Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

(Повесть)

Николай Васильевич Гоголь.

Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как-то: бабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в обе руки, а иногда и вишневые розги. Риторы шли солиднее: платья у них были часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; эти говорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было. Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же; от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший ми- мо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.

Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи.

– Паничи! паничи! сюды! сюды! – говорили они со всех сторон. – Ось бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама пекла.

Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала: – Ось сусулька! паничи, купите сусульку.

– Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная – и нос нехороший, и руки нечистые…

Но философов и богословов они боялись задевать, потому что философы и богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся в низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдруг разноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников; звонкий дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в маленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор, которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии. Он гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу… Авдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана подчиненного бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.

Когда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее или когда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеобщего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все, даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего учащегося сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходить битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должны разделиться на две половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае, грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, они уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потом вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия, в ужасных шароварах и с претолстыми шеями.

Обыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать на скамьях.

Профессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию.

С богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению профессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в коротеньких кожаных канчуках.

В торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по домам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного гуся и тому подобное.

Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа, – а иногда присоединялся и сам, – с мешками на плечах опустошать чужие огороды.

И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы столько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышали от них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал в сенаторском желудке. Бурса и семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся по сие время: слово техническое, означавшее – далее пяток.

Самое торжественное для семинарии событие было вакансии – время с июня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы и богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук. Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара онуч. Богословы особенно были бережливы и аккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали на палки и несли на плечах, особенно когда была грязь. Тогда они, засучив шаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи. Как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: “Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!” И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочный кус сала, несколько паляниц, а иногда и связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.

Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.

Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.

Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.

Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим равнодушием, – говоря, что чему быть, того не миновать.

Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то время еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин.

Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата.

Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые и круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.

– Что за черт! – сказал философ Хома Брут, – сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор.

Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот свою люльку, и все продолжали путь.

– Ей-богу! – сказал, опять остановившись, философ. – Ни чертова кулака не видно.

Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге.

Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто: – А где же дорога.

Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил: – Да, ночь темная.

Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.

– Вишь, что тут делать? – сказал философ.

– А что? оставаться и заночевать в поле! – сказал богослов и полез в карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав свой, философ боялся несколько волков.

– Нет, Халява, не можно, – сказал он. – Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке? Попробуем еще; может быть, набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.

При слове “горелка” богослов сплюнул в сторону и примолвил: – Оно конечно, в поле оставаться нечего.

Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного пройдя, увидели огонек.

– Хутор! ей-богу, хутор! – сказал философ.

Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели, точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор, установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.

– Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть ночлега.

Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали: – Отвори.

Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед собою старуху в нагольном тулупе.

– Кто там? – закричала она, глухо кашляя.

– Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.

– А что вы за народ.

– Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.

– Не можно, – проворчала старуха, – у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всь какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.

– Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, – то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что.

Старуха, казалось, немного смягчилась.

– Хорошо, – сказала она, как бы размышляя, – я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.

– На то твоя воля; не будем прекословить, – отвечали бурсаки.

Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.

– А что, бабуся, – сказал философ, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.

– Вишь, чего захотел! – сказала старуха. – Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.

– А мы бы уже за все это, – продолжал философ, – расплатились бы завтра как следует – чистоганом. Да, – продолжал он тихо, – черта с два получишь ты что-нибудь.

– Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес какие нежных паничей.

Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, – то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.

Увлекшись историей Малороссии, Николай Васильевич Гоголь издал в 1835 году сборник под названием «Миргород». В него вошли четыре знаковых произведения: «Старосветские помещики» , «Тарас Бульба», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и одно из самых загадочных и захватывающих сочинений Гоголя – «Вий» . Эта повесть при жизни Николая Васильевича издавалась дважды. Последний раз в 1842 году.

В примечании к книге Гоголь писал, что повесть является народным преданием, а он изложил события в точности так, как слышал их, ничего не изменив. Однако специалисты до сих пор не нашли ни одного фольклорного произведения, которое бы максимально было похоже на повесть «Вий». А имя самого ужасного персонажа сложилось, скорее всего, от украинских слов «вія» (ресница) и «повіко» (веко). Ведь у гоголевского предводителя нечистой силы были очень длинные веки.

В отличие от мистического и даже фантастического содержания, сюжет повести «Вий» достаточно прост и логичен. Три студента киевской бурсы решили на каникулах заняться репетиторством. Они сбились с пути и забрели на какой-то хутор, хозяйка которого оказалась ведьмой. Один из семинаристов по имени Хома Брут приглянулся представительнице темного царства. С этого момента и начались все несчастья философа, приведшие его к смерти.

Уже в первую ночь знакомства ведьма оседлала Хому и заставила его носиться по полям и лесам. Только молитва и наступление утра помогли семинаристу освободиться из этого плена. Хома был так напуган и растерян, что решил не заниматься репетиторством, а вернулся в Киев, чтобы провести каникулы в общежитии бурсы.

Но через несколько дней Брут получил приказ от самого ректора ехать к богатому сотнику и читать молитвы над его умирающей красавицей-дочкой. Такова была последняя воля панночки. Философ сильно испугался этого поручения. А когда увидел лицо усопшей, то сразу признал знакомую ведьму, которая из старухи умела превращаться в молодую девушку.

Три ночи Хома Брут отпевал в церкви покойницу. И каждая служба была ужаснее предыдущей. Ведьма вставала из гроба, летала в нем под куполом храма, но никак не могла найти философа, который обезопасил себя защитным кругом.

Третья ночь оказалась самой страшной и фатальной. На подмогу ведьме в церковь пришло много нечисти, а затем привели начальника гномов по прозвищу Вий. Он и увидел Хому, отчего семинарист умер от страха до первых петухов.

Обсуждая трагическую кончину философа, его друзья пришли к выводу: если бы Брут не посмотрел в глаза Вию, то остался бы жив.

Литературные критики сходятся во мнении, что Хома – типичный представитель Малороссии. Он флегматичен и ленив, а любой стресс снимает чаркой горилки и хорошей закуской. После первого приключения с ведьмой философ отправился «лечиться» в корчму, а после первой страшной ночи в церкви быстро пришел в себя, сытно пообедав.

Сцены обычной жизни причудливо переплетены в повести с элементами мистики и фантастики. Гоголь делает это мастерски. Картины мирного быта и красивой природы органично сменяются фрагментами, полными ужаса и тревоги.

Романтический элемент повести особенно ярко проявлен в описании народных традиций и веры в потусторонний мир. Между его представителями и людьми существует постоянная связь. Так, красавица-панночка превращается в старуху и катается на спине понравившегося парня, забирая у него последние силы.

Реализм Гоголя особенно поражает при описании киевской бурсы. Образование в ней получали избранные, а остальные ученики закаляли там характер. Впрочем, это было не лишним, поскольку выжить в то суровое время могли лишь крепкие натуры. Учеников в бурсе жестоко били и почти не кормили, поэтому юноши были постоянно заняты поиском пропитания. Многие выпускники бурсы держали путь в Запорожскую Сечь, чтоб жить там по законам воли.

Что касается мистики, то Гоголь всегда был известным знатоком сверхъестественных сил. В повести «Вий» такие сцены написаны блестяще. Несмотря на тонкую иронию, эпизоды с нечистой силой леденят сердца читателей не хуже современных триллеров. В основном потому, что характерной особенностью мистических сцен Гоголя является их мажорный тон. Вий, ведьма и прочая нечисть – существа очень мстительные и злобные.

У Гоголя потусторонняя образность реализуется с помощью фантастических приемов. Автор придумывает существа и явления, о которых нет никаких сведений. Чаще всего эта форма фантастики основана на гиперболе. Сам Вий – персонаж из мифического мира, существующий лишь в легендах. У Гоголя это действующее лицо появляется лишь в конце повести и держит читателя в напряжении всю финальную сцену.

Добро и Зло ведут за душу человека постоянную борьбу. Но, если сам человек не хочет совершенствоваться, а просто плывет по течению, то рано или поздно он становится уязвимым. Поэтому будущие духовные пастыри, которые постоянно пьют горилку и заботятся лишь о том, чтобы сытно поесть и хорошо поспать, уже впустили нечисть в свои души. От такого равнодушия Гоголь всячески стремился уберечь современников и потомков.

• «Вий», краткое содержание повести Николая Васильевича Гоголя

Год издания книги: 1835

Повесть Гоголя «Вий» впервые увидела свет в 1835 году в одном из сборников автора. Произведение приобрело большую популярность, по его мотивам неоднократно снимали художественные фильмы. Последней экранизацией стала одноименная картина 2014 года. Сегодня книгу «Вий» Гоголя читать можно и рамках школьной, как и многие другие книги писателя, занимающего верхние строчки нашего .

Повести «Вий» краткое содержание

Когда рано утром в Киеве доносился колокольный звон, к монастырю с любого уголка города спешило много учащихся: школьники и бурсаки. В их числе были грамматики, риторы и философы. Одетые в лохмотья, молодые люди шли на занятия. Каждый учащийся вел себя по-разному. Грамматики были еще маленькими, поэтому их поход в школу сопровождался криками и толканием. Куда спокойнее были философы и богословы. По дороге они могли обсуждать серьезные темы и в целом держали себя уверенно. Как только молодые люди переступали порог семинарии, они распределялись каждый в свой класс.

Иногда, когда ученики приходили слишком рано, или же когда их педагог задерживался, в семинарии проводились так называемые бои. Чаще всего богословы решали, как именно все будет происходить: класс против класса или же бурса против семинарии. К слову, именно богословы практически всегда и побеждали в подобных боях. Но вот когда приходил профессор, в классах воцарялась тишина.

Также в повести Гоголя «Вий» читать можем, что развлекались молодые люди не только в самой семинарии. Часто в праздничные дни они выходили в село с разными представлениями. Таким образом ученики получали от жителей сало, ткань или же гуся. Но больше всего семинаристы любили каникулы. Ведь тогда они могли отправиться домой либо устроится на работу и обучать за деньги детей. Те, кто не имел дома, направлялись в гости к друзьям.

Однажды, во время каникул отправились три бурсака на заработок. Заметив, что их сумка с продуктами практически пуста, молодые люди решили свернуть с дороги и направиться в ближайший хутор для пополнения запасов. Вот так с наступлением сумерек шли себе рослый богослов Халява, веселый философ Хома Брут и молодой ритор Тиберий. Шли они достаточно долго, и на улице уже стемнело. Однако никакого хутора вблизи не виднелось. Стали семинаристы думать, как поступить дальше. Халява предложил заночевать в поле. Но Хома был настолько голоден, что не смог бы переждать ночь. К тому же он ужасно боялся волков, которые тут обитали. Он предложил немного продолжить поиски – вдруг они уже недалеко от какого-нибудь поселения. И философ не ошибся – спустя несколько минут молодые люди услышали лай собаки и увидели вдали чей-то двор.

Далее повести «Вий» Гоголя краткое содержание рассказывает, что семинаристы подошли ближе к незнакомому дому. К ним вышла старушка и поинтересовалась, чего они хотят. Молодые люди представились и попросились на ночлег. Однако женщина отказала им, сославшись на то, что незнакомцы будут шумно себя вести. Но они смогли ее убедить впустить их при условии, что спать они будут в разных местах. Войдя, Хома попросил у старухи немного еды, но та сказала, что пусть радуются и тому, что не спят на улице. Философ расстроился, но заметил, как Халява уже где-то успел украсть копченую рыбу. Недолго думая, Хома сунул руку в карман товарища и забрал краденое себе.

В то время, как товарищи легли спать в хате или в коморе, философу был отведен овечий хлев. Плотно поужинав карасем, он лег отдыхать. Как тут в хлев вошла бабка и молча стала протягивать к нему руки. Хома оторопел и не понимал, что происходит. Он пытался освободиться, но старушка крепко держала его. Вмиг она смогла запрыгнуть ему на спину и сильно ударить. В тот же час философ, как в , поднялся над землей и полетел. Тогда-то он и понял, что старушка является ведьмой.

Во время полета Хома вмиг стал вспоминать все заученные молитвы, но ничего не помогало. Через какое-то время, он почувствовал, что хватка старухи ослабевает. Обрадовался философ, вмиг скинул ее и сам запрыгнул на спину ведьме. По дороге он схватил огромную ветку и принялся что есть сил колотить бабку, которая становилась все слабее и слабее. Наконец ведьма не выдержала. Она остановилась, скинула Хому и упала на землю. Тогда философ подошел поближе и заметил, что перед ним красивая молодая девушка. Она лежала без сил и плакала. Однако семинарист не хотел задерживаться возле нее ни секундой больше и принялся бежать назад в Киев.

Далее если повесть «Вий» читать краткое содержание, узнаем, что из-за каникул семинария была пуста. Только Хома бродил по коридорам, пытаясь осознать все, что с ним произошло. Прошло немного времени, и философ и думать забыл о ведьме. Он ходил в гости, курил люльку, общался с людьми и отдыхал. Но вскоре появились слухи о том, что дочь одного богатого сотника, который живет где-то под Киевом, вернулась домой в ранах и перед смертью попросила отца, чтобы молитвы по ней читал семинарист Хома Брут. Ректор тут же послал за философом и сообщил ему приказ сотника. Тот удивился, однако делать было нечего – пришлось отправляться в дорогу.

В одном экипаже с ним ехало несколько казаков. Хома начал расспрашивать у них побольше о сотнике, к которому он едет и о его дочери. Однако никто ему не смог ответить, незнакомцы только курили и лежали на мешках. Поздно ночью они прибыли в село, где жил сотник. Философ хотел обойти его и осмотреться, однако уже не имел сил и просто лег спать. Проснувшись, он узнал, что этой ночью умерла панночка. Хома вышел во двор, чтобы наконец увидеть, куда же он попал.

Село, принадлежавшее сотнику, было огромным и красивым, но сам дом, где он проживал, был довольно маленьким. Больше всего философа поразила природа – горы, зеленые луга и Днепр. Он даже подумал, что хотел бы остаться здесь навсегда. Вдруг к нему подошел один из казаков и сказал, что пан уже ждет его. Войдя в дом, Хома увидел старого седого сотника. Было заметно, что смерть дочери стала для него большим ударом. Он стал расспрашивать семинариста о его семье и происхождении. Однако, выслушав все ответы, сотник так и не смог понять, почему его дочь попросила, чтобы молитвы по ней читал именно он – ведь семинарист даже не знал ее лично. Но делать нечего – последняя воля умирающей – закон. Поэтому Хома обязан был на протяжении трех дней читать молитвы возле умершей.

Сотник повел Хому, чтобы показать свою дочь. То, что увидел молодой человек, испугало его до глубины души – в гробу перед ним лежала та самая ведьма, с которой он столкнулся несколько дней назад. Она выглядела так, словно еще живая – красивые черты лица все еще обрамлялись румянцем, а губы замерли в улыбке. Вечером гроб с девушкой отнесли в церковь, где Хома должен был всю ночь читать молитвы над ней. Ему было страшно оставаться с ведьмой на всю ночь, он боялся, что она встанет из гроба.

Далее если повесть «Вий» читать полностью, узнаем, что перед тем, как оставить философа со своей дочерью, сотник приказал накормить его. Во время ужина Хома даже немного забыл о том, что панночка – ведьма. Он наслаждался вкусной едой и общался с новыми знакомыми. Тут разговор зашел о том, что умершая имело дело с нечистой силой. Как оказалось, по селу уже давно ходили такие слухи. Некоторые даже утверждали то, что видели, как панночка колдует. Философу поведали про псаря по имени Никита, которого околдовала панночка. Он настолько сильно влюбился в нее, что выполнял любое указание девушки. Но прошло какое-то время, и Никита неожиданно для всех умер. Позже Хома услышал историю о том, что панночка убила младенца и жену одного из казаков. Все это вселяло в семинариста еще больший страх перед предстоящей ночью.

Но вот настала ночь и главный герой повести Гоголя «Вий» вошел в церковь и остался один на один с умершей. Он принялся читать молитву, как вдруг заметил, что как в началась настоящая чертовщина. Панночка встала из гроба. Испугавшись, Хома быстро нарисовал вокруг себя черту и принялся читать заклинание против ведьмы. Это немного помогло – девушка подошла максимально близко, однако в круг так и не шагнула. Она вернулась в гроб, который тут же начал летать по церкви. Хома продержался до первых лучей солнца. Как только начало светать, все успокоилось, и семинарист вышел. Осталось пережить еще два дня.

Вернувшись в село, он выпил водки и лег поспать. После пробуждения страх у Хомы исчез, и он спокойно гулял по селению и знакомился с жителями. Как тут наступил вечер, и его опять позвали в церковь. Молодому человеку было не так страшно, поскольку он знал, чего ожидать от предстоящей ночи. Однако сегодня кроме самой панночки он увидел еще странных созданий, которые ломились в окна церкви. До первых лучей солнца философ повторял заклинание. Когда за Хомой пришли, он лежал уже наполовину мертвый.

В тот день семинарист выпил больше водки, однако забыть все происходящее в церкви она не помогла. Когда он выспался и вышел во двор, все заметили, что Хома поседел. Философ пошел к сотнику, чтобы рассказать ему о том, что его покойная дочь — ведьма. Тот выслушал гостя, однако сказал, что обещание должно быть выполнено. Поэтому сегодня ночью в последний раз Хома должен будет прочитать молитвы над панночкой. К тому же пан пообещал семинаристу большие деньги, поэтому отказаться было нелегко.

После этого «Вий» повесть рассказывает, что ближе к вечеру Хоме стало ужасно страшно. Он даже попытался сбежать, но один из местных быстро нашел его и повел в церковь. Когда панночка снова встала из гроба, философ заметил, что она выглядела намного страшнее, чем в предыдущие дни. Вокруг нее летало множество странных существ. Девушка приказала им привести Вия. И вот через некоторое время в церкви появилось нечто больших размеров, чем-то напоминающее человека. Это и был Вий. Он попросил поднять ему веки и внимательно посмотрел на Хому. После этого по его же приказу все существа, летающие вокруг, набросились на семинариста. Утром его нашли уже мертвым.

Тиберий и Халява быстро узнали о том, что приключилось с их товарищем. На его поминках они пришли к выводу, что тот просто не знал правильного заклинания, отчего и не смог противостоять ведьме.

Книга «Вий» на сайте Топ книг

Повесть Гоголя «Вий» читать полностью на сайте Топ книг вы сможете .

И по сей день повесть остается одной из самых загадочных у Гоголя. В примечании к ней Гоголь указывал, что «вся эта повесть есть народное предание» и что он передал его именно так, как слышал, ничего почти не изменив. Однако до сих пор не обнаружено ни одного фольклорного произведения, которое бы могло рассматриваться как источник центрального мотива повести, связанного с Вием. В первую очередь загадочно само происхождение образа Вия. Некоторые лингвисты (например,

В. И. Абаев) считали, что в имени Вия фонетически отразилось индоевропейское имя бога, соответствующее иранскому vayu, безжалостному божеству в одном из гимнов «Авесты», а также и осетинскому «ваюгу» – антроморфному злому великану, чей образ в архаических представлениях связывался одновременно со смертью и с железом (ср. финал «Вия»: «С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное»). Вяч. Вс. Иванов пишет, что одноглазый гоголевский Вий, у которого на первый план выходит именно мотив зрения, имеет самую близкую параллель в кельтском эпосе, где о великане Балоре, носившем кличку «Дурной глаз», говорилось, что глаз ему открывали обычно на поле боя: «Обычно четыре человека колом поднимали веко с его глаза». Но поскольку собственно кельтское предание Гоголь знать не мог, то Иванов все же склонен считать, что Гоголь черпал сведения из предания, сходного с кельтским и ему родственного 132 . И потому имя Вий может быть связано с украинским именем нарицательным:вия – ресница (в таком случае гиперболичность метонимического описания целого по части предвещает уже более позднюю повесть «Нос»; ср. впоследствии у Маяковского в «Войне и мире»: «Слушайте! Из меня слепым Вием время орет»).

Сам же сюжет «Вия» восходил к распространенному в украинских быличках мотиву об умершей ведьме и парубке, послужившем причиной ее смерти и проведшем три ночи у ее гроба 133 . Впрочем, как заметила современный этнограф Е. Левкиевская, демонические существа, окружающие Вия, скорее описаны в соответствии с манерой европейских и русских романтиков, изображавших страшное и иномирное как совмещение несоединимых деталей 134 . Так, «что‑то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал», легко ассоциируется с фантастическими образами картины Босха «Искушения св. Антония». Вместе с тем, мотив «отчитывания» великой грешницы, продавшей душу дьяволу, ассоциировался также с балладой Роберта Соути «Ведьма из Беркли», которая была в 1814 г. переведена Жуковским под названием «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди». Тем более что в описании ночного бесчинства чудовищ Гоголь явно следовал за текстом Жуковского («И снова рев, и шум, и треск у врат И храма дверь со стуком затряслась и на пол рухнула с петлями…» – у Жуковского; «Вихрь поднялся по церкви… двери сорвались с петель» – у Гоголя).

Но фантастика, однако, причудливо сплеталась в повести с реально‑бытовыми деталями и описаниями, к которым относились и сцены бурсацкого быта, и яркие «натуралистические» портреты бурсаков, философа Хомы Брута, ритора Тиберия Горобца, богослова Халявы, что давало повод даже усматривать в некоторых эпизодах «Вия» отголоски романа Нарежного «Бурсак» (1824). И опять, как всегда у Гоголя, при внешней простоте все получалось отнюдь не просто. Конечно, повесть можно было рассматривать (и это нередко делалось) как достаточно прямолинейное противопоставление зла – добру, демократического народного начала (выраженного, естественно, в образе бурсака Хомы Брута) – началу антидемократическому (образ сотника и его дочери, прекрасной, но злой панночки) 135 . И все же правильнее было бы увидеть в этой повести мир, «расколотый надвое» 136 . Герой живет как бы в двух измерениях: реальная жизнь с ее горестями, бедами, к которым Хома Брут относится «как истинный философ», – и мир фантазии, легенды (линия панночки), вторгающийся в эту обыденную жизнь. Но… вся сложность начинается именно здесь. Ведь в традиции романтического двоемирия (эталоном которого в России в определенном смысле были сказки и новеллы Э. Т. А. Гофмана) именно ирреальный фантастический мир обладал возвышающей функцией, уводя героя от обыденности жизни, позволяя прозреть нечто, недоступное в бытовой жизни. Однако у Гоголя именно линия панночки (фантастического), казалось бы, откровенно связана со злом. Панночка – ведьма, которая, превратившись в мертвую панночку, чуть было не убила Хому в сцене скачки, при помощи фантастических сил все же свершает свою страшную месть. И все же образ этот никак не может быть истолкован однозначно, как неоднозначно толкуется он и самим Гоголем. Вспомним сцену ночной скачки: «Он чувствовал какое‑то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко <…>. Он видел, как вместо месяца светило там какое‑то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из‑за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета». Вспоминается известное изречение немецкого романтика Вакенродера о том, что если в лесу мы не видим русалок, то в этом виноваты мы сами. И тогда по внутренней логике повествования оказывается, что именно ведьма‑панночка, само олицетворение зла, открывает Хоме ранее невидимое им: позволяя услышать пение цветов, лицезреть красоту русалок, пробуждая в герое дар седьмого чувства. Иными словами, пробуждая его к новой жизни, но при том, в конечном счете, лишая его жизни земной.

Данную антиномию необходимо, по‑видимому, рассматривать в более широком контексте, выходящем собственно за рамки повести «Вий» (думается, что не совсем справедлива попытка некоторых исследователей и комментаторов повести объяснить причину гибели Хомы Брута словами его однокорытника Горобца: «А я знаю, почему пропал он: оттого что побоялся»; последнее есть всего лишь позиция ритора Горобца, изложенная Гоголем не без иронии). Более широким контекстом повести «Вий» является общее отношение Гоголя к красоте, и к женской красоте в частности, к ее сжигающей силе.

Тема женской красоты, которая может быть богоподобной, а может быть и пустой внешностью, мертвым покровом, постоянное колебание между потребностью чистой духовности и восхищением внешней красотой были заданы Гоголем еще в упоминавшемся раннем очерке «Женщина», вошедшем затем в «Арабески», где с представлением Телеклеса о женщине как адском порождении спорил Платон, представлявший женщину в богоподобном, небесном облачении. Собственно, эта антиномия богоподобной и демонической красоты и сущности женщины проходила уже через цикл «Вечеров», где прекрасным божественным героиням противостояли их демонические антиподы (Параска – Хивря, Оксана – Солоха). Но там божественная и демоническая красота были еще разнесены по разным ролям. В «Вие» же они стали неделимой сущностью одного персонажа – панночки‑ведьмы. А ее богоданная (а на самом деле демоническая красота) оказалась пламенем, а не светом, превратившем во прах Хому. Эта опасность, которая, по собственному признанию Гоголя в письме Данилевскому, подстерегала и его самого. Проблема отношения к женщине и к женской красоте, поэтика женского образа у Гоголя вписывалась одновременно и в проблему конфессиональной двойственности Гоголя, выросшего на Украине, где исконно православие не только боролось, но и тесно соприкасалось с католицизмом 137 (позднее, новое искушение католичеством Гоголь переживет уже непосредственно в Риме). Тяга Гоголя к внешней, чувственной красоте на самом дел во многом шла от западной традиции, в то время как боязнь прельстительной внешности – от традиции православной (вспомним два различных иконографических принципа изображения девы Марии: иконность изображения православной Марии, где лицо предстает как бесплотный лик, и жизненность, плотскость Марии католической, где красота оказывается нередко доведена до миловидности). В этом смысле неслучайно, что торжествующая чувственная, демоническая женская красота панночки в «Вие», сжигающая Хому Брута, рифмуется в финале повести с описанием поруганного храма – заброшенной церкви, которая «так навеки и осталась … с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, бурьяном, и никто не найдет теперь к ней дороги».

Проблема конфессиональной двойственности и параллельная ей проблема соблазна женской красотой стали центральными моментами четвертой (по порядку – третьей) повести «Миргорода» – повести «Тарас Бульба», если не самой яркой, то во всяком случае самой знаменитой из повестей миргородского цикла.

На самом деле, повесть существует в двух редакциях, поскольку Гоголь для своего первого издания сочинений 1842 г. значительно переделал миргородский вариант. Так что версия, которую обыкновенно читает читатель массовых изданий, относится уже к позднейшему времени. Но уже и в своей первой редакции повесть вписывалась в намерение Гоголя создать эпопею народной жизни, истинно национальную эпопею на материале украинской истории. Гоголя «привлекает такое состояние национальной жизни, когда она, несмотря на внутренние конфликты, вопреки этим конфликтам, способна вдохновиться одной идеей, одним историческим делом» 138 . О подобной же тенденции свидетельствует еще одно произведение, над которым Гоголь работал в том же 1835 г. – незавершенная драма «Альфред». В ней речь идет о борьбе англосаксов под предводительством короля Альфреда со скандинавскими завоевателями. В «Тарасе Бульбе» также повествуется о борьбе украинцев с иноземцами (поляками и турками) в период становления их национальной государственности, которая, особенно во второй редакции повести, осмыслялась Гоголем как государственность общерусская: «Вечная необходимость пограничной защиты против трех разнохарактерных наций, все это придавало какой‑то вольный широкий размер подвигам сынов ее», – писал Гоголь о Малороссии в первой редакции «Тараса Бульбы». «Русский характер получил здесь могучий, широкий размах…», – говорил он во второй редакции. Отсюда – высокий масштаб главных персонажей, и главное – образ Тараса Бульбы, «представителя жизни целого народа, целого политического общества в известную эпоху жизни» (Белинский). И Белинский же писал: «Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!» 139

В 30‑е годы XIX в. модель историческому повествованию задавали романы Вальтера Скотта, который выводил на авансцену вымышленного героя (исторические лица играли у Скотта, как правило, роль эпизодическую), силой обстоятельств вовлеченного в водоворот истории 140 (образцом такого романа в русской литературе была «Капитанская дочка» Пушкина). В этом смысле Гоголь был историческим писателем совершенно иного направления, поскольку его главный герой Тарас Бульба призван был воплощать именно судьбу народную, выступая как герой национальной эпопеи.

Но параллельно в повести намечалась и иная линия: тенденция отпадения от народной судьбы, переход от всеобщности (дух казачества) к индивидуальности, воплощенный в образе и истории сына Тараса Андрия. Сюжетно Андрий оказывается как раз тем «блудным сыном» Тараса, что переходит на сторону поляков, поддавшись прельщению женской красоты и одновременно католической веры. Наиболее ярко это проявилось в сцене искушения католическим храмом, которое предстает одновременно и как искушение католичеством, и как искушение красотой искусства и красотой гордой полячки. Конечно, история Андрия, хоть и несет внешне позитивный смысл (приобщение к европейской цивилизации), но в целом осмысляется негативно, делая героя отщепенцем рода и в конечном счете приводя его к бесславной смерти. Но вместе с тем для Гоголя она оказываются тем повествовательным узлом, в котором связываются основные искушения самого Гоголя, писателя и человека. Неслучайно в «Авторской исповеди» Гоголь впоследствии писал: «У меня не было влеченья к прошедшему. Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту, может быть, оттого, что ум мой был всегда наклонен к существенности и к пользе более осязательной». Ключом к этому толкованию могли бы послужить и известные строки: «Бей в прошедшем настоящее, и тройною силою облечется твое слово».

Хома Брут являлся слушателем-философом киевского церковного заведения, как-то был выпущен на каникулы. Домой он добирался пешим ходом. В дороге его застал вечер, и он попросился на ночлег к старухе. Ночью он проснулся от того, что ночью к нему пришла старуха с дико блестящим взором. Она прыгнула ему на спину и начала подгонять метлой. Хому охватила паника, ведь это была ведьма.

Брут прыгал в пространстве, мча ведьму на своей спине. Читая молитвы, ему удалось скинуть старуху. После чего он сам прыгнул на ее спину, и принялся бить ее поленом. Старуха жутко кричала, охрипшим голосом. Спустя какое-то время ее голос стал привлекательнее и настоящим. Когда ведьма свалилась на землю, он увидел, что на земле распростерлась не старуха, а бессознательная, очень красивая молодая девушка.

Уже совсем близко были видны златоглавые купола киевских храмов. Хома оставил девушку лежать на земле, а сам стремглав понесся к городу. В ближайшее время он уже почти забыл о происшедшем. В то же время было вестимо о дочери самого богатого сотника. Его дочь, возвращаясь с гуляния, была побита до смерти. Ее последним желанием было, чтобы после ее смерти все три ночи отходную молитву по ней читал Хома.

Семинарист почуял неладное, но делать нечего. Ему пришлось ехать к сотнику, но он думал убежать при первом удобном случае.

Сотник был удивлен, в честь чего его дочка доверила справить отходную молитву какому-то незнакомому Хоме. Однако отец решил выполнить ее волю. Философа препроводили к гробу с телом молодой панночки. Взглянув, Хома сразу распознал в ней ведьму, оседлавшую его в ночи.

Гроб поместили в храме на окраине деревни. Когда Хома сел вечером кушать вместе с казаками, он услышал, как все сказывали, что умершая была ведьмой. Очень много зла повидали от нее односельчане.

Несколько казаков препроводили философа в храм, где покоилось тело молодой панночки. Он очень робел, не смотря на то, что выпил горилки. Во время молитвы Хома не сводил взгляд с гроба. Внезапно панночка поднялась и начала ходить по храму.

В испуге, Хома, нарисовал вокруг своего места круг и начал еще громче молиться. Ведьма хотела поймать его, однако переступить через черту круга мертвая панночка не имела возможности, она постоянно тормозила на этой черте. Панночка вернулась в гроб лишь после того, как пропели первые петухи.

Утром, отворив двери, казаки увидели, сильно уставшего, Хому. Вечером его снова препроводили в церковь и закрыли там.

Перед началом молитвы, философ опять нарисовал круг. Бездыханное тело девушки вновь встало из гроба и остановилось прямо перед ним на черте. Она цокотала зубами, повторяя невнятные заклятия. В храме стало твориться, что-то невероятное – подул сильный ветер, в окна бились гадкие, крылатые существа… Закончилось все вновь после пения первых петухов. За эту ночь Хома был едва живым и седым.

Встретившись с паном, он сказал ему, что больше не пойдет молиться в церковь. Однако пан был настойчив. Он требовал провести оставшуюся ночь в храме, обещая за невыполнение высечь Хому плетьми. Хома попытался сбежать, но был пойман и возвращен назад.

Хому с покойницей заперли в храме последний раз. Он, как и в предыдущие ночи нарисовал вокруг себя круг и начал молиться. Покойница вновь встала и начала призывать разных чудовищ ей в помощь. Прилетевшая нечисть повыбивала в храме окна и двери, носилась вокруг Хомы. Однако никто из них не видел молящегося философа. Тогда панночка закричала, чтобы к ней привели Вия.

Появившийся Вий выглядел очень жутко. Его тело было покрыто землей, а руки и ноги были словно сильные корни, веки спускались до самой земли. Вий жутким голосом потребовал поднять ему веки. Что-то внутри Хомы шептало ему – «Не смотри!», однако он не выдержал и посмотрел. «Он тут!»- прокричал Вий указывая на Хому. Нечистая сила тут же набросилась на Хому. И несчастный помер со страху.

Товарищи Хомы узнав о том, что случилось. Пришли к выводу, что смерть его произошла из-за боязни.

Главная мысль

Этот рассказ учит вере в Бога, в свои силы. Ответственно относится к начатому делу, пусть даже не по собственной воле. Как говорится «На Бога надейся, а сам не плошай!»

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Гоголь. Все произведения

• Вечер накануне Ивана Купала
• Вий
• Шинель

Вий. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Лесков Соборяне

  Рассказ повествует о жителях старогородской «соборной поповки»: протеирее Савелии Туберозове, священнике Захарии Бенефактове и дьяконе Ахилле Десницине.

• Краткое содержание Томас Манн Доктор Фаустус

  С самых первых страниц романа предстает повествование Серенуса Цейтблома. Он рассказывает нам о своем друге композиторе Андриане Леверкюне.

• Краткое содержание Прощание с Матёрой Распутина

  Матера – это остров на Ангаре. Деревня, расположенная на нем, носит то же название. Наступившая весна станет последней для деревни – из-за строившейся плотины вниз по реке острову суждено уйти под воду.

• Краткое содержание Брэдбери Вино из одуванчиков

  Главным действующим лицом в данном произведении выступает двенадцатилетний Дуглас Холфилд проживающий в небольшом городке Гринтаун. Действие происходит на протяжении всего лета 1928 года

• Краткое содержание Сказка о попе и его работнике Балде Пушкина

  Главными персонажами сказки являются поп и его новый работник. Герои впервые встречаются на базаре, куда поп пошел поглядеть на товары, а Балда там гулял от безделья. Во время их беседы поп поведал Балде о том