3. Эволюция концепта "Слово" была теснейшим образом связана со становлением цикла наук о слове (конечно, называть их «науками» можно лишь с большой долей условности). Поскольку словак логосы бывают не только истинными, но и ложными, постольку ощутима потребность в науке об истинном рассуждении, проникающем сквозь оболочку слов, - такой наукой стала л о г и к а. В соответствии с тем, что слова служат не одному познанию, но также выражению индивидуальных и групповых эмоций, желаний, устремлений и т. п., воз­никли две науки о рассуждении, не получившие общего названия, - диалектика и риторика. Риторика первоначально мыслилась как искусство ораторской речи, диалектика - как искусство установления истины через обнаружение противоречий в высказываниях оппонентов, т.е. как искусство беседы, ведущей к правильному познанию. Аристотель, универсальный гений, создал «параллельные» труды в каждой из этих сфер: логике были посвящены «Категории», «Об ис­толковании» и «Аналитики»; наукам о речи - диалектике и ритори­ке - трактаты «О софистических опровержениях» и «Риторика».

Одновременно с этим создавалась третья наука, филология - о «чистом» слове, о слове как таковом. Уже около IV в. до н.э. в греческом языке появился глагол "любить науки, стремиться к учению" и соответствующие ему имена: существительное "любовь к научному рассуждению, к научному спору, к ученой беседе" (ср. выше деление на логику и диалектику) и прилагательное "любящий научное рассуждение, научный спор". Сначала эти слова выступали какантонимы к "не любить наук и научных споров": «<...> мое от­ношение к рассуждениям, - говорит Лахет у Платона, - <...> двузнач­но: ведь я могу одновременно показаться и любителем слови их ненавистником» («Лахет», 188 с; перевод С. Я. Шейнман-Топштейн). Позднее, у Плотина, Порфирия (III в.), Прокла (V в.), по­нятие «филолог» приобрело значение "внимательный к словам, изучаю­щий слова". Сдвиг ударения - - подчеркивал отличие от ранее утвердившегосякоторое означало образованного человека во­обще. В свою очередь, оба слова противопоставлялись слову, любящий знание, мудрость, софию" (тем самым попутно знание отвле­калось от слов и представало как самостоятельная сущность).

Еще в эпоху эллинизма (III-I вв. до н.э.), до разделения двух значе­ний слова , т.е. до появления особой дисциплины, ученые уже занимались филологией, не отличая ее, правда, от граммати­ки, и назывались "грамматики, грамматисты". В Александрии был основан (святилище муз), государственное учреждение, находившееся под особым попечением царя, и знаменитая библиотека, для которой приобретались рукописи во всех концах греческого мира. Для издания произведений греческой классики, и прежде всего Гоме­ра, александрийские ученые-грамматисты (а по существу - филологи) развернули огромную работу: разбирали и отбирали рукописи, сличали варианты текста, отделяли подлинное от приписываемого, устанавли­вали наиболее авторитетный текст, акцентуировали его, комментирова­ли неясные места, устаревшие и непонятные слова и т.д. Знаменитый филолог-грамматист Аристофан Александрийский (257-180 гг. до н.э.) может считаться основателем научной лексикографии.

В эпоху христианства главным объектом внимания любителей сло­ва, филологов, становится слово божественное: литургическое, молит­венное и т.д. Постепенно толкования Св. Писания («слово о слове») становятся очень тонкими, филологически и богословски изощренны­ми, и наряду со словом (в его новом, филологическом значе­нии) появляется еще один термин - "ученый комментатор, схолиаст" [впервые этот термин зафиксирован у Оригена (около 185- 253 или 254)]. Таким образом была заложена одна из основных дисци­плин в изучении слова - критика библейского текста, которая в XIX и XX вв. переросла в герменевтику и сомкнулась с философией.

Современное состояние концепта "Слово" связано, в первую очередь, с филологией как особой отраслью человеческого знания. В отечественной филологии есть два вершинных ее определения: одно принадлежит Ф.Ф. Зелинскому, другое - Г.О. Винокуру. Определение Зелинского гласит: историко-филологическая наука - это «наука, имЋющая своимъ содержаніемъ изученіе твореній человЋческаго духа въ ихъ послЋдовательности, т. е. въ ихъ развитіи» (1902, 811). Это требует непростого разграничения «сфер влияния» двух ее областей - филологии и истории. Поскольку «матеріальное разграниченіе обЋихъ областей невозможно» (1902,811-812), Зелинский пытается провести между ними границы, опираясь на идеи германского науковеденияконца прошлого века: по словам самого автора, его статья «являетсяперной попыткой построить систему Ф<илологіи> (точнЋе - историко-филологической науки) на заимствованной у Вундта основной мысли», согласно которой «Ф<илологія> - это обращенная къ памятникамъ, исторія - обращенная къ общимъ законамъ развитія сторона историко-филологической науки; исторія и Ф<илологія> - не двЋ различныхъ науки, а два различныхъ аспекта одной и той же области знания» (1902, 816, 812).

Горячо поддержав это утверждение Зелинского, Г.О. Винокур категорически заявил: «Со всей решительностью нужно установить прежде нечто то положение, что ф и л о л о г и я не есть н а у к а, точнее- что нет такой науки, которую, в отличие от других, можно было бы обозначить словом «филология». <...> Эмпирическое содержание всего того, с чем имеет дело филология, без остатка покрывается предметом соответствующих специальных наук, исследующих отдельные сторож мы исторической действительности» (1981, 36). Этот тезис нуждается н чисто терминологическом уточнении, связанном с науковедческими попытками дифференциации объекта науки и ее предмета. В отличие от объекта предмет исследования определяется избранным методом, и потому у филологического исследования есть свой собственный пред­мет. Его, между прочим, называет и сам Винокур: это сообщение, понятое в предельно широком смысле (1981, 36-37). «Сообщение - это не только слово, документ, но также и различного рода вещи», если только мы не ограничиваемся их практическим применением. Такова, например, мебель, помещаемая в музей. Мы, разумеется, и ее «можем взять в руки», но в руках у нас в этом случае будет «находиться только кусок дерева, а не самый стиль его обработки и не его художественпо-исторический смысл. Последний нельзя «взять в руки», его можно] только понять» (1981, 37). Точка зрения Винокура удивительно со­временна: для «филологической семиотики» наших дней и ряды слом, и ряды вещей есть равно носители информации. Но универсальным (инвариантным, архетипическим) аккумулятором смысла является именно слово, и в первую очередь слово письменное: как справедливо замечает Винокур, «письменный текст представляет собой идеаль­ное сообщение» (1981, 37-38).

Итак, филология есть область гуманитарного знания, непосред­ственным предметом изучения которой служит главное воплощение человеческого слова и духа - сообщение, и наиболее совершенный вид его - словесный письменный текст. При этом филология имеет дело исключительно с текстами, обращенными к читателю, хотя бы и неопределенному. Текст, в принципе лишенный адреса, никакого отношения к филологии не имеет - понять его невозможно.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Название будущей книги - «Константы: Словарь русской культу­ры». Разумеется, «константность» концептов не означает их неизменно­сти, а лишь их постоянное присутствие в культурном сознании.

Другие книги схожей тематики:

См. также в других словарях:

Степанов, Юрий Сергеевич - (р. 20.07.1930) спец. в обл. культурологии, теории и филос. языка; д р филол. наук, проф. Окончил филол. ф т МГУ (1953), асп. по кафедре общего и сравнительно ист. языкознания того же ф та (1956). Продолжил образование в Париже (1957 1958):… … Большая биографическая энциклопедия

Концепт - – один из наиболее популярных и наименее однозначно дефинируемых терминов совр. лингвистики. Он связан прежде всего с антропоцентрической парадигмой языкознания и когнитивно прагматической методологией и используется наряду с такими ключевыми… … Стилистический энциклопедический словарь русского языка

ДУХ - (греч. nous, pneuma; лат. spiritus, mens; нем. Geist; фр. esprit; англ. mind, spirit) 1. Высшая способность человека, позволяющая ему стать субъектом смысло полагания, личностного самоопределения, осмысленного преображения действительности;… … Философская энциклопедия

Религиозно-эстетическое сознание - двояко ориентированная духовная активность, заключающаяся в предрасположенности религиозного сознания к оперированию эстетическими критериями и во встречной готовности эстетического сознания руководствоваться ценностно нормативными ориентирами … Эстетика. Энциклопедический словарь

ВО ВСЮ ШИРЬ - 1. разливаться, открываться, раскинуться Во всей полноте, в полной мере, безгранично, сколько хватает взгляда. Имеются в виду фрагменты природного, реже городского ландшафта (L): река, море, степь, проспект и т. д. Говорится с одобрением. реч.… …

Концепт (филология) - У этого термина существуют и другие значения, см. Концепт. Концепт в филологии это содержательная сторона словесного знака, за которой стоит понятие, относящееся к умственной, духовной или материальной сфере существования человека,… … Википедия

Степанов, Юрий Сергеевич - В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Степанов. Юрий Сергеевич Степанов Дата рождения: 20 июля 1930(1930 07 20) Место рождения: Москва, РСФСР, СССР Дата смерти … Википедия

Дискурс в межкультурной коммуникации - С развитием психолингвистики, прагматики и теории коммуникации на смену изучения языка как системы, независимой от реальности, пришло понимание языка и речи, к рые отражают действительность и создают дискурс. Вбирая в себя речевую/текстовую… … Психология общения. Энциклопедический словарь

КАК ДВАЖДЫ ДВА - 1. КАК ДВА/ЖДЫ ДВА < ЧЕТЫ/РЕ> ясно Очевидно, бесспорно. Имеется в виду, что положение дел, суть происходящего (Р) представляются однозначными, несомненными лицу, группе лиц (Х). Говорится с одобрением. неформ. ✦ Р ясно Х у как дважды два.… … Фразеологический словарь русского языка

истина и правда - ИСТИНА И ПРАВДА понятия, используемые для характеристики наших убеждений. Если истина характеризует убеждения в их отношении к реальности, то правда характеризует их в отношении к нравственным ценностям. Европейские народы не… … Энциклопедия эпистемологии и философии науки

Мещанство - У этого термина существуют и другие значения, см. Мещанство (значения). Эта статья или раздел описывает ситуацию применительно лишь к одному региону. Вы можете помочь Википедии, добавив информацию для других стран и регионов … Википедия

Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. 2-е изд., испр. и доп. - М.: Академический проект, 2001. - 990 с., илл. 5000 экз. - ISBN 5-8291-0007-X. (Единый гуманитарный мир / Культурология / Summa)

РЕЦЕНЗИИ на подобные книги принято завершать уведомлением (явным или иносказательным) о том, что упомянутый труд необходимо прочесть всякому интеллигентному человеку, а в особенности - интересующемуся проблемами национального самосознания (и потому нет ничего удивительного в стремительном его исчезновении с полок книжных магазинов). Удивительно, что первое издание в 1997 году почти не было замечено прессой, хотя и стало популярным в академических кругах (например, оно было отмечено в отчетном докладе президента РАН). Однако представляется более важным (и более примечательным) другое обстоятельство: замысел данного словаря таков, что для любого здравомыслящего человека возникает необходимость самоопределиться, обозначить для себя собственную позицию по отношению к обсуждаемым вопросам.

Мы сталкиваемся здесь с попыткой воспроизвести целостный образ культуры - не столько с лингвистической точки зрения, сколько с культурологической и философской. Что представляет собой культура, в пространстве которой мы живем и действуем, инструментами которой пользуемся? На что мы можем надеяться, какие планы способны строить? Кризис культуры заключается, как известно, не в том, что в ней чего-то не хватает - каких-то идей, концепций, стратегий, а в том, что мы неправильно относимся к культуре как способу вовлеченности в мир, не рефлексируем наше отношение к ее инструментам.

В ситуации, когда нет согласия членов общества или его отдельных групп (политических элит) по поводу фундаментальных понятий и представлений о роли культурных механизмов в жизни общества, лишь исследование культуры и может открывать пути для выхода из кризиса. Необходимо отойти на несколько шагов назад, чтобы охватить всю ситуацию целиком, увязать ее отдельные моменты, ясно осознать существующие возможности и ограничения, а также реконструировать те действия, которые сформировали сегодняшнюю картину мира.

Подобные слова произносились много раз, но к рецензируемой книге эта характеристика применима в полной мере. Ведь исследование социокультурных констант оказывается особенно актуально в условиях, когда на повестке дня остро стоит вопрос о выработке национально-государственной идеологии или "русской идеи" на базе рефлексивного осознания собственной национальной (территориальной, языковой, геополитической) идентичности.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЛИНГВИСТИКИ

Изучая этимологию, мы узнаем о мире нечто новое, важное и существенное. В этом смысле любой словарь представляет собой сочинение философского характера - собрание представлений о мире, определенным образом структурированное, эксплицирующее принцип собственного составления. Неудивительно, что составители словарей и иные филологи обычно не жалуют философию: с их точки зрения она представляется излишеством, поскольку любая картина мира может быть исчерпывающим образом исследована с помощью наук о языке. С другой стороны, чисто философские исследования категорий (идеологических, мировоззренческих, политологических) часто превращаются в исторически упорядоченные перечни мнений, отчего за деревьями теряется сущность леса.

Но Степанову удается двигаться по неясной грани между философией и филологией (лингвистикой, этимологией), ни в одну из крайностей не срываясь, перешагивая через ямы и провалы в одном дискурсе путем апелляции к другому.

Правда и истина, Кощей Бессмертный и Баба-яга, число и счет, огонь и вода. "Свои" и "чужие", мир как Вселенная и мир как община, страх и тоска, деньги и бизнес. Цивилизация и интеллигенция, слово и действие, закон и совесть, дом и Буратино. Во втором издании добавились: отцы и дети, святые и праведники, вечность┘ Перекликаясь друг с другом, эксплицированные концепты открывают перед нашим взором мерцающие грани культурных пространств России. Сам по себе жанр словаря побуждает вспомнить Книгу песчинок и Вавилонскую библиотеку, поэтику каталога и мозаичный монтаж. Характерно, однако, что все эти разнородные сюжеты предстают нам в органичном единстве социокультурной целостности, объединенные авторским замыслом.

Ближайшим аналогом выступает "Словарь индоевропейских социальных терминов" Эмиля Бенвениста - знаменитого французского лингвиста и историка культуры, ученичество у которого оказало немалое влияние на становление научных концепций Юрия Степанова. В этом же ряду находятся работы Теодора Моммзена и "Терминология русской истории" Василия Ключевского. Синтезировав два основных подхода своих предшественников - исторические разыскания и отраслевые лингвистические исследования, Степанов получил необычный предметный сплав, который соотносится с его собственной оригинальной философской базой.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ФИЛОСОФИИ

Дело идет о создании "нового русского реализма". Источниками этого течения являются семиотическая философия языка, патристика Восточной Христианской Церкви и теория искусства. Объединяя различные аспекты, срезы и ракурсы рассмотрения, новый реализм стремится гармонизировать отношения "логики" и "метафизики" и рассматривает в качестве ключевых понятий "Мир" и "Ментальный объект". Эта программа более подробно изложена в книге Степанова "Язык и метод. К современной философии языка" (См. "EL-НГ" # 41 (62) за октябрь 1998 г.). Очевидная близость к традиции платонизма, вырожденному концептуализму аристотелевских "Категорий" и неоплатонизму Алексея Лосева, совсем не превращает словарь в абстрактное философское сочинение. Более того, можно говорить о философской неангажированности Степанова: мы имеем дело с философским опытом, который не стремится себя институциализировать в качестве такового, а претендует на общекультурную значимость. Целью автора является не создание специально-научного экзерсиса, а выявление горизонта целостного взгляда носителя языка, субъекта культуры.

Культура запечатлена в значениях слов: это набор "форм", в каких мир предстает человеку. Автор полемизирует с радикализациями прагматики (значение есть употребление) и полагает, что над индивидуальными употреблениями необходимо существуют общие "концепты" - константы рассматриваемой культуры. Данное издание представляет собой не "словарь слов", а словарь концептов.

Концепты Степанова отчасти перекликаются с концептами Делеза-Гваттари. По мнению этих классиков так называемого постмодернизма, философия вообще имеет дело только с концептами, которые каждый мыслитель, творец оригинальной концепции должен создавать для того, чтобы хотя бы сформулировать свою позицию. Но Степанова нельзя отнести к постмодернистам - в том числе и потому, что он ставит своей задачей выделение социокультурных инвариантов. Эти универсалии, особым образом трансформируясь и по-разному воплощаясь, и формируют тело национальной культуры. (Примером подобного рода трансформации может служить то, как предлагаемая книга расширяет наши представления о содержании концепта "словарь".)

Культура, существующая в разрыве, в напряжении между сущим и должным, не остается и не может оставаться нейтральной, независимой к своим описаниям или исследованиям. Любого рода высказывание о ней (составляющее, кстати, ее собственный компонент) ее изменяет. Понимание этого обстоятельства, принципиальное для культурологических текстов, создает дополнительное измерение рефлексии. Степанов осознанно выстраивает свое произведение как действие в сфере культуры: будучи квинтэссенцией концептуализирующих интеллектуальных практик, оно вместе с тем трансформирует, перестраивает, координирует силовые линии ментального пространства, задавая не только содержательные характеристики, но и ценностные ориентации.

В ПРЕДЕЛАХ КУЛЬТУРОЛОГИИ

Культура как целое рассматривается в качестве совокупности концептов и их отношений, обнаруживаемых в соответствующих семиотических рядах - эволюционных и синхронических, переплетающихся друг с другом, создающих "ментальные изоглоссы" в культуре. "Концепты не связаны "намертво" и жестко с каким-либо одним словом; они как бы "парят" над словами, вступая в отношения с разными словесными формами и тем самым "синонимизируясь", зачастую в весьма причудливых и заранее непредсказуемых видах". Возникает своеобразная "интерференция" культурных полей: христианская и языческая, античная и западноевропейская (Новое Время) традиции оставляют каждая свой след в этимологии, в значении слова, формируют отсылки к другим концептам (Знание - Закон - Свои и Чужие - Слово - Причина и Цель - Мир - Вечное и т.д.). Все эти следы находят свое отражение в практике употребления языка и по-особенному окрашивают смыслы различных слов - которые мы используем, не подозревая об их особости и предыстории, как если бы они были нашим личным достоянием.

Многочисленные цитаты, указатели, перекрестные ссылки создают структурную основу мультикультурного (сравнения и сопоставления неизбежны: в истории не бывает монокультурности) пространства словаря, в котором разворачиваются многообразные сюжеты взаимодействий обычных и экзотических персонажей, предметов быта и универсальных категорий. "Итак, 1) этимология, 2) ранняя европейская история, 3) русская история (в той или иной степени), 4) сегодняшний день, с пунктирно прочерченной связью между ними, - такова, в общем, композиция каждой отдельной словарной статьи". Алфавитный порядок букв глаголицы и кириллицы контрастно выделяется на фоне концептуальной последовательности культурных констант, а меткие наблюдения и остроумные замечания органично дополняют словарь, который превращается в компендиум экспликаций смыслов и ценностей. Перед нами попытка со стороны лингвистики приблизиться к фундаментальному синтезу в науках о культуре.

Речь не идет о том, что следует найти какие-то универсальные значения для слов, универсальные представления о предметах и явлениях. Проблема универсалий решается здесь особым образом (хотя в проекте нового реализма заметны и отголоски платоновско-аристотелевской эзотерики). Концепты не похожи на платоновские идеи, хотя и описываются сходными средствами; их онтология практически выведена из рассмотрения; концепты - это наиболее общие, фундаментальные образы, через которые конструируются все остальные; это категории языка и национальной культуры. Это основные ячейки культуры в ментальном мире человека. Все концепты, в свою очередь, опираются на некоторые предельные базовые инварианты человеческой жизни: групповая общность, телесность (экзистенциальные моменты, связанные с личной историей и физиологией человека), иерархия групп и отношения означивания.

В концепт входит как все то, что определяет значение и смысл понятия, так и то, что делает его фактом культуры: этимология, история, применение в научных дисциплинах, сопутствующие социальные оценки. Концепт переживается: это целостный "пучок" представлений, понятий, знаний, ассоциаций, интенций, воспоминаний.

"Русская культура реально существует в той мере, в какой существуют значения русских (и древнерусских) слов, означающих культурные концепты. В той мере, в какой эти слова и выражаемые ими концепты этимологически возникают из общеславянских и индоевропейских слов". Иными словами, русская культура не существует как вневременная абсолютная идея или как комплект материальных предметов. Точнее, ее подлинное (по отношению к преходящей суете мира) бытие в ментальном мире проявляется как инвариант в (национальных) вариантах, в исторической реальности, в цепи культурных связей.

ГРАНИЦЫ ИДЕНТИЧНОСТИ

Вопрос о национальной самоидентичности здесь решается (или обходится?) очень корректно. Цель исследования - выделить и зафиксировать предельные основания русской особости, а не ее проявления и следствия, и уж тем более не идет речь о практическом применении данного знания на границе "Свои - Чужие". Русская культура не нуждается в насаждении и культивировании - она сама есть культивирование. Русская культура не нуждается в том, чтобы лелеять ее индивидуальные особенности - они не относятся к ее сущности. Сущность же русской культуры состоит в том, что она, во-первых, культура, то есть некий способ (движение) установления порядка в ментальном мире человека и в мире его деятельности, восходящий к порядку божественному, и, во-вторых, проявляется и передается через исторические события, а поэтому обрастает рядом случайных подробностей, формирующих особую оптику взгляда на мир через призму данной культуры. Особость - это факт, а не руководство к действию.

Иной раз особость русской культуры озадачивает. Например, понятие "закон" в культуре западноевропейской означает обычай свободных граждан, тот порядок, который они сами для себя устанавливают. А в русском языке закон - это прежде всего безличный "предел, поставляемый свободе воли или действий" (по Далю), внешнее ничем не мотивированное ограничение. "Конъ" - в древнерусском начало и конец, столб коновязи, маркирующий границу; отсюда "за-конъ" - за-граница, предел, который нельзя переступать, но "за которым лежит какая-то иная сфера жизни духа", по-своему притягательная и провоцирующая неподчинение пределу (не обязательно преступное). В европейской традиции представление об "иной", беззаконной сфере жизни духа не находит отклика - ведь вся жизнь духа протекает сообразно закону, установленному людьми для самих себя, для организованного общежития больших или малых групп.

Нельзя ли уподобить концепты некоему коллективному бессознательному? Их мир деперсонифицирован, в нем нет места личной судьбе, биографии, поступку. Что же, выходит, сам человек никакой роли в культуре не играет? Но если он не имеет выделенного места в этом мире (то есть не может уподобить себя Богу), то что обязывает его принимать во внимание все эти абстракции? Каким образом тот факт, что некое понятие включается в более общую целостную цепь понятий и смыслов, должен находить свое отражение не только в формальной, но и в содержательной стороне культурной деятельности, опирающейся на данное понятие?

Любое интеллектуальное действие человека совершается в ментальном пространстве - он неизбежно вынужден иметь дело с концептами, как бы он к ним ни относился. Даже отрицание их существования обнаруживает (пусть негативную) с ними связь (существование чего отрицается в таком случае?). Индивидуальное творчество становится поэтому возможным как раз в соотнесении с константами наличествующей культуры - их переосмысление оказывается одновременно актом их воспроизведения и/или изменения, выделения новых концептов.

Зазор между метафизическими механизмами, в котором возможна вспышка человеческой свободы, может открыться иной раз в довольно неожиданном виде. Примером тому служит концепт "Буратино" - образ мальчишки, стремящегося к морю и солнцу, к свободе без зависимостей; сообразно этому построено и описание в словаре, напоминающее веселую игру. С другой стороны, Буратино как концепт - настораживает. Ведь, пожалуй, правда, что это устоявшаяся черта нашей культуры - пренебрежение к любым законам, стремление от них освободиться и устанавливать мировой порядок по своей личной прихоти.

Метафизическую основу своей исследовательской программы Степанов не прописывает подробно, обозначая намеками или используя подходящие цитаты. У него нет вообще ориентации ни на платоновский (онтологический), ни на декартовский (рационалистический) идеал по-философски совершенного языка. Особенность "нового реализма" состоит в признании историчности (случайности) тех наиболее общих модулей, через которые язык формирует картину мира и которые нужно зафиксировать методами лингвистики; это не означает отказа от платонизма, от монистического единства мира: хотя особенности концепта, его связи с другими концептами, словами и вещами по своей природе историчны, но сами принципы связи, подобия, порядка универсальны и восходят к единому источнику.

Мировой порядок един и универсален, это божественный порядок; Единое есть вместилище человеческого разума и основа всех форм его жизни. Свою концепцию Степанов отчетливо противопоставляет революционно-модернистским практикам выстраивания культуры "заново", с чистого листа, по собственной прихоти "мастеров культуры". Ведь если утрата исторической традиции, какой бы отчужденной она ни казалась в отношении к существующему положению вещей, оборачивается представлением о возможности абсолютного произвола по отношению к людям, к социальным институтам, к государству, к культуре в целом, то результатом будет трагедия человека и трагедия общества, которое распадается на несогласованные фрагменты и теряет свои интегрирующие и координирующие функции.

"Словарь русской культуры" не предлагает какой-то законченной метафизической доктрины и уж тем более не вводит общеобязательного образца-шаблона, в соответствии с которым надо было бы выверять все культурные практики. Свой проект автор рассматривает прежде всего как действие, могущее расширить горизонт культуры и подтвердить значимость ее исторических основ, - позиция достойная и заслуживающая уважения.

Энциклопедия гармонизированных концептов

СТЕПАНОВ Ю. С. КОНСТАНТЫ: СЛОВАРЬ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ: ОПЫТ ИССЛЕДОВАНИЯ. Москва: Школа "Языки русской культуры", 1997. 824с.

Юрий Сергеевич Степанов, как показывает опыт его научно-эдиционной деятельности, виртуозно владеет всеми жанрами и очень многими научными областями. Автор первой и до сих пор лучшей популярной книги по семиотике, вышедшей в 1972 году, составитель известной антологии по семиотике (1983), автор вузовского учебника по общему языкознанию, выдержавшему несколько изданий, лингвист с широчайшим диапазоном знаний - от индоевропейского синтаксиса до философских и эстетических аспектов логической семантики. Его книгу -"В трехмерном пространстве языка" читают лингвисты литературоведы, философы, поэты и художники.

Надо сказать что "авторский словарь", то есть такой словарь, который дает не объективную безличную информацию, но принципиально неполный, субъективный и концептуальный, - ныне один из самых читаемых жанров: "Словарь Булгакова", "Словарь цитат", "Энциклопедия литературных героев", "Словарь культуры XX века" - всех не перечесть. Но у Ю. С. Степанова здесь явный приоритет. Книга, как свидетельствует предисловие, закончена в 1993 году. По причинам, отдаленно приближающимся к техническим, она пролежала в издательствах 4 года. Но 1993 год - это год окончания. Сколько лет нужно, чтобы написать книгу объемом 66 печатных листов - не два и не три, очевидно!

Структура рецензируемого труда характеризуется прежде всего тем, что в нем мало статей, но статьи большие. Так, например, статья "число" представляет собой небольшую монографию. Располагаются статьи по довольно сложному принципу, который условно можно назвать гнездовым в семантическом смысле. Например, статья "Мир" имеет подстатьи "Ментальные миры (Воображаемый мир, возможный мир, а также Вселенная универсум)". Внутри каждой статьи тоже довольно сложный порядок изложения. Как правило, сначала идет этимология концепта, потом его история, русский концепт сопоставляется, как правило, с европейскими и затем дается современное понимание концепта.

Чтобы все стало более или менее ясно, рассмотрим вводные метаконцепты - культура и концепт.

Культура определяется Ю. С. Степановым как "совокупность концептов и отношений между ними, выражающихся в различных "рядах" (прежде всего в "эволюционных семиотических рядах", а также в "парадигмах", "стилях", "изоглоссах", "рангах", "константах и т. д.) (с. 38). Перед тем как дать это заключительное определение, автор перечисляет наиболее достойные определения культуры, принадлежащие авторам XX века. Авторы это такие - А. Л. Крёбер, Бронислав Малиновский, Питирим Сорокин, Эдвард Тэйлор, А. Леруа-Гуран. Не будем говорить, полон этот список или не полон. Нас интересует одна-единственная персоналия - отсутствие определения культуры Ю. М. Лотманом как системы норм и запретов. Это отсутствие кажется нам далеко не случайным. Дело в том, что основная, если не интеллектуальная, то эмоциональная концепция книги - носит гармонизирующий умиротворяющий характер. Это начинается уже с изображения Богоматери Петрова-Водкина на переплете (кстати, книга с большим тактом и вкусом оформлена художниками Сергеем Жегло и Валерием Коршуновым). Позиция же Лотмана-культуролога - всегда провокативная, диалогическая, вызывающая на ответную реакцию. Как мы покажем дальше, всего этого Словарь Степанова тщательно избегает и постараемся объяснить, почему. Впрочем, зато все время упоминается никому уже не страшный Николай Яковлевич Марр, и это одно из огромных достоинств книги, поскольку еще и по сей день Марр многим кажется эдаким сказочным чудовищем, Кащеем Бессмертным. На примере так называемой функциональной семантики Марра Ю. С. Степанов показывает конструктивные и разумные аспекты его лингвистической концепции. Но вот с А. Ф. Лосевым Юрий Сергеевич, назвав его единственным русским философом (невыгнанным), явно переборщил. Оно конечно, Лосев - великий философ, но зачем же других забывать! Например, Мераба Константиновича Мамардашвили. Или Александра Моисеевича Пятигорского.

Следующая статья - "Концепт". Определение его такое: "концепт - это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт - это то, посредством чего человек - рядовой, обычный человек, не "творец культурных ценностей" - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее" (с. 40).

Структура концепта трехслойна: (1) "о с -новной, актуальный признак;

(2) дополнительный, или несколько дополнительных, "пассивных" признаков, являющихся уже не актуальными, "историческими"; (3) внутреннюю форму, обычно вовсе не осознаваемую, запечатленную во внешней, словесной форме "(с. 44) (здесь и далее в цитатах разрядка Ю. С. Степанова. -В. Р.)

Пример этой трехслойности концепта, который приводит Ю. С. Степанов, настолько удачен и, в то же времена настолько характерен для "конечного словаря" (термин Р. Рорти, подробнее см. ниже) автора, что мы процитируем его целиком:

"Всем известно, что в последние десятилетия, до самого последнего времени в жизни теперешнего активного населения России день 23 февраля был ежегодным "праздником мужчин", а день 8 марта - "праздником женщин". В первый из этих дней предметом торжества являлись все мужчины, независимо от их профессии и возраста, -дома, на предприятиях, в школах от первого до последнего класса и даже в детских садах, мальчики получали поздравления и мелкие подарки от девочек. Во второй из этих дней точно то же делают мужчины и мальчики по отношению к женщинам и девочкам. Этот факт культурной жизни образует концепт. В данном случае перед нами к тому же "двойной концепт", состоящий из двух связанных представлений о двух праздниках. В этом факте культурной жизни имеется еще некоторая структура - два праздника симметричны, противопоставлены и расположены по календарю в непосредственной близости один к другому. (К тому же по странному, но примечательному стечению обстоятельств, 23 февраля по старому стилю приходится на 8 марта нового стиля, т. е. в некотором смысле обе даты - это одна и та же дата.) Обозначим описанное положение дел как "положение дел I".

Столь же хорошо известно, что по своему происхождению эти два праздника различны и никак между собой не связаны. 23 февраля отмечался (и в жизни старшего поколения все еще является таковым) как "День Советской Армии", т. е. праздник военных, или, как принято выражаться в современном русском быту, - военнослужащих. 8 марта отмечался (и для определенной части старшего поколения все еще отмечается как "Международный женский день", т. е. день борьбы "всего прогрессивного человечества" (а не только самих женщин и не только мужчин ради женщин) за равноправие женщин с мужчинами, за эмансипацию женщин. В этом качестве оба праздника не соотносятся между собой и тем более не "симметричны" ("положение дел 2").

Наконец, историки и некоторая часть просто образованных людей знает (причем больше о 23 февраля, чем о 8 марта) исторические факты далекого прошлого, приведшие в дальнейшем к установлению этих памятных дней. 23 февраля 1918 г. только что организованная тогда регулярная армия Советского государства - Красная Армия - одержала под Нарвой и Псковом крупную победу над войсками Германии (еще продолжалась Первая мировая война). Это событие связано с именем Л. Д. Троцкого (факт, о котором советская пропаганда впоследствии старалась не вспоминать), бывшего тогда Народным комиссаром по военным и морским делам, председателя Реввоенсовета Республики. 8 марта как праздник определен по инициативе Клары Цеткин (1857-1933), активной деятельницы международного женского и коммунистического движения; ("Положение дел 3").

Совершенно очевидно, что все три положения дел - (1), (2), (3) отражены в существующем в нашем сознании "концерте 23 февраля и 8 марта". Но отражены они по-разному, с разной степенью актуальности, как разные компоненты этого концерта. Компонент (1) является наиболее актуальным, собственно, он-то и составляет основной признак содержания концепта "праздник". Компонент (2) все еще участвует в понятии "праздник", но не столь живо, не столь "горячо", образуя его как бы дополнительный, не активный, "пассивный признак. Компонент (3) уже не осознается в повседневной жизни, но является "внутренней формой" этого концепта" (с. 42-43).

Что нам говорит этот обширная цитата об особенностях "конечного словаря" автора, о его эмоциональных установках. Предположим, что о 23 февраля и 8 марта писали бы Солженицин, Синявский или Галковский. Первый дышал бы злобой, второй бы цинично смеялся, а третий не упустил бы уж случая пройтись на счет жидомасонской символики чисел - по поводу "совпадения" дат, - факта, который и нам кажется очень странным. Установка же Ю. С. Степанова чрезвычайно спокойная, взвешенная. Нельзя сказать, что, писав эти строки, он испытывал какую-то ностальгию по советскому строю, скорее он описывает его концепты с той разумной тщательностью, с какой Тэйлор или Тернер описывали быт и нравы традициональных обществ. Это, по нашему мнению, принципиальное свойство данной книги. Можно возразить, что ведь словарь это и есть объективная, взвешенная информация. Я же напомню "Энциклопедию" Дидро и Даламбера или "Философский словарь" Рассела, в которых авторы активно пропагандировали свои идеи.

Как уже говорилось, чаще всего рассмотрение концептов начинается с рассмотрения их этимологии - прямой путь к внутренней форме. Часто этимологии Ю. С. Степанов выдвигает свои. Приведем некоторые из них, которые нам кажутся наиболее интересными (об их убедительности мы не можем судить, так как это не наша специальность). \

"Кощей" возводится к костосей, тот, кто сеет кости, то есть Кощей в этом смысле, по мнению автора, "был" кем-то вроде шамана, посредником между жизнью и смертью.

Слово "мир" в значении Вселенная связывается с латинским mundus (мир) и с древнеиндийским mandata (мандала, магический круг, шар). «Латинское слово "mundus", - пишет далее Ю. С. Степанов, - означало, в одном значении, "тот мир, который над нами, небосвод", в другом значении "тот мир, который под нами, царство Цереры", - иными словами оно означало две полусферы, сложенные в единое целое, шар; и, наконец, оно означало, в третьем значении, само место соединения этих полусфер-полумиров, которое внешним образом выглядело как яма в земле, яма-алтарь. Все это очень похоже на древнеиндийское представление о мандале как "круге, или шаре, мира"» (с.104).

Используя этимологию слова "хаос" как щель, бездна, Ю. С. Степанов интерпретирует древнегреческий тезис "Космос возникает из хаоса" "в соответствии с буквальным смыслом составляющих его слов "Мир возникает из щели, дыры". "У нас, современных людей, - пишет далее автор - снова создается впечатление, что и здесь наиболее древние представления некоторым странным образом отвечают наиболее современным взглядам, вполне научным, - таким, скажем, как представление о космических "черных дырах".

Чрезвычайно интересной представляется этимология слова Буратино, которое Ю. С. Степанов связывает с персонажем индийской легенды о Бурта-Чино, "мальчике, который был брошен в озеро, спасен волчицей и сделался основателем турецкого государства" (мотивные аналогии с "Приключениями Буратино" очевидны") (с. 705).

Чрезвычайно интересной является также этимологическое объяснение концепта "черная сотня" "как особой части московского мещанства, имевшего отдельный правовой статус" (с. 608), что потом и повлекло использование ее в качестве погромной антисемитской и антибольшевистской силы.

Очень сильной стороной книги Ю. С. Степанова является постоянно практикуемое им сопоставление русских концептов с европейскими. Так, например советский концепт "партийность" он соотносит с концептом Бретона "революционное искусство", а также французским концептом "ангажированность", проанализированным Роланом Бартом (с. 327).

Книга Ю. С. Степанова пестрит меткими и остроумными замечаниями и интерпретациями. Например, он говорит о "панибратском отношении с концептом "Время" в первые десятилетия советской власти, когда власть убыстряла время ("Время, вперед!", "Прямо перед мордой пролетает вечность", такие выражение как "скостить срок" или "зачесть полгода за год".

Теперь поговорим о спорных или недостаточно освященных, с нашей точки зрения, проблемах и концептах в книге Ю. С. Степанова. В сущности, почти все они связаны с той тенденцией, о которой мы говорили, стремлением к гармоничному, "добродушному", не-конфликтному описанию и интерпретации фактов, что мы связываем с эволюцией взглядов ученого от англо-саксонского западничества, апогеем которого была книга "В трехмерном пространстве языка" к умеренному почвенничеству и православию. Здесь не могло бы быть никаких претензий, если бы от этого в некоторых местах книга не выглядела бы несколько однобоко. Так, например, "семантике возможных миров" выделяется всего абзац, а таким концептам, как Любовь, Вера, Радость, Вечность, София, Россия, Родная земля - отдаются десятки страниц. Можно возразить, что ведь это словарь русской культуры, но в других случаях ведь делаются широкие сопоставления с европейскими концептами. Кроме того и в чисто "русских" статьях господствует эта гармоничная бесконфликтность. Так, например, в статье "Славянофилы и западники" не показана ни борьба этих направлений, ни отношение к ним правительства. Последнее между тем, чрезвычайно интересно. Как пишет Д. Е. Галковский в "Бесконечном тупике", ссылаясь на бесконечное количество документов, русское правительство, как это не парадоксально, негласно поддерживало опасных западников и так же негласно травило безобидных славянофилов, закрывая их журналы по ничтожным поводам, в то время как "Современник" издавался, когда Чернышевский уже был на каторге. По-видимому, считает Галковский, правительство видело в славянофилах гораздо более серьезную враждебную силу, а с западниками оно вступало в закулисные и сложнейшие игры, которые выявились в конце XIX - как безобразная серия взаимных предательств и провокаций в среде революционеров и жандармов, о которых мог бы мечтать разве что Борхес (Галковский 1997). Конечно, такое сугубо конфликтное изложение событий отсеивается умиротворяющей концепцией Ю. С. Степанова. Другой пример в статье "Тайная власть" говориться по сути дела о спецслужбах, то есть не о тайной, а о секретной власти. Действительно тайные "властные структуры", такие как масонство или мафия, имеющие действительно огромную власть, не рассматриваются. Они - дисгармоничны.

На с. 328 вводится раздел «"Правда -Истина" в современной русской культуре» (курсив мой. - В. Р.) однако изложение доводится лишь до Михайловского и Бердяева. Русская современность дисгармонична, где в ней правда, а где истина, не поймешь.

Говоря о двуипостасности русской культуры, ее культурного билингвизма и двоеверия, Ю. С. Степанов как будто забывает, что двоеверие и билингвизм - явления универсальные. Он ссылается здесь на Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского, но тот же Ю. М. Лотман в статьях второй половины 1970-х годов провозгласил культурный билингвизм как универсальную черту любой культуры, которая неполноту звания о мире компенсирует стереоскопичностью" (Лотман 1977, 1978). В свою очередь лотмановская концепция явилась обобщением принципа дополнительности Н. Бора, который уж никак не связан непосредственно с русской культурой.

Статья "Интеллигенция" представляет огромный интерес, но я согласен, скорее, с упомянутой Ю.С. Степановым заметкой Александра Иванова, что концепт "Интеллигенция" является ныне вымороченным, и интеллигенция как совокупность "людей, постоянно духовно неуспокоенных" (с.628) (превосходное, точное определение!) вырождается, преобразуясь в западного интеллектуала, который обеспокоен лишь своими творческими проблемами, а во всем остальном живет, как все обычные люди. Вспомним статью М. 0. Гершензона в "Вехах", которую Ю. С. Степанов цитирует сам на с. 625: "[...] всем своим прошлым интеллигенция поставлена в неслыханное, ужасное положение: народ за который она боролась, ненавидит ее, а власть, против которой она боролась, оказывается ее защитницей, хочет ли она этого или не хочет. [...] мы собственными руками, сами не сознавая, соткали эту связь между собой и властью, в этом заключается ужас, и на это я указываю".

Практически через сто лет в том же духе пишет современный публицист: "Интеллигенция - это своего рода несчетный ублюдок, существующий благодаря осознанной государством необходимости в идеологической экспансии и военно-техническом прогрессе. Интеллигенция не может существовать вне социально однородного государства, это государство подпитывает интеллигенцию, как один сиамский урод - другого" (Бренер 1995: 89). Не для кого не секрет, что именно русская интеллигенция подготовила и совершила октябрьский переворот. То есть в один из признаков концепта "Русская интеллигенция" входит дескрипция "потенциальное желание сделать добро народу и реальное делание зла народу". Не писать об этом странно.

Характерно, что в статье "Гений, Ангел" Ю. С. Степанов говорит лишь о "старинном" значении слова "гений", как будто современного вовсе не существует. И понятно почему. Гений в романтическом и постромантическом смысле это личность, за душу которого борется Бог и дьявол - в этом состоит этиология творчества (подробнее см. (Руднев 1996)). Вновь конфликт, дисгармония.

Последнее мое замечание будет касаться описания концепта "Время". Здесь на с. 184-185 автор дает 12 различных концептов времени. Среди них такие экзотические, как "пульсирующее время", "время как последовательность точек" и т.п. Между тем не приведены классические характеристики времени, известные с начала XX века. Прежде всего это разграничение внешнего естественнонаучного времени и внутреннего времени (Бергсон, Гуссерль). Далее это наиболее фундаментальное в данном вопросе понятие о направлении времени (Рейхенбах 1962), которое может быть энтропийным (это и есть естественнонаучное время) и информативным (Винер 1968, Руднев 1986) (в сущности последняя дихотомия совпадает с противопоставлением Августином времени града земного и Града Божьего). Время может не иметь определенного направления: в микромире, в мыслях, в памяти (в русской культуре такое "расхристанное" время отражено в классических произведениях - "Зеркале" Андрея Тарковского и "Школе для дураков" Саши Соколова. Время может двигаться не только вперед или назад, как мы привыкли, но вверх и вниз, как показала Т. А. Михайлова на примере кельтской модели времени (Михайлова 1995). Время может быть рассмотрено как динамическое и статическое. Статическая концепция времени была характерна для представителей британского абсолютного идеализма, прежде всего Дж. МакТаггарта. С этой точки зрения не время движется, а мы движемся во времени (Уитроу 1964). Наконец время может быть рассмотрено как многомерное. Автор этой концепции, английский философ 1920-х годов Джон Уильям Данн, показал, что, если рассматривать время как многомерное, то одно из измерений становится пространственноподобным и по нему можно двигаться вперед и назад, как по пространству. Этим Данн объяснил феномен видений будущего в снах и ясновидение (Dunne 1920). На серийном времени Данна фактически построено все творчество Борхеса.

Мне не хочется писать ритуальной формулы, что все отмеченные замечания носят частный характер. Нет, они носят принципиальный характер. Я скажу по-другому. Современный американский философ Ричард Рорти пишет, что у каждого человека есть некий свой набор концептов, который он называет "конечным словарем" (Рорти 1997). Когда люди общаются, то их "конечные словари", как правило, находятся в отношении пересечения. Совпадающих конечных словарей не бывает. Любое описание, по Рорти, есть накладывание одного конечного словаря на другой. Естественно, что конечный словарь Ю. С. Степанова не совпадает и не может совпасть с конечным словарем его рецензента. Но другого способа обмениваться информацией еще не придумали.

В заключении мне бы хотелось пожелать, чтобы книга Степанова стояла на полке у каждого образованного человека, которых, к счастью, в России все-таки, наверное, больше, чем тираж книги в 2 тысячи экземпляров.

Вадим Руднев

Литература

Бренер А. Пшик интеллигенции // Художественный журнал, 9, 1995.
Винер Н. Кибернетика. М., 1968.
Галковский Д. Е. Бесконечный тупик. М., 1997.
Лотман Ю. М. Место киноискусства в механизме культуры // Учен. зап. Тартуского ун-та, вып. 411, 1977.
Лотман Ю. М. Феномен культуры // Там же, вып. 463, 1978.
Михайлова Т. М. Нечто о пространственной модели времени // Семиотика и информатика, вып. 38. М., 1995.
Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.
Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1997.
Руднев В. Направление времени в культуре // Wiener slawistscher Almanach, Bd. 17, 1986.
Руднев В. Культура и психокатарсис // Независимый психиатрический журнал, 5, 1996.
Уитроу Дж. Естественная философия времени. М., 1964.
Dunne J. W. An Experiment with time. L., 1920.

Ю.С. Степанов. Слово. Из статьи для Словаря концептов («Концептуария») русской культуры

3. Эволюция концепта «Слово» была теснейшим образом связана со становлением цикла наук о слове (конечно, называть их «нау­ками» можно лишь с большой долей условности). Поскольку слова-логосы бывают не только истинными, но и ложными, постольку ощу­тима потребность в науке об истинном рассуждении, проникающем сквозь оболочку слов, - такой наукой стала л о г и к а. В соответствии с тем, что слова служат не одному познанию, но также выражению индивидуальных и групповых эмоций, желаний, устремлений и т.п., воз­никли две науки о рассуждении, не получившие общего названия, - диалектика и риторика. Риторика первоначально мыслилась как искусство ораторской речи, диалектика - как искусство установ­ления истины через обнаружение противоречий в высказываниях оппонентов, т.е. как искусство беседы, ведущей к правильному познанию. Аристотель, универсальный гений, создал «параллельные» труды в каждой из этих сфер: логике были посвящены «Категории», «Об истолковании» и «Аналитики»; наукам о речи - диалектике и риторике - трактаты «О софистических опровержениях» и «Риторика».

Одновременно с этим создавалась третья наука, филология - о «чистом» слове, о слове как таковом. Уже около IV в. до н.э. в греческом языке появился глагол «любить науки, стремиться к учению» и соответствующие ему имена: существительное «любовь к научному рассуждению, к научному спору, к ученой беседе» (ср. выше деление на логику и диалектику) и прилагательное «любящий научное рассуждение, научный спор». Сначала эти слова выступали как антонимы к «не любить наук и научных споров»: «<...> мое от­ношение к рассуждениям, - говорит Лахет у Платона, - <...> двузнач­но: ведь я могу одновременно показаться и любителем слов и их ненавистником» («Лахет», 188 с.; перевод С. Я. Шейнман-Топштейн). Позднее, у Плотина, Порфирия (III в.), Прокла (V в.), по­нятие «филолог» приобрело значение «внимательный к словам, изучаю­щий слова». Сдвиг ударения филоло´ хус подчеркивал отличие от ранее утвердившегося фило´ лохус, которое означало образованного человека во­обще. В свою очередь, оба слова противопоставлялись слову «любящий знание, мудрость, Софию» (тем самым попутно знание отвле­калось от слов и представало как самостоятельная сущность).

Еще в эпоху эллинизма (III-I вв. до н.э.), до разделения двух значе­ний слова (филоло´ хус, фило´ лохус), т.е. до появления особой дисциплины, ученые уже занимались филологией, не отличая ее, правда, от граммати­ки, и назывались «грамматики, грамматисты». В Александрии было основано святилище муз, государственное учреждение, находившееся под особым попечением царя, и знаменитая библиотека, для которой приобретались рукописи во всех концах греческого мира. Для издания произведений греческой классики, и прежде всего Гоме­ра, александрийские ученые-грамматисты (а по существу - филологи) развернули огромную работу: разбирали и отбирали рукописи, сличали варианты текста, отделяли подлинное от приписываемого, устанавли­вали наиболее авторитетный текст, акцентуировали его, комментирова­ли неясные места, устаревшие и непонятные слова и т.д. Знаменитый филолог- грамматист Аристофан Александрийский (257-180 гг. до н.э.) может считаться основателем научной лексикографии.

В эпоху христианства главным объектом внимания любителей сло­ва, филологов, становится слово божественное: литургическое, молит­венное и т.д. Постепенно толкования Св. Писания («слово о слове») становятся очень тонкими, филологически и богословски изощренны­ми, и наряду со словом (в его новом, филологическом значе­нии) появляется еще один термин «ученый комментатор, схолиаст» [впервые этот термин зафиксирован у Оригена (около 185- 253 или 254)]. Таким образом, была заложена одна из основных дисци­плин в изучении слова - критика библейского текста, которая в XIX и XX вв. переросла в герменевтику и сомкнулась с философией.

Современное состояние концепта "Слово" связано, в первую оче­редь, с филологией как особой отраслью человеческого знания. В оте­чественной филологии есть два вершинных ее определения: одно при­надлежит Ф.Ф. Зелинскому, другое - Г.О. Винокуру. Определение Зелинского гласит: историко-филологическая наука - это «наука, имеющая своимъ содержаниемъ изучение творений человеческаго духа въ ихъ последовательности, т. е. въ ихъ развитии» (1902, 811). Это требует непростого разграничения «сфер влияния» двух ее областей - филологии и истории. Поскольку «материальное разграничение объихъ областей невозможно» (1902, 811-812), Зелинский пытается провести между ними границы, опираясь на идеи германского науковедения конца прошлого века: по словам самого автора, его статья «является … первой попыткой построить систему Ф<илологии> (точнее - историко-филологической науки) на заимствованной у Вундта основ­ной мысли», согласно которой Ф<илология> ~ это обращенная къ памятникамъ, история - обращенная къ общимъ законамъ развития сторона историко-филологической науки; история и Ф<илология> - не две различные науки, а два различныхъ аспекта одной и той же об­ласти знания» (1902, 816, 812).

Горячо поддержав это утверждение Зелинского, Г.О. Винокур категорически заявил: «Со всей решительностью нужно установить прежде всего то положение, что филология не есть н а у к а, точнее - что нет такой науки, которую, в отличие от других, можно было бы обозначить словом «филология». <...> Эмпирическое содержание всего того, с чем имеет дело филология, без остатка покрывается предметом соответствующих специальных наук, исследующих отдельные стороны исторической действительности» (1981, 36). Этот тезис нуждается в чисто терминологическом уточнении, связанном с науковедческими попытками дифференциации объекта науки и ее предмета. В отличие от объекта предмет исследования определяется избранным методом, и иному у филологического исследования есть свой собственный пред­мет. Его, между прочим, называет и сам Винокур: это сообщение, понятое в предельно широком смысле (1981, 36-37). «Сообщение - и о не только слово, документ, но также и различного рода вещи», если только мы не ограничиваемся их практическим применением. Такова, например, мебель, помещаемая в музей. Мы, разумеется, и ее «можем взять в руки», но в руках у нас в этом случае будет «находиться только кусок дерева, а не самый стиль его обработки и не его художественно-исторический смысл. Последний нельзя «взять в руки», его можно только понять» (1981, 37). Точка зрения Винокура удивительно со­временна: для «филологической семиотики» наших дней и ряды слов, и ряды вещей есть равно носители информации. Но универсальным (инвариантным, архетипическим) аккумулятором смысла является именно слово, и в первую очередь слово письменное: как справедливо замечает Винокур, «письменный текст представляет собой идеаль­ное сообщение» (1981, 37-38).