«Смерть» был опубликован в «Современнике № 2 за 1848 г. Рассказ вошёл в цикл «Записок охотника» и отразил истории, случившиеся с Тургеневым во время охотничьих странствий, семейные предания Тургеневых. Например, речка Зуша, упоминаемая вначале, протекает недалеко от Спасского-Лутовинова. У барыни, собиравшейся заплатить священнику за отходную молитву, есть прототип. Это бабушка Тургенева Катерина Ивановна Сомова.

Литературное направление и жанр

Тургенев как реалист исследует особенности русского характера, выделяя простое и холодное отношение к смерти как национальную черту. Психологический рассказ имеет признаки философского эссе, это своеобразная ода смерти и тем, кто достойно её принимает.

Проблематика

Рассказ посвящён одной черте русского народа – отношению к смерти как к чему-то обыденному и привычному. Тургенев анализирует разнообразные случаи и приходит к обобщению: необычное отношение к смерти – особенность русского менталитета. «Удивительно умирает русский мужик... Удивительно умирают русские люди». Внимательный читатель увидит за описаниями разных смертей социальные причины такого отношения, но рецензенты-современники их не увидели.

Сюжет и композиция

Экспозицией рассказа становится посещение рассказчиком леса, в котором он гулял в детстве с гувернёром-французом. Лес пострадал от морозов в 1840 г. Приём контраста позволяет сопоставить прежний живой и прохладный лес и нынешний мёртвый.

Рассказчик называет дубы и ясеня старыми друзьями и описывает их, как больных или умерших людей: «Засохшие, обнажённые, кое-где покрытые чахоточной зеленью... безжизненные, обломанные ветви... мёртвые сучья... повалились и гнили, словно трупы, на земле».

Экспозиция настраивает читателя на рассуждения о человеческой смерти, такой же тихой, как и смерть деревьев. Тургенев выбирает разные смерти: несчастные случаи (пришибло деревом, обгорел), болезни (надорвался, угас от чахотки) и смерть от старости. Описывается смерть людей разных сословий и профессий: подрядчика, крестьянина, мельника, учителя, помещицы.

Смерть помещицы – кульминация, своеобразная притча с моралью: «Да, удивительно умирают русские люди». Этот рефрен – основная мысль рассказа.

Герои рассказа

Автора в рассказе интересует встреча героя со смертью. Поводом к размышлению стала смерть подрядчика Максима, которого в лесу убил падающий ясень, срубленный крестьянами. В смерти Максима (как и других героев) нет ничего безобразного. Несмотря на то, что ветки падающего дерева переломали Максиму руки и ноги, он почти не стонал, покусывал посиневшие губы, глядел вокруг «словно с удивлением». Дрожащий подбородок, прилипшие ко лбу волосы, неровно поднимающаяся грудь делают его похожим на романтического героя в сильном волнении. Он и правда волнуется перед встречей со смертью, которая, как он чувствует, подступает.

Но для Тургенева важно не то, как выглядит герой, а то, что он думает и чувствует в момент смерти. Первая мысль Максима о том, что он сам виноват в своей смерти: Бог наказал его за то, что он велел мужикам работать в воскресенье. Дальше Максим распоряжается насчёт имущества, не забыв купленную вчера лошадь, за которую дал задаток, просит прощения у мужиков. Рассказчик так охарактеризовал смерть русского мужика: «Он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто», – но не тупо или равнодушно, как может показаться со стороны.

Другой мужик, мужественно ждущий смерти – обгоревший крестьянин соседа. Рассказчика поражает не столько поведение мужика, сколько его жены и дочери, которые в гробовом молчании сидят в избе и тоже ждут смерти, так что рассказчик «не вытерпел и вышел». При этом другие члены семьи относятся к подступающей к родственнику смерти как к чему-то обыденному, даже не прекращают повседневных дел.

Лыбовшинский мельник Василий Дмитрич, у которого случилась грыжа, только на 10 день пришёл к фельдшеру за помощью: «И умирать мне из-за этакой дряни?» Мельник произносит почти анекдотическую фразу о том, что умирать лучше дома, где в его отсутствие «господь знает что приключится». Никакой паники перед лицом смерти у мельника нет, по дороге домой он со встречными раскланивается, и это за 4 дня до смерти!

Рассказчик описывает смерть приятеля Авенира Сорокоумова, учившего детей помещика Гура Крупяникова. Сорокоумов обладал младенчески чистой душою. Он радовался успехам товарищей, не знал зависти и самолюбия. Авенир наслаждается отведёнными ему днями: читает любимые стихи, вспоминает с гостем Москву, Пушкина, говорит о литературе и театре и жалеет умерших друзей. Сорокоумов доволен прожитой жизнью, уезжать и лечиться не хочет, потому что «всё равно, где умирать». Крупяников известил о смерти Сорокоумова в письме, добавив, что тот скончался «с таковою же бесчувственностью, не изъявляя никаких знаков сожаления». То есть Сорокоумов принял смерть как должное.

Совсем уж анекдотической выглядит ситуация смерти старушки-помещицы, которая пыталась заплатить попу за собственную отходную и была недовольна тем, что священник сократил положенную молитву.

Стилистические особенности

Рассказ полон абсурдов и парадоксов. У кузины соседа рассказчика было отличное сердце, но не было волос. В ответ на французский стишок по случаю открытия барыней красногорской больницы в альбоме, в котором кто-то подобострастно назвал больницу храмом, некто Иван Кобылятников, подумав, что речь идёт о природе, написал, что тоже её любит.

Больных укрощает в больнице сумасшедший резчик Павел, кухаркой работает сухорукая баба, которая ещё более безумна, чем Павел, бьёт его и заставляет стеречь индюшек. Абсурд на сюжетном уровне – поведение умирающей помещицы. Но самое абсурдное – правдивость всех невероятных историй.

Было раннее утро июля. Я собрался на охоту на тетеревов и решил пригласить своего соседа Ардалиона Михайловича. Поместье, по соседству с моим, он получил в наследство от своей тетушки. Он с радостью принял мое приглашение, но по пути хотел бы заехать в Чаплыгино, где рубили дубовый лес. Компанию нам составили еще два человека – Архип и Готлиб фон-дер-Кок.

Архип был десятским, имел крупное телосложение с квадратным лицом. Готлиб фон-дер-Кок находился в должности управляющего. Он был светловолосым молодым человеком, худощавый, с длинной шеей, постоянно щурился из-за плохого зрения.

Лес, в который мы ехали, я знал еще с самых малых лет. Мой гувернер часто водил меня в здешние места на прогулку. Когда-то густой и могучий лес теперь медленно погибал. Этому послужила зима 40-го года, которая была скупа на снег, но очень морозная. При подъезде к месту работы лесорубов, вдруг раздался треск деревьев и человеческий крик. К нам навстречу выбежал перепуганный мужик и сказал, что Максима, который был подрядчиком, привалило деревом. Когда мы нашли Максима, он уже испускал последние вздохи.

После увиденного, я задумался о смерти простых людей. Они все умирали просто, как будто готовились к этому моменту. Так же просто, как ложились спать на ночь. Мне вспомнился случай в деревне другого моего соседа. Тогда мужик очень сильно обгорел в овине. Я подошел к нему, он уже умирал, а никто на это даже не обратил внимание. Я тогда не выдержал и выбежал вон из дома.

Вспомнился мне и мельник Василий Дмитриевич, с которым мы встретились у фельдшера Капитона из села Красногорье. Мельник был толстым мужиком с бородой разного цвета. Он, когда поднимал жернова, заработал себе грыжу. Фельдшер умолял его остаться в больнице и провести необходимые процедуры. Но Василий Дмитриевич отказался. Он махнул рукой, сел на телегу и отправился домой, чтобы распорядиться хозяйством. А через четыре дня он умер.

Был у меня товарищ Авенир Сорокоумов. Он был учителем у детей помещика Гура Крупяникова. У него не было отличных знаний и превосходной памяти, но он был настоящим другом. Последняя наша встреча была за 10 дней до его смерти от чахотки. Деньги ему помещик уже не платил, но из дома не выгонял. Он совсем не думал о болезни или смерти, просто слушал мои рассказы и вспоминал студенческую пору.

Много я видел смертей простых русских людей. Помнится мне старушка, которая оплатила перед самой смертью священника и отошла в мир иной. Простые люди запросто принимают смерть.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) -

"Записки охотника - Смерть"

У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. "Только, - говорит, - поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят". - "Поедемте". Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в "мелоча". "Вы меня здесь подождите на полянке", - промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.

Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух-или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно "костыляя"; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника... А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть... Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая "сменила их, не заменив" {В 40-м году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима. Заменить их трудно: производительная сила земли видимо скудеет; на "заказанных" (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины; а иначе разводить рощи у нас не умеют. }. Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:

Где ж девалася

Речь высокая,

Сила гордая,

Доблесть царская?

Где ж теперь твоя

Мочь зеленая?..

Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.

Он только плечами пожал.

Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.

Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!

Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.

То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.)

Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.

Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.

Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.

Он тотчас остановился.

Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?

Максима, батюшка, деревом пришибло.

Каким это образом?.. Подрядчика Максима?

Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит... Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги... Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, - Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.

Ну, и убило Максима?

Убило, батюшка.

До смерти?

Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.

Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.

Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы... Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.

Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.

Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать... прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито... сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.

Он помолчал. Дыханье ему спирало.

Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...

Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.

Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.

Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...

Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.

Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.

Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.

Человека два бросились к телеге.

Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...

Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.

Умер, - пробормотали мужики.

Мы молча сели на лошадей и отъехали.

Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.

Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? "А вон, батюшка, на лежанке", - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. "Что, как ты себя чувствуешь?" Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. "Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?" - "Вестимо, плохо", - говорит. "Больно тебе?" Молчит. "Не нужно ли чего?" Молчит. "Не прислать ли тебе чаю, что ли?" - "Не надо". Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. "А, Аксинья!" - проговорил наконец больной. "Чего?" - "Квасу дай". Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: "Причастили его?" - "Причастили". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...

А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.

Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами: "Красногорская больница", и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:

Dans ces beaux lieux, ou regne l"allegresse,

Ce temple fut ouvert par la Beaute;

De vos seigneurs admirez la tendresse,

Bons habitants de Krasnogorie!* -

* В прекрасных местах, где царствует веселье,

Сама красота воздвигла этот храм;

Восхищаясь щедростью ваших господ,

Добрые обитатели Красногорья!

а другой господин внизу приписал:

Et moi aussi J"aime ia nature!

Jean Kobyliatnikoff"*.

* И я тоже люблю природу!

Иван Кобылятников

Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню "о прекрасной Венере" и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. "А, Василий Дмитрич, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник", - шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. "Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо". - "Да, Капитан Тимофеич, неладно что-то". - "Что с вами?" - "Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно". - "Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?" - "Да десятый денек пошел". - "Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь". - "Будто так худо?" - пробормотал изумленный мельник. "Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается". - "Да быть не может, Капитон Тимофеич". - "Уж я вам говорю". - "Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?" - "Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь". Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. "Куда же вы, Василий Дмитрич?" - "Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так". - "Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь".

- "Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится". - "Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться". (Мужик головой покачал.) "Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите". - "Лекарство одно не поможет". - "Не останусь, говорят", - "Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!"

Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. "Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что..." - "Эй, останься, Василий!" Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.

Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на "кондицию"; злые предчувствия тебя мучили... И точно: в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир!

Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе... Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему... На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. "Вот поэт", - пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:

Аль у сокола

Крылья связаны?

Аль пути ему

Все заказаны?

Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.." Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни... и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...

Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей...

Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?

Я не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.

Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.

Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...

Злые, что ли? - подхватил я.

Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...

Сорокоумов опять раскашлялся.

Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили... А уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...

Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.

Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?

Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:

"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть

Вашим покорнейшим слугою.

Г. Крупяников".

Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь. Ограничусь одним.

Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...

Да, удивительно умирают русские люди!

Иван Тургенев - Записки охотника - Смерть , читать текст

См. также Тургенев Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Записки охотника - Стучит!
- Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я т...

Записки охотника - Татьяна Борисовна и ее племянник
Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной. Погода...

Рассказчик с молодым соседом Ардалионом Михайлычем, недавно вступившим во владение имением, доставшимся от тётки, поехал охотиться в «мелоча» (молодые рощи). Сосед взял с собой десятского Архипа, толстого невысокого мужика, и недавно нанятого управителя, молодого человека лет девятнадцати.

Охотники не нашли ни одного выводка и отправились в лес. Этот лес рассказчик помнил с детства, потому что гулял там с гувернёром-французом. Лес, состоящий из 200-300 дубов и ясеней, поражал воображение ребёнка зеленью, тишиной, запахом, свежестью, но он вымерз бесснежной зимой 40-го года. Мёртвые деревья Ардалион Михалыч велел срубить только сейчас, когда они вдесятеро потеряли в цене, потому что тётушка их не продавала. Близко от места рубки помещики встретили мужика, который бежал за лекарем, потому что подрядчику Максиму неудачно упавший ясень верхними сучьями переломал руки и ноги.

Когда помещики нашли Максима, он умирал, смотрел широко раскрытыми глазами, как будто с удивлением. Максим сказал, что это Бог наказал его за то, что он заставил мужиков работать в воскресенье, велел деньги и купленную вчера лошадь отдать жене, раздать долги. Максим умер в тот момент, когда его попытались отвезти в больницу.

Рассказчик задумался о том, как удивительно умирает русский мужик. Он вспоминает, как у другого его соседа обгорел в деревне мужик, которого из овина вытащил заезжий мещанин. Мужик лежал при смерти, весь в ранах. Он ничего не просил, кроме квасу, причастился и ждал смерти. В избе стояла гробовая тишина, тягостно было там находиться, а вот в сенях шумели как ни в чём не бывало.

Рассказчик вспоминает, как однажды зашёл в селе Красногорье в больницу, устроенную помещицей из господского флигеля. Приятель рассказчика, тоже страстный охотник, фельдшер Капитон, на свои деньги купил шесть кроватей. Сумасшедший резчик Павел и сухорукая кухарка готовили травы и укрощали горячечных больных.

Во время визита рассказчика во двор въехала телега лыбовшинского мельника Василия Дмитрича, который дней десять тому надорвался, снимая с телеги жернова. Фельдшер определил у него грыжу и воспаление, не ручался за успех лечения и велел мельнику остаться в больнице. Но мельник решил, что «умирать так дома умирать», уехал домой «распорядиться», по дороге раскланиваясь со встречными, а через 4 дня умер.

Рассказчик снова повторяет, что русские люди умирают удивительно. Он вспоминает своего студенческого товарища Авенира Сорокоумова, больного чахоткой, который не окончил университета, не отличался умом, памятью, прилежанием, жил он у помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Зёзю и Фофу. У Сорокоумова была кроткая улыбка и восторженный взгляд, младенческая чистая душа, слабый ласковый голос.

Авениру нелегко жилось в деревне, крестьяне относились к нему грубо, помещики – с пренебрежением. Он был одинок, несвободен и тяжело болен.

Рассказчик приехал к Авениру, когда тот уже почти не мог ходить. Авенир декламировал Кольцова, вспоминал студенческое время. Он знал, что умирает, но не сокрушался. Ему было «всё равно, где умереть».

Через десять дней после отъезда рассказчик получил письмо от Крупяникова, в котором помещик извещал, что четвёртого дня Сорокоумов скончался в совершенной памяти и «не изъявляя никаких знаков сожаления».

Последний пример удивительной смерти – кончина старушки помещицы, которая во время отходной молитвы стала умирать, но отказалась целовать крест раньше времени. Старушка подготовила под подушкой целковый, которым хотела заплатить за отходную молитву священнику.

• «Смерть», анализ рассказа Тургенева
• «Отцы и дети», краткое содержание по главам романа Тургенева
• «Отцы и дети», анализ романа Ивана Сергеевича Тургенева
• «Бежин луг», анализ рассказа Ивана Сергеевича Тургенева

Иван Сергеевич Тургенев

«Смерть»

В одно прекрасное июльское утро заехал я к моему молодому соседу Ардалиону Михайловичу с предложением поохотиться на тетеревов. Он согласился с условием, что по дороге мы заедем к нему в Чаплыгино, где рубят дубовый лес. Сосед взял с собой десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четырёхугольным лицом, и управляющего Готлиба фон-дер-Кока, юношу лет 19-ти, худого, белокурого, подслеповатого, с покатыми плечами и длинной шеей. Поместье недавно досталось Ардалиону в наследство от тётки.

Дубовый лес Ардалиона Михайловича был мне знаком с детства — я часто гулял здесь с моим гувернёром. Бесснежная и морозная зима 40-го года погубила вековые дубы и ясени. Мне горько было смотреть на умирающий лес. Мы пробирались на место рубки, как вдруг послышался шум упавшего дерева и крик. Из чащи выскочил бледный мужик и сказал, что подрядчика Максима придавило срубленным ясенем. Когда мы подбежали к Максиму, он уже умирал.

При виде этой смерти я подумал, что русский мужик умирает, словно совершает обряд: холодно и просто. Несколько лет назад, в деревне у другого моего соседа, мужик обгорел в овине. Когда я зашёл к нему, он умирал, а в избе шла обычная, повседневная жизнь. Я не вытерпел и вышел.

Ещё, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому фельдшеру Капитону. Вдруг на двор въехала телега, в которой сидел плотный мужик с разноцветной бородой. Это был мельник Василий Дмитриевич. Поднимая жернова, он надорвался. Капитон осмотрел его, нашёл грыжу и начал уговаривать остаться в больнице. Мельник наотрез отказался и поспешил домой, чтобы распорядиться своим имуществом. На четвёртый день он умер.

Вспомнил я и моего старинного приятеля, недоучившегося студента Авенира Сорокоумова. Он учил детей у великороссийского помещика Гура Крупяникова. Авенир не отличался ни умом, ни памятью, но никто не умел так, как он, радоваться успехам друзей. Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти от чахотки. Помещик не выгонял его из дому, но жалование платить перестал и нанял детям нового учителя. Авенир вспоминал студенческую юность и жадно слушал мои рассказы. Через 10 дней он умер.

Много ещё примеров приходит в голову, но ограничусь одним. При мне умирала старушка помещица. Священник подал ей крест. Приложившись к кресту, она засунула руку под подушку, где лежал целковый — плата священнику, и испустила дух. Да, удивительно умирают русские люди. Пересказала Юлия Песковая

Рассказ автора о том, как однажды он со своим молодым соседом Ардалионом Михайловичем, недавно получившим в наследство имение, собрались поохотиться. По дороге они решили заглянуть на его участок, где мужики рубят дубовый лес. Этот старый дубовый лес был с самого детства знаком автору. Суровая и морозная зима погубила вековые дубы и ясени. И было горько смотреть, как эти деревья сейчас рубили. Когда пробирались на место рубки, послышался резкий шум падающего дерева и отчаянный вскрик. Навстречу выбежал мужик и сообщил, что подрядчик Максим попал под срубленный ясень. Когда подошли на место, Максим уже исходил последними вздохами.

При виде наступившей смерти, пришли мысли о том, что кончина русского человека выглядит словно какой-то обряд: холодно и ничем не примечательно. Вспомнился такой случай, когда у другого соседа при пожаре в овине обгорел мужик. В доме шла обычная житейская суета, а рядом умирал мужик. Трудно было на такое смотреть, и автор удалился.

Ещё был такой случай, когда в больницу Красногорья заехала телега, на которой сидел мельник Василий Дмитриевич - здоровый и плотный мужик с широкой бородой. Оказалось, что он надорвался, сдвигая тяжеленные жернова. Фельдшер Капитон, осмотрев его, обнаружил грыжу и предложил тому лечение в больнице. Мельник категорически отказался и отправился домой, чтобы сделать необходимые указания по хозяйству. Он скончался, протянув всего четыре дня.

Вспомнился и недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, который обучал детей помещика Гура Крупяникова. Он заболел чахоткой и лежал в доме помещика, который его не прогнал, но уже и не платил ему жалованье. А детей учил новый учитель. Когда автор его посетил, Авенир вспоминал студенческие годы и увлеченно слушал рассказы. Он спокойно умер через десять дней.

Особо памятен случай, когда умирающая старуха-помещица, приложившись к поданному батюшкой кресту, достала из-под подушки целковый, протянула священнику и сразу умерла. Удивительно спокойно умирают русские люди.