешественнику, чтобы полюбоваться зрелищами и посмотреть на открытия, которые все можно было бы увидеть, как говорил Санчо

Панса Дон Кихоту, у себя дома, не замочив сапог. Мы живем в столь

просвещенном веке, что едва ли в Европе найдется страна или уголок, лучи

которых не перекрещивались и не смешивались бы друг с другом. - Знание, в большинстве своих отраслей и в большинстве жизненных положений, подобно музыке на итальянских улицах, которую можно слушать, не платя за это ни гроша. - Между тем нет страны под небом - и свидетель бог (перед судом которого я должен буду однажды предстать и держать ответ за эту книгу), что я говорю это без хвастовства, - нет страны под небом, которая изобиловала бы более разнообразной ученостью, - где заботливее ухаживали бы за науками и где лучше было бы обеспечено овладение ими, чем наша Англия, - где так поощряется и вскоре достигнет высокого развития искусство, - где так мало можно положиться на природу (взятую в целом) - и где, в довершение всего, больше остроумия и разнообразия характеров, способных дать пищу уму. - Так куда же вы направляетесь, дорогие соотечественники? -

Мы хотим только осмотреть эту коляску, - отвечали они. - Ваш

покорнейший слуга, - сказал я, выскакивая из дезоближана и снимая шляпу. -

"Мы недоумевали, - сказал один из них, в котором я признал _пытливого

путешественника_, - что может быть причиной ее движения. - Возбуждение, - отвечал я холодно, - вызванное писанием предисловия. - Никогда не слышал, - сказал другой, очевидно _простодушный путешественник_, - чтобы предисловие писали в _дезоближане_. - Оно вышло бы лучше, - отвечал я, - в _визави_.

Но так как англичанин путешествует не для того, чтобы видеть

англичан_, я отправился в свою комнату.

НАУЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Атарова К.Н. Лоренс Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». М., 1988.

Тронская М.Л. Немецкий сентиментально-юмористический роман эпохи Просвещения. Л., 1965.

Жирмунский В.М. Из истории западно-европейских литератур. Л, 1981.

Луков Вл.А. Предромантизм. М.,2006

Соловьева Н. А. У истоков английского романтизма. М., 1988.

Соловьева Н.А. История зарубежной литературы. Предромантизм. М.,2005

Западноевропейская художественная культура XVIII века. М. 1980.

Йетс. Ф. Розенкрейцерское Просвещение. М. 1999.

Елистратова А.А. Английский роман эпохи Просвещения. М., 1966

Елистратова А.А. Поэзия сентиментализма \\ История Всемирной литературы. М.,1988.т.5

Тураев В.С. От Просвещения к романтизму. М.,1983.

Хейзинга Й. Рококо. Романтизм и сентиментализм // Хейзинга Й. Homo ludens. М., 1992.

XVIII век: литература в системе культуры. М.,1999.

Человек эпохи Просвещения. М., 1999.

Кеттл А. XVIII век: Введение в историю английского романа. М., 1966.

Вершинин И.В. Предромантические тенденции в в английской поэзии 18 века и «поэтизация культуры». Самара. 2003.

Вершинин И.В. Луков Вл.А. Европейская культура 18 века. Самара. 2002

Вопросы для самоконтроля

1 Каковы предпосылки возникновения сентиментализма в просветительской литературе? 2.Какую роль в формировании литературы сентиментализма сыграло творчество Томсона и Юнга?

3. Какова функция ночного пейзажа в поэзии раннего сентимента- лизма?

4. Какой вклад внес Томас Грей в становление новых сентименталь- ных критериев в оценке человека?

5. Что нового вносит Грей в традиционную тему всеобщего равен- ства перед лицом смерти?

6. В чем особенность мироощущения сентиментального героя в «Сентиментальном путешествии» Стерна?

7.Какие приемы использует Лоренс Стерн для передачи напряжен- ной

8.Почему слово «мнения» в заглавии романа у Стерна заменяет обычные у Филдинга слова «история» и «приключения»?

9. В чем новый принцип построения характеров у Стерна («шендизм») ?

10. Как Стерн нарушает обычные нормы эпического повествования?

11. Какие новые средства психологической оценки личности использует Л.Стерн?

Темы докладов и рефератов

Сентиментализм и предромантизм.

Сентиментализм и рококо.

I

Тема меланхолии в европейской поэзии XVIIIвека.

Жанр путешествия в западноевропейской литературе эпохи Просвещения.

Сентиментальный герой и сентиментальная чувствительность в «Сентиментальном путешествии» Лоренса Стерна.

Жанровые традиции и жанровое новаторство в «Сентименталь- ном путешествии».

Тема английской деревни в поэзии поздних сентименталистов.

«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ».
ПРОБЛЕМАТИКА ЖАНРА
(ЛОРЕНС СТЕРН И Н. М. КАРАМЗИН)

Е. Краснощекова
(США)

РОССИЯ И БРИТАНИЯ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ
ОПЫТ ФИЛОСОФСКОЙ И КУЛЬТУРНОЙ
КОМПАРАТИВИСТИКИ
Часть 1
Санкт-Петербургский Центр истории идей
Санкт-Петербург 2002

http://ideashistory.org.ru/pdfs/a19.pdf

В этой статье, обсуждая жанровую специфику книг Стерна и Карамзина и ни в коей мере не игнорируя своеобразие двух дарований, я сосредоточусь на объективных условиях, определивших существенные отличия двух знаменитых «путешествий» при очевидном намерении русского автора следовать за английским и при столь же явных отзвуках стерновских открытий в самом настрое и поэтике «Писем русского путешественника». Первым по значимости среди этих условий видится уровень зрелости двух национальных литератур, которых эти писатели достойно и представляли.

В момент открытия читающей Россией творчества Стерна он «привлекал к себе внимание не как юморист; эта сторона его таланта на первых порах как-то мало отмечалась его русскими поклонниками. Стерн интересовал главным образом как представитель сентиментального течения…отмечалось преимущественно гуманное настроение у Стерна, постоянный призыв его к чувствительности, в которой Стерн действительно видел могучее средство для улучшения человеческих настроений… Это гуманное настроение и его мягкое сочувственное отношение к людям вообще и к обездоленным в особенности верно было понято и высоко ценилось нашими предками», - делает вывод В. И. Маслов, специально изучавший интерес к Стерну в русской литературе конца 18-го и начала 19-го века 1 . Сам Карамзин, как это видно из его восторженного отзыва о Лаврентии (!) Стерне в 1792 году, тоже ценил в писателе отнюдь не юмор, а способность воспроизводить нежные чувства и возбуждать подобные в читателях: «Стерн несравненный! В каком ученом университете научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших? Какой музыкант так искусно звуками струн повелевает, как ты повелеваешь нашими чувствами?» 2

Налицо различие в восприятии Стерна в России (только как сентименталиста и тонкого психолога) с тем, как он воспринимался на родине. В Британии он вызвал резкую критику и одновременно восторг, прежде всего, как эксцентричный юморист и смелый новатор в сфере жанра и стиля, взорвавший в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена» (1759-1767) и «Сентиментальном путешествии по Франции и Италии» (1768) традиционные структуры: соответственно — «романа воспитания» (Bildungsroman) и «литературного путешествия» (Travelogue), — жанров, столь популярных в Европе 18 века.

Стерн в «Тристраме Шенди», полностью раскрепостивший себя от всех канонов указанной традиции, отдавшись на волю собственного иронического дарования, «как бы разнимает сложившийся к этому времени роман на крупные и мелкие, даже мельчайшие, составные части, развинчивает его по винтикам и заставляет удивленного читателя волей или неволей приобщаться к этому доведенному до крайности - почти до абсурда - анализу творческого процесса.», поэтому поразительное создание Стерна по праву называют - антироманом 3. Полемический вызов предшествующему литературному опыту не менее ощутим и в «Сентиментальном путешествии», которое позволительно, в свою очередь, назвать антипутешествием.

Нарочитая необязательность логических связей между главками, причудливая смесь «мелочей» и философских заключений, свобода неожиданного высказывания героя создавала у неподготовленного читателя иллюзию «непреодоленности» жизненного материала. На самом деле это была эстетическая игра высокой пробы, предсказавшая, как сейчас признается, изыски модернизма 20 века. Иронические выпады Стерна были разнонаправлены, но, прежде всего, касались ситуации внутри «литературного цеха».

Популярность «путешествия» в 18-ом веке была во многом обусловлена самим духом эпохи Просвещения, противостоящего ксенофобии — примете Средневековья. В этом жанре у Стерна в Англии было много предшественников, чьи книги были перенасыщены разными сведениями и напоминали справочники-путеводители (Д. Аддисон «Заметки о Северной Италии» (1705), Д. Дефо «Путешествие по всему острову Великобритании» (1724-26), С. Джонсон «Путешествие к западным островам Шотландии» (1775)). Но непосредственным импульсом к написанию «Сентиментального путешествия» послужила публикация «Путешествия по Франции и Италии» (1766) Т. Смолетта.

Полное название книги таково: «Путешествие по Франции и Италии, содержащие наблюдения над характерами, обычаями, религией, правлением, полицией, торговлей, искусствами, и историческими памятниками. С особо подробным описанием городских достопримечательностей и климата Ниццы, с приложением Календаря погоды за 18 месяцев пребывания в этом городе.» Сам объем наблюдений и серьезность программы у Смолетта оборачиваются в книге Стерна не просто отказом от того и другого, а нарочитым и последовательным их осмеянием. Йорика — «чувствительного путешественника» привлекают не достопримечательности посещаемых мест (недаром он отказывается от заранее обдуманного четкого маршрута, полностью пренебрегает хронологией), а собственные, подчас причудливые впечатления и переживания от случайных встреч и знакомств, из которых и складывается опыт чувств, ради которого предпринимается сентиментальное путешествие. «Это скромное путешествие сердца в поисках Природы и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга - а также мир - больше, чем мы любим теперь.» 4

Позиция Стерна во всей ясности и полноте проступает в ответе Йорика графу Б. во время их беседы в Версале. Граф двусмысленно упомянул о «наготе наших женщин». Йорик: «я бы очень желал… высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце - ради чего я и приехал. По этой причине… я не видел ни Пале-Рояля - ни Люксембурга - ни фасада Лувра - и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем.» (145). Логично, что и географические названия посещаемых мест, столь важные в обычных книгах путешествий, пишутся у Стерна не в заголовках главок, а в подзаголовках. К примеру, заглавие - «У каретного сарая», а подзаголовок «Париж», или заглавие: «Паспорт», а подзаголовок «Версаль». Одна из главок «Шпага» географически отнесена к Ренну только потому, что там происходило действие рассказываемой истории, хотя, судя по предыдущей главе и по ходу основного повествования, Йорик должен быть в Версале, куда следующая глава его и возвращает.

Стерн отводит иронической характеристике типов путешественников, отличных от избранного им — «чувствительного», специальную главку — «Предисловие. В дезоближане», неожиданно для читателя помещенного не в начале, а уже после ряда главок (тот же прием «развинчивания» принятых форм, что и в «Тристраме Шенди»). Ответ Стерна многочисленным «пытливым путешественникам» наподобие Смолетта, высмеянного под именем Смельфунгуса, таков: «знания и опытность можно, конечно, приобрести, пустившись за ними под парусами и на почтовых, но полезные ли знания и действительную ли опытность, все это дело случая… Но так как шансы на приобретение такого капитала и его полезное применение чрезвычайно ничтожны, то, я полагаю, мы поступим мудро, убедив себя, что можно прожить спокойно без чужеземных знаний и опытности, особенно, если мы живем в стране, где нет ни малейшего недостатка ни в том, ни в другом». Последующая аргументация, кажется, звучит уже вполне серьезно. В ней — признание за собственной страной первенства в развитии человеческих возможностей. Англичанину нет нужды уподобляться «ученику» чужих мудрецов, ибо «нет страны под небом, которая бы изобиловала бы более разнообразной ученостью, — где так поощряется и вскоре достигнет высокого развития искусство… и где, в довершении всего, больше остроумия и разнообразия характеров, способных дать пищу уму.» (48)

Автор «Писем русского путешественника» (1791-1795) жил в стране, которая во многих отношениях (географически, исторически, в сфере менталитета) выглядела антиподом Англии. Мироощущению Карамзина совсем не было свойственна стерновская самодостаточность, что и отразилось не только на содержании его книги, но и на самой ее ведущей интонации (не ирония, а разной степени восхищение или умиление). Как писатель Карамзин представлял очень молодую литературу, в сфере высокой прозы только нащупывающую свой путь. Если Стерн завершал (и пародировал!) «затвердевшие» традиции, то Карамзин первооткрывал дорогу для создания новых художественных форм, которым суждено было стать объектом подражания. Таким образом, английский автор в своем эксперименте предсказывал смену эстетических предпочтений (грядущий романтизм), русский - осваивал накопленный европейский опыт и устанавливал на его основе такие предпочтения, что ускорили вхождение русской литературы в европейское словесное пространство.

В европейской прозе жанр «литературного путешествия», по мнению Т. Роболи, автора статьи «Литература «путешествий», бытовал в двух типах: «один — собственно стерновский, где настоящего описания путешествия, в сущности, нет; и другой - типа Дюпати, представляющий гибридную форму, где этнографический, исторический и географический материал перемешан со сценками, рассуждениями, лирическими отступлениями и проч.». Ш. Дюпати (1746-1788) — автор «Писем из Италии в 1785году» (1788), переведенных на русский в 1801 г. и выдержавших три издания.

(Карамзин читал их до путешествия и упоминает в книге). Автор указанной статьи относит «Письма…» ко второму типу (не упоминая, правда, что сам Дюпати числился в разряде учеников Стерна): «Письма русского путешественника» сконструированы по типу гибридному, но в отношении к своему образцу - Дюпати - сгущеннее как в смысле количества и разнообразия материала, так и в смысле эпистолярности своего стиля…» 5

Если эмоциональная эпистолярность стиля, свобода самовыражения в книге Карамзина восходит к стерновской идее путешествия как «образования чувств», то «сгущенность» и разнообразие материала - к идее путешествия как условия «образования ума» на пороге полной зрелости. Концепция подобного путешествия специально разрабатывалась в «романе воспитания». Генезис этого жанра, характеристика его разновидностей представлены в работе М. М. Бахтина «Роман воспитания и его значение в истории реализма». Возникновение жанра именно в 18-ом веке ученый связывает с тем, что эпоха Просвещения — это «эпоха могучего пробуждения чувства времени, прежде всего чувства времени в природе и в человеческой жизни.» Поэтому именно в этом романе вместо «готового героя» появляется «образ становящегося человека»: «сам герой, его характер становятся переменной величиной...» 6

Мысль о путешествии как обязательной составной процесса воспитания совершенного человека была последовательно развита Ж. -Ж. Руссо. В романе «Эмиль, или О воспитании» (1762), где «изображается педагогический процесс воспитания в собственном смысле слова» 7 , Руссо признает путешествие тем обязательным опытом, который завершает формирование личности Эмиля, начатое с младенчества под руководством мудрого Ментора: «кто хорошо одарен природой, в ком хорошие задатки получили хорошее развитие и кто путешествует с искренним намерениям научиться, те все возвращаются лучшими и более мудрыми, чем при отправлении.» Изучение «карты мира» обеспечивает вхождение юного человека в круг людей как таковых, что одновременно означает выход за пределы дома- семьи, то есть, по Руссо, завершение взросления и начало самостоятельной жизни: «Я считаю за неоспоримую истину, что, кто видел всего один народ, тот не знает людей, а знает лишь тех, с которыми жил.» Когда Эмиль вышел из ранней молодости и встретил идеальную подругу Софи, наставник посчитал эту встречу важнейшим моментом в развитии воспитанника: «До сих пор ты жил под моим руководством: ты не был в состоянии управлять самим собой. Но вот приближается возраст, когда законы, предоставляя тебе распоряжение своим добром, делают тебя властелином твоей личности…» Тем не менее, Ментор решил, что Эмилю еще рано жениться, поскольку он пока не достиг полной духовной зрелости: «Прежде чем жениться, нужно знать, кем хочешь быть, за каким занятием хочешь провести свою жизнь, какие меры хочешь принять для обеспечения куска хлеба себе и своему семейству…» 8 Двухлетнее «образовательное путешествие» по Свету и должно стать той «школой жизни», что приблизит Эмиля к ответам на эти кардинальные вопросы.

При анализе путешествия, которое совершается у Карамзина (сентиментального, по Стерну, и образовательного, по Руссо), обнаруживается своеобразная жанровая комбинация. Перед нами своего рода «предроман», в котором центральный образ разработан на романном уровне (недаром и в названии фигурирует слово «путешественник», а не «путешествие»). Если Стерн написал два нетрадиционных произведения, то Карамзин, соединив в одном и традиции эпохи Просвещения, и опыт их ниспровергателя - Стерна, совершил не менее смелый рывок. В емкой жанровой форме угнездились многие перспективные ростки скорого взлета национальной литературы.

М. М. Бахтин, определяя (на основе построения образа главного героя) разновидности внутри жанра романа воспитания, одну из них характеризует таким образом. Она «рисует некоторый типически повторяющийся путь становления человека от юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму... Для этого типа романа становления характерно изображение мира и жизни как опыта как школы, через которую должен пройти всякий человек и вынести из нее один и тот же результат - протрезвение с той или иной степенью резиньяции.» 9

Образцом такого типа является классический немецкий роман: «История Агатона» К. М. Виланда и «Ученические годы Вильгельма Мейстера» И. - В. Гете 10 . м ом общем виде духовное развитие путешественника, как оно предстает в «Письмах…», проходит те же стадии, что названы Бахтиным. В четырех частях (последовательно от одной к другой) происходит поэтапное обогащение личности повествователя и как итог — взросление. Герой обретает качества самостоятельности и определенности характера. Известно, что друзья Карамзина были поражены переменой, свершившейся в нем за время путешествия. А. И. Плещеева писала А. М. Кутузову: «Я всякий день его вижу, но вижу не того, который поехал от меня. Сердце его сто раз было нежнее и чувствительнее… Перемена его состоит еще в том, что он более стал надежен на себя.» Кутузов соглашался: «Видно, что путешествие его произвело в нем великую перемену в рассуждении прежних друзей его.» 11 Хотя во всех частях «Писем русского путешественника» - налицо свершающиеся приобретения ума и обогащения чувств героя, тем не менее в каждой превалирует какое-либо одно, главное Открытие, дарованное при посещении конкретной страны. И как итог герой неуклонно поднимается по возрастной лестнице, изживая восторженный инфантилизм и обретая искомую мудрость.

Начинается повествование на высокой эмоциональной ноте: «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!… Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае… и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!» 12 Эта интонация, безусловно, вдохновлена автором «Сентиментального путешествия», обнаружившего в «великом Сенсориуме мира» и в его производной — «милой Чувствительности» «неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышающего в наших горестях!» (191) Но интонация «русского путешественника» вскоре меняется на серьезно-раздумчивую, как только начинает заявлять о себе вторая жанровая составная «Писем…» — роман воспитания. Германия приносит встречи с Мудрецами, философами, писателями, ставшими уже давно духовными Менторами героя.

Посещая Великих мужей, с чьими персонажами юноша себя не раз индентифицировал, он полон робости и почтения: «…ему казалось, что он перенесен в древние времена, когда философы отправлялись увидеть себе подобных в страны самые отдаленные и находили везде гостеприимных хозяев и друзей искренних» (451-452) (так характеризовал Карамзин своего героя, представляя книгу французскому читателю).

Ситуацию ученика и Учителя, которая не раз воспроизводится в германских эпизодах, наиболее четко передает встреча героя с аббатом Ж. -Ж. Бартелеми (правда, она происходит во французской Академии). Герой уподобляется персонажу так называемого «археологического романа» Бартелеми о древнем скифе, посетившем великого Платона, — «Путешествие молодого Анахарсиса по Греции» (1788). В книге Карамзина читаем: «Нынешний день молодой скиф К*…имел щастие узнать Бартелеми - Платона». Далее представлен диалог: «Я Руской; читал Анахарсиса, умею восхищаться творениями великих, бессмертных талантов. И так, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения!» — я рад вашему знакомству, люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой. - «Мне хотелось бы иметь с ним какое-нибудь сходство: Платон передо мною, но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса.» - Вы молоды, путешествуете, и, конечно для того, чтобы украсить ваш разум познаниями: довольно сходства!» (251-252)

Образ «молодого скифа» из далекой, холодной страны, с благоговением впитывающего культуру Европы, вернее всего, возник под влиянием не одного выше названного романа, а целого жанрового ряда. Как известно, в кругу друзей Карамзин именовался «лордом Рамзеем» в честь шотландского автора Э. Рамзея. «Новая Киропедия, или Путешествия Кировы» - так назывался его роман о воспитательном путешествии юного Кира (вослед «Киропедии» Ксенофонта). Он был написан в жанре популярных «Приключений Телемака» Ф. Фенелона (1669), другом и поклонником которого был Рамзей. Как пишет Ю. М. Лотман: «Карамзин относился отрицательно к традиции политико-педагогического романа Фенелона. Однако схема такого романа отчетливо просматривается в «Письмах русского путешественника»: путешествие от мудреца к мудрецу, от одной формы «гражданства» к другой, размышления о вольности, искусствах, торговле, перечисление памятников искусства и культуры.» 13

Встреча со «славным Кантом, глубокомысленным, тонким метафизиком» стала, возможно, самой влиятельной встречей для русского путешественника в Германии. И этому есть свое объяснение: «…атмосфера, в которой Карамзин жил в Москве, была пронизана духом авторитета и подчинения авторитету. Власть нравственных требований и интеллектуального руководства наставника для ученика была безусловной… Весь же пафос философии Канта был в праве человека на духовную и интеллектуальную самостоятельность.» 14 В 1784 г. Кант так отвечал на вопрос «Что такое Просвещение?» «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого…Имей мужество пользоваться собственным умом! - таков… девиз Просвещения…Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою…то мне нечего утруждать себя.» 15 Преодоление типичного для дворянского дитяти инфантилизма, усугубленного проживанием среди учителей и старших друзей, суждено было свершиться через своего рода бегство в неизведанные края. «Мыслить собственным умом - это было именно то. ради чего Карамзин порвал с друзьями и наставниками и отправился в путешествие. И утверждение, что ни наставник, ни книга не заменят собственного опыта и размышления, также соответствовали его настроениям.» 16

«Я, Руской Дворянин, люблю великих мужей, и желаю изъяснить мое почтение Канту», — обращается смиренно герой Карамзина к философу. Но разговор с ним идет на равных, прежде всего, о природе и нравственности человека. «Деятельность есть наше определение» — полагает мудрец.» (20) Тем не менее, главный урок подается косвенным образом. О своих неприятелях философ отзывается: «они все добрые люди.» Чуть позднее, видя, как берлинцы бранят Лафатера, столь уважаемого героем, он вспоминает о Канте и задается вопросом: «Где искать терпимости, если самые Философы, самые просветители… оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они? Тот есть для меня истинный Философ, кто со всеми может ужиться в мире, кто любит и несогласных с его образом мыслей.» (38) Терпимость — драгоценная примета мудрости, редко присущая юности и приобретаемая обычно в нелегком и разнообразном опыте. И герой Карамзина, безусловно, согласен со словами старенького французского офицера, высказанными им в случайном разговоре с Йориком Стерна: «Польза путешествия в отношении умения жить заключается в том, что оно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит нас взаимной терпимости; а взаимная терпимость… учит нас взаимной любви.» (116-117)

У Стерна находит Карамзин поддержку и в обретении той внутренней свободы, которую он искал в своем путешествии, убегая от опеки старших. Неожиданное, логически немотивированное изменение маршрута типично для «чувствительного путешественника»: настроение, чувства ведут его. Как замечает Йорик: «я редко дохожу до того места, куда я направляюсь… я не в силах управлять обстоятельствами, — они мной управляют.» (136-137) Примечателен такой эпизод из «Писем русского путешественника». За две мили от Дрездена на прогулке неожиданно герой почувствовал скуку, дискомфорт. Подумал, не поехать ли дальше, но удерживало ранее принятое решение пробыть там неделю. Что же делать? «поедем далее! и тростью своею провел на песке длинную змейку, подобную той, которую в «Тристраме Шенди» начертил Капрал Трим…, говоря о приятностях свободы. Чувства наши были конечно сходны. Так, добродушный Трим! nothing can be so sweet as liberty, думал я, возвращаясь скорыми шагами в город; и кто еще не заперт в клетку — кто может, подобно птичкам небесным, быть здесь и там, и там и здесь - тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть щастлив, и должен быть счастлив.» (49) Образ клетки и птичек небесных, конечно, пришел из «Сентиментального путешествия» (главка «Паспорт. Парижская гостиница»), где говорящий скворец в клетке твердит: «Не могу выйти». Пытаясь освободить птицу, Йорик признается, что никогда сочувствие не пробуждалось в нем с большей нежностью. И он произносит панегирик свободе, «сладостной и благодатной богине», «приятно вкусить тебя, и ты остаешься желанной, пока не изменится сама Природа.» (129)

Мотив Свободы влечет за собой мотив Игры. Она — укоренена в даровании Стерна и программна для него, господствует полновластно в его книгах. Но для русского писателя она непривычна и обретается с оглядкой на образец. «Длинная змейка» как знак свободы воли, непринужденности и легкости поведения говорит о том, что русский путешественник успешно следует Йорику. В таком состоянии обретаемой раскованности он и прибывает в Швейцарию.

С этой страной связан апогей эмоциональных переживаний героя Карамзина: «И так я уже в Швейцарии, в стране живописной Натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова сама собой поднимается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве.» (97) Именно здесь совершается восторженное открытие героем Невиданного — Природы как единой родины всего живого, той самой Натуры, которая столь трогает чувствительные сердца. «Скиф» из далекой страны плоских равнин и спокойных широких рек оказывается в мире гор, ледников и водопадов… Их великолепие потрясает героя до такой степени, что он не способен без религиозного экстаза, ощущения воли Творца («невидимой руки, которая движет миры и атомы, которая бережет и червя и человека») и веры в Промысел (Провидение) воспринять открывающиеся грандиозные картины: «здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной… забывает он время и мыслию в вечность углубляется, здесь в благоговейном ужасе трепещет сердце его…» (134) Это опыт душевного напряжения (незнаемые ранее чувства!) измеряются максимальной мерой: Пространство — Вселенной, Время - Вечностью.

Но в «сентиментальном путешествии» максимальное соседствует с минимальным («мелочами»). Таково особое сердечное видение гуманного рассказчика. Стерн писал: «Человек, который гнушается или боится ходить в темные закоулки, может обладать превосходными качествами и быть способным к сотне вещей, но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника.» (117) «Темный закоулок» («извилистая улочка») — метафора такого маршрута, когда путешественнику за общей картиной, парадным фасадом неожиданно, но предсказуемо открывается нечто простое и милое. Так Йорик, вхожий в пышные дома знати, обнаруживает прелестнейшую гризетку в перчатной лавке и хорошенькую служанку — в книжной.

Случайная остановка в доме фермера… Идиллия семейного ужина, танец после него, названный «благодарственной молитвой» («осенившая танец религия»). У Карамзина швейцарское природное великолепие тоже «очеловечивается» сценами встреч с пастухами («Аркадия!») и пасторальными описаниями дородных швейцарцев. Эпизод свадебного сговора в горной деревушке, облик томной невесты («Как нежно чувство в Альпийских пастушках! как хорошо понимают оне язык сердца!» (139)) подсказывают, что названная метафора Стерна не чужда поэтике Карамзина.

Если русский путешественник по Германии и Швейцарии постоянно перемещался, то в Париже и Лондоне он проживал месяцами. И это обстоятельство повлияло на само существо его Открытий и обеспечило заметный скачок в его внутреннем развитии. В третьей и четвертой частях внимание сдвигается от передачи внешних впечатлений, ярких картин к анализу и обобщениям, более всего в сфере национального характера. Естественно, ускоряется и процесс самосознания повествователя, он стремиться осмыслить собственную личность в том же аспекте. Таким образом, от скромного ученика великих мудрецов требуется большая проницательность и взвешенность оценок - приметы зрелого ума.

Париж — «город единственный», «столица великолепия и волшебства» — предоставляет молодому человеку радость погружения в мир Искусства и по- знается в контрасте с только что покинутой Швейцарией: «не ищите Природы в садах Версальских; но здесь на всяком шагу Искусство пленяет взоры…» (295) Постижение образа француза возможно лишь через эту «вторую Природу» — создание рук человеческих. Француз как бы отполирован пребыванием в сфере искусственной Натуры. Отсюда своего рода «актерство», вошедшее в кровь, отлившееся в любезные фразы, ловкие позы… Признак парижской толпы — «отменная живость народных движений, удивительная скорость в словах и делах…Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга; ловят, хватают мысли; угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить.» (217) Любезность на каждом шагу: «удивительны его (народа) тонкие соображения в искусстве жить с людьми.» (320)

Все как бы отрепетировано, доведено до формализации поведения в его лучших образцах…Первые впечатления Йорика от Парижа — та же динамика толпы: «все, от мала до велика, в желтом, синем и зеленом несутся на кольцо наслаждения.» При этом воображение героя одевает парижан в театральные костюмы: «Старики с поломанным оружием и в шлемах, лишенных забрала — молодежь в блестящих доспехах, сверкающих, как золото, и разубранных всеми яркими перьями Востока…» (97) Это стремление выглядеть в жизни как бы на сцене Стерном именуется «лоском», «выспренностью», которая «сводится к тому, что величия тут больше в словах, чем на деле». Вернее всего, именно в этой примете — разгадка не понятого графом Б. упрека, сделанного его соплеменникам Йориком. После слов англичанина: французы — «самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ под небесами» — следует: «Если у них есть недостаток, так только тот, что они — слишком серьезны.» (154) (более удачен перевод у Карамзина — «важны».) Эту последнюю реплику недаром вспоминает герой «Писем русского путешественника». Метафорой французского характера у него становятся «огонь, воздух». «Я не знаю народа умнее, пламеннее и ветренее…». «Веселая безрассудность есть милая подруга его жизни…». Это все проявления романтического периода — отрочества и юности — с превалированием эмоций над выкладками разума. Так что недаром представитель молодой русской нации чувствует сродство свое с французским типом: «Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятнее Франции…» (320-321)

У Стерна рядом с обобщениями о характере французов - подробности, детали как при развернутом рассказе о слуге Ла Флере, так и в зарисовке промелькнувшего французского офицерика с танцующей походкой. Йорик признается: «Мне кажется, я способен усмотреть четкие отличительные признаки национальных характеров скорее в подобных нелепых мелочах, чем в самых важных государственных делах, когда великие люди всех национальностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, что я не дал бы девятипенсовика за выбор между ними.» (99-100) Герою Карамзина поучительные истины бытия также открываются не только в толпе (в театре или на шумной улице), но и при встрече с одинокой старушкой, потерявшей дочь Луизу и обитающей в запущенном замке. (Может быть, перед нами отдаленный эскиз «Бедной Лизы»?) Разговор с ней исторгает из души чувствительного путешественника восклицания в духе его английского предшественника: «Боже мой! Сколько великолепия в физическом мире…, и сколько бедствия в нравственном! Может ли нещастный, угнетенный бременем бытия своего, отверженный, уединенный среди множества людей, хладных и жестоких, — может ли он веселиться твоим великолепием, златое солнце! твоею чистою лазурью, светлое небо! вашею красотою, зеленые луга и рощи? Нет, он томится; всегда, везде томится бедный страдалец!» (243)

В контексте «образовательного путешествия» пребывание в Париже признается плодотворным: «выехал из тебя не с пустою душею: в ней остались идеи и воспоминания!» На пороге расставания с собственной юностью встреча с «юной Францией» принесла радость от неожиданного совпадения возрастных фаз: «Может быть, когда-нибудь еще увижу тебя и сравню прежнее с настоящим; может быть, порадуюсь тогда большею зрелостью своего духа, или вздохну о потерянной живости чувства.» (321)

Переезд в Англию поставил двух «чувствительных путешественников» лицом к лицу. В своих маршрутах и впечатлениях герой Карамзина поначалу идет по подлинным следам «Сентиментального путешествия», поэтому именно о сценах в Кале упоминают исследователи как о самых «стернианских». Но, кажется, что важнее другое: оба героя постепенно и все более (остановка в Лондоне) оказываются оппонентами в обсуждении национальных особенностей англичан. И в ситуации испытания на самостоятельность воззрений герой карамзинского «романа воспитания» расстается с прекраснодушным энтузиазмом отрока, обнаруживает спокойную твердость взрослого мужчины. Не случайно меняется сама форма повествования: вместо взволнованных писем — куда менее эмоциональный, аналитический дневник, сама лексика которого обогащается терминами социального ряда. Теперь в тексте улавливается и внутренняя противоречивость, поскольку «русский путешественник» никогда не перестает быть на дне души романтиком и не может превратиться в иронического скептика, даже пройдя через утрату иллюзий. Полное, решительное взросления представителя «молодой нации» — процесс длительный и, возможно, не осуществимый до конца никогда.

Англия ожидается «чувствительным путешественником» с искренним волнением. Это «земля, которую в ребячестве своем любил я с таким жаром, и которая по характере жителей и степени народного просвещения есть конечно одно из первых государств Европы.» (327) И, действительно, героя поражает изобилие и чистота. Цивилизованность проявляется в столь драгоценной для него терпимости, взращенной на главенстве Закона. «Англичанин царствует в Парламенте и на Бирже; в первом дает он законы самому себе, а на второй целому торговому миру.» (344) Интонация безусловного приятия испаряется при вглядывании в англичанина как в устойчивый социально-психологический тип. Размышления подкрепляются постоянными сравнениями как с образами, почерпнутыми из столь любимых английских романов (включая и стерновские), так и с иными национальными типами (французским и русским). В романах, прочитанных в России юным англофилом, житель британских островов выглядел привлекательным носителем просвещенности и рассудительности. Теперь вблизи «отдаю им справедливость, хвалю их — но похвала моя так холодна, как они сами.» (380) Англичанин видится некоей застывшей, монолитной, единообразной фигурой. Он «молчалив, равнодушен, говорит, как читает, не обнаруживая никогда быстрых душевных движений, которые потрясают электрически всю нашу физическую систему.» (381) (Выдает рассказчика слово «нашу»: сдержанность и закрытость англичан отвращают от них «русского путешественника»). Эти взрослые люди проигрывают и вечно юным французам (англичане скучны).

Развертывая подобный образ, Карамзин неминуемо должен был столкнуться со Стерном, автором «Сентиментального путешествия», где нивелирующей «французскости» (вежливы «даже слишком») противопоставляется английское упрямое предпочтение индивидуального в человеке, вплоть до знаменитых странностей (в «Тристраме Шенди» именуемыми «коньком»). «Если бы нам, англичанам, — отвечает Йорик графу Б., — удалось когда- нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаются французы,… мы непременно потеряли бы присущее нам своеобразие и самобытность характеров, которые отличают нас не только друг от друга, но и ото всех прочих народов.» (153) Отзвуком именно этих слов звучат строчки Карамзина об истоках любовно воспроизводимых Стерном английских причуд. Они — порождение внешней свободы (достояния европейской цивилизации), и той внутренней, которой сам рассказчик учился у Стерна: «эта неограниченная свобода жить, как хочешь, делать, что хочешь, во всех случаях, непротивных благу других людей, производит в Англии множество особенных характеров и богатую жатву для Романистов.» (384)

Но ударение в дискуссии об английских причудах делается в книге Карамзина не на этом заключении, а совсем на другом. Речь идет о потере этой зрелой нацией — молодой (французской? русской?) жажды жизни, отсюда появление «сплина» — знака разочарования во взрослости, достигнутой, но не принесшей ожидаемого удовлетворения. «Не от сплина ли происходят и многочисленные Английские странности, которыя в другом месте назвались бы безумием, а здесь называются только своенравием и whim? Человек, не находя уже вкуса в истинных приятностях жизни, выдумывает ложныя, и когда не может прельстить людей своим щастьем, хочет по крайней мере удивить их чем-нибудь необыкновенным.» (383) Так что «конек» предстает некоей искусственной маской, призванной скрыть человеческую неполноценность. Не принимается Карамзиным и четко обозначенное Стерном чувство самодостаточности жителей островов, их гордой независимости от континентальной Европы. В этом видится лишь презрение к иностранцам. Пришелец для англичанина — объект снисходительного сожаления: «Это бедный человек или младенец.» (383)

В конце концов «выговаривается» причина того внутреннего раздражения, что проступает в оценках английского типа. Англия — последняя остановка в Европе, и теперь Родина занимает в сознании беглеца все большее место. Его духовное возвращение совершается задолго до высадки в Кронштадте. И этот «опыт возвращения» — примета романа воспитания — облекается у Карамзина в четкие приятия-неприятия. Герой вынужден признать ряд достоинств английских мужчин (англичанки своей красотой и верностью семейным устоям его восхищают постоянно!), в их числе разумное следование принципам морали в кругу семьи и в обществе. Но русский путешественник заканчивает пассаж таким образом: «…строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами… Делать добро, не зная для чего, есть дело нашего бедного, безрассудного сердца.» (382)

Предстоящая встреча с Родиной обнажила в сознании повзрослевшего героя всю глубину различия двух стран, пребывающих в разных эпохах. Англия входит в 19 век, пройдя «школу» Просвещения с его культом разума и индивидуальной свободы, охраняемой Законом. Россия — стремительно выходит из Средневековья, пока все еще возлагая надежды на сердечные порывы отдельных благородных людей. Горько-сочувственное признание этой истины (отсюда «бедное» сердце) ведет к трезвому выводу: «Всякия гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле.» (383)

Содержание романа воспитания обычно включает своего рода «подведение итогов» проживания героя во времени, что само его и изменило. В размышлениях карамзинского путешественника в Виндзорском Парке признается совершившийся феномен — переход от юности к зрелости. Герой задумывается о самой возможности исполнить в жизни «темные, лестные, милыя надежды сердца». И… ностальгически восклицает: «Ах! молодость есть прелестная эпоха бытия нашего! Сердце, в полноте жизни, творит для себя будущее, какое ему мило; все кажется возможным, все близким». Далее рождается целый гимн лучшему периоду жизни, когда «Любовь и Слава, два идола чувствительных душ, стоят за флером перед нами и подымают руку, чтоб осыпать нас дарами своими. Сердце бьется в восхитительном ожидании, теряется в желаниях, в выборе щастья, и наслаждается возможным еще более нежели действительным». Этот романтический этап столь же прелестен, сколь короток. (Для героя Карамзина он продлился долее обычного, благодаря тому поэтическому вдохновению, которым его одарила природа). В последующих строках отразился уже опыт, пережитый на страницах самих «Писем русского путешественника: «Но цвет юности на лице увядает; опытность сушит сердце… Мы узнаем, что воображение украшало все приятности жизни, сокрывая от нас недостатки ея. Молодость прошла; любовь как солнце скатилась с горизонта… слава, подобно розе любви, имеет свое терние, свои обманы и муки.» (354)

Герой полностью уверовал в то, что изначально человеку не дано мудрой заботы о каждом бесценном жизненном мгновении (мы или, мечтая, проводим жизнь в будущем, или в прошедшем, потеряв юные надежды). Только в зрелости «научаемся дорожить и настоящим; тогда же бываем до крайности чувствительны и к самомалейшей трате; тогда прекрасный день, веселая прогулка, занимательная книга, искренний дружеский разговор… извлекают из глаз наших слезы благодарности.» (355) «Протрезвением с той или иной степенью резиньяции» (погружением в себя, отходом от земной суеты) и завершается становление человека в романе воспитания. В последнем письме карамзинский странник просит приготовить ему опрятную хижину, где он сможет грустить, веселиться и утешаться с друзьями. Так что «сентиментальное путешествие», по Стерну, завершается в духе педагогики Руссо: герой возвращается «лучшим и мудрым», чем был при отправлении.

1 Маслов В. И. Интерес к Стерну в русской литературе конца 18 и нач. 19 вв. // Историко- литературный. сборник. Л., 1924. С. 355.

2 Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Л., 1984. Т. 2. С. 37.

3 Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., 1966. С. 324.

4 Стерн Лоренс. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии. Перевод с анг. А. Франковского. СПб., 2000. С. 146. Далее цитирую по этому изданию с указанием стр. в тексте.

5 Роболи Т. Литература «путешествий». // Русская проза. Сб. Статей. Под. ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова. Л., 1926. (Reprint Mouton & CO. The Hague, 1963. С. 49-50).

6 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 206, 200.

7 Там же. С. 202.

8 Руссо Ж. -Ж. Педагогические соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 560, 555, 561, 556.

9 Бахтин М. М. Указ. кн. С. 201.

0 См. об этом в моей кн. «И. А. Гончаров. Мир творчества». СПб., 1997. С. 53-57.

11 Цит. по кн.: Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 514.

12 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 («Литературные памятники»). С. 5-6. Далее цитирую по этому изд. с указанием стр. в тексте.

13 Лотман Ю. М. Указ. кн. С. 539.

14 Там же. С. 65.

15 Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 27. Курсив автора.

16 Лотман Ю. М. Указ. кн. С. 65.

Периодизация сент-зма: 1. н.18в – 50-60е гг.. Становление. Лирика – элегии: тема одиночества, неизбежности смерти, суетности жизни. 2. 60е гг Англ сент-зм. Стерн.

Родиной сентиментализма была Англия . В конце 20-х годов XVIII в. Джеймс Томсон своими поэмами «Зима» (1726), «Лето» (1727) и т. п., впоследствии соединёнными в одно целое и изданными (1730) под названием «Времена года», содействовал развитию в английской читающей публике любви к природе, рисуя простые, непритязательные сельские ландшафты, следя шаг за шагом за различными моментами жизни и работ земледельца и, видимо, стремясь поставить мирную, идиллическую деревенскую обстановку выше суетной и испорченной городской.

В 40-х годах того же столетия Томас Грей, автор элегии «Сельское кладбище» (одно из известнейших произведений кладбищенской поэзии), оды «К весне» и др., подобно Томсону, старался заинтересовать читателей деревенскою жизнью и природою, пробудить в них сочувствие к простым, незаметным людям с их нуждами, горестями и верованиями, придавая вместе с тем своему творчеству задумчиво-меланхолический характер. Кладбищенская поэзия - условное обозначение поэтического направления в сентиментализме, является наиболее резким тематическим выражением общего настроения меланхолии и отречения, хар-го в эту эпоху англ поэзию природы. Развитие темы экзотизма сельской жизни и ландшафта в силу распада соц базы дворянства как класса приводит к меланхолическим пейзажам, к поэтическим мотивам ночи или вечера, тумана, зловещего пейзажа и т. п. Нейтральный ландшафт сменяется таинственным и страшным: лес - пожарищем, руинами, наконец кладбищем.

Самым крупным представителем сентиментализма был Лоренс Стерн (1713- 1768), автор «Тристрама Шенди» (1759-1766) и «Сентиментального путешествия» (1768; по имени этого произведения и самое направление было названо «сентиментальным»), сборник церковных проповедей (1760 - 1768) и собрание писем, опубликованных его дочерью уже посмертно, а также «Дневник для Элизы» (1767). Соединял чувствительность Ричардсона с любовью к природе и своеобразным юмором.

Родился на юге Ирландии в семье пехотного офицера. Когда ему было 18 лет, умер отец. Благодаря помощи родственников, он окончил университет в Кембридже, а затем получил приход в Йоркшире, где в качестве викария прослужил более 20 лет. Одно время он сотрудничал в газете, издаваемой вигами, но вскоре отошел от журналистики.

В «Тристраме Шенди» Стерн пародирует весь идейно-художественный строй просветительского романа: он издевается над здравым смыслом буржуа - героя литературы XVIII в. и находит крупицы поэзии только в эксцентрических причудах и добром сердце своих милых чудаков из Шенди Холла - этого последнего осколка старой патриархальной Англии.

Произведение Стерна глубоко уходило своими корнями в почву реалистических традиций английской и мировой литературы. И вместо с тем оно представляло собой акт открытого неповиновения традициям. Роман Стерна был и похож, и демонстративно непохож на семейно-бытовые романы, которые под разными наименованиями - "Жизни и удивительных приключении...", "Похождений..." или "Истории..." такого-то героя или героини - предлагали читателям Дефо, Ричардсон, Фильдинг и Смоллет. Недаром и озаглавлен он был по-новому - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена": это неожиданное словечко "мнения" уже возвещало новый оборот, который Стерн придал повествовательному жанру.

Казалось бы, здесь было все, что обычно присутствовало в английском просветительском романе. Читатели привыкли к тому, что им рассказывалось о происхождении и воспитаниигероя. И Стерн с готовностью делает то же самое, - но как?! С обезоруживающей словоохотливостью он сообщает все относящиеся и не относящиеся к делу подробности, начинает свой рассказ даже не с рождения, а с зачатия героя, тратит сотни страниц на то, чтобы описать его появление на свет и на протяжении девяти томов едва-едва может довести историю воспитания злополучного Тристрама до того времени, когда ему исполнилось пять лет.

Читатель рассчитывал найти в романе любовную интригу, Стерн неукоснительно следует и этому обычаю, - но, вместо того чтобы изобразить пылкую страсть юного героя, повествует о комических злоключениях его пожилого чудака-дяди, атакованного некоей предприимчивой вдовой.

Читатель ждал, что автор выкажет и некоторую ученость. Стерн оправдывает эти надежды с лихвой, обрушивая на бедного читателя целую лавину греческих, латинскихи прочих цитат из древних и новых философов, богословов, схоластов, писателей. С напускной важностью он вводит в роман целые страницы латинского текста (и какого текста!), сопровождая их параллельным переводом, который, при ближайшем рассмотрении, оказывается не слишком-то точным. Какая пища для будущих комментаторов,- или "корка для критиков", как более непочтительно определит это сам Стерн.

Не порывая с культом чувств, он, тем не менее, относится к нему с иронией и скептицизмом. Так возникает знаменитое искусство Стерна - искусство скрытого намека, искусство полуотрицания-полуутверждения, в котором чувствительность сочетается с сатирой, где подтекст не менее важен, чем то, что говорится открыто.

Пристальный интерес к человеку как к уникальной личности, неповторимой в своем развитии, стал той основой, на которой строилось все творчество Стерна. Его книги утверждают право человека свободно проявлять себя вопреки всем трудностям жизни. Стерн переносит акцент с традиционного в просветительских романах поучения читателя на изучение характера героя. Он не столько рассказывает о поступках персонажей, сколько исследует причины, побудившие их к этим поступкам. Представление о характере складывается из отдельных замечаний и комментариев, содержащихся в отступлениях от основной сюжетной линии. Значительное место автор уделяет описанию, казалось бы, совсем незначительных событий и их восприятию героем. Герой постоянно занимается самоанализом и анализом человеческой природы. Тристрам, а вместе с ним и автор подмечают самое главное в анализируемом персонаже и в его отношениях с другими. Так возникает «роман-игра» с его своеобразной архитектоникой, что «перевертывает» традиционную структуру просветительского романа (форма мыслительного процесса).

Одна из акцентированных особенностей «Тристрама Шенди» - фрагментарность. Эпизод, внезапно начавшись, так же внезапно и заканчивается.

Главное действующее лицо романа - Тристрам Шенди, он же рассказчик. Это - двойник самого Стерна, но он и противостоит автору. Стерн постоянно подчеркивает относительность знаний о мире, неадекватность мировосприятия и возможность существования различных точек зрения.

Центральными фигурами этого круга персонажей становятся братья Уолтер и Тоби Шенди, отец и дядя Тристрама. Сама их фамилия значима. На йоркширском диалекте она означает «человек с придурью». Каждый из них, благодаря этому чудачеству, или «коньку», как называет его Стерн, продолжает оставаться самим собой в мире, где все единообразно. Уолтер Шенди - образец рассудочного мировосприятия. Бывший купец, а во время действия романа провинциальный помещик, он разбогател на торговле и теперь может позволить себе поучать других. Его твердые убеждения в том, что человека нужно воспитывать с раннего детства, развивая его ум. Он составляет руководство по воспитанию своего сына - «Тристрапедию», задавшись целью разумно устроить его жизнь. Будучи одним из когорты чудаков, пародией на схоластов-воспитателей, он несет в себе характерные черты «шендизма». Уолтер целиком отдается изучению науки «носологии», убежденный в том, что по форме носа можно определить будущее человека. Шенди с важностью рассуждает о вещах незначительных, которые, по его мнению, влияют на судьбы людей.

Дядя Тоби - полная противоположность брату. Это персонаж, живущий чувствами и эмоциями. Тоби добр, щедр и великодушен, наивен и застенчив, доверчив. Его доброта помогает ему постичь горе ближнего и прийти ему на помощь. Так происходит в случае с лейтенантом Лефевром, сына которого воспитывает Тоби.

Но чувствительность старого солдата дяди Тоби, как и рационализм Уолтера Шенди, подвергается у Стерна испытанию жизнью. И в этом испытании оба они оказываются равным образом несостоятельными. Чувства дяди Тоби часто размениваются по пустякам. Жизнь его так же пуста, как и жизнь брата. Его «конек» - игра в войну. На лужайке возле дома он разыгрывает вместе со своим денщиком военные баталии. Стерн беззлобно посмеивается над чудачествами дяди Тоби.

Юмором окрашены и образцы второстепенных персонажей. И среди них тот, кто станет центральным героем следующего романа Стерна - «Сентиментальное путешествие», - пастор Йорик. Имя Йорик заимствовано Стерном из шекспировской трагедии «Гамлет». Оно символично уже само по себе. В нем сочетаются крайние полюсы: шутовство и напоминание о смерти. Йорик - сельский священник, к которому постоянно обращаются за помощью. И он никому не отказывает.

В «Сентиментальном путешествии» (1768) этот образ резко меняется и приобретает необычайную сложность и противоречивость. Здесь так же рассказ ведется от первого лица, рассказчиком выступает пастор Йорик. «Сентиментальное путешествие» - программное произведение Стерна. В нем последовательно проводятся главные принципы эстетики писателя, углубляется взгляд на мир, получивший отражение уже в первом романе. Внешне роман напоминает заметки любознательного путешественника. Многие главы его названы в соответствии с названиями городов, в которых он побывал. Однако мнимая достоверность описания нужна Стерну только для того, чтобы читатель погрузился в привычный для него на первый взгляд мир. А дальше его ждут неожиданности.

В книге нет ни описания мест, ни точного изложения фактов, ни оценки того, что увидел автор. В ней нарушена хронология, нет стройной композиции. Описание незначительных эпизодов разрастается до огромных размеров, обрастает, казалось бы, никому не нужными деталями. И напротив, о значительных явлениях говорится вскользь, мимоходом.

Книга начинается с середины диалога между Йориком («Во Франции, - сказал я, - это устроено лучше!») и неизвестным лицом. Далее герой принимает неожиданное решение - отправиться путешествовать по Франции, чтобы самому все увидеть. Обрывается книга тоже на полуфразе. Последовательность изложения нарушается вставными эпизодами и заимствованиями из других произведений. А отдельные сцены соединены так, что благородные поступки, которые совершил герой в одних, объясняются неблаговидными причинами в других.

Оказывается, автора вовсе не интересует, что увидел путешественник. Ему важно лишь то, как он воспринял увиденное. Так же, как и в первом романе, Стерн как бы ставит психологический опыт. Его герой, вырванный из привычной жизни, должен быть хладнокровным наблюдателем всего, что встречается ему на пути. Но эмоции, причуды, сложность характера не дают Йорику быть просто наблюдателем. Они делают его участником событий, накладывают отпечаток на его душу.

Стерн недаром делает своим героем пастора Йорика. Человек чувствительный, легко поддающийся впечатлениям, становится вместилищем самых противоречивых ощущений, мыслей и чувств. Стерн изображает мельчайшие оттенки его переживаний, их переливы и модификации, внезапную смену настроений. Йорик - типичный сентиментальный герой и одновременно его отрицание. Чувства его всегда умеренны и окрашены легкой иронией по отношению к действительности, к другим людям, к самому себе. Он импульсивен и часто начинает действовать по внезапному порыву души.

Таковы эпизоды из первых глав книги, относящиеся к истории с монахом из Кале. Йорик хочет подать ему милостыню, но скупость берег верх. Вторая встреча с монахом происходит, когда Йорик находится в обществе прелестной дамы. Писатель показывает сложный мир страстей, которые одолевают героя. Он боится, что монах пожалуется незнакомке, и одновременно настраивает себя на традиционное для англичан недоверие к католической церкви. Тут обнаруживаются и трусость, и лицемерие, и ханжество. Наконец, Йорик подает монаху милостыню, объясняя это тем, что происходит обмен подарками. Скупость побеждена, и все же эта победа сопровождается самыми противоречивыми чувствами.

Йорик пристально наблюдает за собой. Часто он анализирует свои поступки и чувства, их сопровождающие. Примечательно то, что такой анализ никогда не бывает рационалистичным. Это, скорее, сплав умиленной чувствительности, самолюбования и лукавой насмешки над собой. И все это окрашено юмором, с помощью которого автор комментирует описываемое. Перед читателем раскрывается душа человека в процессе переживаний прожитого и увиденного. Такое описание «изнутри» появляется в английской прозе XVIII в. впервые.

Однако герой часто судит о себе поверхностно. Точнее, Йорик не всегда хочет судить себя «по совести». Ведь его поступки противоречат тому идеалу, который он утверждает. Так, его кичливая целомудренность постоянно приходит в столкновение с соблазнами, встречающимися ему на пути. А в страхе перед Бастилией он готов унизиться до лести знатному вельможе. Сам Йорик порой чувствует эти противоречия. «Мне было бы неприятно, - признается сентиментальный герой, - если бы мой недруг заглянул мне в душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудь покровительства»... «Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслужил Бастилии за каждый из них!»

Поверхностность самоанализа у Йорика объясняется не только тем, что герой лжет самому себе, пытаясь казаться лучше, чем он есть. Иногда Стерн сознательно не до конца исследует причины поведения, предоставляя читателю самому разрешить ту или иную сложную психологическую задачу. Так, в книге возникает своеобразный подтекст. Что движет Йориком, когда он бросает гневные филиппики о свободе при виде сидящего в клетке скворца? Негодование против рабства или же опасение за собственную независимость? Автор не дает ответа на подобные вопросы, да и читатель не всегда в силах ответить на них. Ответ может быть двояким. И эта двусмысленность решения заранее заложена в характере героя. В нем не существует крайностей - добра и зла. Но и истина у него тоже относительна. Стерн навсегда отказывается от утверждения просветителей о том, что человек - существо, разумно решающее свои проблемы. Его герой обыден и потому он - антирационалист.

Иногда аффектация героя ставит его в смешное положение. А он не замечает этого: «Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать слезы моим платком, когда они падали, - потом я смочил его собственными слезами, потом слезами Марии - потом своими - потом опять утер им ее слезы - и когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения». Так описывает Йорик свою встречу с девушкой, сошедшей с ума от любви, попутно делая выпад против материалистического учения об источнике чувств. Но Стерн равно подшучивает и над вульгарно-материалистическим объяснением того, как зарождаются чувства, и над чрезмерной экзальтированностью своего героя.

Портрет героя неоднозначен, но психологически точен. Йорик воспринимает противоречия человеческой натуры как нечто неизбежное и непреходящее. Видя ограниченность человеческих возможностей и еще более ограниченность способности познания человека, он может лишь горько посмеяться над этими противоречиями, но не пытается ничего исправить. Ненужным и бесплодным считает он и сатирическое осмеяние действительности. Отсюда и возникает равнозначное приятие добра и зла, демонстративный аморализм.

«Сентиментальное путешествие» стало кульминацией в развитии английского сентиментализма, а Йорика можно назвать провозвестником героя нового типа, который будет разработан позднее в реалистической прозе XIX столетия.

«Сентиментальное путешествие» сам Стерн называл «мирным странствием сердца в поисках за природою и за всеми душевными влечениями, способными внушить нам больше любви к ближним и ко всему миру, чем мы обыкновенно чувствуем».

«Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». Книга вышла в 1768 году в двух томиках, осталась неоконченной. «Путешествия по Италии» так и не появились. Автор скончался, не завершив своего труда.

Жанр путешествий был модным. Открытие новых земель, уже достаточно интенсивная мировая торговля, завоевание колоний и, наконец, образовательные путешествия знатных молодых людей, совершаемые обычно в Италию, родину искусств, - всё это обусловило и появление жанра путешествий, и его расцвет. Однако «Путешествие …» Стерна было особого рода, Стерн (или пастор Йорик, так именовал себя писатель), - путешественник чувствительный, т.е. искатель чувств. Писатель не идеализирует чел и показывает, как добрые побуждения борются в нем с себялюбием, эгоизмом, корыстью, самолюбием и тщеславием.

Мир чувств, который прославляет Стерн, имеет особое значение в его философии жизни.

Природа и чел мир несовершенны. Они постоянно являют взору душераздирающие картины. Куда уйти от них, куда скрыться от страданий и печалей мира? Только в мир чувств. В сущности, Стерн при всем жизнелюбии очень трагичен. Все его герои уходят от борьбы, от страшных реальностей в какой-то изобретенный ими тихий уголок маленьких радостей.