Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

6.4.2. Гравирование под глянец Декоративный эффект в этом виде гравировки достигается противопоставлением матовой или темной поверхности металла с блестящими линиями гравировки. Этим способом выполняются не только узоры, но и надписи. Для гравирования применяется

Объёмная книга Дмитрия Быкова о Владимире Маяковском – это более чем заметное явление на нашем книжном рынке. Давно подмечено, что писатели рассказывают о писателях гораздо увлекательнее, чем филологи или историки литературы. А ведь Быков не только отличный журналист, но и тонкий поэт, и самобытный прозаик. Он смотрит на Маяковского не снизу вверх, а как на собрата по перу, потому-то и понимает его гораздо лучше, чем понял бы кабинетный учёный, обложившийся книгами и журналами с казёнными и однообразными публикациями о главном пролетарском поэте. «Хрестоматийный глянец» тут явно неуместен, однако скабрёзностей и сомнительных сенсаций в книге тоже нет. Автору просто хотелось рассказать о Маяковском так, как будто он руководствовался девизом последнего: «Я люблю вас, но живого, а не мумию…» Порой при чтении создаётся впечатление, что Маяковский застрелился совсем недавно, а Быков был его близким другом и вот теперь решил выпустить книгу воспоминаний, рассказав всё от и до.

Для Быкова нет запретных областей, в которые он опасался бы вторгнуться, и это, конечно, тоже располагает к его книге. Довольно любопытна в этом плане глава «Невротик», в которой разбираются фобии и комплексы Маяковского. В советские времена к таким темам подходили с большой осторожностью или не подходили вовсе. Быков ставит диагноз, как заправский психиатр: «У Маяковского, насколько можно судить по мемуарам и письмам, было два особенно выраженных невроза – обсессивно-компульсивное расстройство, оно же синдром навязчивых состояний, и игромания, которая была, в сущности, лишь одной из форм всё того же ОКР…» При этом Быков всё-таки подчёркивает: «...он был, конечно, невротик – но с полным сохранением самоконтроля, интеллекта, с безупречной нравственной шкалой» . И ведь если задуматься, то это действительно объясняет многие поступки, привычки и вообще своеобразное поведение Маяковского.

Характерно, что Быков в целом симпатизирует Маяковскому, однако и не выгораживает его в тех ситуациях, когда «Маяк» был неправ или вёл себя не совсем достойно по отношению к людям, ничего против него не имевшим. О его нелёгких взаимоотношениях с Чуковским, Горьким или Луначарским в книге написано предостаточно. При этом нельзя сказать, чтоб Маяковский вечно сам был инициатором скандалов или затяжной вражды. В книге хватает историй, как и его самого незаслуженно оскорбляли, приписывали ему то, чего он не совершал, распускали о нём грязные слухи и порочили его имя всеми доступными способами. Писательский (да и вообще творческий) мир, увы, одинаков во все времена, и даже Маяковский, будучи звездой всесоюзного масштаба, не был застрахован как от хорошо организованной травли, так и от нападок отдельных индивидуумов, решавших свои собственные задачи. Он был частью данного мира и в этом смысле мало отличался от других литераторов – мог проявить благородство, а порой и совсем наоборот.

Быков начисто отвергает популярную версию об убийстве Маяковского. Слишком много фактов говорит об обратном. И Быков эти факты приводит. Он, собственно, даже и не пытается бороться с мифом об убийстве – это не входит в его задачу. Творческий кризис, неврозы и депрессии, усилившаяся критика недоброжелателей, переходящая в травлю, неудачи в личной жизни – вот что подтолкнуло Маяковского к тому громкому выстрелу. Об этом, конечно, было известно и без Быкова, но, прочитав «13-го апостола», как-то уже окончательно убеждаешься в том, что никакие чекисты или другие тайные силы к смерти поэта не причастны. Маяковский устал. Надорвался. Разуверился. Просто решил уйти. Но он не был бы самим собой, если бы выбрал другой путь. Он не мог просто замолчать, перестать писать и «найти другую работу». Ему необходимо было поставить финальную точку, написать своё последнее произведение. Быков утверждает: «Получилось так, что выстрел Маяковского – главное его литературное свершение» .

В книге Маяковский предстаёт не просто выдающимся поэтом, но и обычным человеком со всеми присущими ему слабыми и сильными сторонами. Он острит, сердится, рисуется перед публикой, борется с литературными и классовыми врагами, решает и никак не может решить свои проблемы с женщинами, переживает, переходит от эйфории к отчаянию, а затем снова к эйфории... Здесь нет морализаторства, нет упрёков или одобрения со стороны Быкова – текст читается как серьёзный по стилю, но авантюрный по теме роман. И разве не такой была жизнь Маяковского? С самого начала, с его участия в революционном движении (от которого он потом благоразумно отошёл) и до рокового выстрела – вся его жизнь – это одно длинное и увлекательное приключение, которого хватило бы на десятки биографий. Вникнуть в эту жизнь, проследить до самого конца, расшифровать письмена главного героя применительно к тем или иным событиям – это не так-то просто. Но Быкову это блестяще удалось. За что и хочется сказать ему простое читательское спасибо.

Владимир Филимонов

Литературная критика

Алиса ГАНИЕВА

То, что писатель становится зверем публичным – не раз замечено. Впору говорить о постепенном подчинении писательской модели поведения (индивидуализм, самоуглубленность) жестким законам массмедиа (информативность, экстравертность, массовость). Между тем активное позиционирование художника (в широком смысле) вне пределов собственного творчества (в нашем случае – вне текста) – явление не новое. Можно припомнить и грим футуристов, и декадентские богемные нравы, и красный жилет Теофиля Готье, и желтую кофту Маяковского, и много что еще.

Да и сейчас публичность московской поэтической жизни лежит на поверхности. Тут тебе и броские наряды, и экстравагантная внешность, и экзотические аксессуары, и эпатаж как часть перформанса…

Однако внешность, тембр голоса, одежда поэтов продолжают их творческое «я», нимало не входя в противоречие со стихами. Трансляция стихов голосом (инновация и вместе с тем – реставрация древнего синкретизма) во время слэмов, вечеров саунд-поэзии, через YouTubeне только возможна, но и удобна. Таким образом, поэт и на людях сохраняет свое качество поэта. А вот прозаик (в силу технической трудности голосовой передачи длинных не ритмизованных и не обыгранных текстов) вынужден примерять дополнительные и не согласованные со статусом роли: общественного деятеля, телеведущего, политика и даже фотомодели.

Попросту говоря, писатель из стана авгуров попадает в категорию таких же «селебрити», как актеры, певцы, светские тусовщики с соответствующим набором must-have: собственный стиль (не речевой, разумеется), востребованность в массах и желательно – жизненная концепция, этакая «лайт»-версия мировоззрения. У такого рода публичности есть серьезная опасность: почти полная редукция творческой деятельности при сохранении светского статуса. Как в случае с почти не танцующей, а только «клубящейся» «балериной» Волочковой или «композитором» Юрием Лозой, перешедшим на создание компиляций из собственных старых хитов, но активно «светящимся» и т.д.

Любопытно, что многие отмечают превращение рублевских дам, бизнесменов, моделей в писателей, но мало кто обращает внимание на обратный процесс: метаморфозы писателей в действующих лиц глянцевого мира. Итак, с одной стороны, книга участницы «Дома-2» (а теперь и «писательницы») Ольги Бузовой по версии журнала «Книжный бизнес» называется лучшим проектом года, а брюнетка (теперь и поэтесса) из «ВиаГры» Надя Грановская выпускает сборник эротических стишков с собственными эротическими же фотографиями.

С другой стороны, молодая писательница с Украины Ирена Карпа (обладательница гран-при международного конкурса молодых писателей «Гранослов», 1999 г., и премии «BestUkranianAwards-2006» в номинации «самая модная писательница») снимается в очень откровенных фотосессиях для журналов «Playboy», «Penthouse», «FHM». А детский писатель Постников в течение 8-ми лет успевает сняться в 250-ти телевизионных ток-шоу от интеллектуальной «Культурной революции» до сомнительного «Про это».

После достижения определенного уровня популярности современный писатель вынужден выстраивать свой имидж. Причем антиглянцевый имидж отшельника (как у нашего главного постмодерниста Пелевина или покойного американского классика Сэлинджера) тоже адаптируется к законам шоу-бизнеса. Упор делается на загадку, на продленное ожидание появления писателя в свете. Тот же механизм, кстати, использовал продюсер поп-исполнительницы Глюкозы, которая долгое время скрывалась за маской анимационного персонажа.

В точке бифуркации, которой становится наступившая популярность, писатель выбирает себе второе амплуа. Иными словами: «Бестселлернаписан – и как же теперьодеваться? Этотсерьезнейшийвопросволнуеткаждуюпопулярнуюписательницу» . Из газетной заметки, которая начинается такими словами, мы узнаем, что, став известной, Джоан Роулинг вместо белых джинсов носит «шифоновые платья от Alberta Ferretti, сатиновые наряды Prada, лодочки Christian Louboutin и босоножки Jimmy Choo», что с приходом литературного успеха гардероб Ольги Славниковой «заметно пополнился», что у Марии Арбатовой, с тех пор как она сделалась известной телеведущей, «количество светских мероприятий сильно выросло, и ровно половину гардероба начали занимать вечерние наряды» .

Кстати говоря, образ, выбранный писателем, может быть совсем не гламурным, но тем не менее он впишется в глянцевую эстетику. Вот, к примеру, из литературоведческой статьи об Алексее Иванове: «Писатель акцентирует постоянство места жительства в пригороде Перми. В фотопортретах А. Иванова подчеркиваются обыкновенность и бесстильность одежды. Важнейшими составляющими внешнего облика оказываются принципиальная негламурность, лысина со лба, прищуренный взгляд сквозь немодные очки. Сложно говорить о том, какую роль сыграл Иванов в создании этого визуального образа, но частота его тиражирования показывает, что, видимо, он был им поддержан» . Образ a-laсоветский кухонный интеллигент, как ни странно, не диссонирует с принятыми визуальными моделями, видимо, в силу входящей в моду псевдосоветскости.

Тем более что главными жён-премьерами сегодняшней глянцевой культуры становятся уберсексуалы, хорошо вписывающиеся в традиционную парадигму. То есть модными стали подчеркнуто мужественные, надежные, знающие себе цену, стильные интеллектуалы, пьющие дорогой коньяк и читающие не «Vogue», а «Economist». И тут происходит интересный сдвиг: в репрезентативный писательский ряд модной культуры начинают попадать писатели из, казалось бы, совсем другой вселенной – из толстых журналов.

Забудем о писателях-женщинах – они и до этого отлично вписывались в плакатный формат высокого глянца (вспомним отличную фотосессию Веры Павловой для «Gala» с дочерьми или яркие эссе и портреты той же Славниковой в «Harper’sBazaar»). Другое дело – писатели-мужчины. Трудно представить себе Владимира Маканина или, скажем, Юрия Мамлеева на глянцевом развороте, одетых в брендовую одежду. В их случае не срабатывает главный постулат глянца: абсолютный позитив, никаких онтологических вопросов, культ дорогой, красивой жизни и – желательно – молодость.

Бренд «молодые писатели», вышедший за последние десять лет в первые строчки рейтинга актуальных литературных феноменов, в чем-то совпал с требованиями глянца. Произошло сближение двух героических моделей – литературной и гламурной. Во всяком случае, крепкий, повидавший виды, а то и повоевавший молодой человек, борющийся против мировой несправедливости в виде экономического неравенства, мигрантов, офисной системы (герои З. Прилепина, Г. Садулаева, М. Елизарова), политический вождь либо субкультурная звезда (герой С. Шаргунова) или же завсегдатай баров и любимец девушек, вечно попадающий в смешные истории (герой А. Снегирева) очень похожи на тот образ, который культивируется в медиапространстве. Даже «плавающий» возраст молодых писателей (двадцатилетние, тридцатилетние вплоть до сорока с хвостиком) совпадает с возрастом ньюсмейкеров из глянцевых журналов. При этом нестарый и раскрученный Гришковец или, скажем, Дмитрий Быков в «молодые писатели» не попадают, а часть «молодых писателей» (типа Романа Сенчина) в идеологию глянца не вписывается. И тем не менее...

Так, на фотосессию «Союз писателей и муз» журнала «Menu» попадают «липкинцы» и «дебютанты» Герман Садулаев, Александр Снегирев, Сергей Шаргунов с одной стороны и Руслан Галеев, Дмитрий Глуховский, Илиас Меркури и Павел Санаев с другой. Первый тип – перебежчики из толстожурнальной «матовой» изоляции в селебрити, вторые – перебежчики из селебрити, бизнеса или вип-зон коммерческих издательств – в писатели. Грани стираются.

Молодые писатели, одетые в черное, застыли в плоском интерьере, наполовину реальном, наполовину сколлажированном из обрывков испечатанной бумаги. Кто диктует музе-модели, кто подносит ей виски (виски фигурирует в каждой сцене), кто целится в стакан на ее голове, кто тянет ее за поводок, обвязанный вокруг талии. Предполагаемые обстоятельства, в которых оказываются писатели-фотомодели, обладают двойной условностью: условностью глянца (дорогое виски, позы победителей, лоск и красота картинки) и условностью писательской атрибутики (причастность к творческим профессиям выдает одежда в стиле casual, буквенные вставки в изображение). В другой фотосессии, уже для журнала «Всегда женщина», Александр Снегирев позирует на диване Hall, откинувшись на вышитую золотом подушку («глянцевый» сигнал), но в один из кадров попадает тяжелая настольная лампа, в другой – томик «Нефтяной Венеры», его романа (писательская атрибутика). Еще одна фотосессия Снегирева, на этот раз для питерского журнала «Собака», по своему замыслу приближается к категории запретного «ню»: молодой прозаик снят совершенно раздетым, на куче спутанных проводов, на нем – девушка топлесс. Роли «писателя» (нечто по привитой нам традиции сакральное, высокодуховное) и «порноактера» («грязное», непристойное) – смешиваются. Линия демаркации пройдена.

В той же «Собаке» вы найдете картинки в эстетике эсхатологического кинематографа: Захар Прилепин и Герман Садулаев, а также девушка-актриса и мальчик – сын писателя Ильи Стогова – изображают последних выживших после апокалипсиса. Безжизненные ландшафты, испачканные лица, бетонные завалы разрушенного города… Для этой фотосессии отлично подошел бы и сам Стогов как популяризатор идеи повторяющегося конца света. «Выдерживаю график, как и говорил: фотосессии каждый месяц. Мартовская была для “Собаки”. Для Аэрофлота апрельская фотосессия» , – пишет у себя в блоге Садулаев. А в следующем посте он вынужден оправдываться за свое участие в подобных съемках: «Согласитесь, с моими данными глупо пытаться сделать карьеру в модельном бизнесе. Я и не пытаюсь. Я занимаюсь литературой, в том числе, потому, что полагаю – внешность не главное для писателя. Для писателя главное – это его тексты. Романы, повести, рассказы, эссе.
Почему же я фотографируюсь…»

Далее Садулаев объясняет, что литературная критика своей задачи по продвижению современной литературы не выполняет, толстые журналы печатают только избранных, да и то смешным тиражом, так что приходится в поисках далекого читателя бросаться под фотопрожектор. Логика (если забыть про высказывание о критике) – справедливая. Время требует инноваций. Артистизм (термин философа О. Кривцуна) современного писателя ищет проявлений не только в тексте, но и в модели поведения знаменитости: регулярные появления на мероприятиях, интервью глянцевым журналам, фотосессии. По сути это очень похоже на образ жизни it-girls, «светских львиц». Плюсы сотрудничества с глянцем очевидны: бóльшая известность, бóльшие деньги, возможность провозгласить свое писательское кредо, которое, не вписываясь в тематику прессы «о моде и красоте», возможно, впечатлит ее аудиторию матирующим эффектом. Минусы: это внетекстовые критерии (для фотосессий герои выбираются не столько по качеству их текстов, сколько в зависимости от их личного обаяния и успешности), а отсюда – игнорирование ряда талантливых и знаковых писателей, которые в силу своего возраста, внешней неброскости или асоциальности не попадают в нужные рамки. Действительно, «сюжет упрощения», как называлась одна статья о «глянцевых» и «гламурных» изданиях vsтолстые журналы .

Впрочем, толстожурнальные писатели (опять-таки те самые «молодые») присутствуют в глянце не только телом, но и словом. Речь сейчас не об интервью (этого действительно много: Прилепин отвечает на вопросы «High Life», Снегирев – « TimeOut Москва», Елизаров – «Собеседника»). Речь о колумнистике и, того интереснее, – худлите. Само собой, глянец бывает разный, глупый (« Yes », «7 дней» и пр.) и умный (мужские «Медведь», « Esquire », универсальные « Citizen K », «Сноб», специфический «Культпоход» и проч.) Впрочем, краткие рецензии, интервью с псевдописателями и фикшн вы найдете даже в русском « Playboy », хотя журнал, публиковавший К апоте, Брэдбери, Набокова, а у нас – Пелевина, кажется, безнадежно пал.

«Медведь» – как раз умный мужской глянец (Прилепин, кстати, побывал на его обложке), ориентированный на сильных, независимых мужчин. Разумеется, там не могли не появиться и «молодые писатели», ориентирующие себя как раз на эти качества. В их колонках, статьях, рассказах пестуются соответствующие медиаобразы: от солдата с железной волей до чуткого интеллигента или беспринципного рейвера.

Вот, к примеру, эссе Сергея Шаргунова о крови. Тема для Шаргунова весьма важная (вспомнить хотя бы его авторскую полосу в «НГ-Exlibris» – «Свежая кровь»). Шаргунов пишет металогически, торжественно, еще чуть-чуть – и сорвется в стилизацию, в самопародию. Баланс сохраняется за счет предельно сакцентированной композиции. После прелюдии («Я хочу написать о страшной и неприятной, об оглушающей и великолепной. О ней, что внутри») насаживаются, как кольца в пирамидке, живописные сценки автобиографических встреч с кровью. Три года – мертвый голубь. («Я был слишком мал, чтобы содрогнуться. Ничто не шевельнулось во мне. Я бежал вперед. Ясный, как ангел».) Четыре года («Ее брали из пальца. Протяжно тянулась в стеклянной трубочке»). Снова четыре года (мальчуган во дворе разбил себе нос). Восемь (с девятого этажа бросилась девушка, собака лизала розовой снег). Одиннадцать (ровесница на даче от избытка эмоций после шутливой борьбы на диване ударяет ладонью в оконное стекло, в комнате долго еще пахнет кровью). Совершеннолетие (глотание крови после драки с уличными гопниками). И далее – аккордное «Кровь видел в августе 2008-го в Осетии. Тяжелую, тусклую, смешанную с горелым мясом на окраине Цхинвали, в районе дубовой рощи».

Изложение (а скорее – воспевание) всех этапов инициации (по восхождению, от умершего голубя – до жертв грузино-осетинского конфликта) перетекает в лирическую коду с риторическими вопросами («И что? И зачем я все это вспоминаю? Зачем хочется воскрешать перед глазами когда-то увиденную?»), импрессионистскими фразами-мазками («Само слово «кровь» звучит неприятно и даже неприлично. Однако завораживает взгляд. Разглядываю эти пять букв, фокусируясь на срединной «о», и как будто кровь теряю, в ушах звенит, закручиваюсь в воронку, уносит в темноту») и аккордным замыканием цикла. В последнем абзаце три года уже не автогерою-Шаргунову, а его сыну, и встречается им не голубь, а раздавленная собака, и сын, точно так же, как когда-то его отец, проходит мимо, не оборачиваясь. Рождается не только смысловая, но и лексическая закольцовка: в начале текста – «ясный, как ангел», в конце – «мой ангел не обернулся».

Примерно так же строятся и другие эссе – хлесткие, богато раскрашенные, приближенные к стихопрозе, к речитативу фразы, концентрация автобиографических, в основном детских впечатлений и ощущений. Ребенок, мальчик – главная фигура шаргуновских эссе, причем мальчик этот, будучи самим Шаргуновым, в итоге довольно часто трансформируется в его малолетнего сына, раз за разом создавая эффект неразомкнутости времени, мистического кольца. Любая тема (Новый год, собаки, люди и собаки, гиперактивные женщины и тем более – память) становится основой для фрагментарной, отрывочной рефлексии, для аппликации эпизодов из детства и юности вокруг заданного вопроса.

Та же сентиментальная, интимно-исповедальная, лирическая нота в глянцевых колонках Прилепина. В журнале «Glamour», к примеру, это вариации на легкую и непринужденную тему (купание на речке с двумя женщинами, например) или фантазия от женского лица – обращение к Щелкунчику («Щелкунчик, щелкопер, имя твое шелестит, как волосы твои, которые я пропускала меж пальцев. Дуралей ты мой, дуралей, совсем ты дурачок»). Удивительно, как свойственные порой и Прилепину и Шаргунову лирические интонации («как хороши, как свежи были розы») хорошо вписываются в требуемый формат. Впрочем, для сравнения в «Большом городе» Прилепин пишет несколько по-другому. Исповедальность остается, но слог становится суше, трезвее, брутальнее. «Мы опротивели природе. Мы раскисли так, что на черных землях Нижегородчины взошли озимые. Мой водитель говорит, что рискует на всяком сыром повороте оставить свои шипы. Мой двухлетний сын никак не поймет, что такое снег» .

Кто-то скажет, что для серьезных «толстожурнальных» писателей темы мелковаты. Воздушны. Высосаны из пальца. В раздел публицистики не вписываются. Но на то и глянец, чтобы «не грузить» публику. На то и молодые писатели, чтобы оперативно реагировать на современные культурологические заказы. Только можно ли скрестить глянец и толстый журнал? Можно ли, полюбовавшись писательскими бицепсами, татуировками, вызывающе насупленными бровями, почитать затем длинный аналитический разбор их произведений?

Сейчас таких гибридов не существует. Покойная «Русская жизнь» или легендарные «ОМ», «Птюч», «Матадор» 90-х – все же несколько из другой оперы. По концепции им близко разве что «НЛО», да и то с большой натяжкой. Захочет ли умный глянец делать эксклюзивные «винтажные вставки» из серой бумаги, с убористым текстом настоящих объемных толстожурнальных материалов? А что? Разве это не модно? Но это так, в порядке бреда…

Напрашивается еще один вопрос: хорошо ли, что «глянец» наступает на территорию современной литературы и не приведет ли это к дальнейшей ассимиляции и полному миксу того и другого? Для ответа нужно уяснить расстановку сил. Не стоит путать пишущих медиагероев, существующих только в глянцевом микроклимате, и тех, кого глянец рекрутирует из литературных журналов. А «перебежчиков», совмещающих обе социальные роли, как вы можете заметить, не так уж и много: я все время называю одни и те же имена. Их число ограничено прежде всего самими критериями отбора, о которых уже говорилось: от авторов требуются молодость и харизма, легкая адаптация к актуальным культурным запросам. Важно, чтобы выстроенный ими имидж соответствовал имиджу популярных героев дня: сильных, слегка непокорных, экзотичных и загадочных.

Однако тот факт, что несколько молодых писателей живут двумя ипостасями, тихой интеллектуальной и шумной публичной, совсем не свидетельствует о какой-то экспансии глянца в литературу. Сами эти авторы четко разделяют оба формата. Тот же Садулаев публикует в «Знамени» толстожурнальные по фактуре повести «Шалинский рейд» или «Одна ласточка не делает весны», но отрывки коммерческого романа «Таблетка» или его сиквела «AD» пойдут только в глянец. Снегирев рассказы печатает в «Октябре» и «Знамени», а последний фельетонный роман «Тщеславие» анонсирует в «Собаке». В общем, мухи и котлеты разделяются сами собой, да так, что не придерешься.

Как мне кажется, в будущем количество авторов, совмещающих в своей карьере обе модели, «редакторскую» толстожурнальную и «продюсерскую» глянцевую, будет только расти. Но на автономии традиционного литературного пространства это никак не скажется. Полное разделение специализаций. Соответственно, толстожурнальная критика будет скорее реагировать на «матовую» ипостась писателя, которую практически не замечают популярные рецензенты, и в этом я не вижу повода для беспокойства.

Пока на глянцевой бумаге красуются те, чьи книги, а не только имидж, востребованы читателями, популярные очерки и писательские фотосессии – не угроза литературе, а ее очень современный аксессуар.

культура: Незачем спрашивать об актуальности Маяковского и так понятно, что он один из самых популярных сегодня поэтов. Что нового сегодня можно сказать о нем?
Лобов: Мы показываем графику и живопись Маяковского, и вместе с тем - его книги. Наша задача - дать понять, что поэт и его современники, например Давид Бурлюк, Василий Каменский, Сергей Бобров и многие другие, были людьми талантливыми во многих областях. Мы попытались объяснить синергетическую связку между живописным искусством и словом. Если говорить о Маяковском как о поэте, не учитывая его художественного творчества, картина будет неполной. Даже разорванные строчки его стихов, знакомая нам со школы лесенка, - это визуальный, художественный образ.

культура: Как планируете отмечать день рождения?
Лобов: По традиции он начнется с возложения к могиле на Новодевичьем кладбище огромного букета хризантем, которые любил Владимир Владимирович.

Затем праздничная программа на Триумфальной площади, у памятника поэту. Литераторы будут читать и свои стихи, и произведения Маяковского. Нужно отметить, что мы не единственные организаторы празднования: принимают участие и Государственный литературный музей, и Институт мировой литературы, и театралы. Например, в театре «Мост» есть спектакль «Русский авангард. Эпоха в лицах», готовит свой проект и «Театр Луны», у них есть городской мюзикл «Маяковский».

Отдельная программа - в парке на Красной Пресне, там откроется выставка, пройдет несколько лекций. Кстати, еще одна выставка уже идет в Таганском парке. Большое количество мероприятий пройдет в квартире на Красной Пресне, а во дворе главного здания музея состоится дискуссия - «Два творческих взгляда на Маяковского, мужской и женский»: Анастасия Макеева и Сергей Данилевич.

Очень важное событие - приезд внука Маяковского, Роджера Томпсона. К сожалению, на юбилей он не успевает, будет только 21 июля. Он еще не видел выставку на Красной Пресне, которая посвящена его матери. Мы планируем пресс-конференцию, презентацию книги Патрисии Томпсон «Маяковский на Манхэттене» в книжном магазине «Москва». Роджер будет говорить, конечно, о бабушке и матери.

культура: Расскажите о выставке на Пресне.
Лобов: В квартире на Пресне семья Маяковских жила с 1912 по 1915 год. Четыре комнаты: одна была отдана матери, другая - Володе, третья - сестрам, четвертую приходилось сдавать. После смерти отца оставаться в Грузии смысла не было, поэтому все собрались в Москве. Поначалу жили в Большом Козихинском, потом на Тверской, а в 1912-м сняли квартиру на Пресне, в недавно построенном доме. К музею она перешла в 70-х, в первое время там проводились выставки, затем была библиотека, а с 2016 года - выставка Патрисии. Мы готовили экспозицию к ее 90-летию: несмотря на проблемы со здоровьем, дочь поэта хотела приехать в Россию. Мы встречались с ней незадолго до предполагаемого открытия, к сожалению, она скончалась 1 апреля 2016 года. Для нас апрель, пожалуй, самый нелюбимый месяц: 14-го ушел Владимир Владимирович, 1 апреля нас покинул Евгений Евтушенко. Дело в том, что именно он был первым, кому Патрисия сказала, что она - дочь Маяковского. Когда мы познакомились с архивами Патрисии Томпсон, то есть Елены Владимировны Маяковской, то увидели среди фотографий, сделанных на организованной ею конференции, много фото Вознесенского. Еще при жизни она пригласила меня и Роджера и высказала свою волю: все архивы, которые она собирала на протяжении многих лет, должны быть в России. Мы привезли их в Москву и организовали в квартире на Пресне выставку ее памяти. В той комнате, где жил Маяковский, открылась экспозиция, посвященная его жизни в Нью-Йорке. Мы взяли фотографии и сопоставили их с цитатами из очерков «Мое открытие Америки». Молодежь зачастую не понимает, о чем идет речь в этих очерках и в стихотворении «Блэк энд уайт». «Расовая сегрегация - нет, не слышали». А Маяковский спрашивает, как такое возможно, что обычная деревянная скамья разделена на две части, и упаси бог сесть на неправильную. Еще одна комната рассказывает о его возлюбленной Элле Джонс, уроженке города Давлеканово Уфимской губернии, ее семье и причинах отъезда в Америку. Также мы полностью привезли две комнаты из квартиры Патрисии в Нью-Йорке, одна - ее кабинет, вторая - гостиная. Мы перевезли ее библиотеку, посетитель может сеть в кресло, взять с полки книгу. Это живая квартира, которая приглашает в гости.

культура: А с музеем на родине поэта, в Багдати, Вы сотрудничаете?
Лобов: С директором я знаком лично, музей в прекрасном состоянии, несмотря на то, что он бесплатный. Уникальна и его обстановка, что, наверное, неудивительно: Бека Николаевич Кучухидзе, директор музея, - прямой потомок хозяина того дома, в котором снимала квартиру семья Маяковских. Думаю, эта свойственная Грузии межпоколенческая связь сыграла роль: его отец был директором, он - руководитель. Они берегут традиции, поэтому вокруг чистота, порядок, сам дом в отличном состоянии. В отдельном здании, построенном в советское время, хорошая экспозиция, мы стараемся помогать. Конечно, речь не может идти об уникальных экспонатах. Но книгами, фотографиями делимся. В этом году тоже обязательно что-нибудь подарим.

культура: Еще одна квартира, связанная с поэтом, находится в переулке Маяковского, бывшем Гендриковом. Что там сейчас?
Лобов: Это уникальное место: благодаря тому, что там жили Брики с Маяковским, оно было центром притяжения культурной Москвы. Здесь проходили читки пьес, костюмированные вечера. Поэтому именно там в свое время был организован маленький музей-библиотека. А спустя годы, благодаря стараниям Людмилы Маяковской, под музей было передано это огромное здание, в котором мы сейчас находимся.

Когда музей переехал из Гендрикова на Лубянку, две комнаты, которые он занимал, взяло себе общество книголюбов Москвы: литературная составляющая должна была сохраниться. Хозяева менялись несколько раз, и сейчас помещение в федеральной собственности. Там ничего нет. По данным департамента культурного наследия Москвы, в квартире проводились перепланировки, поэтому ее первоначальная структура нарушена. Это обидно, особенно если учесть, что у музея шикарная библиотека, и вернуть ее туда было бы замечательно.

культура: Как обстоят дела с ремонтом главного здания?
Лобов: Буквально на днях проект реконструкции здания отправляется на государственную экспертизу. В последнее время сильно ужесточились требования к общественным помещениям, нас это коснулось особенно: наш музей - атриум, единое пространство. Продумать необходимые меры безопасности очень сложно.

культура: Есть надежда, что ремонт удастся завершить в следующем году?
Лобов: Мы очень торопимся, но не все так просто, как может показаться: с одной стороны, ремонт, ускорить который музей не в состоянии, с другой - экспонаты, и с ними мы работаем. Уже перечертили и создали трехмерные модели всех наших крупнейших инсталляций, вернули большинство из них на прежние места. А, например, пистолет, который в свое время висел у входа, будет сделан заново. Более того, этот экспонат изменится: фраза «Ваше слово, товарищ маузер» 1919 года будет перечеркнута словами из предсмертной записки «Это не способ, другим не советую». Вторая крупнейшая инсталляция - самолет «Авиаматка». Мы пришли к выводу, что его нужно обновлять: подвесить существующую модель будет намного сложнее. Третья - «Идеал государства», конструкция из огромных спичек. В прежней экспозиции она занимала слишком много места, поэтому один из авторов, Тарас Поляков, предлагает придвинуть к стене. Увеличивая пространство, мы сохраняем идею.

культура: Кто работает над проектом?
Лобов: Тарас Поляков - автор первого сценария музея, автор реконструкции, Иван Лубенников - также участник первого авторского коллектива. Наш музей был достаточно темным, стены, несущие балки и многое другое было по преимуществу коричневым, художник предложил сделать их светлыми. Вместе с ним работает Владимир Мартиросов - художник-кинетист, он делает движущиеся арт-объекты. Именно он создавал трехмерные модели экспонатов. Особенно трепетно он перечертил самолет.

культура: Что поменяется в музее?
Лобов: Изменения начнутся со двора. В последнее время мы стали активно его использовать: провели здесь мероприятие «Ночь музеев» в мае, и сейчас опять возвращаемся. Иван Лубенников предложил превратить его в «Театр поэзии».

Исчезнет гардероб в том виде, в каком его наверняка помнят посетители музея. Он используется в лучшем случае с сентября по май, все остальное время - это просто темная дыра напротив входа. Мы убираем его из фойе и получаем большое открытое пространство, в котором появится стойка и наш магазинчик.

Кроме того, в подвале появится кафе. Мы долго думали и спорили, каким же оно должно стать, и решили, что оно будет поэтическим. На улице - театр, а под музеем - кафе поэтов.

культура: Многие музеи сегодня используют мультимедийные средства. Вы планируете?
Лобов: Минимальное количество. Собираемся на самом верху создать мультимедийную зону, которую наполним «живым Маяковским»: его кино, выступлениями. В техническом плане вопрос уже проработан: запланирован специальный проектор, который не будет занимать много места, но сможет давать полноценную картинку. К остальным идеям подобного рода мы относимся очень осторожно, так как для большинства таких проектов необходимо затемнение, а в нашей экспозиции оно может быть опасным для посетителей: большое количество выступающих конструкций, предметов, которые крепятся к полу.

культура: Главный вопрос: конструкция музея, башня Татлина, сохранится?
Лобов: Безусловно, она неприкасаема.

Продолжаем публикацию повествования о столкновении советской машины с поэтами предыдущей эпохи.
Сюжет третий. Часть вторая.

Фёдор Проходский, редактор

Наверняка были у Сталина и другие, более важные соображения, побудившие его начертать ту свою знаменитую резолюцию. О некоторых из них я сказал раньше. О некоторых, может быть, так и не сумел догадаться.

Но каковы бы ни были причины сталинского благоволения к просьбам и пожеланиям друзей Маяковского, благоволение было оказано. И по самой полной программе. Друзья поэта ликовали.

Лиля Юрьевна и Примаков жили в Ленинграде. Ей позвонили из ЦК, чтобы она немедленно выехала в Москву, но Лиля в тот вечер была в театре, вернулась поздно, все поезда уже ушли, и она выехала на следующий день.

В день приезда утром она позвонила нам и сказала, чтобы мы ехали на Спасопесковский, что есть новости. Мы поняли, что речь шла о письме.

Примчавшись на Спасопесковский, мы застали там Жемчужных, Осю, Наташу, Леву Гринкруга. Лиля была у Ежова.

Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно.

Лиля приехала на машине ЦК. Взволнованная, розовая, запыхавшаяся, она влетела в переднюю. Мы окружили ее. Тут же, в передней, не раздеваясь, она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать…

Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали. Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались.

По словам Лили, Ежов был сама любезность. Он предложил, немедленно разработать план мероприятий, необходимых для скорейшего проведения в жизнь всего, что она считает нужным. Ей была открыта зеленая улица.

Те немногие одиночки, которые в те годы самоотверженно занимались творчеством Маяковского, оказались заваленными работой. Статьи и исследования, которые до того возвращались с кислыми улыбочками, лежавшие без движения годы, теперь печатали нарасхват. Катанян не успевал писать, я - перепечатывать и развозить рукописи по редакциям.

Так началось посмертное признание Маяковского.

((Галина Катанян. Азорские острова.) )

У них не было никаких сомнений, что теперь и однотомник выйдет, и большое, многотомное собрание сочинений Маяковского мгновенно сдвинется с мертвой точки, и музей будет создан, и Триумфальная площадь в Москве станет площадью Маяковского.

Все это сбылось в самое ближайшее время. Так что ликовали они вроде не зря.

Довольно скоро, однако, выяснилось, что не ликовать им надо было по поводу всех этих, как по мановению волшебного жезла свершившихся их надежд, а печалиться. И даже не просто печалиться, а впасть в смертельную тоску.

Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он не повинен.

((Борис Пастернак. Люди и положения.) )

«Вводить принудительно», разумеется, стали не настоящего Маяковского, а того, который волею Сталина утвердился в качестве одного из атлантов, поддерживающих фасад сталинской империи зла.

Есть два способа убить поэта.

Один из них - простой: самого поэта расстрелять или превратить в лагерную пыль.

Стихи его не печатать, а те, что уже напечатаны, - запретить, изъять из библиотек. А самое имя его сделать неупоминаемым.

Другой способ состоит в том, чтобы поэта канонизировать, превратить в икону, в «священную корову», залить хрестоматийным глянцем.

И, разумеется, высшим его художественным достижением объявить при этом самые барабанные его стихи.

Для Мандельштама Сталин - после некоторых колебаний - выбрал первый способ.

К Маяковскому он применил второй.