Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

В конце 1920 года жившая за границей сестра устроила Анне с матерью побег в Финляндию. Бежали ночью, на санях по льду через Финский залив. Финн-проводник, увидев босые ноги Вырубовой, дал ей шерстяные носки.

Близ царя - близ чести. Близ царя - близ смерти.

Русская пословица

В апреле 1926 года в Выборге ей в руки попал советский журнал «Прожектор». Среди жизнеутверждающей хроники, бодрых стихов и подписанных неведомыми рабкорами и селькорами очерков, воспевающих вроде бы русскими, но какими-то царапающе-чужими словами новую прекрасную жизнь, обнаружилось ее фото.

«На снимке справа портрет скончавшейся Анны Вырубовой, личного друга Александры Федоровны, одной из самых ярых поклонниц Григория Распутина. С именем Вырубовой связаны последние, самые мрачные годы царизма. Во дворце она играла крупнейшую роль и вместе с Распутиным правила государством. Протопопов был ее ставленником, многие назначения проходили при ее помощи», — прочитала Анна свой собственный некролог.

Кто знает, что почувствовала она в этот странный момент. Опустошение? В который раз горечь обиды за ложь и клевету? Жгучую боль от несправедливости любимой родины? Или внезапную легкость от того, что несчастная Вырубова, которую молва наделила всеми возможными пороками и сделала воплощением зла, похоронена наконец этой молвой вместе со всей заляпавшей ее имя грязью? Вырубова умерла, а журнал с ее некрологом на тридцатой странице слегка подрагивает в руках Анны Александровны Танеевой, верной и преданной подруги последней российской императрицы.

Казалось бы, дочери придворного статс-секретаря и главноуправляющего Его Императорского Величества канцелярией обер-гофмейстера А.С. Танеева с самого рождения была уготована безбедная, комфортная и счастливая жизнь. Отец, высокообразованный человек, замечательный композитор, двоюродный брат композитора С.И. Танеева, друживший с Шаляпиным и Чайковским, был глубоко предан царской семье. Ведь те обязанности, что возложены были на него при дворе Николая II, с честью исполнялись его прадедом, дедом и отцом еще со времен царствования Александра I.

По материнской линии Анна была пра-пра-правнучкой фельдмаршала М.И. Кутузова, и на генеалогическом древе ее матери гордо переплелись ветви немало послуживших на благо России старых дворянских родов Кутайсовых, Бибиковых и Толстых.

Подросшие девочки из знатных семей, чьи родители служили при дворе, получали, как правило, титул почетной фрейлины ее величества. И воспитанная в атмосфере почитания царской семьи Аня, с детства восхищавшаяся императрицей Александрой, с нетерпением ждала этого события. Бесхитростная, открытая, красивая девушка с васильковыми глазами на простодушном детском лице и представить не могла, что, оказавшись при дворе, станет объектом насмешек, грязных сплетен и отвратительных инсинуаций, которые будут преследовать ее всю жизнь.

Анну Танееву впервые представили двору в 1902 году, на ее первом балу. Очень застенчивая поначалу, но веселая и живая по натуре, семнадцатилетняя Анна так влюбилась в атмосферу праздника, что быстро освоилась и в первую свою зиму танцевала на тридцати двух балах. Для организма, видимо, это стало нешуточным испытанием, потому что спустя несколько месяцев она тяжело заболела и едва выжила, перенеся тяжелейшую форму брюшного тифа, осложнившегося воспалением легких и почек, менингитом и временной потерей слуха. Аня сгорала от жара в забытьи, когда дом ее родителей посетил отец Иоанн Кронштадтский. Чудом вырвал он девочку из липких лап болезни. Потом было лечение в Бадене, медленное блаженное восстановление в солнечном Неаполе, но именно Иоанна Кронштадтского считала она с этого момента своим спасителем и обращалась к нему в своих молитвах каждый раз, когда отчаянье охватывало ее.

В январе 1903 года Анна получила «шифр» — инициалы, украшенные бриллиантами, что давало право называться почетной фрейлиной ее величества. Вскоре заболела одна из личных фрейлин императрицы, и Танееву пригласили ее заменить. Замена была временной, но Александра очень привязалась к новой фрейлине, разглядев в ней родственную душу, которой ей так не хватало в кишащем сплетнями и интригами дворце.

Будучи счастлива в браке с российским самодержцем, Алиса Гессен-Дармштадтская меж тем при дворе Романовых не пришлась ко двору. Петербургский свет принял супругу Николая II настороженно и недружелюбно.

Здесь правил дворцовый этикет. Приятная наружность, безукоризненные манеры, идеальный французский, умение держать себя в обществе — вот что ценила придворная знать. Молодая государыня делала ошибки, говоря по-французски, и нередко путалась в тонкостях дворцовых правил. Она не нашла общего языка с матерью супруга, вдовствующей императрицей, которая вовсе не спешила отходить от дел. Императорская семья с неодобрением и ревностью наблюдала необыкновенную нежность в отношениях государя и государыни. А природную застенчивость Александры Федоровны во дворце принимали за надменность и спесь. Искусственные улыбки, фальшивое почтение и ползущее из всех дворцовых углов шипение сплетен… Долгие годы она тосковала по простому человеческому общению и счастлива была вдруг почувствовать родную душу в новой фрейлине, очаровавшей ее своей искренностью и веселым нравом.

Устроившись на диване в маленьком светлом кабинете Нижнего дворца, рассказывать подруге о прошлой своей жизни, показывать фотографии родных, листать любимые книги, зачитывая подчеркнутые, запавшие в душу строки. Вернувшись с прогулки, долго пить чай и разговаривать о важном и неважном. Чувствовать рядом человеческое тепло и дружеское участие. Простые, но драгоценные вещи, которые невозможно ни купить, ни получить по высочайшему повелению. «Тебя мне Бог послал, с этих пор я больше никогда не буду одинокой!» — услышала счастливая Анна в последний день своего первого летнего путешествия по финским шхерам с царской семьей.

Анна Вырубова с царскими детьми во время прогулки по финским шхерам на яхте «Штандарт»

Двор, конечно же, не мог простить молодой фрейлине такого внезапного сближения с государыней. Аристократки-сверстницы завидовали вниманию, которое царица уделяла Анне, и не скупились на язвительные замечания. Личные фрейлины императрицы негодовали по поводу постоянного, противоречащего этикету присутствия недостаточно знатной Танеевой в царских покоях. Придворное окружение возненавидело выскочку, неясным путем втершуюся в доверие и наверняка преследующую свои тайные цели. Людям, достигшим виртуозности в искусстве плетения интриг, невозможно было и мысли допустить, что никаких тайных целей тут нет. Танеева искренне восхищалась Александрой и ничего не желала так сильно, как быть с бескорыстно любимой государыней рядом.

Любовь ее действительно отличалась бескорыстием. Конечно, положение фрейлин было весьма завидным. У каждой из них во дворце было свое жилье, они получали в свое расположение слугу, извозчика и повозку с лошадьми, а личные фрейлины императрицы еще и большое жалованье — 4000 рублей в год. Но к Танеевой все эти блага не имели никакого отношения. Поначалу она была почетной фрейлиной, а это был титул без материального обеспечения. Официальной фрейлиной императрицы ей выпало быть лишь несколько месяцев, а затем Анна вышла замуж. Собственно, это было еще одно важное преимущество положения фрейлины — возможность получить выгодную партию. Но для Анны Танеевой брак обернулся кошмаром.

Флотский офицер А. Вырубов, которого императрица сочла достойной парой своей любимице, оказался для Анны человеком чужим и опасным. Чудом оставшийся в живых во время гибели российской эскадры при Цусиме, он страдал от жесточайшей депрессии, психику его терзала обострившаяся наследственная болезнь. Спасительный развод удалось получить лишь через год. Целый год постоянного страха.

После замужества и развода Анна Вырубова уже не имела права на титул фрейлины. Но привязавшаяся к ней почти как к младшей сестре Александра Федоровна не захотела расставаться. И Анна осталась при дворе на правах подруги императрицы. Она просто всегда была рядом. Рядом в тревожные ночи у постели больного наследника и в полные простого счастья летние дни в любимых Ливадии и Финляндии. Среди боли и стонов в военном госпитале, где они с императрицей трудились без устали, не страшась ни ужасающего вида ран, ни крови. И за тихим вышиванием, и за молитвой тоже рядом. Царская семья нежно любила ее. Для них она была милая Аня, Анечка, душка. Александра называла ее «Большой Бейби», «Маленьким Бейби» был цесаревич Алексей.

Императрица Александра Федоровна подает инструменты во время операции. 4-я слева — Анна Вырубова

Зависть и ненависть к царской фаворитке среди придворных росла как снежный ком. Ее бесхитростность, отсутствие чопорности и желания произвести впечатление истолковывали как глупость и недалекость. И в то же время Анну обвиняли в хитрости и коварстве, злословили об ее огромном влиянии на государя и государыню. Своего апогея эти слухи достигли, когда при дворе появился Распутин. Они выплеснулись на страницы бульварных газет, смаковались в аристократических салонах. Вырубову называли интриганкой и мерзкой сводней, наложницей одиозного старца, главной виновницей его проникновения во дворец. О том, что царскую семью познакомила с Распутиным их родственница, увлеченная мистикой и оккультизмом великая княгиня Милица Николаевна, предпочли не вспоминать.

Царская чета была готова на все, лишь бы облегчить страдания больного гемофилией наследника. Непостижимым образом Распутину это удавалось: он появлялся, и кровотечение успокаивалось, боли уходили. Ради этого родители готовы были терпеть грязные вымыслы сплетников об отношениях старца и царской семьи. Терпела и оклеветанная Анна, не зная, что терпения ей потребуется еще бесконечно много.

2 января 1915 года поезд, которым Анна Вырубова ехала из Царского села в Петроград, потерпел крушение. Последствия были страшными. У Вырубовой был поврежден позвоночник, тяжело травмированы обе ноги, железной балкой перебита лицевая кость, горлом шла кровь. В безнадежном состоянии ее оставили умирать. Четыре часа она пролежала без медицинской помощи в маленькой станционной сторожке, моля Бога лишь о смерти. Когда ее наконец-то перевезли в Царскосельский лазарет, был вызван Распутин, который, увидев Анну, произнес лишь: «Она будет жить, но калекой». Остаться инвалидом в 31 год, передвигаться только на коляске или с помощью костылей…

Едва придя в себя после катастрофы и получив от железной дороги большую компенсацию — 80 тысяч рублей, все эти деньги Вырубова потратила на создание лазарета в Царском Селе. На собственном опыте зная, что такое быть калекой, она организовала и реабилитацию для оставшихся инвалидами солдат. В ее Трудовом доме они, прежде чем отправится после лечения домой, получали специальность, позволявшую без ног, рук, слуха или зрения зарабатывать на жизнь, не стать семье обузой. Она проводила в своем лазарете долгие часы, поддерживая раненых, делая все для облегчения их участи.

Но помогала Анна не только раненым. Ее карманы всегда были полны записок с просьбами о помощи. Уверенные в ее могуществе люди просили обо всем — от протекции в получении губернаторского поста до покупки студенческой шинели. Она не была всесильна, напротив, при царящей во дворце ненависти к ней такая протекция могла только навредить. Но Анна никому не отказывала, пытаясь помочь каждому даже в самом незначительном и малозначащем деле. Хлопотала, делала, что могла. И по-прежнему слыла интриганкой.

Несмотря на всю злобную клевету, двенадцать лет, проведенных с царской семьей, Анна Вырубова называла самыми счастливыми. И она была вместе со своими друзьями до конца. Поддерживала свою царственную подругу в час, когда отрекшийся от престола Николай писал в дневнике горькие слова: «Кругом измена, и трусость, и обман!». Под стук сапог новой власти, разгуливающей по залам и комнатам дворца, помогала Александре выхаживать тяжело болевших корью детей. Была рядом, пока сама, заразившись от детей, не провалилась в беспамятство.

За ней пришли 21 марта 1917 года. Временное правительство, обвинив Вырубову в шпионаже и предательстве, заключило ее в Петропавловской крепости. Не оправившуюся от кори, с трудом передвигающуюся на костылях, ее бросили в сырую камеру. Сорвали все украшения и образки, раздели донага и надели арестантскую рубашку. Дважды в день приносили полмиски воняющей тухлой рыбой похлебки, в которую охранники «из озорства» плевали и сыпали битое стекло. По ночам в камеру вваливались пьяные солдаты. По утрам, поднимаясь с кровати, Анна падала в обморок от слабости. Падала в огромную лужу, которая образовалась на полу, и часами лежала не в силах подняться. От холода и сырости началось воспаление легких. И тюремный доктор стал главным мучителем несчастной. Он сдирал с нее при солдатах рубашку, приговаривая: «Вот эта женщина хуже всех, она от разврата отупела», задавал циничные вопросы об «оргиях» с царем и царицей. На любые жалобы называл притворщицей и бил по щекам. За то, что посмела заболеть, её лишали прогулок и редких свиданий с близкими. Комендант и начальник охраны, угрожая убийством заключенной, вымогали у ее родителей большие суммы денег.

В этом бесконечном кошмаре она пыталась ухватиться за любые проявления человеческого в своих тюремщиках. Повторяла себе «я их не виню» и была благодарна за любое доброе слово и жест.

Прошло пять месяцев, прежде чем после долгих допросов и унизительного медицинского осмотра, показавшего,что «участница оргий» на самом деле никогда не имела интимной связи, Анну освободили.

Освободили, чтобы через месяц арестовать вновь. На этот раз ее выслали за границу, в Финляндию, заключили в крепости Свеаборг. Газеты были полны решениями полковых и судовых комитетов, приговаривающих Вырубову к расстрелу. Но в Гельсингфорсе ненавидели арестовавшего ее Керенского, поэтому отнеслись к узнице с состраданием.

Еще через месяц Троцкий приказал освободить заключенных Временного правительства. Вырубову доставили в Петроград, в Смольный, где проникшиеся к ней сочувствием супруги Каменевы накормили ее обедом. На следующий день газеты кричали о том, что Вырубова заседает в Смольном, что она дружит с Каменевой, катается с Коллонтай и укрывает Троцкого. Из «германской шпионки» молва быстро превратила ее сначала в «контрреволюционерку», а потом в «большевичку».

Зиму 1917-1918 и лето 1918 года Анна тихо жила с матерью в маленькой петроградской квартире и предпринимала все усилия, чтобы установить связь с увезенной в Сибирь царской семьей. И когда это удалось, отправляла своим друзьям полные любви и тревоги письма и трогательные посылки. Была счастлива, когда до нее доходил ответ и скромные подарки тобольских узников. Несколько раз встречалась с Горьким, пытаясь хлопотать за царскую семью.

Снова арест и заключение, нелепые обвинения, унижения. Освобождение и изнурительная голодная зима 1919 года, в которой Анна с больной матерью едва выжили.

В последний раз ее арестовали 22 сентября 1919 года. Белые войска наступали на Петроград. Говорили, что большевики нервничают и всех заключенных расстреляют. И вот настал день, когда Анну Вырубову повезли на расстрел. Она была чрезвычайно слаба, ночью у нее открылось кровотечение, истекая кровью, она еле переставляла ноги. Сопровождал ее один солдат. Страшный этот путь надо было совершить на трамвае, с пересадкой. Мосты были разведены, и трамвай, на который следовало пересесть, задержался. Арестантка с конвоиром долго стояли в большой толпе ожидающих. Скоро солдату надоело ждать, и он отбежал «на минуточку». В это время к Вырубовой подошел офицер, которому она когда-то помогла, и сунул ей в руку 500 рублей. Тут же из толпы появилась знакомая женщина, из домашних отца Иоанна Кронштадтского, и сказала: «Не давайтесь в руки врагам, идите, я молюсь. Батюшка отец Иоанн спасет вас». И Вырубова, напрягая последние силы, пошла. Подошла к стоящему на углу извозчику, тот покачал головой. Тогда она протянула ему полученные от офицера деньги и дала адрес друзей за Петроградом.

Когда друзья отворили дверь, Анна упала в глубоком обмороке.

Целый год она скрывалась как загнанный зверь. Искала и находила приют в каморках бедняков, которым когда-то помогла. Задерживаться больше пяти дней в одном месте было опасно, уходила, шла дальше, стучала в очередную дверь и спрашивала: «Я ушла из тюрьмы — примите ли меня?». Ей пришлось обрить волосы, обувь сносилась, в декабре она ходила босиком.

В конце 1920 года жившая за границей сестра Анны устроила им с матерью побег в Финляндию. Бежали ночью, на санях по льду через Финский залив. Финн-проводник, увидев босые ноги Вырубовой, дал ей шерстяные носки. Она на всю жизнь запомнила это странное ощущение - тепло на давно забывших его измученных ногах.

Финские власти, помня, какое место Вырубова занимала при дворе, отнеслись к ней с почтением. Ее допросила уголовная полиция. Спрашивали об отношении к царю, к Распутину, о причинах прихода большевиков к власти. И последний вопрос — намерена ли она остаться в Финляндии. «Если правительство Финляндии разрешит, я очень устала…».

Сначала Анна с матерью поселились на своей хранящей воспоминания о счастливых днях даче в Терийоки (Зеленогорске), затем переехали в Выборг.

Жизнь в Финляндии не была простой. Здесь можно было не опасаться преследований, но как привыкнуть к чужому укладу, незнакомой культуре? Как понять ее, не зная языка? С трудом сводили концы с концами. В гражданстве Анне с матерью было отказано, поэтому на социальную помощь рассчитывать они не могли. Бедность, проблемы с окончательно подорванным здоровьем, тоска по родине и любимым друзьям. В эти беспросветные дни Анна Александровна начинает писать «Страницы моей жизни». Книгу воспоминаний, в которой оживают образы членов царской семьи, счастливые и горькие минуты их жизни, трагические события недавнего прошлого.

Эта книга — последнее, что Анна могла сделать для своей любимой подруги. Рассказать потомкам, каким прекрасным человеком на самом деле была оклеветанная императрица Александра Федоровна — милосердная, стойкая, беззаветно любившая Россию.

Книга вышла из печати в Париже в 1923 году и вызвала мощную вспышку злобы и в эмигрантских кругах, многие представители которых нашли себя среди персонажей, и в Советской России.

Страна Советов просто не могла допустить такого обеления царской семьи и интриганки Вырубовой. И Анне нанесли еще один подлый удар. Неожиданно появился сфальсифицированный «подлинный дневник Вырубовой», на странницах которого проблемы большой политики чередовались с сальными подробностями интимной жизни двора, а пересказ сплетен и слухов с цитатами из документов. Фальшивка была очень качественная, ведь работали над ней профессионалы — известный литературовед и историк П.А. Щеголев и «красный граф» А.Н. Толстой. Вырубова эту подделку публично опровергла, но только люди, близко знавшие ее, понимали, что Анна Александровна не могла быть автором этих строк, пропитанных грубостью и цинизмом.

Бывшие соотечественники сторонились ее, и она не искала встреч с ними. Она всегда была очень религиозна, и теперь общению с людьми все чаще предпочитала молитву. Инвалидность не позволила осуществиться ее стремлению служить Богу в монастыре. Но в ноябре 1923 года она с огромным трудом добралась на Валаам, где в Смоленском скиту монастыря приняла монашеский постриг с именем Мария. Началась жизнь тайной монахини.

Монахиня Мария (Вырубова) в Смоленском скиту Валаамского монастыря со
своим духовником иеросхимонахом Ефремом. 1937 год

В 1939 году, когда вспыхнула война между Советской Россией и Финляндией, монахиня Мария вместе со своей компаньонкой Верой покинули Выборг, опасаясь захвата города Красной армией и преследований со стороны советских властей. Приют им дала шведская королева Луиза, племянница императрицы Александры Федоровны. До окончания войны матушка Мария жила вместе с подругой в маленьком пансионате под Стокгольмом за счет шведского королевского двора. Королева Луиза, с которой Анна дружила еще в Петербурге, выплачивала ей небольшую пенсию и после войны. Эта помощь дала возможность монахине Марии устроить свою скромную жизнь в Хельсинки.

Анна Александровна Танеева (Вырубова). Хельсинки

Помог ей и еще один старый знакомый из петербургской жизни при дворе, генерал царской армии барон Густав Карлович Маннергейм. Влиятельнейший финский политик, фельдмаршал Маннергейм по просьбе Анны Танеевой дал ей рекомендательное письмо, которое служило ей фактически охранной грамотой от враждебности окружающего мира.

С помощью этого письма ей удалось получить маленькую квартиру на улице Топелиуса, где она прожила с Верой до самой своей смерти в 1964 году. Прожила в бедности и затворничестве. В доме ее никто не бывал, в комнате никогда не включался свет. За окном квартирки на первом этаже — автобусная остановка, на которой всегда много людей. Люди спешили по своим делам, а в двух шагах от них, в сумерках тесной комнаты в молитвах и воспоминаниях проходили дни верной и преданной подруги последней русской императрицы.

Она похоронена неподалеку от этого места, на Ильинском православном кладбище Хельсинки. На каменном надгробии надпись «Анна Александровна Танеева (матушка Мария) 16 июля 1884 — 20 июля 1964».

На ухоженной могиле цветут анютины глазки, возвышается деревянный православный крест. Не сразу заметишь, что к кресту крепится ящик с табличкой «Книга почитателей». Под неожиданной для такого печального места пестрящей летними цветочками обложкой — человеческие боль и отчаянье, желания и мечты. И на каждой странице «Матушка Мария, помолись! Мариюшка, помоги!». Продолжает Анна Танеева, мать Мария, получать записочки, подобные тем, что заполняли карманы ее фрейлинского платья… Не всесильна, но не отказывает никому.

У последнего русского царя Николая II и его супруги Александры Федоровны (немецкой принцессы Алисы Гессен-Дармштадтской) было довольно мало как верных друзей, так и людей, которым они всецело доверяли. Но таковые были. Роль же ближайшего человека монаршей четы играла фрейлина Ее Величества Анна Александровна Вырубова.

Враги Николая II и его семьи нена­видели Анну Вырубову едва ли не больше, чем самого русского императо­ра и его супругу. Сегодня же поклонни­ки последнего русского царя, наоборот, подняли на щит не только царскую чету, но и оставшуюся верной им до их по­следних дней Вырубову. Правда, как это почти всегда бывает, располагается где- то посередине.

Анна Вырубова принадлежала к тому типу людей, которых можно на­звать вечными помощниками, спутни­ками, служителями сильных мира сего. Многие сомневались в ее ис­кренности. А зря. Существа подоб­ного склада отличаются абсолют­но собачьей преданностью по отношению к тем, кого они избра­ли себе в «хозяева». И полностью подчиняют свою жизнь их интере­сам. Не стоит, конечно, игнориро­вать тот факт, что фрейлина вы­брала себе в повелители не кого-нибудь, а императора и им­ператрицу Российской империи. Но сомневаться стоило бы скорей не в искренности ее, а в уме.

Анна Танеева родилась в 1884-м в семье управляющего император­ской канцелярии. Мать ее была праправнучкой великого полко­водца Кутузова. Девочка отлича­лась кротостью и… неуклюжестью: круглолицая, грузная, с нежными голубыми глазами, Анна принадле­жала к тем, кого, фигурально выра­жаясь, в оркестрах не назначают первы­ми скрипками.

И образование она получила не бог весть какое: в начале XX века девица Та­неева стала обладательницей диплома домашней учительницы. Ее звездный час пробил в 1904 году, когда девятнадцати­летнюю аристократку взяла во фрейли­ны Александра Федоровна — супруга им­ператора Николая II. К тому моменту царица жила в России уже десять лет. Она приняла православие, не только офици­ально, но и душой: супруга царя соблю­дала обряды и много говорила и писала о своей преданности новой вере.

Не меньше, чем новую религию, цари­ца любила своего мужа. Их брак был счастливым: каждый из супругов стал лучшим другом для другого. А вот осо­бенно близких друзей императрице до встречи с Вырубовой найти как-то не уда­валось. Ее не любили ни при дворе, ни тем более вне его — за то, что немка, за то, что держалась высокомерно, холодно и чопорно, за то, что была истерична, за то, что была ограниченна: рассматривала поступки людей исключительно с рели­гиозной точки зрения — что есть грех, а что нет. Председатель Совета министров Российской империи граф Сергей Витте прямо именовал царицу «не­нормальной» и считал, что именно союз с ней усугубил недостатки безвольного царя.

В такой обстановке и с подоб­ным набором личных качеств ца­рица весьма нуждалась в близкой подруге, которая приняла бы ее такой, какая она есть, слушала бы ее, соглашалась бы с ней и была бы ей предана всегда. Такого че­ловека Александра нашла в лице Анны Танеевой. Тут недостатки фрейлины обернулись ей же на пользу. Императрице в наперсни­цах не нужна была ни красавица, ни умница, ни светская львица. Царица сама звезд с неба не хва­тала и окружала себя себе же по­добными.

Кроме того, у Александры Фе­доровны и ее ближайшей подруги была общая страсть: привязан­ность к мистике. В царице это увлечение расцвело особенно сильно после того, как стало ясно: наследник престола це­саревич Алексей страдает гемофилией.

Итак, 1904 год стал поворотным для двора: в том году родился больной на­следник, и Вырубова оказалась самой близкой к императорской семье.

В следующем году в семье императо­ра случилось еще одно знаменатель­ное событие: Милица Николаевна, су­пруга великого князя Петра Николаевича, познакомила царя и его жену с Григорием Распутиным. «Ста­рец» говорил, что он лечит все болезни, и гемофилию в том числе. По слухам, Распутин на самом деле «заговаривал» кровотечения малолетнего Алексея.

Кроме безумно склонной к мистике Милицы, в «рекламной кампании» ку­десника приняла активное участие и Танеева. В 1907 году ее выдали замуж за офицера Вырубова. Но брак, не просу­ществовав и года, распался. Тут-то Анна и вспомнила о предсказании «старца». Вот как она писала об этом в своих ме­муарах: «Я попросила его (Распутина. — Прим. авт.) помолиться, чтобы я всю жизнь могла положить на служение Их Величествам. «Так и будет», — ответил он, и я ушла домой. Через месяц я написа­ла Великой Княгине, прося ее спросить Распутина о моей свадьбе. Она ответи­ла мне, что Распутин сказал, что я вый­ду замуж, но счастья в моей жизни не будет». Григорий напомнил ей ее куми­ра Иоанна Кронштадтского, который, по ее мнению, в 1902 году исцелил ее от брюшного тифа.

В общем, Вырубова после развода с еще большим пылом разделила страсть царицы к «старцу». Теперь одинокая и преданная царской семье Анна Александровна всегда жила поблизости от августейшего семейства. С императри­цей и ее дочерьми она вышивала, вела повседневные беседы, читала религи­озные книги. Григорий Распутин назы­вал ее по-свойски Аннушкой. Фрейли­на успешно выполняла роль посредницы между «старцем» и цари­цей, посылая за ним, когда он был ну­жен Александре или наследнику.

Странный «квартет» — царь, царица, Распутин и Вырубова — выводил из со­стояния равновесия не только предста­вителей либеральной и высокообразо­ванной русской интеллигенции. Придворная знать и члены царского семейства не понимали этой дружбы. Другие фрейлины открыто ревновали царицу к ее лучшей подруге и наперс­нице.

Россия полнилась ужасными слуха­ми: будто «старец» пребывает в интим­ных отношениях и с Вырубовой, и с ца­рицей, и даже с ее дочерьми. Страна же содрогалась от разных катаклизмов: революции 1905 года, войны 1914 года, постоянных общественных волнений.

Но уютный мир тихого дворца в Цар­ском Селе как будто не знал никаких потрясений. И его оплотом была во многом кроткая и голубоглазая Аннушка Вырубова. Впрочем, спустя годы она писала: «Когда я вспоминаю все события того времени, мне кажется, как будто Двор и высший свет были как бы большим су­масшедшим домом, настолько запутан­но и странно все было».

В 1914 году Вырубова вместе с цари­цей и ее дочерьми работала сестрой ми­лосердия в госпитале для раненых. Но и этот гуманный и бескорыстный труд не поднял в глазах общественности пре­стиж двора Романовых. Репутация августейшего семейства и их фаворитки ока­залась подорвана бесповоротно.

В начале 1915 года Анна Алексан­дровна на пути из Царского Села в сто­лицу попала в страшную железнодо­рожную катастрофу. Ее, серьезно пострадавшую, истекающую кровью, вытащили из покореженного состава. Лечение заняло несколько месяцев. Те­перь Вырубова передвигалась в инва­лидном кресле или на костылях. Желез­ная дорога выплатила императорской фаворитке огромную компенсацию. На эти деньги Анна организовала госпи­таль для военных.

Во время болезни царь и в особенно­сти царица ежедневно проводили часы у постели любимой Аннушки. Постепен­но ей становилось лучше…

Но уютный мирок рушился на глазах. В декабре 1916 года группа дворян-заговорщиков, недовольных активной деятельностью энергичного «старца» при дворе, убили его. Это стало чем-то вроде сигнала к началу революции в России.

После февральских событий 1917 года Вырубову арестовали. На проща­ние она успела только обменяться ико­нами с царем и царицей. Она хорошо запомнила их заплаканные лица — боль­ше Анна Александровна своих ближай­ших друзей не видела.

Ее ненадолго отпустили. Но после Ок­тябрьской революции фрейлину заклю­чили под стражу уже большевики.

В тюрьме всеобщее любопытство было удовлетворено: Вырубову прове­рили на предмет связи с Распутиным. Подозрения оказались ложными: фрей­лина была девственницей.

Из-под ареста ей удалось сбежать. Многие месяцы «вечная тень» импера­трицы пряталась по чужим людям. В 1920 году верные люди помогли быв­шей фрейлине и ее матери бежать в Финляндию по льду Финского залива.

Остаток своей долгой жизни — до 1964 года — Анна Александровна прове­ла в Хельсинки. После смерти матери Вырубова приняла постриг и стала мо­нахиней Марией. Она написала воспо­минания, в которых изъяснялась в своей любви к монаршей чете. Но в то же вре­мя сама лучшая подруга царицы призна­вала: катаклизмы, произошедшие в Рос­сии, во многом были спровоцированы неправильным поведением ее лучших друзей.

Анна Танеева была прапраправнучкой великого русского полководца Кутузова. Её отец, Александр Сергеевич, на протяжении 20 лет занимал важный государственный пост статс-секретаря и главноуправляющего Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — должность, практически передававшаяся в семье Танеевых по наследству. В январе 1904 года юная Анна Танеева была «пожалована шифром», то есть получила придворное назначение на должность фрейлины императрицы Александры Федоровны. Фрейлинский шифр с вензелем представлял собой брошь в виде монограммы императрицы или же двух сплетенных инициалов императрицы действующей и вдовствующей. Живописная композиция увенчивалась стилизованной императорской короной. Получение фрейлинского шифра для многих молодых аристократок было воплощением их мечты о придворной службе. Заметим, что традиция вручения фрейлинского шифра собственноручно правящими и вдовствующими императрицами строго соблюдалась вплоть до начала XX века — Александра Федоровна отказалась от этого права, что глубоко оскорбило русскую аристократию и окончательно подорвало ее репутацию при дворе. Кстати, вдовствующая императрица Мария Федоровна вплоть до начала 1917 года добросовестно выполняла эту обязанность, от которой так легкомысленно отказалась её невестка.

30 апреля 1907 года 22-летняя фрейлина императрицы Танеева выходит замуж. В качестве супруга выбор пал на морского офицера Александра Вырубова. За неделю до свадьбы императрица просит подругу, черногорскую княжну Милицу, жену великого князя Петра Николаевича (внука Николая I), познакомить свою фрейлину с набирающем тогда популярность врачевателем и провидцем Григорием Распутиным. Вместе с сестрой Анастасией, с которой черногорская подруга была неразлучна, Милица хотела использовать «старца» как инструмент влияния на Николая II для исполнения личных желаний и помощи родной стране. Первое знакомство с Распутиным производит на девушку очень сильное впечатление, которое впоследствии перерастет в настоящее поклонение: «Худой, с бледным, изможденным лицом; глаза его, необыкновенно проницательные, сразу меня поразили».

Императрица называла Вырубову «большой бейби»

Свадьбу фрейлины Танеевой играют в Царском Селе, а на венчание приходит вся царская семья. Семейная жизнь юной четы сразу не задается: быть может, потому, что по слухам, в первую брачную ночь жених сильно напился, а невеста так перепугалась, что попыталась любыми средствами избежать близости. По воспоминаниям Вырубовой, свой отпечаток на неудачное замужество наложили переживания мужа после катастрофы в Цусиме. Вскоре (вероятно, не без помощи Александры Федоровны) муж уезжает лечиться в Швейцарию, а через год Вырубова просит у него развода. Так, 23-летняя фрейлина становится ближайшей подругой 36-летней императрицы, ее верным советчиком. Теперь именно она станет источником знакомства Александры Федоровны со всеми городскими слухами и сплетнями: императрица побаивалась выходить в свет и предпочитала вести уединенный образ жизни в Царском Селе, где поселится и одинокая Вырубова.

С началом Первой мировой войны Вырубова вместе с императорской семьей начинает работать сестрой милосердия в устроенном в Царском Селе лазарете. Раненых в этом госпитале оперирует Вера Гедройц, самая известная в России женщина-врач. Находясь в добровольной изоляции, Александра Федоровна практически все новости из столицы получает от своей верной подруги, которая зачастую дает ей не самые удачные советы. Офицеры — пациенты госпиталя привыкли к постоянным визитам императрицы, а потому якобы более не проявляют должного отношения к ней — Вырубова советует пореже бывать в лазарете, чтобы проучить непочтительных подданных.

В 18 лет Вырубова переболела тифом, но спаслась

2 января 1915 года Вырубова отправляется на поезде из Царского Села в Петроград, однако, не доехав всего 6 верст до столицы, состав попадает в аварию. Советницу императрицы обнаруживают под обломками практически без шансов на выживание. В своих воспоминаниях Вырубова тщательно описывает все подробности приключившейся с ней страшной катастрофы: 4 часа она лежит одна без помощи. Прибывший врач говорит: «Она умирает, не стоит ее трогать». Потом приезжает Вера Гедройц и подтверждает фатальный диагноз. Однако, после того, как личность и статус пострадавшей становится общеизвестным, ее срочно вывозят в Царское Село, где на перроне уже ждут императрица с дочерьми. Несмотря на все уверения врачей, что несчастной уже ничего не поможет, срочно прибывший по просьбе императрицы Распутин провидчески объявляет, что Вырубова «жить будет, но останется калекой».

После отречения императорская семья живет под арестом в Царском Селе, Вырубова остается с ними. Однако, 21 марта их навещает министр юстиции Временного правительства Александр Керенский, который арестовывает подругу императрицы по подозрению в антиправительственном заговоре, несмотря на все уговоры и жалобы. Солдаты охраны весьма удивляются тому, что знаменитая Вырубова — совсем не развратная светская дива, а инвалид на костылях, выглядящая значительно старше своих 32 лет.

Следствие опровергало слухи о ее связи с Распутиным

Проведя несколько дней в камере предварительного заключения, Вырубова оказывается в самой страшной тюрьме для политических преступников — в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, куда помимо подруги императрицы попадают и другие враги новой власти, с именами которых ассоциировались все самые страшные преступления прежнего режима: лидер правой партии «Союз русского народа» Александр Дубровин, бывший военный министр Владимир Сухомлинов, премьер-министры Борис Штюрмер и Иван Горемыкин, глава МВД Александр Протопопов. Царских чиновников содержат в ужасающих условиях. Когда Вырубову приводят в камеру, солдаты забирают соломенный мешок и подушку с кровати, с нее срывают золотую цепочку, на которой висит крест, отнимают образки и украшения: «Крест и несколько образков упали мне на колени. От боли я вскрикнула; тогда один из солдат ударил меня кулаком, и, плюнув мне в лицо, они ушли, захлопнув за собой железную дверь». Из воспоминаний Вырубовой становится ясным, насколько бесчеловечным было отношение к заключенным: от сырости и постоянного холода у нее начинается плеврит, поднимается температура, она оказывается практически без сил. На полу в середине ее камеры — огромная лужа, иногда она в бреду падает туда с койки и просыпается насквозь мокрая. Тюремный доктор, по воспоминаниям Вырубовой, издевается над арестантами: «Я буквально голодала. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды, вроде супа, в который солдаты часто плевали, клали стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, проглатывая немного, чтобы только не умереть от голода; остальное же выливала». Однако, уже спустя несколько месяцев наконец-то проводится тщательная следственная проверка, и 24 июля Вырубову отпускают по причине отсутствия состава преступления.

Месяц Вырубова спокойно живет в Петрограде, пока 25 августа ее не объявляют чрезвычайно опасной контрреволюционеркой и не высылают в финскую крепость Свеаборг. Конвой отправляется в место назначения на яхте «Полярная звезда», которая раньше была собственностью царской семьи, — Вырубова часто бывала на ней: «Нельзя было узнать в заплеванной, загаженной и накуренной каюте чудную столовую Их Величеств. За теми же столами сидело человек сто «правителей» — грязных, озверелых матросов». Кстати, их ненависть друг к другу была взаимной — фигура Вырубовой у большинства ассоциировалась с самыми зловещими преступлениями царской власти. Ей на помощь неожиданно приходит Лев Троцкий, который приказывает немедленно отпустить «узницу Керенского» (не без протекции матери Вырубовой, Надежды Танеевой). 3 октября Вырубову привозят на прием в Смольный, где ее встречают Лев Каменев с женой Ольгой, родной сестрой Троцкого. Тут ее даже кормят ужином, после чего отпускают.

Опасаясь повторного ареста, Вырубова еще в течение года скрывалась у знакомых, находя убежище в «подвалах и каморках бедняков, вырученных ею когда-то из нищеты». В конце 1920 года преданной подруге бывшей императрице удается нелегально попасть в Финляндию, где она проживет еще 40 лет, приняв постриг под именем Мария Танеева в Смоленском скиту Валаамского монастыря.

Последняя русская императрица называла свою фрейлину «моей большой бейби» и «милой мученицей». Анна Вырубова была для Александры Федоровны главной подругой жизни.

Придворная простота

Анна Вырубова (в дев. Танеева) была прапраправнучкой Михаила Илларионовича Кутузова . Её отец на протяжении 20 лет занимал ответственный пост статс-секретаря и главноуправляющего Его императорского Величества Канцелярией. Этот же пост занимали его отец и дед при Александре I, Николае I, Александре II и Александре III. При этом в общественном сознании об Анне Вырубовой закрепилось мнение, что она была простолюдинкой. Это по меньшей мере неверно. Даже перестав быть фрейлиной по причине замужества, Анна Вырубова оставалась, по сути, главной подругой императрицы. Александра Федоровна называла её «большая бейби». «Маленьким бейби» был императрицы был сын - царевич Алексей.

Трижды воскресшая

Александра Федоровна, приехав в Россию, приняла православие и отнеслась к этому со всей ответственностью. Однако окружавшие её люди были в служении не столь ревностны и скорее больше любили поговорить о Боге, чем вести богоугодную жизнь. Все, кроме Анны Вырубовой - фрейлины императрицы, а потом её верной подруги.

Императрица называла Анну «моей милой мученицей». И это не было преувеличением. Вся жизнь Анны Вырубовой - череда испытаний, которые она принимала с поистине христианским смирением.

В 18 лет она переболела тифом. От смерти её спасло, как она сама считала, духовное заступничество Иоанна Кронштадского.

Через 11 лет Анна Вырубова попала в железнодорожную катастрофу и её, лежавшую без сознания, с множественными переломами «оживил» Григорий Распутин . Наконец, в 1918 году, когда её вел на расстрел красноармеец, Анна увидела в толпе женщину, вместе с которой часто молилась в монастыре на Карповке, где покоятся мощи святого Иоанна Кронштадтского. «Не давайтесь в руки врагам, - сказала она. - Идите, я молюсь. Батюшка Иоанн спасёт Вас». У Анны Вырубовой получилось затеряться в толпе. А потом ещё один встреченный знакомый, которому Вырубова когда-то помогла, передал её 500 рублей.

«Бо не ведают, что творят»

Не было, пожалуй, в русской истории женщины, на оклеветание имени которого было бы брошено столько сил. Слухи о порочной жизни Анны Вырубовой курсировали в народе ещё до революции. Про нее говорили, что это именно она ввела в окружение царя Распутина, что она с самим Распутиным участвует в разных бесчинствах, что она якобы соблазнила саму императрицу.

Вырубова в своей книге рассказала, как появлялись подобные слухи в предреволюционной России.

Она писала со слов своей сестры: «Утром ко мне влетела г-жа Дер­фельден со словами: „Сегодня мы распускаем слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят“.

И все этому действительно верили. Все, кто не знал Вырубову лично. Знакомство с ней меняло людей. Следователь Руднев вспоминал, как он шел допрашивать Вырубову и был к ней настроен негативно - наслушавшись всего, что о ней рассказывали. Он пишет: „Когда же вошла г-жа Вырубова, то меня сразу поразило особое выражение её глаз: выражение это было полно неземной кротости, это первое благоприятное впечатление в дальнейших беседах моих с нею вполне подтвердилось“.

Вырубову сажали в тюрьму пять раз. И при Керенском, и при большевиках. Её пытали. Однажды в тюрьме рябой солдат, один из самых злостных гонителей Анны, вдруг резко переменился. В гостях у брата он увидел на стене фото Анны. Тот сказал: „Целый год в госпитале она была мне как мать“. С тех пор солдат изо всех сил помогал лучшей Вырубовой.

Уже упомянутый следователь Руднев вспоминал, что он узнал не от самой Вырубовой, а от ее матери, что в тюрьме Анна подвергается издевательствам. На допросе Анна это лишь кротко подтвердила и сказала: „Они не виноваты, не ведают бо, что творят“.

Благотворительница

В 1915 году в качестве компенсации от железной дороги за увечья, полученные во время аварии, Анна получила огромные по тем временам деньги - 80 тысяч рублей. Полгода Анна была прикована к кровати. Всё это время императрица посещала фрейлину ежедневно. Потом Анна Александровна передвигалась на инвалидном кресле, а в дальнейшем на костылях или с палочкой. Все деньги бывшая фрейлина потратила на создание госпиталя для инвалидов войны, где бы их обучали ремеслу, чтобы они могли себя в дальнейшем прокормить. Ещё 20 тыс. рублей добавил Николай II . Одновременно в госпитале находилось до 100 человек. Анна Вырубова вместе с императрицей и дочерями служили там и в других госпиталях сестрами милосердия.

Старец и Анна

Вопреки расхожему заблуждению, не Анна Вырубова ввела в дом императрицы Распутина, а Александра Федоровна познакомила свою фрейлину с „сибирским старцем“. При первой же встрече старец пообещал, что желание Анны „всю жизнь положить на служение Их Величеством“ осуществится. Позже он предскажет, что фрейлина выйдет замуж, но счастлива не будет.

Так и случилось. В 1907 году Анна Танеева вышла замуж, но развелась уже через год.

Распутин сыграл в жизни Вырубовой огромную роль. Именно он, как она считала, спас её после железнодорожной катастрофы в 1915 году, однако именно слухи об их отношениях сделали Вырубову „нерукопожатной“ у значительной части эмигрантов.

Все разговоры о якобы бесчинствах, в которых она участвовала с Распутиным опровергаются одним простым фактом: медицинское освидетельствование в 1918 году устнановило, что Вырубова была девственницей.

»Дневник Вырубовой»

В декабре 1920 года вместе со своей матерью Вырубова бежала из Петрограда по льду Финского залива за границу.

В 1923 году на Валааме в Смоленском скиту Анна приняла монашеский постриг с именем Мария, но по состоянию здоровья ни в какую обитель не поступила и осталась тайной монахиней в миру. Под своей девичьей фамилией она прожила в Финляндии более четырёх десятилетий. Скончалась в 1964 году в возрасте 80 лет.

В эмиграции Анна Танеева написала автобиографическую книгу «Страницы моей жизни». В 1922 году она была издана в Париже. В Советском Союзе, видимо, решили, что такое представление о царской семье может идеологически навредить и издали так называемый «Дневник Вырубовой», мистификацию, где все царское окружение и сам царь представлены в наихудшем свете.

Несмотря на то, что сегодня уже доказана поддельность «Дневника», до сих пор в научной среде можно встретить выдержки из него. Наиболее вероятными авторами «Дневника Вырубовой» считаются советский писатель Алексей Толстой и профессор истории, эксперт по концу XIX века Павел Щёголев.

Страницы моей жизни. Анна Танеева (Вырубова)

Приступая с молитвой и чувством глубокого благоговения к рассказу о священной для меня дружбе с Императрицей Александрой Федоровной, я хочу сказать вкратце - кто я, и как могла я, воспитанная в тесном семейном кругу, приблизиться к моей Государыне.

Отец мой, Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост статс-секретаря и главноуправляющего Его Императорского Величества Канцелярии в продолжение двадцати лет. По странному стечению обстоятельств тот же самый пост занимали его дед и отец при Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.

Дед мой, генерал Толстой, был флигель-адъютантом Императора Александра II, а его прадед был знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадедом матери был граф Кутаисов, друг Императора Павла I.

Несмотря на высокое положение моего отца, наша семейная жизнь была простая и скромная. Кроме служебных обязанностей весь его жизненный интерес был сосредоточен на семье и любимой музыке, - он занимал видное место среди русских композиторов. Вспоминаю тихие вечера дома: брат, сестра и я, поместившись за круглым столом, готовили уроки, мама работала, отец же, сидя у рояля, занимался композицией. Благодарю Бога за счастливое детство, в котором я почерпнула силы для тяжелых переживаний последующих лет.

***
Образование мы, девочки, получили домашнее и держали экзамен на звание учительниц при округе. Иногда через отца мы посылали наши рисунки и работы Императрице, которая хвалила нас, но в то же время говорила отцу, что поражается, что русские барышни не знают ни хозяйства, ни рукоделия и ничем кроме офицеров не интересуются.

Воспитанной в Англии и Германии, Императрице не нравилась пустая атмосфера петербургского света, и она все надеялась привить вкус к труду. С этой целью она основала «Общество рукоделия», члены которого, дамы и барышни, обязаны были сработать не менее трех вещей в год для бедных. Сначала все принялись работать, но вскоре, как и ко всему, наши дамы охладели, и никто не мог сработать даже трех вещей в год.

***
Жизнь при Дворе в то время была веселая и беззаботная. 17-ти лет я была представлена сперва Императрице-Матери в Петергофе в ее дворце. Сначала страшно застенчивая, - я вскоре освоилась и очень веселилась. В эту первую зиму я успела побывать на 22 балах, не считая разных других увеселений. Вероятно. Переутомление отозвалось на моем здоровье, - и летом, получив брюшной тиф, я была 3 месяца при смерти. Брат и я болели одновременно, но его болезнь шла нормально, и через 6 недель он поправился; у меня же сделалось воспаление легких, почек и мозга, отнялся язык, и я потеряла слух. Во время долгих мучительных ночей я видела как-то раз во сне о. Иоанна Кронштадтского, который сказал мне, что скоро будет лучше.

В детстве о. Иоанн Кронштадтский раза 3 был у нас и своим благодатным присутствием оставил в моей душе глубокое впечатление, и теперь, казалось мне, мог скорее помочь, чем доктора и сестры, которые за мной ухаживали. Я как-то сумела объяснить свою просьбу: позвать о. Иоанна, - и отец сейчас же послал ему телеграмму, которую он, впрочем, не сразу получил, так как был у себя на родине. В полузабытьи я чувствовала, что о. Иоанн едет к нам, и не удивилась, когда он вошел ко мне в комнату. Он отслужил молебен, положив епитрахиль мне на голову. По окончании молебна он взял стакан воды, благословил и облил меня, к ужасу сестры и доктора, которые кинулись меня вытирать. Я сразу заснула, и на следующий день жар спал, вернулся слух, и я стала поправляться.

Великая Княгиня Елизавета Феодоровна три раза навещала меня, а Государыня присылала чудные цветы, которые мне клали в руки, пока я была без сознания.

***
В конце февраля 1905 года моя мать получила телеграмму от светлейшей княгини Голицыной, гофмейстерины Государыни, которая просила отпустить меня на дежурство - заменить больную свитскую фрейлину княжну Орбельяни. Я сейчас же отправилась с матерью в Царское Село. Квартиру мне дали в музее - небольшие мрачные комнаты, выходящие на церковь Знаменья. Будь квартира и более приветливой, все же я с трудом могла [бы] побороть в себе чувство одиночества, находясь в первый раз в жизни вдали от родных, окруженная чуждой мне придворной атмосферой.

Кроме того, Двор был в трауре. 4 февраля (здесь и далее все даты даны по старому стилю. - Ред.) был зверски убит Великий Князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. По слухам, его не любили в Москве, где началось серьезное революционное движение, и Великому Князю грозила ежедневная опасность.

Великая Княгиня, несмотря на тяжелый характер Великого Князя, была бесконечно ему предана и боялась отпускать его одного. Но в этот роковой день он уехал без ее ведома. Услышав страшный взрыв, она воскликнула: «It is Serge». Она поспешно выбежала из дворца, и глазам ее представилась ужасающая картина: тело Великого Князя, разорванное на сотни кусков.

Грустное настроение при Дворе тяжело ложилось на душу одинокой девушки. Мне сшили траурное черное платье, носила я и длинный креповый вуаль, как остальные фрейлины.

По желанию Государыни главной моей обязанностью было проводить время с больной фрейлиной, княжной Орбельяни, которая страдала прогрессивным параличом. Вследствие болезни характер у нее был очень тяжелый. Остальные придворные дамы также не отличались любезностью, я страдала от их частых насмешек, - особенно они потешались над моим французским языком.

Был пост, и по средам и пятницам в походной церкви Александровского дворца служили преждеосвященные литургии для Государыни Я просила и получила разрешение бывать на этих службах. Другом моим была княжна Шаховская, фрейлина Великой Княгини Елизаветы Федоровны, только что осиротевшая. Всегда добрая и ласковая, она первая начала давать мне религиозные книги для чтения.

Подошла Страстная неделя, и мне объявили, что дежурство мое кончено. Императрица вызвала меня в детскую проститься. Застала я ее в угловой игральной комнате окруженную детьми, на руках у нее был Наследник. Я была поражена его красотой - так он был похож на херувима: вся головка в золотых кудрях, огромные синие глаза, белое кружевное платьице. Императрица дала мне его подержать на руки и тут же подарила мне медальон (серый камень в виде сердца, окруженный бриллиантами) на память о моем первом дежурстве, и простилась со мной.

***
Между мной и Государыней установились простые, дружеские отношения, и я молила Бога, чтобы Он помог мне всю жизнь мою положить на служение Их Величествам. Вскоре я узнала, что и Ее Величество желала приблизить меня к себе.

Мы начали играть с Императрицей в 4 руки. Я играла недурно и привыкла разбирать ноты, но от волнения теряла место, и пальцы леденели. Играли мы Бетховена, Чайковского и других композиторов. Вспоминаю наши первые разговоры у рояля и иногда до сна. Вспоминаю, как мало-помалу она мне открывала свою душу, рассказывая, как с первых дней ее приезда в Россию она почувствовала, что ее не любят, и это было ей вдвойне тяжело, так как она вышла замуж за Государя только потому, что любила его, и, любя Государя, она надеялась, что их обоюдное счастье приблизит к ним сердца их подданных.

Не все сразу, но понемногу государыня рассказывала мне о своей молодости. Разговоры эти сблизили нас… другом я и осталась при ней, не фрейлиной, не придворной дамой, а просто другом Государыни Императрицы Александры Феодоровны.

***
В семейном кругу часто говорили о том, что мне пора выйти замуж. Среди других часто бывал у нас морской офицер Александр Вырубов. В декабре он сделал мне предложение. Свадьба моя была 30 апреля 1907 года в церкви Большого Царскосельского Дворца. Я не спала всю ночь и встала утром с тяжелым чувством на душе. Весь этот день прошел как сон… Во время венчания я чувствовала себя чужой возле своего жениха… Тяжело женщине говорить о браке, который с самого начала оказался неудачным, и я только скажу, что мой бедный муж страдал наследственной болезнью. Нервная система мужа была сильно потрясена после японской войны - у Цусимы; бывали минуты, когда он не мог совладать с собой; целыми днями лежал в постели ни с кем не разговаривая. После года тяжелых переживаний и унижений несчастный брак наш был расторгнут. Я осталась жить в крошечном доме в Царском Селе, который мы наняли с мужем; помещение было очень холодное, так как не было фундамента и зимой дуло с пола. Государыня подарила мне к свадьбе 6 стульев, с ее собственной вышивкой, акварели и прелестный чайный стол. У меня было очень уютно. Когда Их Величества приезжали вечером к чаю, Государыня привозила в кармане фрукты и конфеты, Государь - «черри-бренди». Мы тогда сидели с ногами на стульях, чтобы не мерзли ноги. Их Величества забавляла простая обстановка. Чай пили с сушками у камина.

***
Осенью 1909 года первый раз я была в Ливадии, любимом месте пребывания Их Величеств на берегу Черного моря… Жизнь в Ливадии была простая. Мы гуляли, ездили верхом, купались в море. Государь обожал природу, совсем перерождался; часами мы гуляли в горах, в лесу. Брали с собой чай и на костре жарили собранные нами грибы. Государь ездил верхом и ежедневно играл в теннис; я всегда была его партнером, пока Великие Княжны были еще маленькими… Осенью заболел Наследник. Все во дворце были подавлены страданием бедного мальчика. Ничто не помогало ему кроме ухода и забот его матери. Окружающие молились в маленькой дворцовой церкви. Иногда мы пели во время всенощной и обедни: Ее Величество, старшие Великие Княжны, я и двое певчих из придворной капеллы. К Рождеству мы вернулись в Царское Село. До отъезда Государь несколько раз гулял в солдатской походной форме, желая на себе самом испытать тяжесть амуниции. Было несколько курьезных случаев, когда часовые, не узнав Государя, не хотели впустить его обратно в Ливадию.

Описывая жизнь в Крыму, я должна сказать, какое горячее участие принимала Государыня в судьбе туберкулезных, приезжавших лечиться в Крым. Санатории в Крыму были старого типа. После осмотров их всех в Ялте Государыня решила сейчас же построить на свои личные средства в их имениях санатории со всеми усовершенствованиями, что и было сделано.

Часами я разъезжала по приказанию Государыни по больницам, расспрашивая больных от имени Государыни о всех их нуждах. Сколько я возила денег от Ее Величества на уплату лечения неимущих! Если я находила какой-нибудь вопиющий случай одиноко умирающего больного, Императрица сейчас же заказывала автомобиль и отправлялась со мной лично, привозя деньги, цветы, фрукты, а главное - обаяние, которое она всегда умела внушить в таких случаях, внося с собой в комнату умирающего столько ласки и бодрости. Сколько я видела слез благодарности! Но никто об этом не знал - Государыня запрещала мне говорить об этом.

В день «белого цветка» Императрица отправлялась в Ялту в шарабанчике с корзинами белых цветков; дети сопровождали ее пешком. Восторгу населения не было предела. Народ, в то время не тронутый революционной пропагандой, обожал Их Величества, и это невозможно забыть.

***
Припоминаю наши поездки зимой в церковь ко всенощной. Императрица потихоньку прикладывалась к иконам, дрожащей рукой ставила свечку и на коленях молилась; но вот сторож узнал - бежит в алтарь, священник всполошился; бегут за певчими, освещают темный храм. Государыня в отчаянии и, оборачиваясь ко мне, шепчет, что хочет уходить. Что делать? Сани отосланы. Тем временем вбегают в церковь дети и разные тетки, которые стараются, толкая друг друга, пройти мимо Императрицы и поставить свечку у той иконы, у которой она встала, забывая, зачем пришли; ставя свечи, оборачиваются на нее, и она уже не в состоянии молиться, нервничает… Сколько церквей мы так объехали! Бывали счастливые дни, когда нас не узнавали, и Государыня молилась - отходя душой от земной суеты, стоя на коленях на каменном полу никем не замеченная в углу темного храма. Возвращаясь в свои царские покои, она приходила к обеду румяная от морозного воздуха, со слегка заплаканными глазами, спокойная, оставив свои заботы и печали в руках Вседержителя Бога.

Воспитанная при небольшом Дворе, Государыня знала цену деньгам и потому была бережлива. Платья и обувь переходили от старших Великих Княжон к младшим. Когда она выбирала подарки для родных или приближенных, она всегда сообразовывалась с ценами.

Я лично никаких денег от Государыни не получала и часто бывала в тяжелом положении. Я получала от родителей 400 рублей в месяц. За дачу платили 2000 рублей в год. Я должна была платить жалование прислуге и одеваться так, как надо было при Дворе, так что у меня никогда не бывало денег. Свитские фрейлины Ее Величества получали 4 тысячи в год на всем готовом. Помню, как брат Государыни, Великий Герцог Гессенский, говорил Государыне, чтобы мне дали официальное место при Дворе: тогда-де разговоры умолкнут, и мне будет легче. Но Государыня отказала, говоря: «Неужели Императрица Всероссийская не имеет права иметь друга! Ведь у императрицы-Матери был друг - княгиня А. А. Оболенская, и Императрица Мария Александровна дружила с госпожой Мальцевой».

Впоследствии министр Двора граф Фредерикс говорил много раз с Ее Величеством о моем тяжелом денежном положении. Сперва Императрица стала мне дарить платья и материи к праздникам; наконец, как-то позвав меня, она сказала, что хочет переговорить со мной о денежном вопросе. Она спросила, сколько я трачу в месяц, но точной цифры я сказать не могла; тогда, взяв карандаш и бумагу, она стала со мной высчитывать: жалованье, кухня, керосин и т. д. Вышло 270 рублей в месяц. Ее Величество написала графу Фредериксу, чтобы ей посылали из Министерства Двора эту сумму, которую и передавала мне каждое первое число. После революции во время обыска нашли эти конверты с надписью «270 рублей» и наличными 25 рублей. После всех толков как были поражены члены Следственной Комиссии. Искали во всех банках и ничего не нашли! Ее Величество последние годы платила 2 тысячи за мою дачу. Единственные деньги, которые я имела, были те 100 000 рублей, которые я получила за увечье от железной дороги. На них я соорудила лазарет. Все думали, что я богата, и каких слез стоило мне отказывать в просьбе о денежной помощи - никто не верил, что у меня ничего нет.

***
Мирно и спокойно для всех начался 1914 год, ставший роковым для нашей бедной Родины и чуть ли не для всего мира. Но лично у меня было много тяжелых переживаний; Государыня без всякого основания начала меня сильно ревновать к Государю.

Считая себя оскорбленною в своих самых дорогих чувствах, Императрица, видимо, не могла удержаться от того, чтобы не излить свою горечь в письмах к близким, рисуя в этих письмах мою личность далеко не в привлекательных красках.

Но, слава Богу, наша дружба, моя безграничная любовь и преданность Их Величествам победоносно выдержали пробу и, как всякий может усмотреть из позднейших писем Императрицы в том же издании, а еще более из прилагаемых к этой книге, «недоразумение продолжалось недолго, а потом бесследно исчезло» и в дальнейшем глубоко дружественные отношения между мною и Государыней возросли до степени полной несокрушимости, так что уже никакие последующие испытания, ни даже самая смерть - не в силах разлучить нас друг с другом.

***
Дни до объявления войны были ужасны; видела и чувствовала, как Государя склоняют решиться на опасный шаг; война казалась неизбежной. Императрица всеми силами старалась удержать его, но все ее разумные убеждения и просьбы ни к чему не привели. Играла я ежедневно с детьми в теннис; возвращаясь, заставала Государя бледного и расстроенного. Из разговоров с ним я видела, что и он считает войну неизбежной, но он утешал себя тем, что война укрепляет национальные и монархические чувства, что Россия после войны станет еще более могучей, что это не первая война и т. д.

Переехали в Царское Село, где Государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Луге, Саблине и других местах. Обслуживали эти лазареты около 10 санитарных поездов ее имени и имени детей. Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, Императрица решила лично пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя старшими Великими Княжнами и со мной. Преподавательницей Государыня выбрала княжну Гедройц, женщину-хирурга, заведовавшую Дворцовым госпиталем… Стоя за хирургом, Государыня, как каждая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи и ужасные картины военного госпиталя во время войны.

Выдержав экзамен, Императрица и дети, наряду с другими сестрами, окончившими курс, получили красные кресты и аттестаты на звания сестер милосердия военного времени… Началось страшно трудное и утомительное время… В 9 часов утра Императрица каждый день заезжала в церковь Знамения, к чудотворному образу, и уже оттуда мы ехали на работу в лазарет. Наскоро позавтракав, весь день Императрица посвящала осмотру других госпиталей.

***
Вскоре после событий, рассказанных мною, произошла железнодорожная катастрофа 2 января 1915 года. Я ушла от Государыни в 5 часов и с поездом 5.20 поехала в город… Не доезжая 6 верст до Петербурга, вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то головой вниз и ударяюсь о землю; ноги же запутались, вероятно, в трубах отопления, и я почувствовала, как они переломились. На минуту я потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг была тишина и мрак. Затем послышались крики и стоны придавленных под развалинами вагонов раненных и умирающих. Я сама не могла ни пошевельнуться, ни кричать; на голове у меня лежал огромный железный брус и из горла текла кровь. Я молилась, чтобы скорее умереть, так как невыносимо страдала… Четыре часа я лежала на полу без всякой помощи. Прибывший врач, подойдя ко мне, сказал: «Она умирает, ее не стоит трогать!» Солдат железнодорожного полка, сидя на полу, положил мои сломанные ноги к себе на колени, покрыл меня своей шинелью (было 20 градусов мороза), так как шуба моя была изорвана в куски.

Помню, как меня пронесли через толпу народа в Царском Селе, и я увидела Императрицу и всех Великих Княжон в слезах. Меня перенесли в санитарный автомобиль, и Императрица сейчас же вскочила в него; присев на пол, она держала мою голову на коленях и ободряла меня; я же шептала ей, что умираю. Последующие шесть недель я день и ночь мучилась нечеловеческими страданиями.

***
Железная дорога выдала мне за увечье 100 000 рублей. На эти деньги я основала лазарет для солдат-инвалидов, где они обучались всякому ремеслу; начали в 60 человек, а потом расширили до 100. Испытав на опыте, как тяжело быть калекой, я хотела хоть несколько облегчить им жизнь в будущем. Ведь по приезде домой на них в семьях стали бы смотреть как на лишний рот! Через год мы выпустили 200 человек мастеровых, сапожников, переплетчиков. Лазарет этот сразу удивительно пошел… впоследствии, может быть не раз, мои милые инвалиды спасали мне жизнь во время революции. Все же есть люди, которые помнят добро.

***
Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказам одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915-1916 годов, и не покупалось такое количество бриллиантов: война как будто не существовала.

Кроме кутежей общество развлекалось новым и весьма интересным занятием - распусканием всевозможных сплетен про Государыню Александру Феодоровну. Типичный случай мне рассказывала моя сестра. Как то к ней утром влетела госпожа Дерфельден со словами: «Сегодня мы распускаем слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят». Рассказываю об этом типичном случае, так как дама эта была весьма близка к великокняжескому кругу, который сверг Их Величества с престола и неожиданно их самих.

Атмосфера в городе сгущалась, слухи и клевета на Государыню стали принимать чудовищные размеры, но Их Величества, и в особенности Государь, продолжали не придавать им никакого значения и относились к этим слухам с полным презрением, не замечая грозящей опасности.

Как часто я видела в глазах придворных и разных высоких лиц злобу и недоброжелательность. Все эти взгляды я всегда замечала и сознавала, что иначе не может быть после пущенной травли и клеветы, чернившей через меня Государыню.

***
Мы уехали в Ставку навестить Государя. Вероятно, все эти именитые иностранцы, проживавшие в Ставке, одинаково работали с сэром Бьюкененом (посол Англии. - Ред.). Их было множество: генерал Вильямс со штабом от Англии, генерал Жанен от Франции, генерал Риккель - бельгиец, а также итальянские, сербские и японские генералы и офицеры. Как-то раз после завтрака все они и наши генералы и офицеры штаба толпились в саду, пока Их Величества разговаривали с приглашенными. Сзади меня иностранные офицеры громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания… Я отошла, мне стало почти дурно.

Великие Князья и чины штаба приглашались к завтраку, но Великие Князья часто «заболевали» и к завтраку не появлялись во время приезда Ее Величества; «заболевал» также генерал Алексеев (начальник штаба. - Ред.). Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять. Я же лично постоянно угадывала разные оскорбления, и во взглядах, и в «любезных» пожатиях руки и понимала, что злоба эта направлена через меня на Государыню.

Среди неправды, интриг и злобы было, однако, и в Могилеве одно светлое местечко, куда я приносила свою больную душу и слезы. То был Братский монастырь. За высокой каменной стеной на главной улице - одинокий белый храм, где два-три монаха справляли службу, проводя жизнь в нищете и лишениях. Там находилась чудотворная икона Могилевской Божией Матери, благой лик которой сиял в полумраке бедного каменного храма. Я каждый день урывала минутку, чтобы съездить приложиться к иконе. Услышав об иконе, Государыня также ездила раза два в монастырь. Был и Государь, но в наше отсутствие. В одну из самых тяжелых минут душевной муки, когда мне казалась близка неминуемая катастрофа, помню я отвезла Божией Матери свои бриллиантовые серьги. По странному стечению обстоятельств, единственную маленькую икону, которую мне разрешили потом иметь в крепости, была икона Божией Матери Могилевской, - отобрав все остальные, солдаты швырнули мне ее на колени. Сотни раз в день и во время страшных ночей я прижимала ее к груди.

На душе становилось все тяжелее и тяжелее; генерал Воейков жаловался, что Великие Князья заказывают себе поезда иногда за час до отъезда Государя, не считаясь с ним, и если генерал отказывал, то строили против него всякие козни и интриги.

***
Я ежедневно получала грязные анонимные письма, грозившие мне убийством и т. п. Императрица, которая лучше нас всех понимала данные обстоятельства, как я уже писала, немедленно велела мне переехать во дворец, и я с грустью покинула свой домик, не зная, что уже никогда туда не возвращусь. По приказанию Их Величеств с этого дня каждый мой шаг оберегался. При выездах в лазарет всегда сопутствовал мне санитар Жук; даже по дворцу меня не пускали ходить одной.

Мало-помалу жизнь во дворце вошла в свою колею. Государь читал по вечерам нам вслух. На Рождество (1917 года. - Ред.) были обычные елки во дворце и в лазаретах; Их Величества дарили подарки окружающей свите и прислуге; но Великим Князьям в этот год они не посылали подарков. Несмотря на праздник, Их Величества были очень грустны: они переживали глубокое разочарование в близких и родственниках, которым ранее доверяли и которых любили, и никогда, кажется, Государь и Государыня Всероссийские не были так одиноки, как теперь. Преданные их же родственниками, оклеветанные людьми, которые в глазах всего мира назывались представителями России, Их Величества имели около себя только несколько преданных друзей да министров, ими назначенных, которые все были осуждены общественным мнением… Государя постоянно упрекают в том, что он не умел выбирать себе министров. В начале своего царствования он брал людей, которым доверял его покойный отец, Император Александр III. Затем брал по своему выбору. К сожалению, война и революция не дали России ни одного имени, которое с гордостью могло бы повторить потомство…мы, русские, слишком часто виним в нашем несчастье других, не желая понять, что положение наше - дело наших же рук, мы все виноваты, особенно же виноваты высшие классы. Мало кто исполняет свой долг во имя долга и России. Чувство долга не внушалось с детства; в семьях дети не воспитывались в любви к Родине, и только величайшее страдание и кровь невинных жертв могут омыть наши грехи и грехи целых поколений.

***
Государь Николай II был доступен, конечно, как человек всем человеческим слабостям и горестям, но в эту тяжелую минуту (отречения от престола - Ред.) глубокой обиды и унижения я все же не могла убедить себя в том, что восторжествуют его враги; мне не верилось, что Государь, самый великодушный и честный из всей Семьи Романовых, будет осужден стать невинной жертвой своих родственников и подданных. Но царь, с совершенно спокойным выражением глаз, подтвердил все это, добавив еще, что «если бы вся Россия на коленях просила его вернуться на престол, он бы никогда не вернулся». Слезы звучали в его голосе, когда он говорил о своих друзьях и родных, которым он больше всех доверял и которые оказались соучастниками в низвержении его с престола. Он показал мне телеграммы Брусилова, Алексеева и других генералов, от членов его Семьи, в том числе и Николая Николаевича: все просили Его Величество на коленях, для спасения России отречься от престола. Но отречься в пользу кого? В пользу слабой и равнодушной Думы! Нет, в собственную их пользу, дабы, пользуясь именем и престижем Алексея Николаевича, правило бы и обогащалось выбранное ими регентство!..

Я поняла, что для России теперь все кончено. Армия разложилась, народ нравственно совсем упал, и моему взору уже предносились те ужасы, которые нас всех ожидали.

***
(Трубецкой бастион Петропавловской крепости)

Тот, кто переживал первый момент заключения, поймет, что я пережила: черная, беспросветная скорбь и отчаяние. От слабости я упала на железную кровать; вокруг на каменном полу - лужи воды, по стеклам текла вода, мрак и холод; крошечное окно у потолка не пропускало ни света ни воздуха, пахло сыростью и затхлостью. В углу клозет и раковина. Железный столик и кровать приделаны к стене. На кровати лежали тоненький волосяной матрас и две грязные подушки. Через несколько минут я услышала, как поворачивали ключи в двойных или тройных замках огромной железной двери, и вошел какой-то ужасный мужчина с черной бородой, с грязными руками и злым, преступным лицом, окруженный толпой наглых отвратительных солдат. По его приказанию солдаты сорвали тюфячок с кровати, убрали вторую подушку и потом начали срывать с меня образки, золотые кольца. Этот субъект заявил мне, что он здесь вместо министра юстиции и от него зависит установить режим заключенным. Впоследствии он назвал свою фамилию - Кузьмин, бывший каторжник, пробывший на каторге в Сибири 15 лет.

Я буквально голодала. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды, вроде супа, в которую солдаты часто плевали, клали стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, проглатывая немного, чтобы только не умереть от голода… Ни разу за все эти месяцы мне не разрешили принести еду из дома.

Жизнь наша была медленной смертной казнью. Ежедневно нас выводили на 10 минут на маленький дворик с несколькими деревцами; посреди двора стояла баня. Шесть вооруженных солдат выводили всех заключенных по очереди. В первое утро, когда я вышла из холода и запаха могилы на свежий воздух даже на эти 10 минут, я пришла в себя, ощутив, что еще жива, и как-то стало легче… Думаю ни один сад в мире не доставлял никому столько радости, как наш убогий садик в крепости. Я дышала Божьим воздухом, смотрела на небо, внимательно наблюдала за каждым облачком, всматриваясь в каждую травку, в каждый листочек на кустах.

Я никогда не раздевалась; у меня было два шерстяных платка; один я надевала на голову, другой на плечи: покрывалась же своим пальто. Холодно было от мокрого пола и стен. Я спала по 4 часа. Просыпаясь, я грелась в единственном теплом уголке камеры, где снаружи была печь: часами простаивала я на своих костылях, прислонившись к сухой стене.

Теперь надо поговорить о главном мучителе, докторе Трубецкого бастиона - Серебрянникове. Появился он уже в первый день заключения и потом обходил камеры почти каждый день. Толстый, со злым лицом и огромным красным бантом на груди. Он сдирал с меня при солдатах рубашку, нагло и грубо насмехаясь.

В эти дни я не могла молиться и только повторяла слова Спасителя: «Боже, Боже мой, вскую мя еси оставил!»

Спустя неделю, что мы пробыли в заключении, нам объявили, что у нас будут дежурить надзирательницы из женской тюрьмы. Первая надзирательница была молодая бойкая особа, флиртующая со всеми солдатами и не обращающая на нас особого внимания; вторая же постарше, с кроткими, грустными глазами. С первой же минуты она поняла глубину моего страдания и была нашей поддержкой и ангелом-хранителем. Воистину есть святые на земле, и она была святая. Имени ее я не хочу называть, а буду говорить о ней как о нашем ангеле. Все, что было в ее силах, чтобы облегчить наше несчастное существование, она все сделала. Никогда в своей жизни не смогу ее отблагодарить. Видя, что мы буквально умираем с голоду, она покупала на свои скудные средства то немного колбасы, то кусок сыру или шоколада и т. д. Одной ей не позволяли входить, но, уходя вслед за солдатами, последней из камеры, она ухитрялась бросать сверточек в угол около клозета, и я бросалась, как голодный зверь на пакетик, съедала в этом углу, подбирала и выбрасывала все крошки.

Первую радость доставила она мне, подарив красное яичко на Пасху.

Не знаю как описать этот светлый праздник в тюрьме. Я чувствовала себя забытой Богом и людьми. В Светлую ночь проснулась от звона колоколов и села на постели обливаясь слезами. Ворвалось несколько человек пьяных солдат, со словами «Христос Воскресе!» похристосовались. В руках у них были тарелки с пасхой и кусочками кулича; но меня они обнесли. «Ее надо побольше мучить, как близкую к Романовым», - говорили они. Священник просил позволения у правительства обойти заключенных с крестом, но ему отказали. В Великую Пятницу нас всех исповедовали и причащали Святых Тайн; водили нас по очереди в одну из камер, у входа стоял солдат. Священник плакал со мной на исповеди. Никогда не забуду ласкового отца Иоанна Руднева; он ушел в лучший мир. Он так глубоко принял к сердцу непомерную нашу скорбь, что заболел после этих исповедей.

Была Пасха, и я в своей убогой обстановке пела пасхальные песни, сидя на койке. Солдаты думали, что я сошла с ума, и, войдя, под угрозой побить, потребовали, чтобы я замолчала. Положив голову на грязную подушку я заплакала… Но вдруг я почувствовала под подушкой что-то крепкое и, сунув руку, ощупала яйцо. Я не смела верить своей радости. В самом деле, под грязной подушкой, набитой соломой, лежало красное яичко, положенное доброй рукой моего единственного теперь друга, нашей надзирательницы. Думаю, ни одно красное яичко в этот день не принесло столько радости: я прижала его к сердцу, целовала его и благодарила Бога.

***
23 апреля, в день именин Государыни, когда я особенно отчаивалась и грустила, в первый раз обошел наши камеры доктор Манухин, бесконечно добрый и прекрасный человек. С его приходом мы почувствовали, что есть Бог на небе и мы им не забыты. Для него все мы были пациенты, а не заключенные. Он потребовал чтобы ему показали нашу пищу, и приказал выдавать каждому по бутылке молока и по два яйца в день. Как это ему удалось, не знаю, но воля у него была железная, и, хотя сперва солдаты хотели его несколько раз поднять на штыки, они в конце концов покорились ему, и он, невзирая на грубости и неприятности, забывая себя, свое здоровье и силы, во имя любви к страждущему человечеству все делал, чтобы спасти нас.

Допросы Руднева продолжались все время. Я как-то спросила доктора Манухина: за что мучат меня так долго? Он успокаивал меня, говоря, что разберутся, но предупредил, что меня ожидает еще худший допрос.

Через несколько дней он пришел ко мне один, закрыл дверь, сказав, что Комиссия поручила ему переговорить со мной с глазу на глаз, и потому в этот раз солдаты его не сопровождают. Чрезвычайная Комиссия, говорил он, почти закончила рассмотрение моего дела и пришла к заключению, что обвинения лишены основания, но что мне нужно пройти через этот «докторский» допрос, чтобы реабилитировать себя, и что я должна на это согласиться!.. Когда «допрос» кончился, я лежала разбитая и усталая на кровати, закрывая лицо руками. С этой минуты доктор Манухин стал моим другом - он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет.

***
(Арестный Дом, Фурштадтская 40)

Месяц, который я провела в Арестном Доме, был сравнительно спокойный и счастливый, хотя иногда бывало и жутко, так как в это время была первая попытка большевиков встать во главе правительства.

Комендант, узнав, что у меня есть походная церковь в лазарете, обратился ко мне с просьбой, не позволила бы я отслужить обедню для всех заключенных. Так как самое большое желание офицеров было причаститься Святых Тайн. Обедня эта совпала с днем моего рожденья 16 июля. Трогательная была эта служба: все эти несчастные, замученные в тюрьмах люди простояли всю обедню на коленях; многие неудержимо плакали, плакала и я, стоя в уголке, слушая после неизъяснимых мучений эту первую обедню.

В Арестном Доме я начала поправляться. Весь день я просиживала у открытого окна и не могла налюбоваться на зелень в садике и на маленькую церковь Косьмы и Дамиана. Но больше всего доставляло удовольствие - смотреть на проходивших и проезжавших людей. Цвет лица из земляного превратился в нормальный, но я долго не могла привыкнуть разговаривать, и меня это страшно утомляло. К вечеру я нервничала: мне все казалось, что придут за мной стрелки из крепости.

***
24 июля пришла телеграмма из прокуратуры, чтобы кто-нибудь из моих родных приехал за получением бумаги на мое освобождение.

В Царское, конечно, не смела ехать. От моего верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадостей на меня и на Государыню; но он, прослуживший 45 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход во дворец» и секретные телеграфные провода в Берлин. Искали «канцелярию Вырубовой», ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, что они искали, - это винные погреба, и никак не могли поверить, что у меня нет вина.

***
24 августа вечером, как только я легла спать, в 11 часов явился от Керенского комиссар с двумя «адъютантами» они сказали, что я как контрреволюционерка высылаюсь в 24 часа за границу. Утро 26-го было холодное и дождливое, на душе невыразимо тяжело. На станцию поехали на двух автомобилях… дорогим родителям было разрешено проводить меня до Териок. Вагон наш был первый от паровоза. В 7 часов утра поезд тронулся, - я залилась слезами. Дядя в шутку называл меня эмигранткой. Несмотря на все мученья, которым я подверглась за последние месяцы, «эмигрантка» убивалась при мысли уезжать с Родины.

Подъезжая к Риихимяки, я увидела на платформе толпу в несколько тысяч солдат; все они, видимо, ждали нашего поезда и с дикими криками окружили наш вагон. В одну минуту они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Давайте нам Великих Князей. Давайте генерала Гурко…» Их ввалилось полный вагон. Я думала, что все кончено, сидела, держа за руку сестру милосердия. «Да вот он, генерал Гурко», - кричали они, вбежав ко мне. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, - они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я - переодетый Гурко. Вероятно, мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них - высокий, худой, с бледным добрым лицом (Антонов) - обратился с громовой речь к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Он сумел на них подействовать, так что солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон к паровозу для дальнейшего следования в Гельсингфорс.

Мы очутились на яхте «Полярная звезда», с которой связано у меня столько дорогих воспоминаний о плаваниях - по этим же водам с Их Величествами. Яхта перешла, как и все достояние Государя, в руки Временного правительства. Теперь же на ней заседал «Центробалт». Нельзя было узнать в заплеванной, загаженной и накуренной каюте чудную столовую Их Величеств. За теми же столами сидело человек сто «правителей» - грязных озверелых матросов. Происходило заседание, на котором решались вопросы и судьба разоренного флота и бедной России.

В Петрограде был какой-то «Съезд Советов» и ожидалась перемена правительства. В случае ухода Керенского матросы решили нас отпустить… вопрос о нас решен Областным Комитетом положительно… во главе Петроградского Совета встал Троцкий, которому нас препровождают.

В 9 часов утра мы приехали в Петроград… в Смольный. Очутились в огромном коридоре, по которому бродили солдаты. Я была счастлива обнять дорогую маму, которая вбежала с другими родственниками. Вскоре пришел Каменев и его жена; поздоровавшись со всеми нами, сказал, что, вероятно, мы голодные, приказали всем принести обед. Они решили вызвать кого-нибудь из следственной комиссии по телефону, но никого не могли найти, так как было воскресенье и праздник Покрова (я все время надеялась, что в этот день Божия Матерь защитит нас). Каменев же сказал, что лично он отпускает нас на все четыре стороны… На следующий день все газеты были полны нами… Целые статьи были посвящены мне и Каменевой: пошли легенды, которые окончились рассказами, что я заседаю в Смольном, что меня там видели «своими глазами», что я катаюсь с Коллонтай и скрываю Троцкого и т. д.

***
Как ни странно, но зима 1917 - 1918 гг. и лето 1918 г., когда я скрывалась в своей маленькой квартире на 6 этаже в Петрограде, были сравнительно спокойными, хотя столица и находилась в руках большевиков, и я знала, что ни одна жизнь не находится в безопасности. Пища была скудная, цены огромные, и общее положение становилось все хуже и хуже.

Я верила, надеялась и молилась, что ужасное положение России временное, и что скоро наступит реакция, и русские люди поймут свою ошибку и грех по отношению к дорогим узникам в Тобольске. Такого же мнения, казалось мне, был и писатель Горький, который, вероятно, ради любопытства хотел меня увидеть… Ко мне Горький отнесся ласково и сочувственно. Он говорил мне, что на мне лежит ответственная задача написать правду об Их Величествах «для примирения царя с народом». Мне же советовал жить тише, о себе не напоминая. Я видела его еще два раза и показывала ему несколько страниц своих воспоминаний, но писать в России было невозможно.

***
В конце лета 1918 г. жизнь в России приняла хаотический характер: несмотря на то, что лавки были закрыты, можно было приобретать кое-какую провизию на рынках. Цены были уже тогда непомерно высокие. Фунт хлеба стоил несколько сот рублей, и масло - несколько тысяч… Вспоминаю тяжелый день, когда у меня осталось в кармане всего пять копеек; я сидела в Таврическом саду на скамейке и плакала. Когда вернулась домой, моя мать, которая все лето лежала больная в постели, сказала мне, что только что был один знакомый и принес нам 20 тысяч рублей, узнав о нашей бедности. После этого он исчез, и мы никогда не узнали, что с ним стало. Благодаря его помощи мне удалось послать царской семье необходимые вещи и одежду.

7-го октября ночью мать и я были разбужены сильными звонками в дверь, и к нам ввалились человек 8 вооруженных солдат с Гороховой, чтобы произвести обыск, а также арестовать меня и сестру милосердия… Минут через десять приехали на Гороховую… Когда стало рассветать, арестованные стали подыматься; солдат с ружьем водил партиями в грязную уборную. Тут же под краном умывали лицо. Старостой арестованных женщин была выбрана та, которая больше всех находилась в ЧК. Не зная, в чем меня обвиняют, жила с часу на час в постоянном страхе, как и все, впрочем… Часто ночью, когда усталые мы засыпали, нас будил электрический свет, и солдаты вызывали кого-нибудь из женщин: испуганная, она вставала, собирая свой скарб, - одни возвращались, другие исчезали… и никто не знал, что каждого ожидает. Выкрикнув мою фамилию, добавили: «в Выборгскую тюрьму». Меня повели вниз на улицу. У меня было еще немного денег, я попросила солдата взять извозчика и по дороге разрешить мне повидать мою мать. Уже был вечер, трамваи не ходили. Шел дождь. Мы наняли извозчика за 60 рублей в Выборгскую тюрьму; отдала все оставшиеся деньги солдату, и он согласился остановиться около нашего дома.

Сколько допрашивали и мучили меня, выдумывая всевозможные обвинения! К 25 октября, большевистскому празднику, многих у нас освободили… Но амнистия не касалась «политических». 10-го ноября вечером меня вызвал помощник надзирателя, сказав, что с Гороховой пришел приказ меня немедленно препроводить туда… Почти сейчас же вызвали на допрос… около часу кричали они на меня с ужасной злобой, уверяя, что я состою в немецкой организации, что у меня какие-то замыслы против ЧК, что я опасная контрреволюционерка и что меня непременно расстреляют, как и всех «буржуев», так как политика их, большевиков, - «уничтожение» интеллигенции и т. д. Я старалась не терять самообладания, видя, что передо мной душевно больные… Вернувшись, я упала на грязную кровать; допрос продолжался три часа… Прошел мучительный час. Снова показался солдат и крикнул: «Танеева! С вещами на свободу»…

Дома меня ожидала неприятность: сестра милосердия, которую я знала с 1905 года, которая служила у меня в лазарете и после моих заключений поселилась со мной и моей матерью, украла все мои оставшиеся золотые вещи.

***
Зиму 1919 года провели тихо. Но я очень нервничала: успокоение находила только в храмах. Ходила часто в Лавру, на могилу отца: постоянно была на Карповке у о. Иоанна. Изредка виделась с некоторыми друзьями; многие добрые люди не оставляли меня и мою мать, приносили нам хлеба и продукты. Имена их ты веси, Господи!..

Наступило лето, жаркое, как и в предыдущем году. У матери сделалась сильнейшая дизентерия. Спасал ее, как и в прошлом году, дорогой доктор Манухин. По городу начались во всех районах повальные обыски. Целые ночи разъезжали автомобили с солдатами и женщинами, и арестовывали целыми компаниями. Обыкновенно это лето электричество тушилось в 7 часов вечера, но когда оно снова вечером зажигалось, то обыватели знали, что ожидается обыск, и тряслись. У нас эти господа побывали семь раз, но держали себя прилично. В конце июля меня снова арестовали.

Приехав в штаб Петроградской обороны на Малой Морской, посадили в кабинете на кожаный диван, пока у них шло «совещанье» по поводу меня. «Долго ли меня здесь продержат» - спросила я. «Здесь никого не держат, - расстреливают или отпускают!..» Вместо вопроса об оружии и бомбах они принесли альбом моих снимков, снятых в Могилеве и отобранных у меня… требовали от меня объяснения каждой фотографии, а также ставили вопросы все те же о царской семье… «Посмотри, посмотри, какие они миленькие», - говорили они, смотря на фотографии Великих Княжон. Затем объявили мне, что отпускают домой. (Допрос происходил как раз сразу после расстрела царской семьи, поэтому особенно цинично это: «Посмотри, посмотри, какие они миленькие». - Ред.)

***
Через месяц началось наступление белой армии на Петроград. Город был объявлен на военном положении, удвоились обыски и аресты. Нервничала власть. Везде учились солдаты, летали аэропланы. С лета также ввели карточки, по которым несчастное население получало все меньше и меньше продуктов. Стали свирепствовать эпидемии. Больше всего голодала интеллигенция, получая в общественных столовых две ложки воды с картофелем, вместо супа, и ложку каши… Накануне Воздвиженья я была на ночном молении в Лавре; началось в 11 час. вечера. Всенощная, полунощница, общее соборование и ранняя обедня. Собор был так переполнен, что, как говорится, яблоку некуда было упасть. До обеда шла общая исповедь, которую провел священник Введенский. Митрополит Вениамин читал разрешительную молитву. Более часа подходили к Святым Тайнам: пришлось двигаться сдавленной среди толпы, так что даже нельзя было поднять руку, чтобы перекреститься. Ярко светило солнце, когда в 8 часов утра выходила радостная толпа из ворот Лавры, никто даже не чувствовал особенной усталости. В храмах народ искал успокоения от горьких переживаний и потерь этого страшного времени.

22-го сентября вечером я пошла на лекцию в одну из отдаленных церквей и осталась ночевать у друзей, так как идти домой вечером было и далеко, и опасно. Все последнее время тоска и вечный страх не покидали меня; в эту ночь я видела о. Иоанна Кронштадтского во сне. Он сказал мне: «Не бойся, я все время с тобой!» Я решила поехать прямо от друзей к ранней обедне на Карповку и, причастившись Св. Тайн, вернулась домой. Удивилась, найдя дверь черного хода запертой. Когда я позвонила, мне открыла мать, вся в слезах, и с ней два солдата, приехавшие меня взять на Гороховую… Комната наша была полна; около меня помещалась белокурая барышня финка, которую арестовали за попытку уехать в Финляндию. Она служила теперь машинисткой в чрезвычайке и по ночам работала: составляла списки арестованных и поэтому заранее знала об участи многих. Кроме того за этой барышней ухаживал главный комиссар - эстонец. Возвращаясь ночью со своей службы, она вполголоса передавала своей подруге, высокой рыжей грузинке Менабде, кого именно увезут в Кронштадт на расстрел. Я поняла, что меня ожидает самое ужасное, и вся похолодела… «Менабде на волю, Вырубова в Москву», - так крикнул начальник комиссаров, входя к нам в камеру утром 7-го октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения, но он повторил: «Если не идет, берите ее силой». Вошли два солдата, схватили меня. Но я просила их оставить меня и, связав свой узелок, открыла свое маленькое Евангелие. Взгляд упал на 6 стих 3 главы от Луки: «И узрит всякая плоть спасение Божие». Луч надежды сверкнул в измученном сердце. Меня торопили, говорили, что сперва поведут на Шпалерную, потом в Вологду. Но я знала, куда меня вели. «Не можем же мы с ней возиться», - сказал комиссар старосте.

И здесь случилось то, что читатель может назвать как хочет. Но что я называю чудом. Трамвай, на который мы должны были пересесть, где-то задержался и большая толпа народа ожидала. Стояла и я со своим солдатом, но через несколько минут ему надоело ждать и, сказав подождать одну минуточку, пока он посмотрит, где же наш трамвай, он отбежал направо. В эту минуту ко мне сначала подошел офицер Саперного полка, которому я когда-то помогла, спросил, узнаю ли его, и, вынув 500 рублей, сунул мне в руку, говоря, что деньги мне могут пригодиться… В это время ко мне подошла быстрыми шагами одна из женщин, с которой я часто вместе молилась на Карповке: она была одна из домашних о. Иоанна Кронштадтского. «Не давайтесь в руки врагам, - сказала она, - идите, я молюсь. Батюшка Отец Иоанн спасет Вас». Меня точно кто-то толкнул; ковыляя со своей палочкой, я пошла по Михайловской улице (узелок мой остался у солдата), напрягая последние силы и громко взывая: «Господи, спаси меня! Батюшка отец Иоанн, спаси меня!» Дошла до Невского: трамваев нет. Вбежать ли в часовню? Не смею. Перешла улицу и пошла по Перинной линии, оглядываясь. Вижу - солдат бежит за мной. Ну, думаю, кончено. Я прислонилась к дому, ожидая. Солдат, добежав, свернул на Екатерининский канал. Был ли этот или другой, не знаю. Я же пошла по Чернышеву переулку. Силы стали слабеть, мне казалось, что еще немножко, и я упаду. Шапочка с головы свалилась, волосы упали, прохожие оглядывались на меня, вероятно, принимая за безумную. Я дошла до Загородного. На углу стоял извозчик. Я подбежала к нему, но тот закачал головой. «Занят». Тогда я показала ему 500-рублевую бумажку, которую держала в левой руке. «Садись», - крикнул он. Я дала адрес друзей за Петроградом.

***
Как мне описать мои странствования в последующие месяцы. Как загнанный зверь, я пряталась то в одном темном углу, то в другом.

Шел 1920 год. Господь через добрых людей не оставлял меня… Начали приходить письма из-за границы от сестры моей матери, которая убеждала нас согласиться уехать к ней… Но как покинуть Родину? Я знала, что Бог так велик, что если Ему угодно сохранить, то всегда и везде рука Его над нами. И почему же за границей больше сохранности? Боже, чего стоил мне этот шаг!..

Отправились: я босиком, в драном пальтишке. Встретились мы с матерью на вокзале железной дороги и, проехав несколько станций, вышли. Темнота. Нам было приказано следовать за мальчиком с мешком картофеля, но в темноте мы потеряли его. Стоим мы посреди деревенской улицы: мать с единственным мешком, я со своей палкой. Не ехать ли обратно? Вдруг из темноты вынырнула девушка в платке, объяснила, что она сестра этого мальчика, и велела идти за ней в избушку. Финны медлили, не решаясь ехать, так как рядом происходила танцулька. В 2 часа ночи нам шепнули: собираться. Вышли без шума на крыльцо. На дворе были спрятаны большие финские сани. Так же бесшумно отъехали. Почти все время шли шагом по заливу: была оттепель, и огромные трещины во льду. Один из финнов шел впереди, измеряя железной палкой. То и дело они останавливались, прислушиваясь. Слева, близко, казалось, мерцали огни Кронштадта. Услыхав ровный стук, они обернулись со словами «погоня», но после мы узнали, что звук этот производил ледокол «Ермак», который шел, прорезывая лед за нами. Мы проехали последними. Было почти светло, когда мы с разбегу поднялись на финский берег и понеслись окольными дорогами к домику финнов, боясь здесь попасться в руки финской полиции. Окоченелые, усталые, мало что соображая, мать и я пришли в карантин, где содержали всех русских беженцев… Нас вымыли, накормили и понемногу одели. Какое странное чувство было - надеть сапоги.

И у меня, и у матери душа была полна неизъяснимого страдания: если было тяжело на дорогой Родине, то и теперь подчас одиноко и трудно без дома, без денег… Но мы со всеми изгнанными и оставшимися страдальцами в умилении сердец наших взывали к милосердному Богу о спасении дорогой Отчизны.

«Господь мне помощник и не убоюся, что мне сотворит человек».

(Фрагменты книги печатаются по тексту, подготовленному Ю. Рассулиным для издательства «Благо» в 2000 г.)