Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Предисловие М. Айзенберга; подгот. текста И. Ахметьева. М.: Новое издательство, 2004. 184 с. Тираж 1000 экз.

Но я это знал и раньше, я это знал давно, я это знал всегда, я только не знал, что это можно так назвать, - пишет Улитин во фрагменте “Стилистика Гоголя” книги “Макаров чешет затылок”. И это, возможно, самое точное описание ощущения, возникающего у самых разных людей от знакомства с его прозой, - по крайней мере от первого. Потом становится легче, привыкаешь, и текст кажется абсолютно органичным, настолько органичным, насколько текст вообще может быть. Может быть, это и есть следствие отсутствия у слов прибавочной стоимости, создаваемой разного рода привходящими обстоятельствами и приёмами. Органичность в прозе - дело вообще редкое, а если встречающееся, то зачастую отягощённое неприятной простоватостью - совсем не той, которая простота.

Под маркой “Нового издательства” продолжен начатый два года назад издательством “ОГИ” выпуск книг Павла Улитина, - видимо, одного из самых значительных русских прозаиков прошедшего века. “Макаров чешет затылок” - вторая книга в “серии” после “Разговора о рыбе”. Если бы не только принципиальный макет был сохранён, но и номер проставлен, можно было бы считать, что перед нами “второй том”. Такой способ издания опять же органичен для прозы Улитина, поскольку она существует не просто в виде корпуса текстов, а в виде книг - собранных и изготовленных автором в одном экземпляре. Макет повторяет оригинал постранично, сохраняя довольно причудливую местами графику оригинала. Так над текстом, существовавшим все эти годы только подпольно, почти без читателя, производится операция переноса - и вот он оказывается в публичном пространстве, не на самом видном его месте, но всё же.

Улитин родился в станице Мигулинская Ростовской области, приехав в Москву, поступил в ИФЛИ, где был в первый раз арестован как участник марксистского студенческого кружка, покалечен в тюрьме, выпущен на свободу, второй раз арестован в 1951 году при попытке проникнуть на территорию американского посольства, провёл три года в психиатрической лечебнице. Что нам дадут все эти сведения для понимания его текстов? Немного. Улитин - не свидетель эпохи в обычном понимании, то есть не свидетель тех событий, которые впоследствии образуют эпоху в историческом каноне. Улитин - свидетель более важный, свидетель каждого дня эпохи в том виде, в котором он непосредственно переживался им и людьми близкого круга. Между его письмом и тем, что называется эпохой, именно та дистанция, которая всегда присутствует между временем и человеком, в котором он живёт. Эта проза как бы не делает попыток осмысления в широкой ретроспективе. Как бы не ставит перед собой обычных для русской литературы (в том числе и для неподцензурной литературы того времени) задач осмысления истории. История здесь просто проживается, оказывается вплетённой в изложение на уровне очень мелких деталей. Но её оказывается так много, что книга снабжена именным указателем.

Ещё более важным становится то, что у Улитина все некоторым образом уравнены в правах. Книга написана в 1966-1967 годах, в ней часто встречаются Николай Аржак и Абрам Терц, на равных, в одном пространстве существующие с днём покушения на Гитлера, Шелепиным, Джойсом, приятелем Улитина Виктором Иоэльсом и многими другими. Это то, как история выглядит совсем вблизи, когда вода ещё не сошла, а снег не стаял, когда ещё непонятно, что унесёт обратно в море, которое, как всегда, молчит, а что останется на берегу и будет должным образом описано.

Проза Улитина вообще происходит здесь и сейчас, вокруг читающего. Это одно из самых важных свойств, отличающих её от прозы, скажем, близкого ему в чём-то Леона Богданова. У последнего сохранена дистанция между автором и событием. В одном плане Богданов покупает “индюшечку”, индийский чай и курит траву. В другом - происходит то, что происходит. Улитин ни в каком случае не находится в позиции наблюдателя, перед нами как бы стенограмма (если не кардиограмма), текст погружает читателя во внутренний монолог, который производит впечатление такой достоверности, что кажется вообще неотрефлексированным. Это, разумеется, не так, но рефлексирующая инстанция заставляет слиться с собой, не оставляя места для отстранения, текст захватывает целиком так, как может захватывать только музыка.

В некотором смысле “Макаров чешет затылок”, как и вообще проза Улитина, - это партитура, но партитура, власть имеющая, заставляющая проигрывать себя в голове немедленно, - не совсем нотная запись, но такая штука, которая могла бы получиться, если бы ноты могли звучать сами по себе. Говорят, медицинские эксперименты показывают, что при чтении про себя человек все равно совершает мышечные усилия, такие, как если бы были немного задействованы голосовые связки.

Я что хотел сказать?
Я забыл. Вот так и всегда.
Что-то такое крутилось
на уме, но мне заморочили
голову и я забыл. Ну вот.
Опять. Опять пойдёшь по
улице и потом, когда уже
будет поздно, вспомнишь.
Всё, что я хотел сказать.
Хотел сказать и забыл.

Так проза Улитина перетекает в стихи и обратно. Это происходит как в разговоре - иногда случайный ритм подчиняет себе диалог, и он становится чем-то большим, чем просто разговор, а потом возвращается в привычный режим, чтобы выплеснуться из него снова двумя десятками реплик позже. Происходит проговаривание реальности, называние её разными именами, с тем чтобы она стала немного более пригодным для жизни пространством, - в этом, вообще говоря, сущность любой литературы, но тут важно, что эта задача поставлена прямо и прямо решается, обиняки неуместны.

Один поэт как-то объяснял мне, в чём смысл выражения “смерть нарратива”: Вот написано: “Маша вышла из дома. Шёл дождь”. Кто это говорит? Почему я должен верить этому человеку, кто он такой, где он находится, какими глазами видит? Собственно, смерть нарратива наверное, лучше оставить людям, которые лучше в этом понимают, но недоумение (кто этот человек?) является достоянием более или менее широкой общественности - не зря, вероятно, по переводной беллетристике создаётся в последнее время впечатление, что писатели тратят невероятные усилия на придание этой фигуре какой-никакой достоверности. Проза Улитина устроена таким образом, что этот вопрос вообще не возникает: текст и есть фигура автора, которая проговаривается всеми возможными способами от цитат из Джойса и отрывков газетной статьи до протостихотворения. Задача поставлена прямо, прямо она и решается, нет смысла определять, пользуясь приёмами модальной логики, где тут нарратор и нарратив, означающее и означаемое. Всё происходит одномоментно. Все означенные фигуры и сущности являются друг другом, говорят друг с другом, шепчутся, смеются, кричат иногда - и читатель nolens volens оказывается участником этого процесса. Не стоит вопрос: возможно ли отождествить себя с тем и этим? Ты и есть то и это. Чистое волшебство, без обмана. Раз - и ты уже в кроличьей норе.

В станице Мигулинской в семье землемера, убитого белыми в г. Мать - врач, выпускница Высших женских курсов в Петербурге . После окончания школы поступил в московский (ИФЛИ). Вместе с друзьями создал антисталинскую коммунистическую группу, был арестован в г., но освобождён шестнадцать месяцев спустя «по комиссии», то есть по состоянию здоровья. После увечий, полученных на допросах, на всю жизнь остался хромым.

В г. вернулся на Дон. По окончании войны переехал в Подмосковье и поступил в экстернат (МГПИИЯ). В г. попытался пройти в посольство США , был арестован и помещён в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу (ЛТПБ), где содержался до г. Жил на Дону, затем в Москве. В г. окончил заочное отделение МГПИИЯ. Работал продавцом в книжном магазине, давал уроки английского языка. Умер в Москве в 1986 году.

Творчество

Писать П. Улитин начал с юности, но ранние его сочинения не сохранились (известно, что при аресте в 1951 г. у него изъяли рукопись романа и черновики ещё двух; проза, написанная в конце 1950-х годов , была изъята во время обыска в г.). Улитин, опираясь на открытия Джеймса Джойса , выработал собственный тип письма, в котором «скрытый сюжет» (определение Улитина) образуется переплетением потока сознания , авторских воспоминаний, цитат (в том числе иноязычных), обрывков диалогов и монологов необозначенных персонажей. В СССР произведения П.Улитина распространялись в самиздате , а с г., усилиями Зиновия Зиника , изредка появлялись в эмигрантской периодике (журналы Время и мы , Синтаксис ). В России первые публикации состоялись в 1990-х гг.; в 2000-е годы вышло три книги, подготовленных к печати Иваном Ахметьевым . Значительная часть наследия П. Улитина не опубликована.

Библиография

Об Улитине

• «В прозе Улитина можно уловить отзвук „телеграфного стиля“, яркой новации времен его молодости. Но телеграмма адресована самому себе, а её ритм звучит примерно так: было-помню-точно помню-точно было… А дальше знаки препинания, сомнения, припоминания» -

Павел Павлович Улитин (1918, ст. Мигулинская, Ростовская обл. - 1986, Москва) - русский писатель.

Родился на Дону, в станице Мигулинской в семье землемера, убитого красными бандитами в 1921 г. Мать - врач, выпускница Высших женских курсов в Петербурге. После окончания школы поступил в московский Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). Вместе с друзьями создал антисталинскую коммунистиче

скую группу, был арестован в 1938 г., но освобожден шестнадцать месяцев спустя «по комиссии», то есть по состоянию здоровья. После увечий, полученных на допросах, на всю жизнь остался хромым.

В 1940 г. вернулся на Дон. По окончанию войны переехал в Подмосковье и поступил в экстернат Московского г

осударственного педагогического института иностранных языков (МГПИИЯ). В 1951 г. попытался пройти в посольство США, был арестован и помещен в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу (ЛТПБ), где содержался до 1954 г. Жил на Дону, затем в Москве. В 1957 г. окончил заочное отделение МГПИИЯ. Раб

отал продавцом в книжном магазине, давал уроки английского языка. Умер в Москве в 1986 году.

Писать П.Улитин начал с юности, но ранние его сочинения не сохранились (известно, что при аресте в 1951 г. у него изъяли рукопись романа и черновики еще двух; проза, написанная в конце 1950-х гг. была изъ

ята во время обыска в 1962 г.). Улитин, опираясь на открытия Джеймса Джойса, выработал собственный тип письма, в котором «скрытый сюжет» (определение Улитина) образуется переплетением потока сознания, авторских воспоминаний, цитат (в том числе иноязычных), обрывков диалогов и монологов необозначенны

х персонажей. В СССР произведения П.Улитина распространялись в самиздате, а с 1976 г., усилиями Зиновия Зиника, изредка появлялись в эмигрантской периодике. В России первые публикации состоялись в 1990-х гг.; в 2000-х гг. вышло три книги, подготовленных к печати Иваном Ахметьевым. Значительная часть

Библиография

Бессмертие в кармане // Синтаксис. - 1992. - № 32.

Фотография пулеметчика // Вестник новой литературы. - 1993. - № 5.

Поплавок // Знамя. - 1996. - № 11.

Ворота Кавказа // Митин журнал. - 2002. - № 60.

Разговор о рыбе. - М.: ОГИ, 2002. - 208

Павел Павлович Улитин

Макаров чешет затылок

«Макаров чешет затылок» – второе произведение Павла Улитина, выходящее полностью и отдельной книгой. Первое («Разговор о рыбе») было опубликовано два года назад в издательстве О.Г.И. Две эти книги – лишь малая часть литературного наследия писателя, умершего в 1986 году в возрасте без малого шестидесяти восьми лет.

Ту книгу, что сейчас перед вами, Павел Павлович Улитин написал в 1966–1967 годах и начал ее фразой: «Уходя из мира, не забудьте хлопнуть дверью, а то никто не заметит». Но двадцать лет спустя он собственному совету не последовал, и его уход заметили немногие.

Хотелось бы теперь, еще через восемнадцать лет, составить подобие памятки для читателя, впервые открывшего книгу прозаика Павла Улитина. По некоторым признакам можно понять, что такой читатель уже есть – или вот-вот появится. Кажется, пришло его время. С запозданием на полвека, но это как водится.

Мы не знаем, когда Улитин начал писать «свою», особенную прозу. Среди рукописей, изъятых у него в 1952 году, значатся черновики двух романов и рукопись третьего – «Возвышенная организация». Уже в этом названии ощущается скрещивание значений, характерное для зрелой прозы Улитина: цитата из «Бесов», но еще и эвфемизм, обозначающий другую организацию, не столь возвышенную (она-то и изъяла эти рукописи). А среди его записей можно обнаружить и такую: «Листочки в кармане в 43 году ничем не отличались от страниц, написанных в 34-м».

Думаю, отличались все же. В 1934 году Улитину было шестнадцать лет, он жил на Дону в станице Мигулинская. В сорок третьем он жил там же, но лет ему было больше, и это был уже другой человек. Кое-что произошло за эти годы. В 1938 году студент второго курса ИФЛИ П.П. Улитин был арестован и помещен в Бутырскую тюрьму, а выпущен оттуда через шестнадцать месяцев «по комиссии», – то есть живым, но не вполне и на заведомо недолгий срок. Улитину, однако, удалось этот срок продлить и потом (1951–1954) пережить еще одно заключение по политической статье.

Но читатель, настроенный на встречу с мемуарами «жертвы режима», действительно может воспринять текст этих книг как «рыбу» в издательском, полиграфическом значении слова. Как уход от прямого, «серьезного» разговора. (И будет, я думаю, в чем-то прав. Есть вещи, о которых так прямо не скажешь. О них Улитин и пишет). Связный рассказ «о пережитом», подробности и имена есть только в «Хабаровском резиденте»: табуированном (при жизни) тексте Улитина, написанном от третьего лица. По другим книгам рассыпаны эпизоды или отдельные фразы, тюремное происхождение которых понятно лишь читателю со стажем. Никаких датированных воспоминаний, никакой «автобиографии». Так что же это – повесть, рассыпанная на детали, куски? Едва ли. Если собрать и последовательно изложить, не будет никакой повести, – то есть никакой прозы.

Читать Улитина не так просто как раз потому, что его слово – совсем простое. И очень легкое. «Я хочу найти слова, которые не имеют прибавочной стоимости». Он освободил свое письмо от постороннего счета и лишнего веса. Хотя бы от принудительного уважения к каторжной биографии или блеска (всегда немного суетного) писательской техники. Его письмо ничем не гарантировано, это литература без гарантий . В ней осуществляется тот «способ свободы», который людям сегодняшнего дня понятней и почему-то ближе, чем сверстникам писателя.

Видимо, Улитин писал всегда. Даже когда ничего не записывал. Литературой была длившаяся двое суток речь, о которой рассказал нам его сосед по камере-палате. Или общение с людьми, иногда почти случайными, подсевшими к его столику в кафе «Артистическое» (это уже начало шестидесятых). Место было интересное, кое-кто из случайных знакомцев переходил в разряд постоянных, поминаемых в текстах Улитина и через два десятка лет (Юло Соостер, например).

Но проза Улитина ни в коем случае не записанный монолог, и устное слово – сырой материал для дальнейшей работы. Секрет в том, что «на выходе» будет слово, по многим признакам совпадающее с устным, речевым. Но таким, которое редко услышишь: полным внутренней значительности и странного напряжения.

Чтобы так зазвучать, фраза должна быть выделена и проявлена. Тогда самые простые слова наполняются голосом и повисают в воздухе, как будто они сказаны только что, прямо сейчас. Проникают в твое сознание по другим каналам – как заклинания что ли?

Я начал читать Улитина больше тридцати лет назад и должен сознаться, что первая книга мне давалась с трудом. Я не сразу понял, как ее надо читать. Нет, неверно: я не сразу понял, что ее не надо читать . Ее нужно слушать. Как ритм, как стихи. (Похоже, Улитин и поэт Ян Сатуновский пришли с разных сторон к одному открытию: к ритму, проявленному в речевой интонации). Интонация настолько точная и захватывающая, что чувствуешь и – в конечном счете – понимаешь, что это, о чем. Не все понятно, но все ясно. Этот текст говорит с тобой или рядом с тобой, мимо тебя, но всегда учитывает твое, слушателя, присутствие. Он затягивает. И вот уже тридцать лет я читаю, перечитываю тексты Улитина, в которых как будто ничего нет, никакой информации.

В них есть тон, звук. Они – и только они – открывают тебе доступ к другому сознанию, к чужому опыту. Опыту человека, который был изломан, но не сломлен.

И отстоял себя – свой ироничный и трезвый ум, способность соединять желчь с весельем, страдание с любопытством. Я могу почувствовать его, Улитина, отношение к жизни (и к смерти). Не что он об этом думал, а каким тоном говорил.

И еще я не сразу понял, что текст Улитина это во многом «чужая речь»: мозаика чьих-то слов, перемешанных и выстроенных заново по другим законам. На страницах его книг нет персонажей, но есть множество действующих лиц. Каждый произносит свою речь или свою реплику на тех же основаниях, что и сам автор.

«Я с вами. Я с вами. Я с вами. Вы, которых никто не помнит, я с вами». Конечно, Улитин ищет свое слово. Но он лишен той наивности, когда любое слово заведомо считается своим. Он ищет свое слово среди чужих. Свое среди чужого. Цитата, скрытая или явная, дает возможность избежать необязательного повторения, но при этом еще и переиграть, переосмыслить ситуацию. Цитирование здесь не прием, а способ мышления и – что самое существенное – способ выживания.

Мне кажется, что тексты Улитина – реализованная возможность даже не «другой прозы», а другого письма , то есть иного способа записи, фиксации. Фиксации мысли? Вероятно. В первую очередь. «Написанная фраза уводит мысль. Она уводит ее своими словами. На самом деле все не так: словами никто не думает, самое интересное это как раз то, о чем человек думает не словами. Ход мысли на бумаге это еще что-то третье. Ход мысли на бумаге слишком зависит от бумаги. Без бумаги мысль течет по другим законам. Но вот на бумаге появляется слово „мысль“, и ход мысли шарахается в сторону, как испуганная лошадь». Улитин фиксирует мысль, еще не ставшую речью, или речь, не перешедшую в литературу: окрашенную в природные цвета; движущуюся с естественной скоростью, – рывками, порывами, толчками. Передает на бумаге окраску голоса, его интонацию. Движение мысли, движение речи, наполненные эхом звучащие паузы, завораживающие длинноты – все это, должно быть, и есть проза Павла Улитина.

Михаил Айзенберг

Макаров чешет затылок

Мороз157 стр.

УХОДЯ ИЗ МИРА, НЕ ЗАБУДЬТЕ ХЛОПНУТЬ ДВЕРЬЮ, А ТО НИКТО НЕ ЗАМЕТИТ.

Написать такое слово физически собственной рукой доставляло удовольствие. А то бы еще какая сила заставила. Теперь не то. Не мучил бы я вас, как это было раньше.

Зло, но похоже на правду. Слишком правильно, чтобы быть хорошим. Слишком верная, чтобы быть доброй.

Культ черновика, но до такой степени? Игра – как всякая игра, а главное – почти безвредно.

Я с ним настолько в дружбе, что могу ему писать доносы на своих товарищей. Определение дружбы в стиле члена КПСС с 1951 года. Есть отдельные недостатки. Например, отца расстреляли. Еще пример, евреев на работу не принимают за картавое произношение. А в общем все хорошо с точки зрения сталиниста, который на самом деле – хунвэйбин.

Этого достаточно.

15 тетрадей

Вдруг в конце января внезапно подули сильные холодные студеные суровые китайские ветры, и оттепель отошла на задний план. Хотя опасности надо ждать не весной и не зимой, а только летом. Куда исчез генерал Монти со своим пророчеством?

Слоны долготерпенья стояли на конверте. Козлы отпущенья бежали прочь.

Домового похоронили, а вот ведьму до сих пор не выдали замуж. И это все читать должны России верные сыны. Мы этот день рождения игнорируем.