И а бунин цифры читать краткое содержание. «Цифры. Главные герои и их характеристика
II
Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу. Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши — непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры. — Но сегодня царский день, все заперто, — соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город. Но ты замотал головою. — Нет, нет, не царский! — закричал ты тонким голоском, поднимая брови. — Вовсе не царский, — я знаю. — Да уверяю тебя, царский! — сказал я. — А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста! — Если ты будешь приставать, — сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, — если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего. Ты задумался. — Ну, что ж делать! — сказал ты со вздохом. — Ну, царский, так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, — сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, — ведь можно же в царский день показывать цифры? — Нет, нельзя, — поспешно сказала бабушка. — Придет полицейский и арестует... И не приставай к дяде. — Ну, это-то уж лишнее, — ответил я бабушке. — А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером — покажу. — Нет, ты сейчас покажи! — Сейчас не хочу. Сказал, — завтра. — Ну, во-от, — протянул ты. — Теперь говоришь — завтра, а потом скажешь — еще завтра. Нет, покажи сейчас! Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех — лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей. И я твердо отрезал: — Завтра. Раз сказано — завтра, значит, так и надо сделать. — Ну, хорошо же, дядька! — пригрозил ты дерзко и весело. — Помни ты это себе! И стал поспешно одеваться. И как только оделся, как только пробормотал вслед за бабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси...» — и проглотил чашку молока, — вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых стульев и удалые крики... И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами. — Покажешь? — спрашивал ты иногда. — Непременно покажешь? — Завтра непременно покажу, — отвечал я. — Ах, как хорошо! — вскрикивал ты. — Дай бог поскорее, поскорее завтра! Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы — бабушка, мама и я — сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению.III
Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки. — Перестань, Женя, — сказала мама. В ответ на это ты — трах ногами в пол! — Перестань же, деточка, когда мама просит, — сказала бабушка. Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол! — Да перестань, — сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговор. — Сам перестань! — звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще пронзительнее крикнул в такт. Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя. Но вот тут-то и начинается история. Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного. Но и этим дело не кончилось. Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, — крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что сам господь бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула. — Перестань! — рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во все горло. Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса! — А! — звонко и растерянно крикнул ты еще раз. И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками. А я — я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!IV
От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер... Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты... Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, — вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям — крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего. — О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю! — Небось не умрешь, — холодно сказал я. — Покричишь, покричишь, да и смолкнешь. Но ты не смолкал. Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и я зажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу. — Ужасно испорченный ребенок! — сказала, нахмуриваясь и стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. — Ужасно избалован! — Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопил ты диким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу — к бабушке. И бабушка едва сидела на месте. Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она крепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу. Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия. Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал! Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди? Наконец ты затих...V
— И мы тотчас помирились? — спрашиваешь ты. Нет, я таки выдержал характер. Я, по крайней мере, через полчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни. Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками — пустыми коробочками от спичек, — расставляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке. Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек! Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблен тобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники, столы... Где это мой портсигар?.. И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал: — Теперь я никогда больше не буду любить тебя. Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову: — И никогда ничего не куплю тебе. — Пожалуйста! — небрежно ответил я, пожимая плечом. — Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего. — Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! — крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая последнюю попытку уязвить меня. — А вот это уж и совсем нехорошо! — ответил я. — Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело. Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, делали сначала вид, что вошли случайно... по делу... Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и добиваются того, что их никто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у меня прощения. — А то дядя рассердится и уедет в Москву, — говорила бабушка грустным тоном. — И никогда больше не приедет к нам. — И пускай не приедет! — отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову. — Ну, я умру, — говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость. — И умирай, — отвечал ты сумрачным шепотом. — Хорош! — сказал я, снова чувствуя приступ раздражения. — Хорош! — повторил я, дымя папиросой и поглядывая в окно на темную пустую улицу. И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная от сознания, что она — вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил: — Вот так мальчик! — Да не обращай на него внимания, — сказала мама, заглядывая под матовый колпак лампы, не коптит ли. — Охота тебе разговаривать с такой злючкой! И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.VI
В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу. Но тут послышался шепот бабушки. — Бесстыдник, бесстыдник! — зашептала она укоризненно. — Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы... Я громко прервал: — Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело не в гостинцах. Но бабушка знала, что делает. — Как же не в гостинцах? — ответила она. — Не дорог гостинец, а дорога память. И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца: — А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал — туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги. Впрочем, — прибавила она, — делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте. И вышла из детской. Кончено, — самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден. Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это. С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты? Счастье, счастье! Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее! Но жизнь ответила: — Потерпи. — Ну пожалуйста! — воскликнул ты страстно. — Замолчи, иначе ничего не получишь! — Ну погоди же! — крикнул ты злобно. И на время смолк. Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь. Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Смирись, смирись! И ты смирился.VII
Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне? — Дядечка! — сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. — Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня. Но жизнь обидчива. Она сделала притворно печальное лицо. — Цифры! Я понимаю, что это счастье... Но ты не любишь дядю, огорчаешь его... — Да нет, неправда, — люблю, очень люблю! — горячо воскликнул ты. И жизнь наконец смилостивилась. — Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу... И какой радостью засияли твои глаза! Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово! Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок карандаша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводя таинственные, полные какого-то божественного значения черточки! Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, — совсем как маленькие птички. — Один... Два... Пять... — говорил ты, с трудом водя по бумаге. — Да нет, не так. Один, два, три, четыре. — Сейчас, сейчас, — говорил ты поспешно. — Я сначала: один, два... И смущенно глядел на меня. — Ну, три... — Да, да, три! — подхватывал ты радостно. — Я знаю. И выводил три, как большую прописную букву Е. 1906План пересказа
1. Ссора рассказчика со своим племянником.
2. Мальчик горит желанием получить подарки от дяди, а тот не хочет его баловать.
3. Ребенок не реагирует на замечания взрослых, играя в шумную игру. Дядя наказывает его. Мальчик рыдает.
4. Когда он успокаивается, взрослые убеждают его, что он должен попросить у дяди прощения. Мальчик непреклонен.
5. Мальчик смягчается, а дядя показывает ему, как пишутся цифры.
Пересказ
I
Повествователь вспоминает о ссоре с племянником. Мальчик — большой шалун. Обычно после буйно проведенного дня он подходит, прижимается к плечу, и достаточно одного ласкового слова, чтобы он забыл все обиды и кинулся целовать и обнимать своего дядю.
Но в этот раз была слишком большая ссора. И мальчик не решился подойти близко, а лишь пожелал «покойной ночи» и шаркнул ножкой, как очень воспитанный ребенок. Но «перестрадав свое горе», забыв обиды, мальчик вновь попросил показать ему цифры: «Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!» Дядя с ответом помедлил.
В этот день мальчик проснулся с новой мечтой: «иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши — непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее».
Проснувшись, он тут же позвал к себе дядю и «засыпал горячими просьбами». Тому не хотелось идти в город, и он стал придумывать различные причины, чтобы этого не делать, пообещав все купить завтра. Сердце подсказывало, что нельзя отказывать и лишать радости ребенка, но в голове всплыло правило, что нельзя также и баловать детей. Мальчик разволновался и дерзко пригрозил: «Помни ты это себе». Весь день он вел себя очень плохо.
Вечером, когда бабушка, мама и дядя собрались за чаем, мальчик нашел другой выход своим эмоциям.
Он придумал замечательную игру: «подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки». На просьбы бабушки и мамы мальчик не реагировал. Тут ему сделал замечание дядя. Но мальчик в ответ подпрыгнул еще сильнее и крикнул еще пронзительнее. Дядя сделал вид, что больше его не замечает. Тут-то и начинается история. Мальчик крикнул снова и с такой божественной радостью, что «сам Господь Бог улыбнулся бы при этом крике». Но дядя в бешенстве вскочил со стула и крикнул во все горло: «Перестань!»
Лицо мальчика на секунду исказилось от ужаса, но, чтобы скрыть это, он еще раз жалко ударил ногами в пол. Дядя кинулся к нему и дернул за руку так, что мальчик перевернулся волчком, шлепнул его и, вытолкнув из комнаты, закрыл дверь.
От обиды и неожиданного оскорбления мальчик «закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире». Мальчик кричал, рыдал, просил о помощи, но взрослые были неумолимы. Бабушка еле сдерживала слезы и желание вбежать в детскую.
Измученный своими рыданиями, упившись своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, он затих.
Дядя выдержал характер и через полчаса, после того как затих ребенок, заглянул в детскую. Мальчик сидел на полу, подергиваясь от вздохов, и играл. Сердце дяди сжалось, но он не показал вида. Ребенок поднял голову и посмотрел полными презрения глазами: «Теперь я никогда больше не буду любить тебя!» Затем он пригрозил дяде, что ничего ему не купит и даже заберет подаренную когда-то японскую копеечку. На что дядя ответил: «Пожалуйста!»
Затем к мальчику заходили бабушка и мама. Они говорили, что нехорошо, когда дети растут непослушными, советовали мальчику подойти к дяде и попросить прощения. Но ребенок упорствовал, и тогда все сделали вид, что забыли о нем.
Дядя переживал и решил побродить по городу. Бабушка стала стыдить мальчика, затем, помолчав, «ударила по самой чувствительной струне» его сердца. Она сказала: «Кто же тебе купит пенал, бумаги, книжку с картинками? А цифры?» Этим самолюбие мальчика было сломлено. Взрослые сделали так, чтобы он смирился, коль не захотел потерпеть. И он смирился.
Выйдя из детской, мальчик попросил у дядечки прощения, умолял его дать хоть каплю счастья, которого он так жаждет. Дядя немного еще пожурил его и согласился. Огромной радостью засияли глаза мальчика. Он с необыкновенным старанием начал выводить цифры: один... два... пять... А дядя тем временем наслаждался радостью ребенка, с нежностью глядя на него.
В рассказе «Цифры» Бунин повествует о том, как у одного маленького мальчика по имени Женя и его дяди произошла ссора. Начинается история со сцены, в которой мальчик желает доброй ночи и, не удержавшись, просит показать ему цифры. Он очень переживает, ведь дядя в очередной раз может ему отказать, а увидеть цифры для него так важно.
У Жени много познавательных вещей. Есть и цветные карандаши и книжки с картинками, и даже пенал. Утром, как только он открыл глаза, позвал дядю. Мальчику очень хотелось скорее приступить к изучению цифр, получить заветные
Книжки и журналы, а также карандаши.
Дяде же, напротив, не хотелось заниматься с ребенком, поэтому он придумал царский день и отказался от похода в магазин. Он сказал Жене, что в царский день все закрыто и сегодня мальчик должен найти другое занятие. Тот же не соглашался, но получив угрозу, что вообще ничего не получит, мальчик успокоился и перестал докучать.
Немного подождав, мальчик снова пристал к дяде и указал на то, что хоть в царский день все магазины закрыты, нет никакого закона, запрещающего прятать цифры. Бабушка мальчика решила вмешаться в разговор. Она сказала, что сегодня полицейские особенно
Тщательно проверяют всех тех, кто хоть что-то может рассказать о цифрах.
Такое заявление не понравилось дяде, и он честно признался Жене, что не хочет сегодня уделять внимание цифрам. Но при этом он пообещал, что завтра обязательно выделит время, чтобы сходить и купить все необходимое для занятий цифрами, позаниматься с племянником и познакомить его с цифрами.
Жене не понравилось, что с ним не хотят заниматься, да и е поверил он, что завтра что-то поменяется. Он так сильно хотел увидеть цифры. Дядя видел желание ребенка изучить сегодня цифры, но и уступить не мог, так как считал, что поблажки детям ни к чему.
Мальчик целый день не находил себе места. Он бесился, сносил столы и стулья, громко кричал, а весь обед он болтал. Он так кричал, что у окружающих закладывало уши. Именно такое поведение привело к ссоре между ребенком и дядей.
Вечером, во время чаепития, Женя придумал новую забаву. Мальчик подпрыгивал. Бил ногами и кричал как можно громче. У взрослых, которые вместе с ним пил чай, даже начало закладывать уши. Много раз просили ребенка прекратить свои забавы и спокойно пить чай, но он еще сильнее продолжал кричать. После очередного удара ногой и крика дядя Жени не выдержал, вскочил со своего места, шлепнул его и выставил из комнаты. В тот момент дядя был очень зол на ребенка за его непослушание.
Мальчик был в свою очередь сильно расстроен, плакал, но никто так и не заговорил с ним. Даже бабушка и мама не обращали внимания на всхлипывания ребенка. Женя еще долго кричал, оставшись один в комнате, до тех пор, пока у него не охрип голос. Через некоторое время он затих и нашел себе занятие. А еще спустя некоторое время его дядя решил проверить как там Женя, и сердце его сжалось от увиденной картины, ведь ребенок сидел на полу, а игрушками ему служили пустые спичечные коробки.
Очень угрюмый и охрипший он проговорил, что он больше не любит своего дядю. Как ни пытались бабушка и мама примирить своих мужчин, ничего не выходило. В конце концов, им пришлось выйти из комнаты и оставить маленького Женю одного, чтобы тот мог подумать о том, что произошло. Ребенок же никак не мог простить взрослым, то что они его поругали и оставили одного.
Прошло время и бабушка мальчика, мудрая женщина, придумала, как помирить мальчика с дядей. Она подошла к ребенку и спросила, кто же, если не дядя сможет показать ему цифры? Ведь пенал и даже книжки купить легко, но вот цифры разве можно купить? Женя был растерян и не знал что ответить.
Конечно, ребенок пошел на примирение с дядей. Попросил прощение. Вечер прошел тихо, в семейном кругу. Все наслаждались тишиной, а мальчик был рад тому, что, наконец, узнает все о заветных цифрах. Женя с особым упорством выводил при помощи карандаша цифру за цифрой, и с каждым разом у него выходило все лучше.
Дядя же в свою очередь не мог налюбоваться на ребенка, от которого веяло детским запахом, его дядя вдыхал с особым удовольствием. Ему на минуту показалось, что он сам стал ребенком. Когда Женя сбивался со счету, а делал он это каждую минуту, дядя неустанно поправлял его. И вот через некоторое время у мальчика стали получаться первые цифры.
“Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, – это было после одной из наших ссор, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Ты большой шалун, и когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Но я не знаю никого трогательнее тебя, когда ты притихнешь, подойдешь и прижмешься к моему плечу! Если же это происходит после ссоры, и я говорю тебе ласковое слово, как порывисто ты целуешь меня, в избытке преданности и нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора…”
В тот вечер ты даже не решился подойти ко мне: “Покойной ночи, дядечка” – сказал ты и, поклонившись, шаркнул ножкой (после ссоры ты хотел быть особенно благовоспитанным мальчиком). Я ответил так, будто между нами ничего не было: “Покойной ночи”. Но мог ли ты удовлетвориться этим? Забыв обиду, ты опять вернулся к заветной мечте, что пленяла тебя весь день: “Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И пожалуйста, покажи мне цифры!” Можно ли было после этого медлить с ответом? Я помедлил, ведь я очень умный дядя…
В тот день ты проснулся с новой мечтой, которая захватила всю твою душу: иметь свои книжки с картинками, пенал, цветные карандаши и выучиться читать и писать цифры! И все это сразу, в один день! Едва проснувшись, ты позвал меня в детскую и засыпал просьбами: купить книг и карандашей и немедленно приняться за цифры. “Сегодня царский день, все заперто” – соврал я, уж очень не хотелось мне идти в город. “Нет, не царский!” – закричал было ты, но я пригрозил, и ты вздохнул: “Ну, а цифры? Ведь можно же?”. “Завтра” – отрезал я, понимая, что тем лишаю тебя счастья, но не полагается баловать детей…
“Ну хорошо же!” – пригрозил ты и, как только оделся, пробормотал молитву и выпил чашку молока, принялся шалить, и весь день нельзя было унять тебя. Радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше, и вечером ты нашел им выход. Ты начал подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и громко кричать. И мамино замечание ты проигнорировал, и бабушкино, а мне в ответ особенно пронзительно крикнул и еще сильнее ударил в пол. И вот тут начинается история…
Я сделал вид, что не замечаю тебя, но внутри весь похолодел от внезапной ненависти. И ты крикнул снова, весь отдавшись своей радости так, что сам господь улыбнулся бы при этом крике. Но я в бешенстве вскочил со стула. Каким ужасом исказилось твое лицо! Ты растерянно крикнул еще раз, для того, чтобы показать, что не испугался. А я кинулся к тебе, дернул за руку, крепко и с наслаждением шлепнул и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!
От боли и жестокой обиды ты закатился страшным и пронзительным криком. Еще раз, еще… Затем вопли потекли без умолку. К ним прибавились рыдания, потом крики о помощи: “Ой больно! Ой умираю!” “Небось не умрешь, – холодно сказал я. – Покричишь и смолкнешь”. Но мне было стыдно, я не поднимал глаз на бабушку, у которой вдруг задрожали губы. “Ой, бабушка!” – взывал ты к последнему прибежищу. А бабушка в угоду мне и маме крепилась, но едва сидела на месте.
Ты понял, что мы решили не сдаваться, что никто не придет утешить тебя. Но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за самолюбия. Ты охрип, но все кричал и кричал… И мне хотелось встать, войти в детскую большим слоном и пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами воспитания и с достоинством справедливого, но строгого дяди? Наконец ты затих…
Только через полчаса я заглянул будто по постороннему делу в детскую. Ты сидел на полу весь в слезах, судорожно вздыхал и забавлялся своими незатейливыми игрушками – пустыми коробками спичек. Как сжалось мое сердце! Но я едва взглянул на тебя. “Теперь я никогда больше не буду любить тебя, – сказал ты, глядя на меня злыми, полными презрения глазами. – И никогда ничего не куплю тебе! И даже японскую копеечку, какую тогда подарил, отберу!”
Потом заходили мама и бабушка, и так же делая вид, что зашли случайно. Заводили речь, о нехороших и непослушных детях, и советовали попросить прощения. “А то я умру” – говорила бабушка печально и жестоко. “И умирай” – отвечал ты сумрачным шепотом. И мы оставили тебя, и сделали вид, что совсем забыли о тебе.
Опустился вечер, ты все так же сидел на полу и передвигал коробки. Мне стало мучительно, и я решил выйти и побродить по городу. “Бесстыдник! – зашептала тогда бабушка. – Дядя любит тебя! Кто же купит тебе пенал, книжку? А цифры?” И твое самолюбие было сломлено.
Я знаю, чем дороже мне моя мечта, тем меньше надежд на ее достижение. И тогда я лукавлю: делаю вид, что равнодушен. Но что мог сделать ты? Ты проснулся, исполненный жаждой счастья. Но жизнь ответила: “Потерпи!” В ответ ты буйствовал, не в силах смирить эту жажду. Тогда жизнь ударила обидой, и ты закричал от боли. Но и тут жизнь не дрогнула: “Смирись!” И ты смирился.
Как робко ты вышел из детской: “Прости меня, и дай хоть каплю счастья, что так сладко мучит меня”. И жизнь смилостивилась: “Ну ладно, давай карандаши и бумагу”. Какой радостью засияли твои глаза! Как ты боялся рассердить меня, как жадно ты ловил каждое мое слово! С каким старанием ты выводил полные таинственного значения черточки! Теперь уже и я наслаждался твоей радостью. “Один… Два… Пять…” – говорил ты, с трудом водя по бумаге. “Да нет, не так. Один, два, три, четыре”. – “Да, три! Я знаю”, – радостно отвечал ты и выводил три, как большую прописную букву Е.
Сочинение по литературе на тему: Краткое содержание Цифры Бунин
Другие сочинения:
- Сюжет рассказа И. А. Бунина “Цифры” основан на описании ссоры между мальчиком и дядей, которая произошла из-за стремления мальчика как можно быстрее узнать цифры и нежелания дяди их показывать именно в этот день. Дядя вспоминает об одном дне, когда между Read More ......
- Постоянно соприкасаясь и завися друг от друга, миры взрослых и детей все же настолько разные, что между ними постоянно возникают неожиданные конфликты, непонимание, неприятные недоразумения. И все же даже эти проблемы не могут уменьшить радости общения и постоянных открытий, которые Read More ......
- Этот рассказ вводит читателя в сложный мир взаимоотношений ребенка и взрослого. Герой рассказа – живой, подвижный мальчик, который живет в своем мире. Жене очень хочется познать неизвестное, раздвинуть границы своего маленького мира именно сейчас, и ни минутой позже. Ребенок каждый Read More ......
- В центре рассказа И. А. Бунина “Цифры” – непростые отношения между взрослыми и детьми. Это” произведение призывает не омрачать бессердечием радостный мир детства. Взрослые, не желая выходить на улицу за карандашами и бумагой, обманули маленького мальчика и сказали ему, что Read More ......
- Антоновские яблоки Автор-рассказчик вспоминает недавнее прошлое. Ему вспоминается ранняя погожая осень, весь золотой, подсохший и поредевший сад, тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок: садовники насыпают яблоки на телеги, чтобы отправить их в город. Поздно ночью, выбежав в сад Read More ......
- Сны Чанга Чанг (пес) дремлет, вспоминает, как шесть лет назад в Китае познакомился со своим нынешним хозяином, капитаном. За это время их судьба круто переменилась: они больше не плавают, живут на чердаке, в большой и холодной комнате с низкими потолками. Read More ......
- Произведение не имеет сюжета как такового. В нем анализируются сложные взаимоотношения взрослого и ребенка. Рассказ ведется от первого лица. Автор обращается к своему маленькому герою: “Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из Read More ......
- Кавказ Повествование ведется от первого лица. Автор приехал в Москву и остановился в скромном номере гостиницы близ Арбата. Он влюблен и живет, мечтая о новых встречах с дамой своего сердца. Пока они виделись только три раза. Молодая особа также полюбила Read More ......
Вспомнишь ли ты, мой дорогой, когда станешь взрослым, как в один зимний вечер ты вошел в столовую с грустным личиком, опустив глаза? Это случилось после одной из наших с тобой ссор. Ты шалун, и в своих увлечениях не знаешь удержу. Но нет для меня ничего трогательнее, чем когда притихший, ты прижмешься к моему плечу! Когда такое происходит после ссоры, стоит мне сказать ласковое слово, как ты порывисто целуешь меня, переполненный преданностью и нежностью, которые возможны только в детстве.
Наши эксперты могут проверить Ваше сочинение по критериям ЕГЭ
Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.
Но сегодня произошла слишком крупная ссора для того, чтобы так просто разрешиться.
В тот вечер ты ко мне даже не решился подойти. Шаркнув ножкой и поклонившись, ты сказал: «Покойной ночи, дядечка». Особенно благовоспитанным мальчиком ты бывал после ссоры. Я сделал вид, будто между нами не произошло никакой ссоры: «Покойной ночи». Мог ли ты этим удовлетвориться? Ты тут же забыл обиду и снова вернулся к своей заветной мечте, пленявшей тебя весь день. Ты попросил прощения, пообещал так больше не поступать и вернулся к нашему разговору: «…Пожалуйста, покажи мне цифры!» Будучи умным дядей, я помедлил с ответом…
В тот день у тебя появилась новая мечта, захватившая всю твою душу: ты захотел иметь книжки с картинками, цветные карандаши, пенал и непременно выучиться писать и читать цифры! И сделать это все сразу, за один день! Лишь только проснувшись, ты позвал меня в свою комнату и одна за другой посыпались просьбы: купить карандашей и книг и тут же приняться за цифры. Я соврал, что сегодня царский день, и все лавки заперты. Очень уж мне не хотелось идти в город. Ты закричал было, что день не царский, но я пригрозил, и ты тоскливо вздохнул. Я понимал, что лишаю тебя счастья, но ответил: «Завтра». Детей все же баловать не полагается.
Ты пригрозил: «Ну хорошо же!» - и после молитвы и завтрака начал свои шалости, да так баловался, что тебя нельзя было унять весь день. Твоя радость смешалась с нетерпением, к вечеру твое волнение увеличилось еще больше. Ты стал подпрыгивать и изо всей силы бить ногами в пол и одновременно громко кричать. Ты не обратил внимания на мамино замечание, затем на бабушкино, а в ответ на мое замечание ты крикнул особенно пронзительно и ещё громче ударил в пол. Вот тут-то вся история и началась …
Сделав вид, что я ничего не замечаю, хотя внутри меня все похолодело от внезапной ярости, я не реагировал на твое поведение. И тут ты снова крикнул. Тут я не выдержал и, взбешенный, вскочил со стула. Какой ужас был написан на твоем лице! Ты еще раз растерянно крикнул, больше для того, чтобы показать, что ничуть не испугался. Я тем временем бросился к тебе, схватил за руку, крепко и с огромным наслаждением шлепнул, выставил из комнаты и захлопнул дверь. Такие вот цифры!
Ты зашелся в страшном и пронзительном крике, вызванном болью и жестокой обидой. Вопли не прекращались, напротив, они только усиливались. К ним добавились рыдания, а затем крики о помощи. Я холодно сказал: «Покричишь и смолкнешь». Однако мне было стыдно, я старался не глядеть на бабушку, готовую разрыдаться. Но она крепилась, в угоду мне и маме.
Ты понял, что тебя никто не утешит, потому что мы не сдадимся. Но сразу прекратить вопли ты тоже не мог – тебе не позволяло самолюбие. Ты уже охрип, но продолжал кричать. Мне очень хотелось войти в детскую и остановить твои страдания, но ведь это неправильно с точки зрения воспитания и не согласуется с достоинством строгого и справедливого дяди? Ты, наконец, затих…
Лишь полчаса спустя заглянул я в детскую, будто по постороннему делу. Весь в слезах, ты сидел на полу и, судорожно вздыхая, забавлялся пустыми коробками спичек - незатейливыми своими игрушками. Мое сердце сжалось! Но стоило мне взглянуть на тебя, как, глядя на меня полными презрения, злыми глазами, ты сказал, что никогда больше не будешь любить меня, ничего мне не купишь и даже отберешь японскую копеечку, которую мне подарил.
Потом в комнату заходили мама и бабушка, тоже делая вид, что случайно заглянули. Они говорили о непослушных и нехороших детях и советовали попросить прощения. Бабушка печально и жестоко обещала умереть, на что ты сумрачным шепотом ответил: «И умирай». И мы оставили тебя, сделав вид, что забыли о тебе.
Наступил вечер, а ты все сидел на полу и двигал спичечные коробки. Я чувствовал себя мучительно, и отправился побродить по городу. Бабушка стала укорять тебя, говоря: «Бесстыдник… Дядя любит тебя!» Кто же тебе купит пенал и книжку, цифры? Твое самолюбие было побеждено.
Мне известно: чем дороже моя мечта, тем надежд на её достижение меньше. Тогда мне приходится лукавить: я принимаю равнодушный вид. Что же мог сделать ты? Проснувшись, ты был полон жаждой счастья. Однако жизнь приказала тебе потерпеть. Ты буйствовал, не имея возможности смирить эту жажду. И жизнь ответила тебе обидой, и ты кричал от боли. Жизнь и тут не дрогнула, она приказала смириться. И ты смирился.
Ты робко вышел из детской и попросил прощения. Жизнь смилостивилась и позволила взять карандаши и бумагу. Твои глаза засияли радостью. Ты так боялся рассердить меня, каждое мое слово ты ловил с жадностью. Ты старательно выводил черточки, полные таинственного значения. Теперь и я тоже наслаждался твоей радостью. Ты считал: «Один… Два… Пять…» - и с трудом водил по бумаге. Ты радостно выводил один, два, четыре… А цифра три была похожа на прописную букву Е.
