Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Завершает роман Лермонтова «Герой нашего времени» глава под названием «Фаталист». Краткое содержание произведения для начала требует описать место действия картины. Рядом с казачьей станицей, в которой некоторое время проживал Печорин, стоял батальон пехоты. Вечерами офицеры частенько собирались на квартире то у одного, то у другого из них для игры в карты.

Пари на смерть

Однажды, отдыхая от наскучившей игры, они затеяли философский спор. Предметом стала вера мусульман в то, что судьба каждого написана на небесах, и, как оказалось, многие христиане разделяют это суждение. Был среди играющих человек, имевший к игре особую страсть, серб, поручик Вулич. Будучи по натуре своей человеком храбрым и достаточно резким, он предлагает не спорить впустую, а на деле проверить, может ли человек сам распоряжаться своей жизнью и судьбой. Офицер Вулич - фаталист. Краткое содержание его речи имеет однозначный смысл: если ему не суждено умереть сегодня, то приставленный ко лбу пистолет не выстрелит. Заключить с ним пари из всех присутствующих согласился только Печорин, считающий, что заранее невозможно.

Неотвратимость судьбы

Поручик снимает со стены первый попавшийся пистолет, заряжает его и представляет к голове. В это время Печорину кажется, что он видит на лице серба печать смерти, и он предупреждает Вулича о том, что тот нынче умрет. На что слышит философский ответ: «Может быть, да, может быть, нет...». Звучит выстрел, пистолет дает осечку. Вновь возведя курок, Вулич делает повторный выстрел в висевшую на стене шляпу, и на этот раз после того, как рассеялся дым, всем открывается зияющая дыра. Печорин уже сомневается в своих видениях и, возвращаясь домой, рассуждает о предках, вершителях судеб на небесах и о том, что, может, не так уж и неправ этот серб-фаталист. Краткое содержание главы затем все-таки выявит правоту видений Печорина. Утром становится известно о смерти Вулича: он был зарублен пьяным казаком по дороге домой. Причем на вопрос поручика к беглому казаку о том, кого тот ищет, как приговор, мистически прозвучал ответ: «Тебя!».

Испытание своей судьбы Печориным

Ещё одной, не менее показательной, сценой закончится наше краткое содержание. Фаталист - это человек, убежденный в неизбежности, и когда перед Печориным открывается перспектива испытать и свою судьбу, он недолго думает. Убийца Вулича спрятался в доме на окраине, и вызволить его живым было практически невозможно. Тогда и созревает в голове Печорина его безумный план. Молодой человек, прикрываясь ставней, влезает через окно и обезоруживает казака. Но тот прежде успевает выстрелить, пуля пролетает мимо. После таких событий невольно начинаешь понимать, что где-то глубоко в душе ты тоже немного фаталист. Краткое содержание продолжают рассуждения Печорина о том, что, не зная, что тебя ожидает, ты значительно смелее идешь вперед, что страшнее смерти ничего нет, а она неминуема. Когда же он возвращается в крепость и о происшедшем беседует с Максимом Максимычем, штабс-капитан высказывает мысль о том, что, видимо, у Вулича так было написано на роду, но его все равно жаль.

При загадочных обстоятельствах, возвращаясь из Персии, погибает и сам герой нашего времени. «Фаталист», краткое содержание главы, тускло передает все мысли и рассуждения главных героев, на самом деле эта часть очень ёмкая и глубокая, заставляющая задуматься о том, что человек сам хозяин своей судьбы.

» (первые четыре: «Бэла », «Максим Максимыч », «Тамань », «Княжна Мери »).

На офицерской вечеринке, где присутствовал Печорин , зашёл разговор о мусульманском поверье, будто судьба человека написана на небесах (это и есть фатализм – вера в непоколебимое предопределение участи, в то, что от рока не уйдёшь). Известный странным, молчаливым характером поручик-серб Вулич, вдруг предложил пари на деньги, обещая, что сейчас испробует на самом себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому заранее назначена роковая минута.

Печорин принял пари, высыпав на стол два десятка червонцев. Никто не знал, как именно собирается Вулич устроить свой необычный опыт. Оглядевшись, серб снял со стены один из висевших на ней пистолетов. Не зная, есть ли в пистолете пуля, он насыпал туда пороха.

Все замерли. Наблюдая за гипнотизирующим, загадочным взглядом Вулича, Печорин невольно произнёс: «Вы сегодня умрёте!» Среди старых воинов господствовало убеждение, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть отпечаток неизбежной судьбы. Печорину показалось: он заметил его у Вулича.

Но тот спокойно приставил пистолет к виску, сказав Печорину: «Бросьте кверху одну из карт». Печорин подбросил червонного туза. В момент, когда туз упал на стол, Вулич спустил курок – и случилась осечка!

Иллюстрация к повести М. Ю. Лермонтова «Фаталист». Художник В. Поляков

Все с облегчением вздохнули. Чтобы проверить, заряжен ли всё-таки пистолет, серб выстрелил из него ещё раз – в висящую над окном фуражку. Грохнул выстрел, фуражка оказалась пробитой насквозь. В пистолете была пуля! Присутствующие оцепенели.

Выиграв пари, Вулич забрал деньги Печорина. «Всё же мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть», – вновь проговорил тот, и от этих слов Вулич почему-то смутился.

Офицеры разошлись. Печорин задумчиво брёл в темноте к дому – и вдруг наткнулся на разрубленную пополам свинью. Тут же подбежали два казака, рассказывая: один их известный буйным нравом товарищ напился и только что выбежал на улицу, махая шашкой. Свинью, по-видимому, убил он. Казаки пошли дальше разыскивать буяна.

Придя домой, Печорин лёг спать, но вскоре был разбужен стуком в окно. У крыльца стояли три офицера, крича: «Вулич убит!» Он шёл по улице, встретил того самого казака с шашкой, остановился и спросил, кого он ищет. «Тебя!» – ответил казак и разрубил Вулича от плеча почти до сердца. Перед смертью серб успел сказать: «Он прав!». Печорин понял, что эти слова относились к нему.

Убийца заперся в пустой хате. Её окружили, но он не хотел сдаваться и грозил рубить и стрелять в каждого, кто попытается к нему войти. Казаки думали стрелять в окно хаты, но Печорин предложил: «Я попытаюсь взять его живым».

Лермонтов. Фаталист. Аудиокнига

Убийцу стали отвлекать уговорами через дверь. В это время Печорин быстро оторвал ставень и прыгнул в хату вниз головой. Пуля преступника просвистела над его ухом, но, оказавшись на полу, он успел схватить убийцу за руки. Выбившие дверь казаки связали его.

«После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..»

Печорин рассказал обо всём Максим Максимычу. В ответ немудрящий старик только покачал головой: «Эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем… Но жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..»

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор против обыкновения был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra (За или против. (Латин.)).

— Всё это, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор: — ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми вы подтверждаете свои мнения...

— Конечно никто! — сказали многие: — но мы слышали от верных людей...

— Всё это вздор! — сказал кто-то: — где эти верные люди, видевшие список, на котором означен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?..

В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал и, медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным и торжественным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — всё это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн, вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал всё, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк; ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу. Все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» — кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтёров. — «Идет семерка», — отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху Вулич докинул талью. Карта была дана.

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтёра.

— Семерка дана! — закричал он, увидав его, наконец, в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.

— Господа, — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного): — господа, к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заране назначена роковая минута... Кому угодно?

— Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон: — вот чудак! придет же в голову!..

— Предлагаю пари, — сказал я шутя.

— Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев, всё, что было у меня в кармане.

— Хорошо, — сказал майор: — только не понимаю, право, в чем дело... и как вы решите спор...

Вулич молча вышел в спальню майора. Мы за ним последовали. Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.

— Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.

— Господа, — сказал он медленно, освобождая свои руки: — кому угодно заплатить за меня 20 червонцев?

Все замолчали и отошли.

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола. Все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его: я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

— Вы нынче умрете, — сказал я ему. Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

— Может быть да — может быть и нет...

Потом, обратясь к майору, спросил, заряжен ли пистолет. Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

— Да полно, Вулич! — закричал кто-то: — уж верно заряжен, коли в головах висел... что за охота шутить!..

— Глупая шутка, — подхватил другой.

— Держу 50 рублей против пяти, что пистолет не заряжен! — закричал третий.

Составились новые пари.

Мне надоела эта длинная церемония.

— Послушайте, — сказал я: — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать.

— Разумеется, — воскликнули многие, — пойдемте спать.

— Господа, я вас прошу не трогаться с места, — сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.

— Господин Печорин, — прибавил он: — возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось, все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!

— Слава богу, — вскрикнули многие: — не заряжен...

— Посмотрим, однако ж, — сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном, — выстрел раздался, дым наполнил комнату! Когда он рассеялся, сняли фуражку; она была пробита в самой середине, и пуля глубоко засела в стене.

Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич преспокойно пересыпал в свой кошелек мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во всё время не спускал глаз с пистолета.

— Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу...

— В первый раз от роду, — отвечал он, самодовольно улыбаясь: — это лучше банка и штосса.

— Зато немножко опаснее.

— А что, вы начали верить предопределению?

— Верю... только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...

Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.

— Однако ж довольно, — сказал он вставая: — пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... — Он взял шапку и ушел. Это мне показалось странным, — и не даром!..

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтоб освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником. Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо с своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, по неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою.

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем: я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? — одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь — месяц уж светил прямо на дорогу — и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее рассмотреть, как услыхал шум шагов: два казака бежали из переулка; один подошел ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.

— Экой разбойник! — сказал второй казак: — как напьется чихиря, так и пошел крошить всё, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то...

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и, наконец, счастливо добрался до своей квартеры.

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку, Настю.

Она по обыкновению дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась — но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечу и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но видно было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В 4 часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. «Вставай, одевайся!» — кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. «Знаешь, что случилось?» — сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть.

— Вулич убит.

Я остолбенел.

— Да, убит, — продолжали они: — пойдем скорее.

— Да куда же?

— Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне всё, что случилось, с примесью разных замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «кого ты, братец, ищешь?» —Тебя! — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца...... Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: «он прав!» Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня, я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины.

Убийца заперся в пустой хате на конце станицы. Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону. По временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.

Вот, наконец, мы пришли: смотрим, вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою; женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние; она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто, однако, не отваживался броситься первый. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся.

— Согрешил, брат Ефимыч, — сказал есаул: — так уж нечего делать, покорись.

— Не покорюсь, — отвечал казак.

— Побойся бога, ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; — ну уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь.

— Не покорюсь! — закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок.

— Эй, тетка, — сказал есаул старухе: — поговори сыну: авось тебя послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются.

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

— Василий Петрович, — сказал есаул, подойдя к майору: — он не сдастся: я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу я вздумал испытать судьбу.

— Погодите, — сказал я майору: — я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

— Ах ты окаянный! — кричал есаул: — что ты над нами смеешься, что ли? али думаешь, что мы с тобой не совладаем? — Он стал стучать в дверь изо всей силы: я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли — и точно, было с чем!

После всего этого, как бы, кажется, не сделаться фаталистом? но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив; что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что? меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу всё, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения; он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

— Да-с! конечно-с! — это штука довольно мудреная! Впрочем эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или недовольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны, — приклад маленький, того и гляди нос обожжет... Зато уж шашки у них — просто мое почтение!..

Потом он примолвил, несколько подумав:

— Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано....

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.

• Исполнитель: Вадим Цимбалов
• Тип: mp3, текст
• Продолжительность: 00:22:33
• Скачать и слушать online

Your browser does not support HTML5 audio + video.

ФАТАЛИСТ

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом

фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга

поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у

майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен.

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана

на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый

рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

Все это, господа, ничего не доказывает, - сказал старый майор, - ведь

никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете

свои мнения?

Конечно, никто, сказали многие, - но мы слышали от верных людей...

Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти верные люди, видевшие

список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть

предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать

отчет в наших поступках?

В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно

подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как

видно было из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост

и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но

правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно

блуждавшая на губах его, - все это будто согласовалось для того, чтоб

придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и

страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных

и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, - которых

прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили,

однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но

он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За

зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные

неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время

экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг

раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию.

"Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих

понтеров. "Идет семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую

суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не

заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого

Семерка дана! - закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков,

которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул

свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о

неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед,

увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался

с чеченцами.

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него

какой-нибудь оригинальной выходки.

обыкновенного), - господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я

вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать

своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому

Не мне, не мне! - раздалось со всех сторон, - вот чудак! придет же в

Предлагаю пари! - сказал я шутя.

Утверждаю, что нет предопределения, - сказал я, высыпая на стол

десятка два червонцев - все, что было у меня в кармане.

пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу

прибавить их к этим.

Хорошо, - сказал майор, - только не понимаю, право, в чем дело и как

вы решите спор?..

Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к

стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из

разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок

и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за

Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! - закричали ему.

Господа! - сказал он медленно, освобождая свои руки, - кому угодно

заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли.

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он

знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он

приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в

глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд,

и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне

казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие

старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который

должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток

неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

Вы нынче умрете! - сказал я ему.

Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил:

заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

Да полно, Вулич! - закричал кто-то, - уж, верно, заряжен, коли в

головах висел, что за охота шутить!..

Глупая шутка! - подхватил другой.

Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! -

закричал третий.

Составились новые пари.

Мне надоела эта длинная церемония.

Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь, или повесьте пистолет на

прежнее место, и пойдемте спать.

Разумеется, - воскликнули многие, - пойдемте спать.

Господа, я вас прошу не трогаться с места! - сказал Вулич, приставя

дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.

Господин Печорин, прибавил он, - возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху:

дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то

неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который,

трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола,

Вулич спустил курок... осечка!

Слава Богу! - вскрикнули многие, - не заряжен...

Посмотрим, однако ж, - сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился

в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался - дым наполнил комнату.

Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля

глубоко засела в стене.

Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек

мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные

утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что

прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал,

что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не

спускал глаз с пистолета.

Вы счастливы в игре, - сказал я Вуличу...

В первый раз от роду, - отвечал он, самодовольно улыбаясь, - это

лучше банка и штосса.

Зато немножко опаснее.

А что? вы начали верить предопределению?

Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы

непременно должны нынче умереть...

Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб,

теперь вдруг вспыхнул и смутился.

Однако же довольно! - сказал он, вставая, пари наше кончилось, и

теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... - Он взял шапку и ушел. Это

мне показалось странным - и недаром!..

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и,

против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог

найти удобного случая!..

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и

красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта

домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно,

когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила

небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за

какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их

мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с

прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как

огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли

придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на

них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие

потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и

страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном

конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни

даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно

переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного

заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того

неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во

всякой борьбе с людьми или судьбою...

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал,

потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к

чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать

попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное

и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как

после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное

сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли,

необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже

мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание

давно ему известной книге.

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое

впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь

предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство

было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их

услужливой астрологией, попал невольно в их колею но я остановил себя

вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно

и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть

под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал,

наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь

Месяц уж светил прямо на дорогу - и что же? предо мною лежала свинья,

разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как услышал шум

шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не

видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не

встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.

Экой разбойник! - сказал второй казак, - как напьется чихиря, так и

пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать,

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и

наконец счастливо добрался до своей квартиры.

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а

особенно за хорошенькую дочку Настю.

Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку;

луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она

улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай, Настя", - сказал я, проходя

мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на

постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж

восток начинал бледнеть, когда я заснул, но - видно, было написано на

небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака

застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. "Вставай, одевайся!" -

были бледны как смерть.

Вулич убит.

Я остолбенел.

Да, убит - продолжали они, - пойдем скорее.

Да куда же?

Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных

замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой

смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на него

наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы мимо, не

заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: "Кого ты, братец,

ищешь" - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча

почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей,

подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал

только два слова: "Он прав!" Я один понимал темное значение этих слов: они

относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не

обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество

женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак

выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас.

Суматоха была страшная.

Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни

заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою:

женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза

значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на

толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то

была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или

проклятие?

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника.

Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в

щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет;

окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно

вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто

неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом

беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь

и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после,

когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот

откликнулся.

Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать,

покорись!

Не покорюсь! - отвечал казак.

Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну,

уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!

Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул

взведенный курок.

Эй, тетка! - сказал есаул старухе, - поговори сыну, авось тебя

послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два

часа дожидаются.

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

Василий Петрович, - сказал есаул, подойдя к майору, - он не сдастся -

я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли

лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно

Вуличу, я вздумал испытать судьбу.

Погодите, - сказал я майору, я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков,

готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату

и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

Ах ты окаянный! - кричал есаул. - что ты, над нами смеешься, что ли?

али думаешь, что мы с тобой не совладаем? - Он стал стучать в дверь изо всей

силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с

этой стороны нападения, - и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой

вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым,

наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле

него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как

преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры

меня поздравляли - точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто

знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за

убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает

решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее

иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не

случится - а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось

со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет

предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как

мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти

азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко

прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они

как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос

обожжет... Зато уж шашки у них - просто мое почтение!

Потом он примолвил, несколько подумав:

Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным

разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит

метафизических прений.

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты. Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra. — Все это, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор, — ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете свои мнения? — Конечно, никто, — сказали многие, — но мы слышали от верных людей... — Все это вздор! — сказал кто-то, — где эти верные люди, видевшие список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках? В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени. Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи. Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали. Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» — кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. «Идет семерка», — отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана. Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера. — Семерка дана! — закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами. Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки. — Господа! — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), — господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому угодно? — Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон, — вот чудак! придет же в голову!.. — Предлагаю пари! — сказал я шутя. — Какое? — Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев — все, что было у меня в кармане. — Держу, — отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу прибавить их к этим. — Хорошо, — сказал майор, — только не понимаю, право, в чем дело и как вы решите спор?.. Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки. — Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему. — Господа! — сказал он медленно, освобождая свои руки, — кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев? Все замолчали и отошли. Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться. — Вы нынче умрете! — сказал я ему. Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно: — Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько. — Да полно, Вулич! — закричал кто-то, — уж, верно, заряжен, коли в головах висел, что за охота шутить!.. — Глупая шутка! — подхватил другой. — Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! — закричал третий. Составились новые пари. Мне надоела эта длинная церемония. — Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать. — Разумеется, — воскликнули многие, — пойдемте спать. — Господа, я вас прошу не трогаться с места! — сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели. — Господин Печорин, прибавил он, — возьмите карту и бросьте вверх. Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка! — Слава Богу! — вскрикнули многие, — не заряжен... — Посмотрим, однако ж, — сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался — дым наполнил комнату. Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля глубоко засела в стене. Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек мои червонцы. Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не спускал глаз с пистолета. — Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу... — В первый раз от роду, — отвечал он, самодовольно улыбаясь, — это лучше банка и штосса. — Зато немножко опаснее. — А что? вы начали верить предопределению? — Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть... Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился. — Однако же довольно! — сказал он, вставая, — пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... — Он взял шапку и ушел. Это мне показалось странным — и недаром!.. Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!.. Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою... И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге. Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь — месяц уж светил прямо на дорогу — и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости. — Экой разбойник! — сказал второй казак, — как напьется чихиря, так и пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то... Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры. Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю. Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула. Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но — видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. «Вставай, одевайся!» — кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. «Знаешь, что случилось?» — сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть. — Что? — Вулич убит. Я остолбенел. — Да, убит — продолжали они, — пойдем скорее. — Да куда же? — Дорогой узнаешь. Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь» — «Тебя! » — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: «Он прав!» Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины. Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная. Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие? Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится. В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся. — Согрешил, брат Ефимыч, — сказал есаул, — так уж нечего делать, покорись! — Не покорюсь! — отвечал казак. — Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь! — Не покорюсь! — закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок. — Эй, тетка! — сказал есаул старухе, — поговори сыну, авось тебя послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются. Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой. — Василий Петрович, — сказал есаул, подойдя к майору, — он не сдастся — я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая. В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу. — Погодите, — сказал я майору, я его возьму живого. Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось. — Ах ты окаянный! — кричал есаул, — что ты, над нами смеешься, что ли? али думаешь, что мы с тобой не совладаем? — Он стал стучать в дверь изо всей силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли — точно, было с чем! После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!.. Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь! Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою: — Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет... Зато уж шашки у них — просто мое почтение! Потом он примолвил, несколько подумав: — Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано... Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.