Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

В период с 1927 по 1948 год создавал этот роман Шмелев. "Лето Господне", краткое содержание которого мы рассмотрим, - одно из наиболее известных произведений этого писателя. Впервые оно было издано в полном варианте в 1948 году в Париже. И. А. Ильину и Наталье, его жене, посвятил свой роман Шмелев. "Лето Господне", краткое содержание которого мы опишем, - автобиографическое произведение. Глазами простого мальчика в нем описана жизнь в купеческой патриархальной семье. Отца Шмелева звали Сергеем Ивановичем, как и отца Вани из романа "Лето Господне". Содержание основных событий произведения также автобиографично. Известно, что набожный старик Горкин, бывший плотник, являлся воспитателем Ивана Шмелева. Герой с этой же фамилией и в той же роли представлен в романе.

Перейдем теперь к краткому содержанию произведения. Роман "Лето Господне" начинается следующим образом.

Чистый понедельник

В замоскворецком доме, принадлежащем отцу главного героя, просыпается мальчик Ваня. Все уже готово к Великому посту, и он начинается. Мальчик слышит, как Василь Василича, старшего приказчика, ругает его отец. Дело в том, что его люди вчера устроили проводы Масленицы. Они напились и катали с горок народ, при этом едва не изувечив публику. Сергей Иванович, отец Вани, известен многим в Москве. Он подрядчик, энергичный и добрый хозяин. Отец после обеда прощает Василь Василича.

Когда наступает вечер, Ваня вместе с Горкиным отправляется в церковь. Здесь начинаются великопостные службы. Спутник мальчика, Горкин, раньше работал плотником. Он уже стар, поэтому перестал работать. Этот человек сейчас просто опекает Ваню, живя "при доме".

Благовещение

Весеннее утро. Мальчик смотрит в окно. Он видит, как погреба набивают льдом. Затем Ваня отправляется вместе с Горкиным за припасами на Постный рынок. Наступает Благовещение. Каждый в этот день должен непременно кого-нибудь обрадовать. Отец мальчика решает простить Дениса, который пропил выручку хозяев. Приходит Солодовкин, торговец певчими птицами. По обычаю все вместе выпускают их. Вечером узнают о том, что отцовские барки "срезало" из-за ледохода. Однако отец вместе со своими помощниками ловит их.

Пасха

Далее расскажем о событиях, произошедших на Пасху, опишем их краткое содержание. "Лето Господне" продолжается тем, что в приходской церкви отец мальчика устраивает иллюминацию. Она же происходит и в Кремле. Начинается праздничный обед. Хозяева едят во дворе вместе с работниками. Новые рабочие приходят наниматься после праздников. В дом приносят Иверскую икону Богородицы для того, чтобы перед началом работы помолиться ей.

Ваня вместе с Горкиным на Троицу отправляется за березками на Воробьевы горы. Затем он идет за цветами с отцом. Церковь, украшенная зеленью и цветами, в день праздника превращается в настоящий "священный сад".

Яблочный Спас

Вот уже близится - Преображение. В саду собирают яблоки. Затем Горкин и Ваня отправляются к торговцу Крапивкину на Болото, чтобы продать их. Яблок требуется много: для себя, для притча, для рабочих, для прихожан.

Рождество

Снежная морозная зима. Наступает Рождество. Для того чтобы "славить Христа", в доме появляется сапожник вместе с мальчишками. Они разыгрывают небольшое представление про царя Ирода. Затем приходят нищие, которым подают в честь праздника. Как всегда, для всех убогих устраивается обед. Ване всегда интересно наблюдать за различными диковинными людьми.

Святки

Вот мы уже добрались до времени Святок, описывая краткое содержание. "Лето Господне", как вы уже, вероятно, заметили, строится на событиях, связанных с православными праздниками. Во время Святок родители мальчика уехали в театр, а сам он отправляется к людям на кухню. Горкин предлагает Ване погадать, используя Каждому зачитывается изречение, выпавшее ему. Правда, Горкин сам выбирает эти изречения, пользуясь тем, что другие не знают грамоты. Лишь Ваня раскрывает его лукавство. Горкиным движет в этом желание прочесть самое поучительное и подходящее для каждого человека.

Крещение

В Москве-реке на Крещение освящают воду. В это время многие решают искупаться в проруби, включая Горкина. Василь Василич соревнуется с немцем Ледовиком. Они спорят о том, кому удастся дольше пробыть в воде. Оба хитрят: Василь Василич натирается гусиным салом, а немец - свиным. Солдат состязается вместе с ними, причем честно, не прибегая к хитростям. В итоге победителем становится Василь Василич. А отец берет этого солдата в сторожа.

Масленица

Далее празднование Масленицы описывает ("Лето Господне"). Краткое содержание событий, связанных с ней, следующее. Рабочие принимаются печь блины. Прибывает архиерей. Повара Гараньку приглашают для приготовления угощения к празднику. В субботу все катаются с гор, а на следующий день просят прощения друг у друга перед Великим постом. Все это подробно описывает Шмелев ("Лето Господне"). Содержание дальнейших событий также необходимо кратко осветить.

Ваня вместе с Горкиным едет "навести порядок" на ледокольне. Дело в том, что Василь Василич все время пьет, а лед необходимо успеть вовремя отвезти заказчику. Неожиданно выясняется, что поденные рабочие отлично справляются с этим заданием и без него. Василь Василич очень полюбил этих людей. Каждый день он поит их пивом.

Петровский пост

Начинается летний Белошвейка Глаша, горничная Маша, Ваня и Горкин отправляются на Москву-реку. Здесь, на портомойне, живет один парень, Денис. Он полюбил Машу и хочет жениться на ней. Денис просит Горкина поговорить с девушкой.

Праздник Донской иконы

Торжественный крестный ход происходит на праздник Донской иконы. Именно о нем рассказывается далее в произведении "Лето Господне". Краткое содержание по главам лишь в общих чертах обрисовывает события, поэтому не будем останавливаться на подробностях. Из всех церквей Москвы несут хоругви. Скоро придет время Покрова. В доме Вани солят огурцы, мочат антоновку, рубят капусту. Маша и Денис перебрасываются колкостями. Катюша, сестра Вани, появляется на свет в самый праздник. А Маша с Денисом наконец сватаются.

Именины Сергея Ивановича и Горкина

Готовится сюрприз Сергею Ивановичу. Рабочие хотят подарить ему на именины крендель огромных размеров, на котором написано: "Хозяину благому". В нарушение всех правил Василь Василич устраивает церковный звон, когда подносят этот крендель. Именины проходят отлично. Сергей Иванович принимает множество поздравлений. Пироги везут со всей Москвы. Сам архиерей прибывает в дом. Василь Василич плачет, когда получает благословение от него.

Наступает Теперь уже о праздновании именин Горкина рассказывает нам Иван Шмелев ("Лето Господне"). Горкина тоже все любят. Богатые подарки жалует ему отец Вани.

Рождество и пост

Начинаются приготовления к Рождественскому посту. Прибывает Пелагея Ивановна, тетка отца. Она как будто "юродная". В прибаутках этой женщины таятся предсказания. Вот наступает Рождество. Отец принимается строить "ледяной дом" в Зоологическом саду. Андрюшка-плотник и Денис подсказывают ему, как следует это сделать. Получается просто чудесно. Отец прославляется на всю Москву. Хотя, конечно, никакой прибыли от этого предприятия ждать не приходится. Ваня поздравляет "гордеца-богача", крестного Кашина, с днем ангела.

Мальчик вместе с Горкиным говеет на Ваня делает это впервые. В доме в этом году много дурных предзнаменований. Горкин и отец видят зловещие сны. Им снится, как расцветает "змеиный цвет" - страшный цветок.

Вербное воскресенье, Пасха

Приближается Вербное воскресенье. Угольщики привозят вербу из леса. Пасха. Гришку-дворника, который пропустил службу в церкви, окатывают ледяной водой. Ваня с Горкиным на Святой неделе отправляются в Кремль. Они ходят здесь по соборам.

Егорьев день

Наступает Егорьев день. Мальчик слушает песни, которые исполняют пастухи. Вновь плохие предзнаменования: скворцы не прилетели, воет собака Бушуй, скорняку подсунули кощунственную картинку вместо святой.

Несчастный случай с Сергеем Ивановичем

Вот уже и Радуница - поминовение усопших на Пасху. Ваня и Горкин ездят по кладбищам. Заехав на обратном пути в трактир, они узнают ужасную весть: отца Вани "лошадь убила". Однако Сергей Иванович остается жив. Но с тех пор он все время болеет. Сергей Иванович разбил голову, когда падал с норовистой лошади. Через некоторое время он чувствует себя лучше. Отец Вани отправляется в баню. После этого он и вовсе чувствует себя здоровым. Сергей Иванович отправляется на Воробьевку, чтобы полюбоваться Москвой. Он снова принимается ездить на стройки. Однако болезнь возвращается.

Далее описывает молебен Иван Шмелев ("Лето Господне"). В дом приносят На короткое время больному становится лучше. Врачи говорят, что никакой надежды нет. На прощание Сергей Иванович благословляет детей. Всем ясно, что он скоро умрет. Сергея Ивановича соборуют.

Именины отца, похороны

Вот уже подходит к финалу и само произведение, и его краткое содержание. "Лето Господне" продолжается описанием отцовских именин. Вновь пироги и поздравления приходят отовсюду. Однако семье умирающего эти подарки кажутся насмешкой. Появляется батюшка для того, чтобы прочесть отходную. Мальчик засыпает. Ване снится радостный сон. На следующее утро он узнает о том, что Сергей Иванович скончался. Ване делается дурно у его гроба. Мальчик заболевает. Он не в состоянии отправиться на похороны и лишь в окно наблюдает за выносом гроба.

На этом заканчивается краткое содержание. "Лето Господне" - произведение, которое стоит прочитать в оригинале. Из него можно узнать об обычаях и традициях нашей страны, о ее православной культуре.

Святки. Птицы Божьи

Рождество...

Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность. Самое слово это видится мне голубоватьм. Даже в церковной песне -

слышится хруст морозный.

Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух. Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы по-златились, и огненно-золотые пятна пали на белый снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.

В детстве таким явилось - и осталось.

Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы... а они являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые кулаки, - это осталось в памяти.

А где они живут? - спрашиваю я няню.

За окнами.

За окнами... За окнами - чернота и снег.

А почему у кормилицы сын мошенник?

Потому. Мороз вон в окошко смотрит.

Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.

А завтра они придут?

Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.

А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках, пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?

Приходят «со всех концов». Проходят с черного хода, крадучись. Я украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... - после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки, блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.

А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли - «собаки их объели», - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже кучер его жалеет:

Пискун ты, Пискун... пропащая твоя головушка!

Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.

А Пискун кто? - спрашивал я у няни.

Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и будешь Пискун.

Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - «так, для тепла пристроил!» - похож на большую колбасу. Руку у него «Антон съел».

Какой Антон?

А такой. Доктор смеялся так: зовется «Антон огонь».

Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в монастырь даже собирается на спокой.

Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая, страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-го плачет, сует лапку ему в кармашек.

Чего уж убиваться-то так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее кухарка. - Господь милостив, не оставит.

Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:

Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да... Вон, руки нет, а... сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.

Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.

Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:

Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за трешницей своей не пришел. Сколько вас тут... десять, пятнадцать... осьмнадцать душ, так.

Зачем - по-мер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал, трактир открыл... для порядку выписал.

Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то дует - «выдувает нечистого»? Глаза у него, рыжие, огнистые. Он страшно кричит на всех:

Что-о, жрать пришли?! А крещение огнем примаете?.. Сказал Бог нечестивым: «извергну нечистоту и попалю!» Вззы!.. - взмахивает он посохом и страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.

Все перед ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка, крестится:

Ох, милостивец... чегой-то скажет!..

Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?

Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.

Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется и крестится. Монах швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и кричит неподобным голосом:

Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.

Опять закрещивает и начинает петь «Рождество Твое, Христе Боже наш». Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному.

Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..

Его начинают угощать. Кучер Антипушка ставит ему бутылочку, - «с морозцу-то, Леня, промахни!» Монах и бутылку крестит. И все довольны. Слышу - шепчут между собой:

Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.

А поросятина где? - страшно кричит монах. - Я пощусь-пощусь да и отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей что ли, поросятины? Одна загадка. Апостол Петр и змею, лягушку ел, с неба подавали. В церкви не бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..

И мне, и всем делается страшно. Монах видит меня и так закатывает глаза, что только одни белки. Потом смеется и крестит мелкими крестиками. Вбегает Василь-Василич:

Опять Леня пожаловал? Я тебе раз сказал!.. - грозит он монаху пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!..

Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду на горе!

Опять в «Титах» будешь, как намедни... отсидел три месяца?

И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана будешь, сам царь Давыд сказал в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне рождается на муки... и в темницу возьмут, и на Кресте разопнут, и в третий день воскреснет!

Что уж, Василь-Василич, человека утеснять... - говорит Семен, - каждый отсидеть может. Ты вон сидел, как свайщика Игната придавило, за неосторожность. Так и каждому.

Наверх лучше не доступай! - говорит Василь-Василич, - все равно до хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.

Это уж как Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!

Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.

Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то «пачпорта не дает», а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:

Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай... так не годится утеснять, хошь муж-размуж!

Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:

Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..

Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.

Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?

У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-тухи-и!..

Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.

Для Христова Праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю кухню.

И все довольны.

Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют «Подбитый Барин». Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем с порванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню, потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.

Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..

Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать «Стрелочка». Я хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые глаза.

Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! - говорит укоризненно Марьюшка.

Он все посвистывает, но уже не «Стрелочка», а любимую мою песенку, которую играет наш органчик - «Ехали бояре из Нова-Города». И вдруг выхватывает из пальто письмо.

Доложите самому, что приехал с визитом... барин Эн-та-льцев! - вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.

Все на него смеются, и никто не идет докладывать.

На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы... что вот, барин Энтальцев, приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа , что вот... я приехал?..

Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..

Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает барин, крестясь на образ, - и Господь питает нас.

Вот это вер-но, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы Божьи, чего уж тут считаться!..

Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и начинает читать бумажку:

Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:

А ну-ка, как ты теперь?..

Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит отец:

Ну, парад начинается... подходи!

Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит наконец и до монаха:

Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.

Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.

Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.

Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...

Свое произведение автор посвятил И. А. Ильину и его супруге, которые, как и он, оказались в эмиграции. Дружба двух великих русских мыслителей началась с переписки. Объединяла их любовь к своей родине. Во всех невзгодах и лишениях их согревали мысли о будущей, возрожденной России. И своей главной задачей они считали - воспитать русских детей эмигрантов в духе русской культуры.

Для кого «Лето Господне»?

Роман не только для детей. Краткое содержание «Лета Господня» начинается с главы «Праздники», о которых Шмелев хотел напомнить всем, оторванным от земли русской, от своих корней. Он писал, что их пребывание за границей - это великое испытание. Так, от тоски по родной стране и ностальгии, от рассказов своему крестнику до поддержки соотечественников шел Иван Сергеевич к «Лету Господню».

Вереница праздничных дней, порядок богослужения, убранство церкви, благочестивые обычаи, религиозный смысл каждого праздника и бытовые подробности - обо всем рассказал Шмелев в «Лете Господне». Читая краткое содержание, можно заметить, что вторая часть «Радости» и третья «Скорби» имеют более личный, частный характер. Собирая отдельные рассказы в книгу, Шмелев не включил в нее главы, имеющие политическую окраску. Как известно, сюжет в них автобиографический.

Обрабатывая газетные варианты рассказов, Шмелев убирает «знания» взрослого рассказчика, а оставляет только предчувствия и предсказания, случайные обмолвки и приметы. «Скорби» в газетах почти не публиковались. Вероятно, автор не хотел предавать огласке самое личное и горькое - борьбу с болезнью, молитвы и надежды на исцеление, приготовление к смерти и кончину отца. Неужели вся книга пронизана скорбью и печалью?

О чем хотел сказать Шмелев в «Лете Господне»?

Повествование ведется от лица главного героя Вани. Ему нет еще и семи лет. Ваня чувствует ласковый мир и восхищается им: в церкви читается «радостная молитвочка», все думают о «яблочках», утро «в холодочке». Мальчик живет с ощущением восторга. Болезнь и кончина отца заставляют его скорбеть. Справиться с горем и обрести новый смысл в жизни ему помогают поучения старика Горкина и религиозное воспитание.

Праздники. Великий пост

Ваня проснулся от резкого, холодного света. В комнате нет розовых занавесок. Скучно в комнате, но в душе «копошится что-то радостное» - теперь начнется новое. Горкин рассказывал, что «душу надо готовить» к Светлому дню. В комнату входит Михаил Панкратович с сияющим медным тазом, от которого поднимается кислый пар, - масленицу выкуривать. Священный запах. Так пахнет Великий пост. Как видно из краткого содержания «Лета Господня», Горкин всегда рядом с Ваней. Он помогает мальчику понять смысл православных обрядов.

На Ефимоны в храме пустынно и тихо. Ване тревожно. Это его первое стояние. Горкин объяснил мальчику, что такое «их-фимоны», поставил Ваню к аналою и велел слушать. Певчие выводят: «Конец приближается». И мальчику становится страшно, что все умрут. Он думает, как хорошо было бы умереть всем в один день и разом воскреснуть. Служба закончилась. Они идут домой.

Первый весенний вечер, звонко стучит капель, в небе кружат грачи. «Теперь пошла весна», - говорит Михаил Панкратович. Даже в кратком содержании «Лета Господня» нельзя не отметить, что Горкин - знаток народных традиций и примет, он щедро делится ими с Ваней. Засыпая, мальчик слушает, как за окном шуршит весеннее кап-кап.

Утром мальчик открыл глаза, и его ослепило светом. С его кроватки сняли полог. В доме большая «великопостная» стирка. Горкин с Ваней едут на постный рынок. Дорога зимняя, но еще крепкая. Едут возле Кремля. Михаил Панкратович рассказывает о Москве.

Благовещенье

Завтра великий праздник - Благовещенье. Без него и праздников христианских не было бы. Завтра посту конец. В отцовском кабинете запел жаворонок. Год молчал и запел. Под самый праздник запел, отмечают Горкин с Василичем, - к благополучию. Торговец Солодовкин приносит птиц, и по обычаю их выпускают в небо все вместе - и хозяева, и работники. Славный обычай. Маленькая, но запоминающаяся деталь для читательского дневника. «Лето Господне», краткое содержание которого описано в этой статье, рассказывает о многих интересных традициях той России, которую любил Шмелев.

Пост подходит к концу. Готовятся к великому празднику. Мостовую чистят от снега и льда - «до камушка», магазины и булочные празднично украшают. Отец с рабочими готовят иллюминацию в приходской церкви и в Кремле. В церкви выносят плащаницу. Ване стало грустно - умер Спаситель. Но тут же бьется в сердце радость - завтра воскреснет. В доме полы натерли, поставили пунцовые лампадки, в корзинах крашеные яйца. Великая Суббота. Горкин с Ваней идут в церковь. Сейчас Крестный ход. В небо с шипеньем взмывают ракеты и рассыпаются на разноцветные яблочки. Звонят колокола - Пасха красная.

Во дворе столы накрыты. За праздничный обед садятся вместе с работниками - так повелось еще от деда. Все христосуются. Ваня смотрит на двор через хрустальное, золотое яичко, что подарил ему утром Горкин. Люди золотые, сараи золотые, сад и крыша - все золотое.

С Фоминой недели приходят новые рабочие. В дом должны принести Иверскую икону Богородицы. Двор убирают - накрывают досками лужу и грязный сруб помойной ямы, рогожами накрывают навозные кучи, прибирают все ящички и бочки по углам двора. Привезли икону Царица Небесная. Все молятся, Заступницу торжественно вносят в дом, обходят с ней рабочие спальни, амбары, сараи с живностью, весь двор.

Троица

Пекли на Вознесенье лесенки из теста. Ели осторожно, чтобы не сломать. Кто «Христову лесенку» сломает - в рай не вознесется. Ваня едет с Горкиным на Воробьевку за березками, за цветами - в Черемушки с отцом. Сегодня Троица. В доме во всех углах и возле икон березки. Двор устлан травой. Нарядно одетые, с букетами цветов, все идут на службу. Церковь вся в цветах, как будто священный сад, «благоприятное лето Господне».

«Яблочный спас» - краткое содержание этой главы начинается со сбора яблок в саду. Будут святить и кропить яблоки. «Грех пришел через них. Адама с Евой змей яблоком обманул», - рассказывает Горкин. В церкви полно народу. На амвоне корзины с яблоками. А над головами все текут и текут узелочки с яблоками да просвирками.

Рождество и «обед для разных»

Зима морозная, снежная. В дом приходят люди. Они всегда приходили на Рождество. Трескучие морозы, а они в пальтишках да кофточках. Проходят с черного хода. Прыгают у печки, дуют в сизые кулаки. На второй день Рождества в доме устраивают обед «для разных». Стол застилают праздничной скатертью, посуду ставят парадную. Входит Сергей Иванович, поздравляет всех с Рождеством Христовым и приглашает к столу.

Сегодня Святки. У Вани болит горло, и отец с матерью уезжают в театр без него. Остальные собираются за столом. Горкин гадает по кругу царя Соломона - кому что выпадет. Ваня заметил лукавство Горкина, но молчит, так как Михаил Панкратович читает для каждого самое подходящее и поучительное.

В Москве-реке освящают воду и многие купаются в проруби. Василич устроил соревнование с немцем, кто дольше просидит в проруби. С ними вызвался состязаться солдат. Они хитрят: немец натирается свиным жиром, Василич - гусиным, солдат - без всяких хитростей. Побеждает Василич.

На Масленицу все пекут блины. В дом должен приехать архиерей, и для приготовления праздничного обеда приглашают повара. В субботу идут кататься с гор, а перед началом Великого поста, в воскресенье, надо просить друг у друга прощения.

Радости. Именины

Нужно заказчику свезти лед, а Василич пьет. Ваня с Горкиным едут на ледокольню «навести порядок». Но рабочие все сделали на совесть.

Вот и «Апостольский» пост - так еще называют Петровский. Он летний, легкий. «Самые первые апостолы Петр и Павел мученическую смерть приняли. Потому и постимся. Из уважения», - рассказывает мальчику Михаил Панкратович. Вскоре сообщает, чтобы он собирался на дачу. Ваня знает, что едут они на реку - белье полоскать.

Во дворе собирают стружку - готовятся к Крестному ходу. Народу много будет. Вдруг какой озорник спичку кинет? Вот и убирают, да бочки с водой ставят. Дорогу посыпают песком и травой, чтобы неслышно, будто по воздуху.

Василич говорил, что Покров - важный день. Дела все «станут», а землю снежком покроет. На Ивана Постного в доме строгий пост. В доме людно - парят кадочки и кипятят воду для залива. Будут огурцы солить, антоновку мочить. Свободные от работы плотники тоже здесь - капусту рубить будут. Вот и Покров пришел. «Зима теперь не страшна», - думает Ваня. - Все у нас припасено».

Осень - самая именинная пора в доме. По случаю именин Сергея Ивановича все собираются в доме и думают, «чего поднести хозяину». Решили заказать огромный крендель, «невиданно никогда такого». Знатный крендель испекли, а на нем сахарными буквами: «Хозяину благому». Пока несли крендель, Василич устроил колокольный звон. Именины удались на славу.

«Ледяной дом» на Рождество

Михайлов день. В этот день - именины Горкина. Ванин отец преподносит ему дорогие подарки. Горкин всплескивает руками, говорит, а голос дрожит: «Да за что же мне это?» Отвечают: «Хороший ты, Панкратыч. Вот за что».

Зима, как «взялась» с Михайлова дня, так и не отпустила. Снегу на Филипповки навалило с аршин. Реки встали, дорога сделалась хорошая, ровная. В Зоологический сад, где отец взялся «ледяной дом» ставить, со двора везут елки, флаги, разноцветные фонарики. Ваню туда не берут. Дали ему в утешение задание - билеты для катания с гор «нашлепать».

Как увидишь, обозы потянулись на Конную площадь - скоро Рождество. «Живность везут со всей России» - гусей, поросят, свиней мороженых. Ваня с Горкиным тоже поехали закупаться к празднику. В доме чистят снегом ковры, кресла и диваны, начищают до блеска ризы на образах, ставят рождественские лампадки. В Сочельник дом блестит, а обед не полагается - чай только, с сайками и маковыми подковками. Пошли всем домом ко всенощной - церковь сияет, все паникадила горят. После службы зашли к Горкину, у него кутья из пшенички, разогрелись «святынькой» и стали о божественном слушать.

В Зоологическом саду, где строят ледяной дом, кипит работа. Но Ваню туда не берут. Отправили поздравить Кашина, Ваниного крестного, с днем ангела. Он его не любит, говорит глаза у Кашина как «у людоеда». Но ничего не поделать. Крестный - уважить надо. Ваня с Горкиным поехал смотреть ледяной дом. Хрустальный замок, как будто в сказке. В небо взвились ракеты. Стены дворца отсвечивают голубым, зеленым, красным. Ледяной дом вышел просто чудо. Сергею Ивановичу - слава на всю Москву. Прибыли никакой, но всех порадовал.

Крестопоклонная неделя

В доме выпекают «кресты» - рассыпчатое печенье, а где поперечина креста, там малинки - будто гвоздиками прибито. Так повелось от прабабушки Устиньи - в утешение поста. «Кресты» Марьюшка делает с молитвой. Крестопоклонная неделя - священная, строгий пост. Много дурных предзнаменований в доме: Горкин с отцом видят нехорошие сны. Зацвел «змеиный цвет». Цветок этот еще деду преосвященный подарил. Дедушка в тот год и помер. Цветет он редко - раз в двадцать-тридцать лет. Матушка крестится: «Спаси нас, Господи».

Все держат пост. Ваня «говеет» впервые. Сладкого не ест, только сушки. Горкин ведет его в баню - «грехи смыть». В пятницу перед вечерей у всех надо просить прощения, а в церкви покаяться. Почему-то слезы к глазам подступили, когда Ваня отцу Виктору рассказывал о своих грехах: гусиную лапку позавидовал, осуждал большой живот протодиакона. Батюшка прочитал мальчику наставление, что завидовать и осуждать - грех. На душе стало легко-легко. После причащения Ваню все поздравляют.

Праздники в романе повторяются, ведь именно поэтому назвал его И. С. Шмелев «Лето Господне». Краткое содержание по главам показывает, что действия в романе происходят по кругу, следуя за циклом православного календаря. Получается своего рода круг - лето Господне.

Вербное воскресенье

Завтра Вербная суббота, а старик-угольщик не везет и не везет вербу. Горкин ахает: «Как без вербы-то?». Послали Антона. Повстречал он старика - сидит в овраге плачется - в санях оглобля сломалась. Вызволил их Антон. В дом принесли вербу богатую, вишнево-пушистую, вербешки на ней крупные, с орех. Горкин говорит, что в день этот Господь воскресил Лазаря. Вечная жизнь, значит, всем будет. Вот и радуемся.

За окном ликует Пасха - трезвонят колокола. Все возвращаются со службы. Дворника Гришку, за то, что не побывал на службе, окатили холодной водой. Усмехается: «Ну, покорюсь, братцы. Покорюсь. Дайте только пинжак скинуть».

В этом году Пасха поздняя - захватила Егорьев день. Прилетели первые ласточки. Ваня слушал, как старый пастух играл на рожке. Потом подошел пастухов работник, молодой парень, взял у него рожок - и разлилась такая жалостливая, переливчатая трель, что щемило сердце. Так бы и слушал. На неделе опять дурные предзнаменования. И Бушуй выл, нехорошо так выл. Горкин сказал, что собака не к добру воет.

Разбудил Ваню щебет-журчанье. Реполов его запел. Сегодня «усопший праздник», как говорит Горкин. Поедут на могилки, будут говорить усопшим: «Радуйтесь, скоро все воскреснем». Потому и Радуница. Поклонились могилкам, поехали домой. По пути завернули с трактир - чаю попить. Вошли кирпичники, стали рассказывать, что человека лошадь убила. Горкин стал выспрашивать, а ему даже фамилию назвали. Ванин отец. «Вот Бушуй-то, как чуял», - сказал Горкин и заплакал. Приехали домой, Василич сказал, что жив хозяин, только нельзя к нему, - голову льдом обложили, бредит.

Скорби. Болезнь отца

Один за другим, приходят гости. Приходят со всех концов Москвы, и бедные, и богатые. Все молятся за здоровье Сергея Ивановича. Отцу намного лучше. Делами пока не может управлять, все на Василь Василиче. Когда стало лучше, отец поехал в бани - окатиться холодной, «живой» водой. Так полагается - «смыть болезнь». Отец после бань действительно стал чувствовать себя намного лучше. Все его приветствуют, радуются, что он «жив-здоров».

Отец берет Ваню прогуляться по Москве. Какая радость! И Горкин с ними. Едут на Воробьевку. Отец долго-долго смотрит на город и губы его шепчут: «Это - Матушка-Москва». После «живой воды» отцу полегчало. Стал ездить на стройки. Как-то раз ему стало плохо - чуть с лесов не упал. Привез его домой Василич. Все в доме приуныли. Ваня слышал, как Михаил Панкратович сказал Василичу, что «болезнь воротилась». На Троицу ходили в церковь. Но радости не было.

Роман написан простым, народным слогом. И они так сочны и желанны в контексте такого народного, русского романа, как «Лето Господне». Краткое содержание (по главам) не может передать тот истинный свет и секреты русской души, как это делает автор, играя «неправильностями» и «искаженьицами», непереводимыми на другой язык.

Два дня, как стало отцу лучше. Даже обедал со всеми за столом. На третий день даже с кабинета не выходил - плохо ему стало. Привозили иконы Чудотворные разные, маслице от мощей - но отцу не лучше. Приезжали известные доктора, сказали, что операцию делать надо, голову вскрывать. У нас наука пока до этого не дошла. Из десяти - девять умирают. Остается молиться и уповать на волю Божию.

Вот и Спас-Преображение. Все несут отцу освященные яблочки. Пришел и Михаил Панкратович. «Бывало меняемся мы яблочками с папашенькой», - вспоминает, всхлипывая Горкин. И слезы катятся по его белой бородке.

Похороны

После Успенья как всегда солили огурцы. Только песен не пели - отцу совсем плохо. Ничего не ест. В день Ивана Богослова собрала матушка всех детей и отвела к отцу в спальню: «Дети здесь. Благослови их, Сереженька». Отец, чуть слышно сказал, что не видит. Матушка подводит детей, отец кладет каждому на голову руку и благословляет.

На Покров рубили капусту. Веселая пора. Но все знали, что сейчас не до веселья - хозяин совсем плох. На следующий день отца соборовали - приехали родные, собрались батюшки. Служат неторопливо. Ваня плачет, Горкин гладит ребенка по голове: «Не плачь, милок. Угодно будет Богу, все свидимся».

Отовсюду несут пироги, присылают поздравления. День рождения отца. Все перепуталось. Такое горе, а в дом пироги несут. Горкин говорит, что ничего плохого в том нет, ведь Сергей Иванович жив еще. Вот и несут - уважение выказать, да напоследок порадовать. Отец попил немного миндального молока. Ваня радуется: «Может лучше станет? У Бога всего много». И засыпает. Ему снится радостный сон. Утром Ваню будит Горкин: «Вставай, помяни батюшку». Мальчик понимает, что случилось что-то ужасное.

Зеркала в доме завешены. Так положено. Детей ведут в залу, к гробу - попрощаться с отцом. Ваня становится плохо. Когда мальчик пришел в себя, рядом сидел Горкин. Он и сказал Ване, что тот проспал сутки. Сегодня отца хоронят. Ваня идти не может, ножки слабые - не держат. Его заворачивают в одеяльце и несут к окошку, чтобы простился с отцом. Мальчик видит, как много людей пришло проводить отца. Крестится и шепчет - прощается...

Автор как будто говорит, что не надо страшиться смерти. И если он пережил кончину отца, то и утрата России не так страшна. Потому как «нетленное» утратить невозможно. Невозможно уничтожить идеал. Именно это показывает в своей книге Шмелев. Он изображает не просто этнографическую оболочку России, но людей, благочестиво хранящих Предание и знающих Священное Писание. Этим и отличается книга Ивана Сергеевича от других романов его соотечественников-эмигрантов. Его Россия неуничтожима так же, как и человеческая душа.

Даже из краткого содержания «Лета Господня» ясно, что книга связана с жизнью России. И в сцене похорон, когда автор пишет, что это прощание с родным домом, со всем, что было, - читатель понимает, что это также прощание с Россией.

Иван Шмелев

Лето Господне

Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

А.С. Пушкин

Наталье Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным посвяща

Праздники

Великий пост

Чистый понедельник

Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель. Капает за окном - как плачет. Старый наш плотник - «филёнщик» Горкин, сказал вчера, что масленица уйдет - заплачет. Вот и заплакала - кап… кап… кап… Вот она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, назолоченый пряник «масленицы» - игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков, ни горок, - пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», - Горкин вчера рассказывал, - «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.

Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство, отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил всех нас, так и сказал в столовой на коленках - «всех прощаю!». Почему же кричит отец?

Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, - священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный… - так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной колышет.

Вставай, милок, не нежься… - ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. - Где она у тебя тут, масленица-жирнуха… мы ее выгоним. Пришел Пост - отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские певчие петь будут - «душе моя, душе моя» - заслушаешься.

Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился, надел все чистое, - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый: сегодня все самое затрапезное наденут, так «по закону надо». И грех смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сияние от него идет, от седенькой бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой. Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю, что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить чай - «за сахар».

А почему папаша сердитый… на Василь-Василича так?

А, грехи… - со вздохом говорит Горкин. - Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли… по закону-то! Читай - «Господи-Владыко живота моего». Вот и будет весело.

В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, - по субботам он сам зажигает все лампадки, - всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», и я напеваю за ним, чудесное:

И свято-е… Воскресе-ние Твое

Сла-а-вим!

Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.

Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо готовиться к той жизни, которая будет… где? Где-то, на небесах. Надо очистить душу от всех: грехов, и потому все кругом - другое. И что-то особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь - «такое, как душа расстается с телом». Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещет и плачет - «увы мне, окаянная я!» Так и в ифимонах теперь читается.

Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни… по-мни!.. - поокивает он так славно.

В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест - по-мни… по-мни… Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется - постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы, и даже единственная картина, - «Красавица на пиру», - закрыта простынею.

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

А.С. Пушкин

Наталье Николаевне

и Ивану Александровичу

Ильиным

посвящаю.

Праздники

Великий Пост

Чистый Понедельник

Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель. Капает за окном – как плачет. Старый наш плотник – «филенщик» Горкин, сказал вчера, что Масленица уйдет – заплачет. Вот и заплакала – кап… кап… кап… Вот она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, на золоченый пряник «масленицы» – игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков, ни горок – пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», – Горкин вчера рассказывал, – «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

– Косого ко мне позвать! – слышу я крик отца, сердитый.

Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, – редко кричит отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство, отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил всех нас, так и сказал в столовой на коленках – «всех прощаю!». Почему же кричит отец?

Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, – священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный… – так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной колышет.

– Вставай, милок, не нежься… – ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. – Где она у тебя тут, масленица-жирнуха… мы ее выгоним. Пришел Пост – отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские певчие петь будут – «душе моя, душе моя» – заслушаешься.

Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем особенный – тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился, надел все чистое, – чистый сегодня понедельник! – только казакинчик старый: сегодня все самое затрапезное наденут, так «по закону надо». И грех смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сияние от него идет, от седенькой бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой. Такие – угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю, что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь Пост будет с ними пить чай – «за сахар».

– А почему папаша сердитый… на Василь-Василича так?

– А, грехи… – со вздохом говорит Горкин. – Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, Пост. Ну, и сердются. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли… по закону-то! Читай – «Господи-Владыко живота моего». Вот и будет весело.

В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, – по субботам он сам зажигает все лампадки, – всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», и я напеваю за ним, чудесное:

И свято-е… Воскресе-ние Твое
Сла-а-вим!

Радостное до слез бьется в моей душе и светит от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, – Святое Воскресенье, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.

Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается и надо готовиться к той жизни, которая будет… где? Где-то, на небесах. Надо очистить душу от всех грехов, и потому все кругом – другое. И что-то особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь – «такое, как душа расстается с телом». Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещет и плачет – «увы мне, окаянная я!» Так и в ифимонах теперь читается.

– Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и Пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни… по-мни!.. – поокивает он так славно.

В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест – по-мни.. по-мни… Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется – постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы, и даже единственная картина – «Красавица на пиру» – закрыта простынею. Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал: «греховная и соблазнительная картинка!» Но отцу очень нравится – такой шик! Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то – «прянишниковская», как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит. Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень строги, и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам, но только страшно, Великий Пост: раскатишься – и сломаешь ногу. От «масленицы» нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми пятнышками-щербинками, – великопостные. В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, – такая прелесть. Я хватаю щепотками, – как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь Пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, «кресты» на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар – лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то «коливо»! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая «рязань»… а «грешники», с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все такие скучные? Ведь все – другое, и много, так много радостного. Сегодня привезут первый лед и начнут набивать подвалы, – весь двор завалят. Поедем на «постный рынок», где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не был… Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

– Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.

Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается, Сын Божий! А Бог-то как же… как же Он допустил?..

Чувствуется мне в этом великая тайна – Бог.

В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то день! Это он на Василь-Василича. А только вчера простил. Я боюсь войти в кабинет, он меня непременно выгонит, «сгоряча», – и притаиваюсь за дверью. Я вижу в щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылок. На шее играют складочки, как гармонья, спина шатается, а огромные кулаки выкидываются назад, словно кого-то отгоняют – злого духа? Должно быть, он и сейчас еще «подшофе».

– Пьяная морда! – кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором подпрыгивают со звоном груды денег. – И посейчас пьян?! В такой-то великий день! Грешу с вами, с чертями, прости, Господи! Публику чуть не убили на катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял… на триста целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит, привез… в ногах у него забыл?! Вон в деревню, расчет!..

– Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с… в баню ходил-парился… чистый понедельник-с… все в бане, с пяти часов, как полагается… – докладывает, нагибаясь, Василь-Василич и все отталкивает кого-то сзади. – Посчитайте… все сполна-с… хозяйское добро у меня… в огне не тонет, в воде не горит-с… чисто-начисто…

– Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? От квартального с Пресни записка мне… Чем это пахнет? Докладывай, как было.

– За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело. А так было. Я через квартального, правда… ошибся… ради хозяйского антиресу. К ночи пьяные навалились, – катай! маслену скатываем! Ну скатили дилижан, кричат – жоще! Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился с обеда, все катал… ну, выпивши маленько…

– А ты трезвый?

– Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил, свежий был… А меня в плен взяли! А вот так-с. Навалились на меня с Таганки мясники… с блинами на горы приезжали, и с кульками… Очень я им пондравился…

– Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври…

– Забрали меня силом на дилижан, погнал нас Антошка… А они меня поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор… не дай Бог… вижу, пропадать нам… Кричу – Антоша, пятками режь, задерживай! Стал сдерживать пятками, резать… да с ручки сорвался, под дилижан, а дилижан три раза перевернулся на всем лету, меня в это место… с кулак нажгло-с… А там, дураки, без моего глазу… другой дилижан выпустили с пьяными. Петрушка Глухой повел… ну, тоже маленько для проводов Масленой не вовсе тверезый… В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег, в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало… А там третий гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег от полома. А то бы нас всех побило… лежали мы на льду, на самом на ходу… Ну, писарь квартальный стал пужать, протокол писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не было! Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать фамилию вашу… и ему солянки велел подать… и выпили-с! Для хозяйского антиресу-с. А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под Великий Пост, чтобы было тихо и благородно… все веселения, чтобы для тишины.

– Антошка с Глухим как, лежат?

– Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого хрену под затылок. Уж капустки просят. Напужался был я, без памяти оба вчерась лежали, от… сотрясения-с! А я все уладил, поехал домой, да… голову мне поранило о дилижан, память пропала… один мешочек мелочи и забыл-с… да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!

– Ступай… – упавшим голосом говорит отец. – Для такого дня расстроил… Говей тут с вами!.. Постой… Нарядов сегодня нет, прикажешь снег от сараев принять… двадцать возов льда после обеда пригнать с Москва-реки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.

Василь-Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками, словно хочет сказать: «ну, ни за что!» Мне его жалко и стыдно за отца: в такой-то великий день, грех!

Я долго стою и не решаюсь – войти? Скриплю дверью. Отец, в сером халате, скучный, – я вижу его нахмуренные брови, – считает деньги. Считает быстро и ставит столбиками. Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках. Постукивают счеты, почокивают медяки и – звонко – серебро.

– Тебе чего? – спрашивает он строго. – Не мешай. Возьми молитвенник, почитай. Ах, мошенники… Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!

Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.

В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон Кудрявый. Головы у них обложены листьями кислой капусты, – «от угара». Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь Пост, от Горкина; могут идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:

– ..и еси… свя-тии… ангелы с Ним.

Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами, глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых слов… – и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:

– Ох, кваску бы… огурчика бы…

А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:

– «Идите от Меня… в огонь вечный… уготованный диаволу и аггелам его!..»

А часики, в тишине, – чи-чи-чи…

Я тихо сижу и слушаю.

После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен, – я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только завтра, а к ефимонам рано. Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный. Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет, сосульки метелкой посбивает… А то стоит и ломает ногти. Мне его очень жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает – ни слова.

– А за что изругали! – уныло говорит он мне, смотря на крыши. – Расчет, говорят, бери… за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у дедушки… с мальчишек… Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот… расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит…

У меня перехватывает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то день! Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.

– Василь-Василич! – слышу я крик отца и вижу, как отец, в пиджаке и шапке, быстро идет к сараю, где мы беседуем. – Так как же это, по билетным книжкам выходит выручки к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за чудеса?..

– Какие есть – все ваши, а чудесов тут нет, – говорит в сторону, и строго, Василь-Василич. – Мне ваши деньги… у меня еще крест на шее!

– А ты не серчай, чучело… Ты меня знаешь. Мало ли у человека неприятностей.

– А так, что вчера ломились на горы, Масленая… и задорные, не желают ждать… швыряли деньгами в кассыю, а билета не хотят… не воры мы, говорят! Ну, сбирали кто где. Я изо всех сумок повытряс. Ребята наши надежные… ну, пятерку пропили, может… только и всего. А я… я вашего добра… Вот у меня, вот вашего всего!.. – уже кричит Василь-Василич и враз вывертывает карманы куртки.

Из одного кармана вылетает на снег надкусанный кусок черного хлеба, а из другого огрызок соленого огурца. Должно быть, не ожидал этого и сам Василь-Василич. Он нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать снег. Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он быстро идет к Василь-Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень сильно. А Василь-Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит. А Василь-Василич, помаргивая, кричит, как всегда, лихо:

– Нечего проклажаться! Эй, робята… забирай лопаты, снег убирать… лед подвалят – некуда складывать!

Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь-Василич смотрел и медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.

– Постишься, Вася? – посмеиваясь, говорит Горкин. – Ну-ка покажи себя, лопаточкой-то… блинки-то повытрясем.

Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой. Начинают печально благовестить – помни… по-мни… – к ефимонам.

– Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, – говорит мне Горкин.

Уходит приодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:

– Василь-Василич… зайди-ка на минутку, братец.

Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, – дрожит у него голос:

– Так и поступай, с папашеньки пример бери… не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо… пещи. Василь-Василичу четвертной билет выдал для говенья… мне тоже четвертной, ни за что… десятникам по пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши робята хо-рошие, они це-нют…

Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест… Как это давно было! Теплый, словно весенний, ветерок… – я и теперь его слышу в сердце.

Ефимоны

Я еду к ефимонам с Горкиным. Отец задержался дома, и Горкин будет за старосту. Ключи от свечного ящика у него в кармане, и он все позванивает ими: должно быть, ему приятно. Это первое мое стояние, и оттого мне немножко страшно. То были службы, а теперь уж пойдут стояния. Горкин молчит и все тяжело вздыхает, от грехов должно быть. Но какие же у него грехи? Он ведь совсем святой – старенький и сухой, как и все святые. И еще плотник, а из плотников много самых больших святых: и Сергий Преподобный был плотником, и святой Иосиф. Это самое святое дело.

– Горкин, – спрашиваю его, – а почему стояния?

– Стоять надо, – говорит он, поокивая мягко, как и все владимирцы. – Потому, как на Страшном Суду стоишь. И бойся! Потому – их-фимоны.

Их-фимоны… А у нас называют – ефимоны, а Марьюшка-кухарка говорит даже «филимоны», совсем смешно, будто выходит филин и лимоны. Но это грешно так думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говорит?

– Один грех с тобой. Ну, какие тебе филимоны… Их-фимоны! Господне слово от древних век. Стояние – покаяние со слезьми. Ско-рбе-ние… Стой и шопчи: Боже, очисти мя, грешного! Господь тебя и очистит. И в землю кланяйся. Потому, их-фимоны!..

Таинственные слова, священные. Что-то в них… Бог будто? Нравится мне и «яко кадило пред Тобою», и «непщевати вины о гресех», – это я выучил в молитвах. И еще – «жертва вечерняя», будто мы ужинаем в церкви, и с нами Бог. И еще – радостные слова: «чаю воскресения мертвых»! Недавно я думал, что это там дают мертвым по воскресеньям чаю, и с булочками, как нам. Вот глупый! И еще нравится новое слово «целому-дрие», – будто звон слышится? Другие это слова, не наши: Божьи это слова.

Их-фимоны, стояние… как будто та жизнь подходит, небесная, где уже не мы, а души. Там – прабабушка Устинья, которая сорок лет не вкушала мяса и день и ночь молилась с кожаным ремешком по священной книге. Там и удивительные Мартын-плотник, и маляр Прокофий, которого хоронили на Крещенье в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного Суда. И умерший недавно от скарлатины Васька, который на Рождестве Христа славил, и кривой сапожник Зола, певший стишок про Ирода, – много-много. И все мы туда приставимся, даже во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны.

И кругом уже все – такое. Серое небо, скучное. Оно стало как будто ниже, и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже веселый снег, вчера еще так хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толченые орехи, халва-халвой, – совсем его развезло на площади. Будто и снег стал грешный. По-другому каркают вороны, словно их что-то душит. Грехи душат? Вон, на березе за забором, так изгибает шею, будто гусак клюется.

– Горкин, а вороны приставятся на Страшном Суде?

Он говорит – это неизвестно. А как же на картинке, где Страшный Суд?.. Там и звери, и птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несут в зубах голых человеков, а Господь сидит у золотых весов, со всеми ангелами, и зеленые злые духи с вилами держат записи всех грехов. Эта картинка висит у Горкина на стене с иконками.

– Пожалуй, что и вся тварь воскреснет… – задумчиво говорит Горкин. – А за что же судить! Она-тварь неразумная, с нее взятки гладки. А ты не думай про глупости, не такое время, не помышляй.

Не такое время, я это чувствую. Надо скорбеть и не помышлять. И вдруг – воздушные разноцветные шары! У Митриева трактира мотается с шарами парень, должно быть, пьяный, а белые половые его пихают. Он рвется в трактир с шарами, шары болтаются и трещат, а он ругается нехорошими словами, что надо чайку попить.

– Хозяин выгнал за безобразие! – говорит Горкину половой. – Дни строгие, а он с Масленой все прощается, шарашник. Гости обижаются, все черным словом…

– За шары подавай!.. – кричит парень ужасными словами.

– Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи без времени, у нас строго.

Подходит знакомый будочник и куда-то уводит парня.

– Сажай его «под шары», Бочкин! Будут ему шары… – кричат половые вслед.

– Пойдем уж… грехи с этим народом! – вздыхает Горкин, таща меня. – А хорошо, стро-го стало… блюдет наш Митрич. У него теперь и сахарку не подадут к парочке, а все с изюмчиком. И очень всем ндравится порядок. И машину на перву неделю запирает, и лампадки везде горят, афонское масло жгет, от Пантелемона. Так блюде-от!..

И мне нравится, что блюдет.

Мясные на площади закрыты. И Коровкин закрыл колбасную. Только рыбная Горностаева открыта, но никого народу. Стоят короба снетка, свесила хвост отмякшая сизая белуга, икра в окоренке красная, с воткнутою лопаточкой, коробочки с копчушкой. Но никто ничего не покупает, до субботы. От закусочных пахнет грибными щами, поджаренной картошкой с луком; в каменных противнях кисель гороховый, можно ломтями резать. С санных полков спускают пузатые бочки с подсолнечным и черным маслом, хлюпают-бултыхают жестянки-маслососы, – пошла работа! Стелется вязкий дух, – теплым печеным хлебом. Хочется теплой корочки, но грех и думать.

– Постой-ка, – приостанавливается Горкин на площади, – никак уж Базыкин гроб Жирнову-покойнику сготовил, народ-то смотрит? Пойдем поглядим, на мертвые дроги сейчас вздымать будут. Обязательно ему…

Мы идем к гробовой и посудной лавке Базыкина. Я не люблю ее: всегда посередке гроб, и румяненький старичок Базыкин обивает его серебряным глазетом или лиловым плисом с белой крахмальной выпушкой из синевато-белого коленкора, шуршащего, как стружки. Она мне напоминает чем-то кружевную оборочку на кондитерских пирогах, – неприятно смотреть и страшно. Я не хочу идти, но Горкин тянет.

В накопившейся с крыши луже стоит черная гробовая колесница, какая-то пустая, голая, запряженная черными, похоронными конями. Это не просто лошади, как у нас: это особенные кони, страшно худые и долгоногие, с голодными желтыми зубами и тонкой шеей, словно ненастоящие. Кажется мне, – постукивают в них кости.

– Жирнову, что ли? – спрашивает у народа Горкин.

– Ему-покойнику. От удара в банях помер, а вот уж и «дом» сготовили!

Четверо оборванцев ставят на колесницу огромный гроб, «жирновский». Снизу он – как колода, темный, на искрасна-золоченых пятках, жирно сияет лаком, даже пахнет. На округлых его боках, между золочеными скобами, набиты херувимы из позлащенной жести, с раздутыми щеками в лаке, с уснувшими круглыми глазами. Крылья у них разрезаны и гнутся, и цепляют. Я смотрю на выпушку обивки, на шуршащие трубочки из коленкора, боюсь заглянуть вовнутрь… Вкладывают шумящую перинку, – через реденький коленкор сквозится сено, – жесткую мертвую подушку, поднимают подбитую атласом крышку и глухо хлопают в пустоту. Розовенький Базыкин суетится, подгибает крыло у херувима, накрывает суконцем, подтыкает, садится с краю и кричит Горкину:

– Гробок-то! Сам когда-а еще у меня дубок пометил, Царство ему Небесное, а нам поминки!.. Ну, с Господом.

В глазах у меня остаются херувимы с раздутыми щеками, бледные трубочки оборки… и стук пустоты в ушах. А благовест призывает – по-мни… по-мни…

– В Писании-то как верно – «человек, яко трава»… – говорит сокрушенно Горкин. – Еще утром вчера у нас с гор катался, Василь-Василич из уважения сам скатывал, а вот… Рабочие его рассказывали, свои блины вчера ел да поужинал-заговелся, на щи с головизной приналег, не воздержался… да кулебячки, да кваску кувшинчик… Встал в четыре часа, пошел в бани попариться для поста, Левон его и парил, у нас, в дворянских… А первый пар, знаешь, жесткий, ударяет. Посинел-посинел, пока цирульника привели, пиявки ставить, а уж он го-тов. Теперь уж там…

Кажется мне, что последние дни приходят. Я тихо поднимаюсь по ступеням, и все поднимаются тихо-тихо, словно и они боятся. В ограде покашливают певчие, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстого Ломшакова, который у нас обедал на Рождестве. Лицо у него стало еще желтее. Он сидит на выступе ограды, нагнув голову в серый шарф.

– Уж постарайся, Сеня, «Помощника»-то, – ласково просит Горкин, – «И прославлю Его, Бог-Отца Моего» поворчи погуще.

– Ладно, поворчу… – хрипит Ломшаков из живота и вынимает подковку с маком. – В больницу велят ложиться, душит… Октаву теперь Батырину отдали, он уж поведет орган-то, на «Господи Сил, помилуй нас». А на «душе моя» я трону, не беспокойся. А в Благовещенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старосте… – хрипит Ломшаков, заглатывая подковку с маком. – С прошлого года вашу кулебячку помню.

– Привел бы Господь дожить, а кулебячка будет. А дишканта не подгадят? Скажи, на грешники по пятаку дам.

– А за виски?.. Ангелами воспрянут.

В храме как-то особенно пустынно, тихо. Свечи с паникадил убрали, сняли с икон венки и ленты: к Пасхе все будет новое. Убрали и сукно с приступков, и коврики с амвона. Канун и аналои одеты в черное. И ризы на престоле великопостные, черное с серебром. И на великом Распятии, до «адамовой головы», – серебряная лента с черным. Темно по углам и в сводах, редкие свечки теплятся. Старый дьячок читает пустынно-глухо, как в полусне. Стоят, преклонивши головы, вздыхают. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митриева-трактирщика, который блюдет, и многих, кого я знаю. И все преклонили голову, и все вздыхают. Слышится вздох и шепот – «о, Господи…». Захар стоит на коленях и беспрестанно кладет поклоны, стукается лбом в пол. Все в самом затрапезном, темном. Даже барышни не хихикают, и мальчишки стоят у амвона смирно, их не гоняют богаделки. Зачем уж теперь гонять, когда последние дни подходят! Горкин за свечным ящиком, а меня поставил к аналою и велел строго слушать. Батюшка пришел на середину церкви к аналою, тоже преклонив голову. Певчие начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхает, -

По-мо-щник и по-кро-ви-тель
Бысть мне во спасе-ние…
Сей мо-ой Бо-ог…

И начались ефимоны, стояние.

Я слушаю страшные слова: – «увы, окаянная моя душе», «конец приближается», «скверная моя, окаянная моя… душе-блудница… во тьме остави мя, окаянного!..»

Помилуй мя, Бо-же – поми-луй мя!..

Я слышу, как у батюшки в животе урчит, думаю о блинах, о головизне, о Жирнове. Может сейчас умереть и батюшка, как Жирнов, и я могу умереть, а Базыкин будет готовить гроб. «Боже, очисти мя, грешного!» Вспоминаю, что у меня мокнет горох в чашке, размок, пожалуй… что на ужин будет пареный кочан капусты с луковой кашей и грибами, как всегда в Чистый Понедельник, а у Муравлятникова горячие баранки… «Боже, очисти мя, грешного!» Смотрю на диакона, на левом крылосе. Он сегодня не служит почему-то, стоит в рясе, с дьячками, и огромный его живот, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его живот и думаю, сколько он съел блинов и какой для него гроб надо, когда помрет, побольше, чем для Жирнова даже. Пугаюсь, что так грешу-помышляю, – и падаю на колени, в страхе.

Душе мо-я… ду-ше-е мо-я-ааа,
Возстани, что спи-иши,
Ко-нец при-бли-жа…аа-ется…

Господи, приближается… Мне делается страшно. И всем страшно. Скорбно вздыхает батюшка, диакон опускается на колени, прикладывает к груди руку и стоит так, склонившись. Оглядываюсь – и вижу отца. Он стоит у Распятия. И мне уже не страшно: он здесь, со мной. И вдруг, ужасная мысль: умрет и он!.. Все должны умереть, умрет и он. И все наши умрут, и Василь-Василич, и милый Горкин, и никакой жизни уже не будет. А на том свете?.. «Господи, сделай так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а там воскресли!» – молюсь я в пол и слышу, как от батюшки пахнет редькой. И сразу мысли мои – в другом. Думаю о грибном рынке, куда я поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые, пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками… На ухо шепчет Горкин: «Батырин поведет, слушай… «Господи Сил»…» И я слушаю, как знаменитый теперь Батырин ведет октавой -

Го-споди Си-ил
Поми-луй на-а…а...ас!

На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:

Господи и Владыко живота моего…

Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я – ровно двенадцать раз: «Боже, очисти мя, грешного…» И опять падают. Кто-то сзади треплет меня по щеке. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не страшно.

Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огромная тень от Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия теплится синяя лампада, грустная. «Он воскреснет! И все воскреснут!» – думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. – Непременно воскреснут! А это… только на время страшно…»

Дремлет моя душа, устала…

– Крестись, и пойдем… – пугает меня Горкин, и голос его отдается из алтаря. – Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе грешничка куплю.

Уже совсем темно, но фонари еще не горят, – так, мутновато в небе. Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, – к теплу пойдет. В лубяные сани валят ковриги с грохотом; только хлебушком и живи теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хочется, но у него уж такой зарок: на говенье одни сухарики. К лавке Базыкина и смотреть боюсь, только уголочком глаза; там яркий свет, «молнию» зажгли, должно быть. Еще кому-то?.. Да нет, не надо…

– Глянь-ко, опять мотается! – весело говорит Горкин. – Он самый, у бассейны-то!..

У сизой бассейной башни, на середине площади, стоит давешний парень и мочит под краном голову. Мужик держит его шары.

– Никак все с шарами не развяжется!.. – смеются люди.

– Это я-та не развяжусь?! – встряхиваясь, кричит парень и хватает свои шары. – Я-та?.. этого дерьма-та?! На!..