Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

(Эзотерика «Сталинской Оды»)

Так называемая «Сталинская Ода» написана Осипом Мандельштамом в начале 1937 года – и вот уже почти семь десятков лет это стихотворение не находит однозначного толкования. Поэты, литературоведы, просто заинтересованные читатели до сих пор не могут сойтись во мнениях – что же сказал поэт в стихотворении, созданном за два года до смерти?

1. ПОКАЯНИЕ ИЛИ СОПРОТИВЛЕНИЕ?

Биографический контекст, в котором создавалась «Ода», был трагическим. В мае 1934 года Мандельштама арестовали (причина – антисталинские стихи, в частности, известное «Мы живем, под собою не чуя страны…»); он был сослан в Чердынь на Северном Урале, после попытки самоубийства переведен в Воронеж, где отбывал ссылку до мая 1937 года; год жил под Москвой, в мае 1938 был вновь арестован, и умер в декабре 1938 года по дороге на Колыму, в пересыльном лагере.

В этот период им был написан целый цикл стихов – осмелюсь условно озаглавить его «Неумолимое» (слово из стихотворения 1937 г., к которому мы еще обратимся). Тема этого цикла вроде бы ясна – Поэт и Власть. Но эта ясность относительна – при более внимательном чтении возникает та «тьма смысла», которая до сегодняшнего дня не позволяет сказать: да, мы поняли, о чем писал Мандельштам в последние годы своей жизни. Поэт и переводчик Андрей Чернов, говоря о признаках «темного» стиля Шекспира (У.Шекспир. Гамлет. Москва-Париж, 2003), замечает: «В русской поэзии ХХ в. я знаю два аналога шекспировской поэзии («Ода» Мандельштама 1937 г. и «Поэма без героя» Анны Ахматовой)».

В литературе об Оде существует два встречных течения. Представители первого считают, что это стихотворение – панегирик Иосифу Сталину, и поэт написал его, либо поддавшись инстинкту самосохранения, либо на самом деле уверовав в правоту «кремлевского горца». Такое расщепление мнений естественно, поскольку исследователи рассматривают не только Оду, но весь корпус стихов Мандельштама 30-х годов. При взгляде на этот корпус в целом, эволюция мировоззрения поэта – искренняя или нет – видна невооруженным глазом: от активного неприятия сталинской власти («Что ни казнь у него, – то малина. /И широкая грудь осетина» – 1933 г.) к своему покаянию (И к нему, в его сердцевину /Я без пропуска в Кремль вошел, /Разорвав расстояний холстину, / Головою повинной тяжел...» – 1937 г.).

Вот этот явственно видимый вектор и создает проблему толкования. Даже если предположить, что Мандельштам сломался, возникает вопрос: был ли он искренен в своем покаянии, или все эти восхваления режим выбил из поэта под угрозой смерти? Искренность Мандельштама пытается обосновать той самой «эволюцией», например, Бенедикт Сарнов («Бывают странные сближения», Вопросы литературы, №5, 2002). Он пишет, что Мандельштам «сперва принужденно, под давлением обстоятельств, пытается сочинить свою вымученную «Оду» Сталину, но в конце концов искренне раскаивается, «очищается» от скверны, совсем как герой Оруэлла перед портретом Большого Брата» . Говоря об искреннем раскаянии, Сарнов имеет в виду стихотворение, лирический герой которого входит в Кремль «головою повинной тяжел». Определенную им самим «вымученность» Оды Сарнов считает достаточным доказательством того, что она была сочинена «под давлением обстоятельств». В связи с этим его «удивил Александр Кушнер», который в книге «Аполлон в снегу» (Л., 1991) сформулировал свою позицию так: «Стихи написаны по необходимости. И все же. Читая их, невозможно отделаться от мысли, что здесь не просто демонстрация мастерства и умения…

Здесь – другое. Мандельштам увлекся – и увлекло его не только стремление спасти свою жизнь. Иначе он написал бы что-нибудь доступное пониманию Сталина». То есть Кушнер, в отличие от Сарнова , считает Оду настоящей поэзией.

Где-то между Сарновым и Кушнером стоит Станислав Рассадин. В своей статье «Бес бессилья» (Арион , №4, 1998) он говорит о мандельштамовской Оде, как о «вымученной» , однако «свидетельствующей… о потугах мастера остаться в пределах и на уровне мастерства» . Здесь вам и сарновская «вымученность» и кушнеровское «мастерство».

Итак, налицо странное противоречие мнений даже в рамках парадигмы «Ода-панегирик как продукт осознанной необходимости». И это противоречие перекидывает мостик к другому лагерю исследователей – к тем, кто считает, что Ода написана эзоповым языком, что Мандельштам не изменил своим прежним убеждениям (читай – самому себе), и зашифровал в стихотворении, написанном под давлением, свое истинное – конечно, отрицательное – отношение к Сталину.

По эту сторону баррикады пресловутая «вымученность» служит первым доказательством «эзоповости », которая требует в основном версификации, а не поэзии, конструкции смысла, а не внутренней музыки.

Владимир Гандельсман в статье «Сталинская Ода Мандельштама» (Новый журнал, № 133, 1999) пишет: «…Лексика то и дело оступается, словно бы оглядываясь на газету: "чтоб настоящее в чертах отозвалось, в искусстве с дерзостью гранича", "и в дружбе мудрых глаз", "помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит"…

Великолепные "бугры голов" все-таки мгновенно ассоциируются с головами арестантов (тем более что "бугор" на фене - бригадир зэков). В портрете Сталина есть что-то циклопическое - это единственное число: "густая бровь кому-то светит близко" (сильно и отвратительно), "крутое веко" (имеющее сразу нелепое отношение к яйцу)…

Мне кажется, что если читать в упор, то концы с концами не сходятся, и нет ни гармонически единого строя речи, ни положительной определенности взгляда… Конечно, в "Оде" есть гениальные строки. (А что в этом удивительного? Художник одними и теми же красками пишет и Иисуса Христа, и грязь на подошве легионера)…

Перед нами попытка вернуть себя к жизни... Если эта гигантская попытка не удалась, то потому, что <…> природа Мандельштама, не имеющая ничего общего с насильственной природой тирании, не смогла воспринять фальшивой истины обманутого (и так называемого) народа. А точнее: восприняла и, позаимствовав для нее чужие формы речи, создала гремучую смесь поэзии и неправды» .

Владимир Гандельсман спорит с оппонентами достаточно осторожно, признавая попытку Мандельштама «стать на место тех, кто живет, кто жизнеспособен, воссоздать себя по образу и подобию… простых, не хитрящих людей ».

Андрей Чернов в статье «Поединок с рябым чертом» (Закон и право – Terraincognita.spb.ru ». Правозащитный альманах. Август 2003, № 7/17) не допускает никаких сомнений в «сталиноборческой » позиции поэта: «Перед нами поэтический шифр. Уже четвертая строка «Оды» заключает анаграмму имени ИОС-И-Ф … А строкой выше и строкой ниже читается слово, в общем-то малоуместное по отношению к вождю первого в мире социалистического государства…

Слово «черт» в «Оде» зашифровано шестикратно (и, значит, сознательно): расЧЕРТил - ЧЕРТах - оТца РеЧЕй упрямых - завТра из вЧЕРа - ЧЕРез Тайгу - ЧЕм искРенносТь …

В начале 1937 г. Мандельштам написал не панегирик, а страшные стихи о тиране…

Не было ни колебаний, ни сомнений.

Был поединок поэта и диктатора…

В последней строфе анаграмма не «Сталин», как, казалось бы, намекает рифма.

«Имя славное для сжатых губ чтеца», то есть имя того, чье имя всуе не произносится:

И мя ЕГО слАВ ное - ИЕГОВА .

Это как лермонтовское «Есть Божий суд…»

Вот такую загадку загадал Осип Мандельштам будущим поколениям читателей. Казалось бы, для тех, кто впервые задумался над смыслом Оды, остается (исходя из своего восприятия стихотворения и своих политических пристрастий) лишь присоединиться к одному из двух течений. Однако, не все так просто, как кажется. Есть и третий путь, который нащупал Бродский, – но по которому он не пошел, ограничившись общими соображениями. В книге «Диалоги с Иосифом Бродским» Соломон Волков передает мнение Бродского так: «На мой взгляд, это, может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. …Одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух противоположных жанров возникает совершенно новое качество. Это фантастическое художественное произведение, там так много всего намешано!

…После "Оды", будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.. … Там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным все-таки тезки. И его рифмы становятся экзистенциальными».

Видимо, Бродский, как третий тезка, «вселился» в Сталина, оценивая Оду – ведь Иосиф Виссарионович и «зарезал» Мандельштама почти «тотчас после Оды» (менее чем два года спустя). И это еще одна загадка – если Ода была панегириком, то Иосиф-царь должен был простить Иосифа-поэта. Получается, что царь увидел в Оде все-таки сатиру, и смерть поэта как его наказание есть главный козырь сторонников эзоповой версии? Выходит, что Сталин не был так ограничен, как его представляет Кушнер, и оказался способным понять, что написал Мандельштам?

Но мы забыли – Ода была написана в январе-феврале 1937 года, когда Мандельштам еще находился в воронежской ссылке. Через три месяца он был отпущен! Арестован вновь только через год. И неизвестно – за Оду, которую Сталин наконец-то прочитал, или за что-то другое…

Так мы совсем запутаемся, – давайте забудем до поры все чужие мнения и попробуем прочесть Оду заново. Конечно, абсолютно непредвзятое чтение невозможно – мы читали Мандельштама, мы знаем его судьбу, мы не в состоянии отказаться от мысли, что человек, попавший под каток, может искренне принять и восславить давящую на него тяжесть. Признаюсь, я отношу себя к сторонникам «эзоповой» версии, а значит, уже пристрастен. И, тем не менее, давайте попробуем. Одно условие: читать нужно внимательно – к этому нас призывает существующий разнобой мнений.

2. СИМПАТИЧЕСКИЕ ЧЕРНИЛА ПРОМЕТЕЯ

Думаю, первые же строки Оды должны были насторожить цензора. Слова, которые использует Мандельштам, говорят сами за себя – и поэт почти не маскирует их смысл:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –

для радости рисунка непреложной ,

я б воздух расчертил на хитрые углы

и осторожно и тревожно .

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

в искусстве с дерзостью гранича ,

я б рассказал о том , кто сдвинул ось ,

ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок,

и поднял вновь, и разрешил иначе :

знать, Прометей раздул свой уголек, –

гляди, Эсхил , как я, рисуя, плачу !

«Пишу заказное стихотворение, обязанный изобразить непреложную радость. Но, взяв уголь для высшей похвалы, расчерчиваю тревожно и осторожно (да еще и воздух, чтобы следов не осталось), поскольку намереваюсь отобразить того, о ком пишу, достаточно дерзко – не так, как позволено, а иначе».

Конечно, можно сказать, что это субъективное прочтение, и автор, вызванный к цензору, открестится по всем пунктам.

Обратимся по этому адресу. Вот что узник-титан (в переводе В. Нилендера ) рассказывает нам о ситуации, в которой оказался Мандельштам.

Вас всех в свидетели зову: смотрите,

Что ныне, бог, терплю я от богов!

Поглядите, в каких

Суждено мне терзаниях жизнь проводить

Мириады годов!

Позорные узы обрел для меня

Новоявленный царь блаженных богов.

Увы! я рыдаю об этой беде...

И еще:

А на вопрос ваш, по какой причине

Меня терзает, ясно вам отвечу.

Как только он воссел на отчий трон,

Сейчас же начал и почет и власть

Распределять меж новыми богами,

А о несчастных смертных позабыл.

И даже больше: уничтожить вздумал

Весь род людской и новый насадить.

И не восстал никто из бедных смертных,

А я дерзнул…

Таково сообщение Мандельштама, которое мы только что распечатали. Оно сразу отметает все аргументы первого лагеря исследователей, считающих Оду подобострастной просьбой о прощении, и укрепляет позицию второй стороны. И не просто укрепляет, а доводит эту позицию до предельной конкретности, которой не ожидали даже сами приверженцы эзоповой версии. Выходит, что Мандельштам уже в прологе раскрыл суть его стихотворения!

Не знаю, как цензор, но Иосиф Виссарионович должен был задержать взгляд на вдруг (слишком вдруг!) возникших Эсхиле и его Прометее, и заглянуть в первоисточник. Можно наивно предполагать, что глупый Сталин примерил роль похитителя огня на себя. Но, во-первых, Сталин не был глуп, а во-вторых, он не мог соотнести себя с прикованным, пытаемым титаном – кого же тогда он должен видеть в роли Зевса, царя богов? Ведь Зевсом – по определению для всех – и для его врагов – был он сам, Сталин.

Что это – акт самоубийства? Зачем Мандельштаму понадобилось так открыто распределять роли двух борющихся богов между собой и Сталиным? Прометей – бог, он даже в чем-то сильнее Зевса, поскольку провидит будущее и знает то, чего не знает Зевс – кто свергнет царя богов с Олимпа. Именно эту тайну и жаждет узнать Зевс, именно поэтому он пытает Прометея. Но Прометей не намерен открывать Зевсу его будущее. Посланнику Гермесу он говорит:

Но разве я не видел, как с Олимпа

Упали два тирана? И увижу.

Как третий, ныне правящий, падет –

Падением позорнейшим и скорым…

По совпадению Мандельштам уже пережил Николая II и Ленина. Устами эсхиловского героя он угрожает Сталину скорым падением, и при этом не намерен каяться в своих прегрешениях перед властью:

Знай хорошо, что я б не променял

Моих скорбей на рабское служенье.

После такой содержательной аллюзии Сталин просто обязан был «зарезать» Мандельштама. Тем более что поэт, о мастерстве которого царь допытывался у Пастернака, должен был увековечить, обессмертить его, Сталина – и не как тирана, а как созидателя. Репрессии по отношению к поэту можно рассматривать как требование царя сдаться и восславить – искренне, от сердца! – имя этого царя. В этом и была тайна отношения Зевса-Сталина с Прометеем-Мандельштамом. Но своей Одой Мандельштам отказал Зевсу в вечной жизни, и поэтому, полагаем мы, был низринут: «При ударах грома и блеске молний Прометей вместе со скалой проваливается под землю».

2. «СИЛА ОКОНЧАНИЙ РОДОВЫХ»

Стоит ли дальше читать Оду, если все выяснилось уже в прологе? Но зачем тогда Мандельштам продолжил свое стихотворение? Предположим, он надеялся, что его ссылка на Эсхила не так видна, как это показалось нам, настроенным на поиск, и «знающим» будущее поэта. В таком случае, стоит последовать за поэтом дальше. Кажется, впереди нас ждут еще загадки.

Продолжим чтение, обращая внимание на темные места.

Я б в несколько гремучих линий взял

все моложавое его тысячелетье

и мужество улыбкою связал

и развязал в ненапряженном свете .

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца ,

Какого , не скажу , то выраженье, близясь

отца

и задыхаешься, почуяв мира близость .

И я хочу благодарить холмы,

что эту кость и эту кисть развили:

он родился в горах и горечь знал тюрьмы

Хочу назвать его - не Сталин – Джугашвили !

Первый, видимый смысл здесь ясен – хвала Сталину. Однако некоторые неясности останавливают наш беглый взгляд. Лексика не просто возвышенная – она почти религиозная. Все эти намеки – «тысячелетье», «какого, не скажу», «отца», «мира близость» – вдруг сходятся в странном восклицании «хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!».

Что хотел сказать Мандельштам, почему так подчеркнуто он отвергает гремящее по стране и миру СТАЛИН (притом, что это имя в созвучиях разбросано по всему стихотворению), и обращает внимание царя на фамилию его отца-сапожника Виссариона Ивановича? Неужели здесь прямое, уже ничем не прикрытое уничижение вождя, отца народов – как все это объяснить?

Но давайте предположим: Мандельштам был уверен – Сталин поймет, что здесь имеет место усиление, а не понижение. Может быть, Мандельштам знал этимологию фамилии? То, что он размышлял над ней, почти не вызывает сомнений. В качестве косвенного доказательства можно привести стихотворение, написанное в самом начале работы над Одой:

Не у меня, не у тебя – у них

Вся сила окончаний родовых :

Их воздухом поющ тростник и скважист,

И с благодарностью улитки губ людских

Потянут на себя их дышащую тяжесть.

Нет имени у них. Войди в их хрящ –

И будешь ты наследником их княжеств.

И для людей, для их сердец живых,

Блуждая в их извили нах, разви вах ,

Изобразишь и наслажденья их,

И то, что мучит их, – в приливах и отливах.

Тростник снова отсылает нас к Прометею, который в своем монологе раскрывает одну из причин своего заточения: «Божественное пламя я похитил,/Сокрыв в стволе пустого тростника». Этот божественный огонь (знание, искусство, поэзию, наконец) и принимают «с благодарностью улитки губ людских».

Окончания грузинских фамилий -д зе и -швили первоначально имели значения рожденный и сын . В настоящее время эти окончания относят к патронимическим суффиксам. Почему Мандельштам говорит, что вся сила именно в окончаниях – об этом (и о символике данного стихотворения вообще) мы поговорим позже. Сейчас же попробуем определиться с корнем фамилии.

Есть, по меньшей мере, три перевода: 1) В осетинском языке «дзуга » означает отара, стая 2) Древнегрузинское «джуга » означает сталь 3) По мнению некоторых зарубежных русистов «джуга » есть мусор, отходы , но такой перевод смахивает на выполнение политического заказа.

Если Мандельштам знал о «мусоре» – значит, он снова лез на рожон. Но этот перевод, еще раз подчеркну, не имеет ссылок на источники и ничем не подтвержден. Второй вариант (сталь) отпадает – получается тавтологичное «не Сталин – Сталин». «Сын отары, стаи» – либо ягненок, либо волчонок – видимого смысла не имеет, разве что подразумевался агнец. Но эта ассоциация сразу на ум не приходит, – а верно выбранный поэтический образ должен моментально отсылать читателя к скрытому смыслу.

Попытка привязать «не Сталин – Джугашвили» к этимологии фамилии явно не удается. Мне, во всяком случае, она кажется неубедительной.

Вернемся к началу наших рассуждений и предположим: Мандельштам надеялся на понимание, потому что знал – бывший семинарист Сталин владеет языком библейских аллюзий, и наверняка ему известно, как можно обыграть его фамилию с этой точки зрения.

Сам Мандельштам, по свидетельству его друзей и близких, был религиозным человеком, хотя отношения с церковью у него не складывались. Как сказал Никита Струве: «А человек он был нецерковный ». Приехав после учебы в Гейдельбергском университете (1909-1910 гг.) в Петербург, Мандельштам посещает собрания Религиозно-философского общества, в которое входили Н. Бердяев, Д. Мережковский, Вяч . Иванов. В 1911 году Мандельштам принял христианство, что позволило ему поступить на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета. Вынужденным ли было принятие христианства Мандельштамом, мы сейчас гадать не будем. Одни исследователи говорят, что он тяготел к симбиозу иудаизма с эллинизмом, другие считают, что его религиозные симпатии были на стороне католицизма и православия. По свидетельству Н. Я. Мандельштам, Осип Эмильевич предпочитал христианскую Троицу грозному ветхозаветному богу.

Как бы то ни было, Мандельштам, конечно же, прекрасно ориентировался как в Ветхом так и в Новом Заветах, и ему было известно, что собой представляет Имя Божие. Он знал его написание на иврите: הּוּהּיּ – читается справа налево как Jod - He - Vau - He (ДжеГоВаХ ) – Яхве, Иегова.

Это уже Каббала, но стоит упомянуть, что в том же 1911 году в том же Петербурге знаменитый Г.О.М. (Григорий Оттонович Мёбес ) читал свой Курс Энциклопедии Оккультизма – по этому Курсу и сегодня изучают основы Каббалы.

В связи с этим , вернемся к фамилии вождя и попытаемся угадать, что увидел в ней Мандельштам. Можно, памятуя о Зевсе-Юпитере ( Jove ), посчитать, что в Джугашвили просматривается то самое Дж-Г-В, определяющее Ие гову. Но зачем было Мандельштаму усиливать образ олимпийского бога образом бога ветхозаветного?

Здесь уместно продолжить цитату Андрея Чернова – после того, как он обнаружил анаграмму Иегова : «Кабалистика?.. Но это кабалистика культуры. Ее поэт и описывает в «Оде», начиная с вычерчивания пентаграммы: «Я б воздух расчертил на хитрые углы…».

Напомню: пентаграмма всем нам, бывшим советским, хорошо знакома. Это пятиугольная звезда. Сейчас мы не станем рассуждать о том, насколько мистичны были большевики, какой смысл они вкладывали в свою символику, и почему Кремль был увенчан «пламенеющими звездами». Интереснее то, как пентаграмма связана с Одой Мандельштама – да и связана ли вообще? Должны ли мы видеть в расчерчивании воздуха «на хитрые углы» намек именно на пентаграмму?

Знаток библейской «тайнописи» Саша Саакадзе указала мне, что фамилия вождя, взятая без «огласовки» (Дж-Г-Ш-В-Л ), почти совпадает с именем Христа – Iehoshouha (Джошуа , Иешуа ), которое каббалистически записывается в виде הּוּשּהּיּ Jod - He - Shin - Vau - He . А пентаграмма как раз и означает так называемое Великое Искупительное Астральное Клише или все то же каббалистическое имя Иисуса. Этот пентаграмматон образован из тетраграмматона Jod-He-Vau-He (Иегова) вставкой иероглифа שּ (Shin или Sin ). Если совокупность иероглифов, составляющих имя Иеговы, означает Слово, как орган Божественной Воли, то иероглиф Шин символизирует материальное воплощение этого Слова, оружие, которым Воля оперирует в физическом плане.

Из этого наблюдения и начинает разворачиваться то главное, что было скрыто в восклицании Мандельштама «хочу назвать его не Сталин – Джугашвили!».

(Есть еще один вариант прочтения фамилии – назовем его «смешанным». Он возвращает нас к «родовым окончаниям». «Урезанное» Иегова – Jod - He – также означает одно из имен единого Бога (интерпретируется как Бесконечный). Тогда сшивка Jod -He -швили (Дж-Г-швили ) означает Рожденный Богом или Сын Бога ).

Возможно, это сходство – всего лишь совпадение. Но, возможно, что Иосиф Виссарионович, закончивший Горийское духовное училище и отучившийся пять лет в Тифлисской православной семинарии, «подвинул» свою осетинскую фамилию Джугаев , Дзугаев в сторону «Сына Божия». Впрочем, это уже наши домыслы . Главное же то, что Мандельштам вовсе не без оснований надеялся на понимание Сталина-Джугашвили.

Итак, предварительный вывод один: Мандельштам сравнил Иосифа Сталина с Иисусом Христом .

Поэт не ограничивается одним намеком – он расставляет указатели и дальше по тексту. Следуя в указанном направлении, будем отмечать и противоречия.

Художник, береги и охраняй бойца :

в рост окружи его сырым и синим бором

вниманья влажного. Не огорчить отца

недобрым образом иль мыслей недобором .

Здесь боец и отец – не одно и то же лицо. Отец – не Сталин, а тот, кто его послал, и художник не хочет огорчить этого отца (строчная буква в оригинале наводит на размышления), недобро или неумно отобразив его сына. Вспомним еще одно свидетельство:

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца ,

Какого , не скажу , то выраженье, близясь

к которому, к нему, - вдруг узнаешь отца

и задыхаешься, почуяв мира близость

Словами «какого, не скажу» Мандельштам прямо указывает на Т ого, чьим близнецом является Сталин. Ведь это Иисус говорил: «видевший Меня видел Отца» (Иоанн, 14. 9). Первая серьезная заминка: и все-таки – Сталин сам Христос или его близнец? Разница существенная, как увидим ниже. Если это – второе пришествие, то перед нами должен быть сам Спаситель.

Что касается последней строки цитаты, то и она теряет свою видимую косность, если читать ее в контексте христианских таинств. Приближаясь к лицу «близнеца», автор задыхается , почуяв, унюхав МИРО – благовоние, которым мазали лицо и тело помазанника Божия – пророка, мессию или царя. Умиротворение – слово того же корня – снисхождение божественной благодати при помазании.

И я хочу благодарить холмы,

что эту кость и эту кисть развили

Вроде бы: «…Да сбудется Писание: «кость Его да не сокрушится» (Иоанн, 19. 36).

Что касается кисти, то, как ни крути, получился намек на сухую левую руку Сталина…

Художник, береги и охраняй бойца -

лес человеческий за ним идет, густея ,

само грядущее - дружина мудреца ,

и слушает его все чаще, все смелее .

Он свесился с трибуны, как с горы , -

в бугры голов .

Это поэтическая копия. А вот библейский оригинал: «И следовало за Ним множество народа <…>. Увидев народ, Он взошел на гору; и когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста С вои, учил их… (Матфей, 4.25; 5. 1,2). Мандельштам почти цитирует Евангелие, сравнивая речи Сталина-трибуна с Нагорной проповедью Христа. Правда, сразу бросается в глаза странное огрубление образа – «свесился с трибуны … в бугры голов» – что больше смахивает на злую пародию.

И я хотел бы стрелкой указать

на твердость рта - отца речей упрямых.

На первый взгляд просто натяжка, грубая замазка поэтической щели. Однако сама эта грубость есть особенность «темного» стиля и требует иного прочтения. Саша Саакадзе замечает: иероглиф Shin – это стрела в прямолинейном движении , и Мандельштам указывает этой стрелой на рот – 17-й Аркан Phe , название которого Звезда Волхвов (все та же пентаграмма). И еще: смыслообразующая Shin – 21-й Аркан, а официальная дата рождения Сталина (подвергается историками сомнению) – 21 декабря, день зимнего солнцестояния, символизирующий рождение новогоСолнца .

Он улыбается улыбкою жнеца

рукопожатий в разговоре,

<…>

И каждое гумно, и каждая копна

сильна , убориста, умна - добро живое …

Иоанн Креститель говорил о грядущем Христе: «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно С вое, и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым» (Матфей, 3.12). А вот слова самого Иисуса: «А Я говорю вам: возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве. Жнущий получает награду и собирает плод и жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут» (Иоанн, 4. 35,36).

Мандельштам цитирует Евангелие абсолютно сознательно – разделяя гумно, на котором происходит обработка зерна (плодов), и солому, уложенную в копны. И это притом, что каждая предназначенная Ии сусом к сжиганию копна – «сильна, убориста, умна – добро живое»! Здесь Мандельштам явно сочувствует тем, кто отнесен Судией к «соломе». Видимо, с этим придется смириться, «ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну» (Иоанн, 5. 22).

3. «И МЕНЯ ТОЛЬКО РАВНЫЙ УБЬЕТ»

Подведем краткие итоги. Создается впечатление, что Мандельштам заложил в Оде очень сильное противоречие. Поэт сравнивает себя с Прометеем прикованным, а своего гонителя Сталина – с Христом (или его близнецом). Сравнения разведены по разным культурно-религиозным пластам, но у них общая символика. Миф о Прометее уже есть предтеча новозаветных событий, а сам Прометей как жертвующий собой ради людей является греческим прообразом Христа. (Не нужно забывать, что христианство было плодом скрещения иу даизма и эллинизма).

Но неужели Мандельштам задумывал именно такой парадоксальный результат? Все-таки в Оде он выводит себя Прометеем, борющимся с Богом. Да и уровень зашифровки разный. Если своего Прометея Мандельштам прячет пусть в условное, но в подполье, то сравнение Сталина с Христом, с Богом проходит красной нитью через всю Оду, явственно просвечивает сквозь очень тонкий слой иносказания.

Конечно, Мандельштам не может полностью обнажить заявленную им идентичность Вождя и Бога по причине государственного воинствующего атеизма. (Этот атеизм сам был всего лишь формой новой зарождающейся религии, а всякая новая религия отрицает свою предшественницу). В 1937 году уже никто не мог позволить себе «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». Даже в 1918 году цензор умудрился вписать «впереди идет матрос» – что же говорить о времени победы социализма в отдельно взятой стране…

Отметая пока все накопленные сомнения, предположим, что Сталин заявлен в Оде как Христос. В таком случае, возникает законный вопрос. Зачем Мандельштам так высоко – выше не бывает – вознес Сталина? Неужели он не мог обойтись обычным славословием, готовыми штампами, которые в изобилии предлагали советские газеты? Если он все еще считал «кремлевского горца» тираном, то, как христианин, должен был увидеть в своем уравнивании, по меньшей мере, кощунство. А по высшей мере – слияние Христа и Антихриста.

Рассмотрим предполагаемые выходы из тупика, в котором мы оказались.

Предположим, Мандельштам не кощунствовал, потому что искренне считал Сталина равным Богу. Есть «оправдывающее» поэта мнение, основанное на словах Анны Ахматовой – якобы сам Мандельштам сказал ей, что «это была болезнь». Надежда Мандельштам в своих «Воспоминаниях» подтверждает: «Чтобы написать такую "Оду", надо настроиться, как инструмент, сознательно поддаться общему гипнозу и заворожить себя словами литургии, которая заглушала в наши дни все человеческие голоса. Поэт иначе ничего не сочинит – готового умения у него нет. Начало 37 года прошло у О. М. в диком эксперименте над самим собой. Взвинчивая и настраивая себя для "Оды", он сам разрушал свою психику».

Не секрет, что в конце жизни Мандельштам страдал психическими расстройствами. Однако, «психически расстроенный» Мандельштам не переставал быть Мандельштамом, он не сошел с ума, как тот же Ницше, окончательно утративший ощущение реальности. Да и по русской традиции юродства и убогости , «расстроенного» поэта можно воспринимать как вещающего божественное Слово. Сам Мандельштам в промежутке между воронежской ссылкой и новым арестом вовсе не стыдился своей «болезненной» Оды. Эмма Герштейн (Знамя, №2, 1998) пишет: «…Бывая нелегально у Осмеркиных в 1937-1938 годах, Осип Эмильевич с большим пафосом читал у них вот эту самую свою “Оду”. С моей точки зрения, это безусловно было болезнью, но признаваться в этом Осип Эмильевич не мог».

Получается, что даже в «периоды ремиссии» Мандельштам не видел в Оде отступления от своих идеалов, и не стеснялся отдавать ее на суд ближайшего окружения. Поэтому вариант умопомрачения отпадает. Нам нужно искать другое объяснение.

Попытаемся опереться на известные строки:

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет .

Это стихотворение, помеченное «17 – 18 марта 1931, конец 1935», можно рассматривать не как пророчество, но как пожелание – если и быть убитым, то равным себе. И главное – этот равный должен быть не меньше Бога, дарующего и отнимающего жизнь человеческую. Здесь – заявка на свое равенство с Богом, но сейчас важнее решение обратной задачи. Мандельштам, понимая, что Сталин властен убить его, хочет видеть в нем посланца высших сил , а не просто тирана-злодея. Проще говоря, стыдно и унизительно поэту-Творцу погибнуть от руки «гениальной посредственности ». И Сталин опосредованно присутствует в стихотворении – место его знаменитой туруханской ссылки – Енисейская губерния, река Турухан, приток Енисея.

Во время работы над Одой Мандельштам написал короткое стихотворение:

Как землю где-нибудь небесный камень будит, Упал опальный стих, не знающий отца. Неумолимое – находка для творца – Не может быть другим, никто его не судит.

Принято думать, что речь идет о неумолимости рождения настоящей поэзии, о ее неподвластности приказу сверху, о ее неподсудности. Но – как говорится, с учетом вновь открывшихся обстоятельств – здесь может быть и другой смысл. Он заключен в словах «Неумолимое… не может быть другим, никто его не судит». Речь идет о божественной неумолимости царя-наместника бога, помазанника, и судить его, земного бога, никому не дано. (Этому не противоречит и «официальная» христианская позиция. Вот, например, призыв Павла в его послании к римлянам (13. 1,2): «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога»). Но соединить несоединимое – жизнь и свободу одного человека с общественной выгодой – невозможно, и эта невозможность задает творцу сложнейшую задачу, разрешить, в частности, которую Мандельштам и пытался в своей Оде.

Я у него учусь – не для себя учась,

я у него учусь – к себе не знать пощады.

Несчастья скроют ли большого плана часть?

Я разыщу его в случайностях их чада...

Эту откровенную двусмысленность – «я у него учусь – к себе не знать пощады» – читать нужно так: он (Сталин) не знает пощады ко мне (Мандельштаму), и я учусь быть беспощадным к самому себе, поскольку беспощадность в случае человек – власть бывает только односторонней.

Мандельштам понимал, что такое неизбежность, неумолимость, он видел в этих понятиях не волю отдельной человеческой личности, но Рок, воплощение божественного Плана. Бенедикт Сарнов приводит воспоминание Михаила Вольпина , который в 30-м году наблюдал ужасы сталинской коллективизации на селе: «Увиденное потрясло его до глубины души. Подавленный, лучше даже сказать, раздавленный этими своими впечатлениями, он поделился ими с Мандельштамом. Но, вопреки ожиданиям, сочувствия у него не нашел.

Выслушав его рассказы, Осип Эмильевич надменно вскинул голову и величественно произнес:

– Вы не видите бронзовый профиль Истории».

Это свидетельство позволяет предполагать, что Мандельштам видел (или пытался увидеть) в руководителе партии и государства ставленника Истории, материализующего гегелевскую Абсолютную Идею «на данном историческом этапе». Конечно, Мандельштам понимал и то, что не всякий ставленник – Христос.

Предположим, разработка этой темы действительно увлекла Мандельштама – и он не столько возвеличивал Сталина, сколько стремился создать себе достойного судью. Такая попытка с железной необходимостью должна была привести его к Сталину-Богу или к Сталину, воплощающему здесь, на Земле, божественный замысел.

Да и сам Сталин тоже относился к Мандельштаму не как к обычному подданному, которого можно безболезненно для себя изъять из своей и его жизни. Не зря в телефонном разговоре с Пастернаком Сталин допытывался – Мастер ли Мандельштам? Вождь (цитирую его официальную прижизненную биографию) сам был «величайшим мастером смелых революционных решений и крутых поворотов». Этому «мастеру» нужен был равный мастер Слова, который бы смог с достойной силой увековечить самого Сталина и его деяния.

Сталин не мог убить Мандельштама сразу после его знаменитой эпиграммы. Он хотел сначала добиться от поэта равноценной замены хулы на хвалу. Предположим, Сталин читал Оду (об этом каких-либо сведений я не нашел), предположим, вычитал то, чего ожидал, и остался удовлетворен. Он даже отпустил Мандельштама – и не продлил ему ссылку, как было тогда принято. Он наблюдал за ним еще год и только потом убил. Почему? Потому, что увидел, наконец, в Оде и сопутствующих ей стихах то, что ему не понравилось? Или, наоборот, был удовлетворен, и Мандельштам, выполнивший негласный заказ вождя, стал больше не нужен? А, может, у Сталина не было уверенности, что поэт, пристыженный своими свободолюбивыми друзьями, не возьмется за старое? Это «старое» не ограничивалось одним стихотворением про «широкую грудь осетина». Разве можно вырубить топором летучие строчки 1925 года:

Никакой другой Иосиф не есть Осип Мандельштам.

Да, было время, когда Осип не считал Иосифа ровней, вот и в 37-м всего лишь приподнял до себя, – а может потом и опустить обратно. Сталину не было чуждо человеческое – и, возможно, его задевало, что лучший поэт современности – да еще в стране, где литература всегда была выше власти – этот поэт издевается над ним. Лучше всего расстаться на пике взаимной «любви», чтобы больше не ждать сюрпризов. Ода – Одой, но смерти все-таки достоин . Хотя бы за то, что уравнял Вождя с собой. Прямо по Бродскому…

Таково первое объяснение. Оно имеет право на существование, но нам не хочется верить в то, что Мандельштам искренне считал Сталина Мессией. Что-то мешает принять все эти христианские пассажи за чистую монету. Интонация Оды временами вдруг становится какой-то темно-хитрой, даже придурковатой , причем в самых «наихристианнейших » местах. Попробуем зайти с другой стороны.

4. «НА ТЕБЕ, БОЖЕ, ЧТО НАМ НЕГОЖЕ»?

Если мы остались недовольны тем, что Мандельштам возвеличил Сталина, уравняв его с Христом, то нам придется вернуться к обсуждению вопроса о вере Мандельштама. Посмотрим, мог ли Мандельштам слукавить, обмануть Сталина. Построим гипотезу только на стихах, не заглядывая в биографию. Еще в 1909 году он написал:

Иных богов не надо славить:

Они как равные с тобой,

И, осторожною рукой,

Позволено их переставить.

Заявление кажется программным. Мотивов его написания мы не знаем, поэтому вступаем в скользкое пространство дословных трактовок. Во-первых, боги равны ему, во-вторых, позволено менять их местами – и не раз. Мандельштам принял христианство в 1911 году, но его стихи и до и после в основном опирались на греческую мифологию. Его отношение к религии вообще высказано им в «Четвертой прозе»:

«Пять-шесть последних символических слоев, как пять евангельских рыб, оттягивали корзину; среди них большая рыба: «Бытие».

Ими нельзя было накормить голодное время, и пришлось выбросить весь пяток и с ними большую дохлую рыбу: «Бытие».

Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой. Лучше злобное и веселое шипение русских стихов».

Скажете, он выбросил из своей корзины Пятикнижие (или Шестикнижие вместе с Иисусом Навиным ) – освободил, так сказать, корзинку для Нового Завета? Но об этом Мандельштам не упоминает – зато определенно говорит, что заменил религию русской поэзией.

Итак, предположим, что он не был искренним христианином. Отсюда непринужденно следует, что так называемое кощунство по отношению к христианским ценностям не являлось табу для Мандельштама. Достаточно указать на известный сонет (1933 – 1934) «Мне вспомнился старинный апокриф – /Марию Лев преследовал в пустыне». Это отклик на события личной жизни Мандельштама, но нам важна интонация, с которой обыгрывается встреча бывшей проститутки, а позже – святой, Марии Египетской со львом – она откровенно сексуальна:

А между тем Мария так нежна,

Ее любовь так, боже мой, блажна ,

Ее пустыня так бедна песками,

Что с рыжими смешались волосками

Янтарные , а кожа – мягче льна –

Кривыми оцарапана когтями.

Если Мандельштам может так писать об одном из новозаветных персонажей, то был ли священным для него Новый Завет вообще?

Что касается самого Христа, то у Мандельштама существует очень показательное стихотворение. Написано оно в мае 1933 года, скорее всего, под влиянием переводческой работы. Как известно, к переводам он относился отрицательно, считая, что такая работа иссушает силы поэта. В этом стихотворении для нас важна не только проблема смены языка, отступничества , но и то, как Мандельштам это отступничество обыгрывает.

<…>

О, как мучительно дается чужого клекота полет –

За беззаконные восторги лихая плата стережет.

<…>

И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб ,

Получишь уксусную губку ты для изменнических губ .

Здесь очень удобно провести параллель между «чужим клекотом» и переходом поэта на язык восхвалений власти. Однако не будем натягивать и домысливать. Интереснее последняя строка – об изменнических губах Христа. Читается вроде бы однозначно: распят за измену вере, за отступничество. Из этого следует (при выбранной направленности поиска), что Мандельштам – сознательно или подсознательно – считал Христа отступником, иначе такого образа он бы себе не позволил.

И вот с этой, сконструированной нами позиции мы теперь можем по-новому взглянуть на главную проблему нашего прочтения Оды – на Сталина-Христа. Получается, что из уст Мандельштама такое сравнение звучит отнюдь не комплиментарно. Не значит ли это, что Мандельштам очень легко отдал Сталину «святое» имя Спасителя, поскольку не считал это имя святым? Как говорится: «На тебе, Боже, что нам негоже»…

Но устраивает ли нас такое решение?

Если Мандельштам представил Сталина Христом-отступником, то разговор может идти только о сталинской измене идеалам марксизма-ленинизма. Ведь у монархической России уже был свой «Спаситель» – Владимир Ульянов. Но если Сталин изменил ленинскому делу, то, по логике, это дело должно было быть «правым» с точки зрения Мандельштама. Однако, свое отношение к Ленину – пусть и не так широко, как к Сталину – поэт высказал. Оказывается, мертвому вождю – в отличие от живого – не досталось от Мандельштама даже вынужденного панегирика. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть:

Внутри горы бездействует кумир

В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

А с шеи каплет ожерелий жир,

Оберегая сна приливы и отливы.

Кость усыпленная завязана узлом,

Очеловечены колени, руки, плечи,

Он улыбается своим тишайшим ртом,

Он мыслит костию и чувствует челом

И вспомнить силится свой облик человечий.

Перед нами – мумия Ленина. Здесь так часто встречаемый у Мандельштама жир уводит нас к тем сатанинским ритуалам, в которых и лампы горели на человеческом жиру и свечи были сделаны из того же материала. Поэтический контекст, в котором находится Ленин, явно неблагоприятный . (Замечу, что эти строки написаны одновременно со стихами про «силу окончаний родовых», и «приливы и отливы» есть общее место обоих стихотворений).

Если взглянуть на стихотворение, написанное в марте 37-го, то отношение Мандельштама не только к Ленину, но и к государству им организованному, окончательно проясняется:

<…>

Украшался отборной собачиной

Египтян государственный стыд,

Мертвецов наделял всякой всячиной

И торчит пустячком пирамид.

То ли дело любимец мой кровный,

Утешительно-грешный певец, –

Еще слышен твой скрежет зубовный,

Беззаботного права истец…

Стихотворение как бы посвящено Франсуа Вийону, но в этом, еще скрежещущем зубами «истце» (вспомним замечание из Оды: «должник сильнее иска») просматривается сам Мандельштам.

Оттого все неудачи,

Что я вижу пред собой

Ростовщичий глаз кошачий –

Внук он зелени стоячей

И купец воды морской.

Там, где огненными щами

Угощается Кащей ,

С говорящими камнями

Он на счастье ждет гостей –

Камни трогает клещами,

Щиплет золото гвоздей.

У него в покоях спящих

Кот живет не для игры –

У того в зрачках горящих

Клад зажмуренной горы,

И в зрачках тех леденящих,

Умоляющих, просящих,

Шароватых искр пиры.

Символика здесь достаточно ясна. Кот в низшей мифологии выступает как помощник нечистой силы – в данном случае, Кащея , русского аналога Сатаны. Недаром русские староверы изображали на своих лубках царя Петра в виде кота. В зрачках кота – «клад зажмуренной горы», гарантия вечной жизни Кащея . Бальзамирование, мумифицирование тела умершего издревле считалось главным условием его воскрешения. Кроме того, Андрей Чернов замечает, что «шароватых искр пиры» говорят «о пирах Валтасара, последнего вавилонского царя, устроившего оргию перед взятием Вавилона и осквернившего сосуды, украденные им из Иерусалимского храма. <…> C уществует знаменитое полотно Рембрандта «Валтасаров пир» (Лондон, Национальная галерея), где перед Валтасаром именно в огненном шаре появляется рука, пишущая пророчество его гибели ».

(Относительно стиха «внук он зелени стоячей» так и хочется сделать предположение: под «зеленью стоячей» Мандельштам подразумевал Медного всадника. В год написания этого стихотворения Алексей Толстой был в пике государственного признания как автор двух частей романа «Петр П ервый» – а в 1941 году он получил за роман Сталинскую премию. Сталину нравилось, когда его сравнивали с Иваном Грозным и Петром I -м. Мандельштам, скорее всего, не разделял сталинской приязни к Толстому. Известно, что Осип Эмильевич дал Алексею Николаевичу пощечину, и этот поступок даже рассматривался друзьями поэта в качестве возможного повода для первого ареста Мандельштама).

Выходит, что Ленин и Сталин для Мандельштама – отец и сын, продолжатели деспотической российской традиции. Тогда сталинскую политику, претворяющую заветы Ильича в жизнь, никак нельзя назвать отступничеством. Поэтому, версия Христа-отступника не выдерживает проверки.

5. КАКОГО КНЯЗЯ ЭТИ КНЯЖЕСТВА?

В период работы над Одой Мандельштам написал цикл стихотворений, которые можно рассматривать как комментарии к Оде (или подготовительные материалы к ней). И эти стихи опускают нас в подпольный пласт смысла. Давайте взглянем на изнанку Оды. Вот (19 января – 4 февраля 1937) уточнение к теме Прометея:

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей – скалы подспорье и пособье?

А коршун где – и желтоглазый гон

Его когтей, летящих исподлобья?

Тому не быть: трагедий не вернуть,

Но эти наступающие губы –

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба ...

Судя по совпадению размера, этот кусок мог принадлежать первоначальному варианту Оды, но, конечно, в нее не вошел. Это говорит еще и о том, что Мандельштам был в своем уме. Уже не нужно гадать, кого подразумевает под желтоглазым коршуном Прометей-Мандельштам. Здесь видна попытка дезавуировать свой намек – мол, «тому не быть, трагедий не вернуть» – но этим самым акцент только усиливается, и Мандельштам решил отказаться от этого куска. Тем более что Сталин выведен здесь даже не Зевсом, а коршуном-орлом, посланным пытать Прометея, то есть всего лишь карательным орудием Зевса!

Строка из Оды – «я б рассказал о том, кто сдвинул ось, /ста сорока народов чтя обычай» – имеет следующее толкование (12 – 18 января 1937):

Скучно мне: мое прямое

Дело тараторит вкось –

По нему прошлось другое ,

Надсмеялось, сбило ось.

Стихи коварны, сломанная строка воспринимается иначе, запятая противоречит интонации. Оказывается, речь идет не о сдвиге оси 140 народов, а о личной оси поэта Осипа М., которую Сталин сбил, «чтя народный обычай». Разговоры об этом «обычае» давно приелись, поэтому не будем здесь его расшифровывать.

Глазами Сталина раздвинута гора

и вдаль прищурилась равнина…

Эта равнина преследует Мандельштама в нескольких стихотворениях середины января 1937 года. Вот лишь одна цитата из разряда «одно пишем, другое в уме»:

Что делать нам с убитостью равнин,

С протяжным голодом их чуда?

Ведь то, что мы открытостью в них мним,

Мы сами видим, засыпая, зрим,

И все растет вопрос: куда они, откуда

И не ползет ли медленно по ним

Тот, о котором мы во сне кричим, –

Народов будущих Иуда?

Этого Иуду можно истолковать и как того, кто предаст Сталина-Христа, и как самого Сталина, предающего народы.

Следующие строки – снова из Оды:

Художник, береги и охраняй бойца:

в рост окружи его сырым и синим бором

вниманья влажного.

К ноге моей привязан

Сосновый синий бор…

Выходит, что бор , которым художник жаждет окружить бойца – это синие мундиры, охрана, кандалы узника. И, кстати, можно ли назвать Христа бойцом ? Как-то не вяжется такое определение с образом Спасителя.

А эти строки говорят сами за себя – нужно только верно прочесть одно слово:

Не я и не другой - ему народ родной -

народ-Гомер хвалуутроит…

По верному замечанию Саши Саакадзе , читать нужно «народ-слепец ему хвалу утроит», поскольку великий Гомер был слепым, и, наверное, Мандельштам не зря выбрал это имя.

<…>

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен.

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,

И беден тот, кто сам полуживой

У тени милостыню просит.

В этих двух строфах обыграны две цитаты. Первая – из книги Элифаса Леви «Учение и ритуал высшей магии» о значении ие роглифа Shin :

«Шин. Обладать секретом богатства, всегда быть его господином и никогда – рабом. Уметь наслаждаться даже бедностью и никогда не впадать ни в уничижение, ни в нищету ».

Вторая – из сказки Андерсена «Тень» (Е. Шварц напишет свою пьесу только через год): «Подумай только, моя тень сошла с ума, вообразила себя человеком, а меня называет – подумай только! – своею тенью!

– Какой ужас! - сказала принцесса. – Надеюсь, ее заперли?

– Разумеется, но, боюсь, она уже никогда не придет в себя ».

Надежда Мандельштам так комментирует это стихотворение: «Тот, у кого все просили милости, назван тенью, и, действительно, он оказался тенью. Бородатый, задыхающийся, всем напуганный и ничего не боящийся человек, растоптанный и обреченный, в последние свои дни еще раз бросил вызов диктатору, облеченному такой полнотой власти, какой не знал мир».

Найденного уже достаточно, чтобы понять: работа над Одой шла на нескольких уровнях. И образы, находящиеся «под водой», порой переходили грань дозволенного , хотя Мандельштам умудрялся растворять их в поэзии до почти полной незаметности. Если сталинские «мандельштамоведы » разбирали все стихи, сопровождающие Оду, то они должны были увидеть кривые пути поэтической мысли, тот самый «сор», из которого Ода выросла, и который, если его вынести из избы, мог бы стать поводом для более ранней казни поэта.

Трудно сейчас судить – хватило ли у профессиональных «читателей» внимательности, чтобы понять иносказания Мандельштама. А, быть может, они и читали далеко не все, что сегодня имеем мы. Иначе, как объяснить освобождение Мандельштама именно после написания Оды и сопутствующих стихотворений? Ведь, взятый в целом, цикл конца 36 – начала 37-го, дает достаточно цельную картину отношения Поэта к Царю. То же стихотворение о грузинских фамилиях имеет две ударные строчки:

Нет имени у них. Войди в их хрящ –

И будешь ты наследником их княжеств.

Во-первых, у них нет имени . Во-вторых, слово хрящ в отличие от других строчных окончаний (всего 11 строк!) не имеет рифмы – и эта строка, словно поверхность земли отделяет верхний мир от нижнего. Княжества попадают в нижний – ведь наверху находится Царствие ! Это говорит о том, что Мандельштам в начале работы над Одой знал, о чем он будет писать.

Надежда Мандельштам вспоминает: «Не у тебя, не у меня - У них вся сила окончаний родовых...» «Кто это они? - спросила я, - народ?» «Ну нет, - ответил О. М. - Это было бы чересчур просто...». И Надежда Яковлевна вынуждена додумывать то, чего не сказал ей муж: «Значит, "они" - это нечто, существующее вне поэта, те голоса, та гармония, которую он пытается уловить внутренним слухом для людей». Здесь – ответ на загадку, почему даже Н. Я. Мандельштам не знала, о чем на самом деле говорится в Оде. Она сама признавалась, что муж «не раскрывал ход стиховых ассоциаций, стихов вообще не комментировал».

А княжество как антипод Царствия возникло не случайно. Вспомним стихотворение февраля 1934 года «Твоим узким плечам под бичами краснеть». Оно заканчивается словами:

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь .

Выделенные мною слова прямо отсылают к отнюдь не христианскому обряду, который так описывает Элифас Леви в своей книге: «Остерегайтесь сделать крёстное знамение или произнести какое-нибудь христианское слово... Все простираются ниц и шепчут: «Вот он! Вот он! Это он!» Вприпрыжку появляется князь с козлиной головой; он всходит на трон, оборачивается, и, нагнувшись, подставляет собранию человеческое лицо, к которому, с чёрной свечой в руках, подходят все для поклонения и поцелуя».

По мнению Эммы Герштейн, в этом стихотворение Мандельштам говорит о своей вине перед женщиной, на которую он дал показания во время допросов. Тогда становится понятным смысл последних строк: теперь он должен самым унизительным образом просить князя тьмы – то есть, того, кто руководит всей этой карательной системой. Просить, – либо участвовать в его шабашах…

6. «И КЛЯЛСЯ ЖИВУЩИМ ВО ВЕКИ ВЕКОВ»

Становится все теплее и теплее. Кажется, мы приближаемся к разгадке – не хватает однойважной черты, которая бы связала воедино накопившиеся подозрения.

Но, прежде – о происхождении упомянутых Мандельштамом шести клятв («на шестиклятвенном просторе»). Андрей Чернов пишет:

«Вот те клятвы вождя, что вставлены в ритуальную траурную рамку в его статье «По поводу смерти Ленина. (Из речи И. В. Сталина на II Всесоюзном съезде Советов. 26 января 1924 г. «Правда», № 23. 30 января 1924 г. ):

1. ХРАНИТЬ В ЧИСТОТЕ ВЕЛИКОЕ ЗВАНИЕ ЧЛЕНА ПАРТИИ

2. ХРАНИТЬ ЕДИНСТВО НАШЕЙ ПАРТИИ

3. ХРАНИТЬ И УКРЕПЛЯТЬ ДИКТАТУРУ ПРОЛЕТАРИАТА

4. УКРЕПЛЯТЬ ВСЕМИ СИЛАМИ СОЮЗ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН

5. УКРЕПЛЯТЬ И РАСШИРЯТЬ СОЮЗ РЕСПУБЛИК

6. ЧТОБЫ УКРЕПЛЯТЬ И РАСШИРЯТЬ СОЮЗ ТРУДЯЩИХСЯ ВСЕГО МИРА-КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

Между пятым и шестым заклинаньями вдруг читаем: «Поклянёмся же, товарищи, что мы не пощадим сил для того, чтобы укрепить нашу Красную Армию, наш Красный Флот!»

Историки КПСС были немало озадачены этой двойной бухгалтерией вождя. Потому армейские историки говорят именно о семи клятвах. Но на шести пилонах Дворца Советов должны были быть высечены именно шесть клятв Джугашвили ».

Если бы эти историки знали, почему вождь именно так построил ритуал своей клятвы! Но, чтобы понять это, им следовало заглянуть в Откровение Иоа нна Богослова – чего, конечно, тогда и в голову не могло прийти. Мы по отношению к прошлому свободны от его условностей, и можем себе позволить следующее сравнение.

В Откровении есть очень схожая ситуация – снятие семи печатей с книги, которую держит Сидящий на престоле. «И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землею, раскрыть сию книгу…» (Откр . 5. 3). Достойным оказался лишь Агнец «как бы закланный», кровью своей искупивший грехи народа. Схожесть же в том, что в 6-й главе Откровения Агнец снял 6 печатей, а седьмую – отдельно – только в 8-й главе. И снятие печатей сопровождалосьвеликими и ужасными событиями, «ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?» (Откр . 6. 17).

А самое важное для понимания основ большевистской религии, которую заложил Сталин, воспользовавшись смертью Ленина, содержится в 10 главе Откровения:

«5. И Ангел (седьмой – И. Ф.), которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу

6. И клялся Живущим во веки веков , Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет ».

Именно в Апокалипсисе – узел той проблемы, которую мы обнаруживаем в Оде. Сталин, распечатывая шесть плюс одну печатей-клятв, и клянясь именем Вечноживущего Ильича (Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!), тем самым назвал себя Агнцем «как бы закланным», то есть Христом. Значит, наш недоуменный вопрос, зачем поэт так возвеличил вождя, получает однозначный ответ. Мандельштам в своей Оде вовсе не «порол отсебятину » – он лишь преподнес вождю его же представления о собственном мессианстве !

Но как это было сделано – вот в чем вопрос. Ведь ссылка на Апокалипсис приводит нас не только к Агнцу-Христу…

Вернемся к Оде, и вчитаемся в ее текст, уже сознательно ища указания на то, о чем начали догадываться.

…На шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно и каждая копна

Сильна , убориста, умна – добро живое –

Чудо народное! Да будет жизнь крупна.

Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу…

Андрей Чернов пишет: «…В крайних строчках две шестерки. Если это отсылка к Числу Зверя, то между двумя шестерками должна быть еще одна...

Но ведь перед нами шестая строфа «Оды».

Да и само число строк в заповедном отрывке (включая, разумеется, крайние строки-сигналы) – тоже шесть ».

Уже не просто тепло – горячо! Возникает Число Зверя – 666. В связи с ним Андрей Чернов вспоминает стихотворение Мандельштама (4 апреля 1931 года) «Я с дымящей лучиной вхожу/К шестипалой неправде в избу». Есть такая легенда, что Сталин имел на одной ноге шесть пальцев. Чернов замечает: «А шифр все тот же – три шестерки: «шестипалая» + «шасть (как искаженное «шесть», в древнееврейском ведь слова записываются одними согласными буквами) + шесть нарочитых «ша» в последней строфе: «воШь да глуШь у нее, тиШь да мШа », «хороШа , хороШа ». (Наблюдение это принадлежит не мне, а моему другу питерскому археологу Антону Дубашинскому ) ».

Это число, обнаруженное Андреем Черновым, укрыто Мандельштамом достаточно глубоко. Однако, есть и более явные намеки – например, в строках Оды:

Я б в несколько гремучих линий взял

все моложавое его тысячелетье

ИЗ ДИАЛОГОВ С ВОЛКОВЫМ

«Бродский: Ну не знаю, не знаю. Про это я ничего не могу сказать. У меня никогда таких чувств не было. На мой вкус, самое лучшее, что про Сталина написано, это - мандельштамовская «Ода» 1937 года.

Волков: Она мне, кстати, напоминает портрет Сталина работы Пикассо, о котором я говорил.

Бродский: Нет, это нечто гораздо более грандиозное. На мой взгляд, это, может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо напи сал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю.

Волков: Это, конечно, примечательное стихотворение, но все же не настолько...

Бродский: Я даже не знаю, как это объяснить, но попробую. Это стихотворение Мандельштама - одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух противоположных жанров возникает совершенно новое качество. Это фантастическое художественное произведение, там так много всего намешано!

Волков: Там есть и отношение к Сталину как к отцу, о котором мы говорили.

Бродский: Там есть и совершенно другое. Знаете, как бывало в России на базаре, когда к тебе подходила цыганка, брала за пуговицу и, заглядывая в глаза, говорила: «Хошь, погадаю?» Что она делала, ныряя вам в морду? Она нарушала территориальный императив! Потому что иначе - кто ж согласится, кто ж подаст? Так вот, Мандельштам в своей «Оде» проделал примерно тот же трюк. То есть он нарушил дистанцию, нарушил именно этот самый территориальный императив. И результат - самый фантастический. Кроме того, феноменальна эстетика этого стихотворения: кубистическая, почти плакатная. Вспоминаешь фотомонтажи Джона Хартфильда или, скорее, Родченко.

Волков: У меня все-таки ассоциации больше с графикой. Может быть, с рисунками Юрия Анненкова? С его кубистическими портретами советских вождей?

Бродский: Знаете ведь, у Мандельштама есть стихотворение «Грифельная ода»? Так вот, это - «Угольная ода»: «Когда б я уголь взял для высшей похвалы - / Для радости рисунка непреложной...» Отсюда и постоянно изменяющиеся, фантастические ракурсы этого стихотворения.

Волков: Примечательно, что Мандельштам сначала написал сатирическое стихотворение о Сталине, за которое его, по-видимому, и арестовали в 1934 году. А «Оду» он написал позднее. Обыкновенно бывает наоборот: сначала сочиняют оды, а потом, разочаровавшись, памфлеты. И реакция Сталина была, на первый взгляд, нелогичная. За сатиру Мандельштама сослали в Воронеж, но выпустили. А после «Оды» - уничтожили.

Бродский: Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое стихотворение, никак не осерчал бы. Но после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.

Волков: А что-нибудь еще в русской литературе о Сталине кажется вам существенным?

Бродский: На уровне «Оды» Мандельштама ничего больше нет. Ведь он взял вечную для русской литературы замечательную тему - «поэт и царь», и, в конце концов, в этом стихотворении тема эта в известной степени решена. Поскольку там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным все-таки тезки. И его рифмы становятся экзистенциальными.

Мандельштам и Сталин

Делир Лахути. Образ Сталина в стихах и прозе Мандельштама: попытка внимательного чтения (с картинками). - М.: РГГУ, 2009.

Как известно, Осип Мандельштам после эпиграммы на Сталина (“Мы живем, под собою не чуя страны…”, в 1933 году) был приговорен к ссылке. В 1937 году он написал оду Сталину и другие стихи, о которых до сих пор не умолкают споры: по мнению одних, в этих стихах “выразилась слабость духа поэта”, а, по мнению других, скрытая и расчетливая ирония, скрытая так тщательно, что даже цензоры НКВД ее не заметили (М. Гаспаров. - Тут Гаспаров явно иронизирует над теми, кто придерживается этой точки зрения.).

Делир Лахути предупреждает, что он хочет понять смысл стихов Мандельштама, поскольку сам Мандельштам утверждал, что он “смысловик”, что слово “является смыслоносителем” (Н.Я. Мандельштам). Он полностью принимает тезис М. Гаспарова о том, что “все, что поэт говорит в воронежских стихах, следует понимать прежде всего в прямом смысле”. “А прямой смысл текста определяется смыслом употребляемых слов (фиксируемым толковыми словарями) и способом их связи между собой, определяемыми правилами русского синтаксиса”. Д. Лахути согласен и с другой мыслью Гаспарова, что “писатель - это словесный аппарат, производитель текстов, заглядывать в сердце которому” мы не имеем нравственного права. Он предупреждает, что будет интересоваться не тем, что Мандельштам хотел сказать в своих стихах, а тем, что он сказал (написал). Иногда прямое понимание не получается, и тогда оправданно искать другой, “просвечивающий” сквозь эти слова смысл. Притом, он не стесняется писать: тут непонятно; а тут действительно одический стиль.

Центральным фрагментом “Оды” автор считает 4-ю строфу, последнее четверостишие 5-й и среднее четверостишие 7-й (текст всей “Оды” прилагается). “Он (Сталин. - Б.В .) свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов. […]” (Потом эти “голов бугры” повторяются в 7-й строфе.)

Автор книги утверждает - на наш взгляд, совершенно основательно, - что здесь дана сцена, которую можно назвать “Сталин на Красной площади”. Лахути иллюстрирует эти строки фотографиями 1930-х годов из советских газет. Д. Лахути интерпретирует эти строки так, что Сталин свесился с Мавзолея в “бугры голов”. И тут автор дает свои схематические рисунки данной ситуации. (Вообще-то Сталин особенно не склонялся с трибун, и в “Стансах” 1937 года Мандельштам выводит Сталина как “непобедимого, прямого”). Лахути пишет: “Я был бы благодарен за любые указания на какие-либо несоответствия моего рисунка мандельштамовскому описанию и на то, как его следовало бы поправить”.

Получается, что Сталин свешивается с трибуны Мавзолея, как гусеница или как змея. “Можно даже было бы усмотреть в этом определенный сатирический намек: многие гусеницы являются сельскохозяйственными вредителями, поедающими всякую полезную растительность. И даже, мне кажется, сравнение с гусеницей в чем-то обиднее, чем сравнение со змеей. Но все-таки я этого варианта рассматривать не буду. Я буду рассматривать вариант Сталина как змеи ”.

Картина “Сталин на Красной площади” прежде всего зрительная, но автор книги отмечает также “исключительную концентрацию свистящих, шипящих, жужжащих и зудящих звуков - “с”, “ш”, “ч”, “щ”, “ж”, “з”, которые я бы в совокупности назвал “змеящими” звуками”. В четырех строках этих звуков - 22.

Пус ть недос тоин я ещ е иметь друз ей,
Пус ть не нас ыщ ен я и ж елч ью, и с лез ами,
Он вс е мне ч удитс я в ш инели, в картуз е,
На ч удной площ ади с сч ас тливыми глаз ами.

Сталин предстоит в образе “человека-змеи”. Ведь “у него человеческие ноги, стоящие на трибуне… а главное - человеческое лицо, которым любуются “бугры голов”. (Кстати, автор сближает “бугры голов” - чисто мандельштамовское выражение - с “буграми мышц”: “теперь понятно, зачем Сталин свесился в головы людей на Красной площади и что он делает с этими головами: он проникает в них, его идеи овладевают ими, превращая их в бугры мышц, в материальную силу”).

В “Оде” много загадочных строк, например “Должник сильнее иска”. Все исследователи творчества Мандельштама не сомневаются, что “должник” - это Сталин. Но кто ему предъявляет “иск” и за что? По крайней мере, автор подчеркивает: “не правее иска, не более прав , чем истец, а именно сильнее ”.

Далее в “Оде” следуют “могучие глаза…”. Лахути комментирует это так: “Это могучие глаза Сталина. А Сталин - если мы еще не забыли - имеет у нас форму змеи. А всем известно, что глаза змеи обладают гипнотической силой. И пусть наука утверждает, что это миф, миф этот, как часто бывает, сильнее науки”.

Д. Лахути приходит к необычайному и смелому выводу: “возникает мысль, что вся эта сцена есть пародия, карикатура на Нагорную проповедь… А если вспомнить, что основной пафос Нагорной проповеди - обращение людей от материальных, мирских ценностей к духовным, а основная цель сталинской проповеди - превращение идей в материальную силу для собственных вполне мирских целей, т.е. нечто диаметрально противоположное, то становится очевидно, что это не только пародия, но и инверсия, выворачивание наизнанку, извращение Нагорной проповеди под видом ее имитации”. (Впрочем, автор отмечает, что первым на это обратил внимание Ю.Л. Фролов в 2004 году). Остается вопрос: сознательно ли Мандельштам показывал в “Оде”, как Сталин пародирует - или “инвертирует” - Нагорную проповедь? Тут, впрочем, мы должны вернуться к исходному тезису Лахути, а именно: что он будет интересоваться не тем, что Мандельштам хотел сказать в своих стихах, а тем, что он сказал. (Как тут не вспомнить слова Шеллинга о том, что произведение искусства “допускает бесконечное количество толкований, причем никогда нельзя сказать, вложена ли эта бесконечность самим художником или раскрывается в произведении, как таковом”.)

Более того, Лахути убежден, что “Ода” является прямым продолжением “Эпиграммы” 1933 года. Он предлагает соотнести строку из “Оды” (никак до сих пор не прокомментированную мандельштамоведами): “Густая бровь кому- то светит близко” со строчками из “Эпиграммы”: “Как подковы, дарит за указом указ: / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь , кому в глаз”. Лахути пишет: “если проследить последовательность сталинских тычков, получится крестное знамение навыворот : рука движется не сверху вниз, а снизу вверх, да и горизонтальное движение получается скособоченным: бровь и глаз все-таки не на одном уровне, и места прикосновения (кроме лба) не те”. Данное утверждение Лахути иллюстрирует своим рисунком.

И так, дотошно, Лахути разбирает строчка за строчкой всю “Оду”. В помощь себе он берет словари, ресурсы Интернета, газеты и журналы 1930-х годов, произведения других авторов, даже древнейших… Мне не известна никакая другая литературоведческая работа, где так широко использовались бы “внетекстуальные” источники! И еще: он использует - как он сам это называет “цитирование вперед”, т.е. сопоставляет разбираемые стихи с более поздними.

Вот Лахути рассматривает - так же, строчка за строчкой - стихотворение Мандельштама 1935 года “Стансы”. В отличие от толкования “Оды” тут почти все мандельштамоведы согласны в том, что “именно с этого стихотворения началось то, что на современном языке можно было бы назвать “большим примирением Мандельштама с советской действительностью”, а через нее - хотя по имени он в этом стихотворении не упоминается - со Сталиным”. Но Лахути с этим не согласен. Он доказывает, что “Стансы” - “стихи предсмертные ”.

Более всего поразительно то, как Лахути истолковывает строки: “…Я помню все - немецких братьев шеи, / И что лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг”. Сразу вспоминается другое стихотворение Мандельштама - “Декабрист”, где: “Россия, Лета, Лорелея”. Ну, а садовник - он же палач? Гитлер? Именно так расшифровывали этот образ практически все литературоведы. Гитлер якобы на досуге занимался садоводством. Но за одним исключением: Ирины Месс-Бейер. Она именно обратила внимание на то, что ни в одной биографии Гитлера об этом его хобби ничего не говорится. Напротив, в 30-е годы с образом “садовника” было связано имя Сталина! Месс-Бейер напомнила, что сравнение Сталина с садовником было в СССР трафаретным: “Есть великий садовник у нас”; “Он - как садовник у древа бессмертья”; “ И он склоняется к детям, как мудрый садовник к цветам” и т.д. “Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево”, - цитировала Сталина “Литгазета”. Лахути вдобавок к этому показывает, что как минимум ежемесячно, с декабря 1934 года по май 1935-го - когда были написаны слова Мандельштама о “садовнике и палаче”, - в “Правде” повторялись напоминания о “Сталине-садовнике”.

Разумеется, я изложил далеко не все аргументы Лахути против “традиционного” взгляда на стихи Мандельштама 30-х годов. Заинтересованный читатель найдет в его книге немало других удивительных вещей.

Книга Делира Лахути - новое слово в мандельштамоведении. И кроме того, она учит внимательному чтению вообще. Вдумываться в стихи и никому не доверять на слово.

22-10-1999

ОДАКогда б я уголь взял для высшей похвалы -
для радости рисунка непреложной,
я б воздух расчертил на хитрые углы
и осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
в искусстве с дерзостью гранича,
я б рассказал о том, кто сдвинул ось,
ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок,
и поднял вновь, и разрешил иначе:
знать, Прометей раздул свой уголек, -
гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б в несколько гремучих линий взял
все моложавое его тысячелетье
и мужество улыбкою связал
и развязал в ненапряженном свете.
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
какого, не скажу, то выраженье, близясь
к которому, к нему, - вдруг узнаешь отца
и задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
что эту кость и эту кисть развили:
он родился в горах и горечь знал тюрьмы
Хочу назвать его - не Сталин - Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:
в рост окружи его сырым и синим бором
вниманья влажного. Не огорчить отца
недобрым образом иль мыслей недобором.
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой - ему народ родной -
народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца -
лес человеческий за ним идет, густея,
само грядущее - дружина мудреца,
и слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы, -
в бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза мучительно добры,
густая бровь кому-то светит близко.
И я хотел бы стрелкой указать
на твердость рта - отца речей упрямых.
Лепное, сложное, крутое веко, знать,
работает из миллиона рамок.
Весь - откровенность, весь - признанья медь,
и зоркий слух, не терпящий сурдинки.
На всех, готовых жить и умереть,
бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
рукою жадною одно лишь сходство клича,
рукою хищною - ловить лишь сходства ось, -
я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь - не для себя учась,
я у него учусь - к себе не знать пощады.
Несчастья скроют ли большого плана часть?
Я разыщу его в случайностях их чада...
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
пусть не насыщен я и желчью, и слезами,
он все мне чудится в шинели, в картузе,
на чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора
и вдаль прищурилась равнина,
как море без морщин, как завтра из вчера -
до солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
рукопожатий в разговоре,
который начался и длится без конца
на шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно, и каждая копна
сильна, убориста, умна - добро живое -
чудо народное! Да будет жизнь крупна!
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу -
свидетель медленный труда, борьбы и жатвы -
его огромный путь - через тайгу
и ленинский октябрь - до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят.
Но в книгах ласковых и в играх детворы
воскресну я сказать, как солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца.
Для чести и любви, для воздуха и стали
есть имя славное для сильных губ чтеца.
Его мы слышали, и мы его застали.
Январь-февраль 1937 г.

"Ода" перечитывалась много раз, но мое чтение вызвано исключительно книжкой М. Гаспарова, частично посвященной этой вещи ("О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года. М., РГГУ, 1996 г.).

М. Гаспаров не ставит вопроса, хороши ли эти стихи, поскольку оценка - не дело науки. Он хочет показать, что "Ода" тесно связана со всеми стихами, написанными Мандельштамом в январе-феврале 1937 года, а через них - со всем творчеством.

Смысл же "Оды" - попытка "войти в мир", "как в колхоз идет единоличник" ("Стансы"), "слиться с русской поэзией", стать "понятным решительно всем" (письмо Тынянову, январь 1937 г.). А если "мир", "люди", которые хороши, "русская поэзия" едины в преклонении перед Сталиным, - то слиться с ними и в этом.

М. Гаспаров просматривает послереволюционные "политические" стихи поэта, отмечая, как менялся его взгляд, затем останавливается на 1933 г. - "эпиграмма на Сталина как этический выбор, добровольное самоубийство, смерть художника как "высший акт его творчества". Он шел на смерть, но смерть не состоялась, вместо казни ему была назначена ссылка. Это означало глубокий душевный переворот - как у Достоевского после эшафота. Несостоявшаяся смерть ставила его перед новым этическим выбором, а благодарность за жизнь определяла направление этого выбора".

Прямолинейный подход ученого оказывается неожиданным. Два (как минимум) существующих других, а именно: а) "Ода" написана эзоповым языком и б) хвала, но по принуждению, - эти подходы, из которых последний предложен Надеждой Мандельштам, - и приемлемей для современного читателя, и более распространен.

Гаспаров утверждает, что стихи, окружающие "Оду", не противоположны ей, но подготавливают ее и развивают (Надежда Мандельштам считала, что противоположны). В доказательство своей мысли он касается пяти основных тем: пространство, время, суд, народ, творчество - а кроме того, указывая на единство размера "Оды" и других стихотворений этого периода, говорит, что "у Мандельштама не было обычая менять размер на ходу. Единство размера всякий раз говорит здесь о единстве замысла".

Темы бесконечно и убедительно перекликаются, но здесь нет возможности пересказывать всю статью М. Гаспарова. Необходимым мне кажется процитировать только следующее: "...четверостишие, написанное в середине работы над "Одой" (...), и в нем Мандельштам решает спор между бессознательной своей потребностью в "Оде" и сознательным сомнением в ней - решает в пользу бессознательного:

Как землю где-нибудь небесный камень будит,
упал опальный стих, не знающий отца: неумолимое - находка для творца -
не может быть другим - никто его не судит.

Здесь прямо сказано, что "опальный стих", нелюбезный ни поэту, ни людям, "не может быть другим", потому что он - свыше. (...) "От правды вечной" бессознательно производил Мандельштам свои стихи о Сталине".

Гаспаровский способ чтения - не единственно возможный, но он кажется наиболее объективным. Дело, однако, в том, что нельзя быть более или менее объективным. "Более" здесь не отличается от "менее", 100 также бесконечно далеко от бесконечности, как и 1. Это, во-первых. Во-вторых, с О. Мандельштамом все ясно. Он не нуждается ни в восхвалениях, ни в оправданиях.

Первое позволяет нам (и гарантирует) некоторое расхождение в понимании "Оды" и вокруг, второе избавляет от нелепых мотивов выгораживания поэта. Заглянем еще раз в текст.

Мне кажется, что лексика то и дело оступается, словно бы оглядываясь на газету: "чтоб настоящее в чертах отозвалось, в искусстве с дерзостью гранича", "и в дружбе мудрых глаз", "помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит", "с счастливыми глазами", "огромный путь", "для чести и любви, для воздуха и стали". Ничего подобного в сопровождающем "Оду" цикле я не вижу (кроме "счастливых глаз" в одном).

Великолепные "бугры голов" все-таки мгновенно ассоциируются с головами арестантов (тем более, что "бугор" на фене - бригадир зэков). В портрете Сталина есть что-то циклопическое - это единственное число: "густая бровь кому-то светит близко" (сильно и отвратительно), "крутое веко" (имеющее сразу нелепое отношение к яйцу), в двух других стихотворениях после "Оды" - "наступающие губы" и "бровь и голова вместе с глазами полюбовно собраны" (чистый сюрреализм), или эти "жатвы-клятвы" - с прыжками через тире - как жабьи кляксы - "берегу - свидетель медленный труда, борьбы и жатвы - его огромный путь - через тайгу и ленинский октябрь - до выполненной клятвы" (здесь, в одной строке, и Мандельштам: "свидетель медленный", и неизвестно кто: "труда, борьбы и жатвы").

Мне кажется, что если читать в упор, то концы с концами не сходятся и нет ни гармонически единого строя речи, ни положительной определенности взгляда. Ни связи со стихами вокруг (за исключением тех двух-трех, где мелькает Сталин). Конечно, изобразительные средства во многом совпадают - лексика, размер и пр. Конечно, в "Оде" есть гениальные строки. (А что в этом удивительного? Художник одними и теми же красками пишет и Иисуса Христа, и грязь на подошве легионера. Набор красок ограничен, в особенности тех, что разведены в данный момент на палитре. Нельзя грязь написать грязью. А краска сама по себе всегда несет положительный заряд.)

Но в "Оде" нет того, что не определить никакими подсчетами. Поверить алгеброй гармонию значило бы слишком поверить алгебре. Нет искренне - (боюсь сказать - иступленно) интимной интонации стихотворений "О, этот медленный, одышливый простор!" или "Куда мне деться в этом январе?", где разговор ведется не с народом и не со Сталиным. Как соотносятся штампы "Оды" с такими строками о Каме, например: "Я б задержал ее застенчивый рукав, ее круги, края и ямы. (...) Я б слушал под корой текучих древесин ход кольцеванья волокнистый..." или "Океанийских нитка жемчугов и таитянок кроткие корзины...", а главное - с замечательными строками самой "Оды". Допустим, это с перебоем ритма в шестой строфе: "Чудо народное! Да будет жизнь крупна! Ворочается счастье стержневое".

Что-то есть в стихотворении жутковатое от смеси заурядного и гениального. Но об этом чуть дальше.

Конечно, жанр торжественно-хвалебной оды такой интонации (интимной) и не предполагает. Но если нет родства интонаций, родства нет и вовсе.

Теперь о процитированном выше четверостишии. По-моему, опальный стих - тот, за который подвергают опале. То есть сажают, ссылают и т. д. Так что речь идет не об "Оде", а о чем-то противоположном, а значит, картина получается обратная гаспаровской: Мандельштам решает в пользу бессознательного (опального), но не "Оды", остающейся в области сознательного и сомнительного.

Если, конечно, видеть прямую связь между этим четверостишием и "Одой".

Но лучше не видеть. Поэтическая истина дискретна.

Соседние стихотворения может разделять бездна несуществования, и наводить между ними логические мосты - наивная затея. Я хочу сказать, что если стихотворение, в котором Сталина нет и в помине, рассматривается как логическое предвестье или следствие его появления в "Оде", то мы как раз и занимаемся "эзоповым языком", и наше исследование некорректно.

Стихи вокруг "Оды" - загов р, все время повторяющееся "еще" от "Еще не умер ты..." до "Не ограничена еще моя пора..." Может быть, "еще" - одно из главных слов цикла. "...Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье иль этот ровный край - вот все мои права - и полной грудью их вдыхать еще я должен". М. Гаспаров справедливо указывает на очевидную перекличку с А. С. Пушкиным: "...для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи (...) - Вот счастье, вот права..." Мандельштам вспоминает Пушкина с горечью - потому что убивают и отнимают последний воздух. И - здесь замечание М. Гаспарова о душевном перевороте, когда в 33-м году смерть не состоялась, важно и значительно - вроде бы не убивают. ("И не живу, и все-таки живу"). Отсюда появляется долженствование и, если можно так сказать, многоинтонационность строки "и полной грудью их вдыхать еще я должен". Если дышать, то полной грудью. Но как? "Мертвый воздух". (И Пушкин вспомнился не случайно. Есть у него, например, такие строки: "Каков я прежде был, таков и ныне я: беспечный, влюбчивый..." Так говорит неуверенный в этом человек. Рассудительно, медленно, совсем не беспечно. Не говорит, но уговаривает.)

Мандельштам пытается то заговорить себя, уверить, что он жив, то хочет прекратить телесное существование, когда "уже не я пою - поет мое дыханье", то воскреснуть... Выскочить в другое измерение - вот чего он хочет. Или, говоря словами "Оды", - сдвинуть "мира ось", и достигает в этих стихах (цикла) необычайной концентрации жизненных сил и поэтической энергии и если не мировую, то поэтическую ось сдвигает, - оттого и говорит в письме Тынянову: "наплываю на русскую поэзию" и "становлюсь понятен решительно всем".

Вернемся к тому, что поэтическая истина дискретна. Выпадение в другое измерение, где она творится, характеризуется тем, что все нормальные житейско-психологические связи с миром обрублены, проще говоря - одиночеством. Есть справедливое презрение к литературным биографиям, журналистскому и обывательскому интересу к личной жизни художника, потому что здесь начинаются объяснения и трактовки, ничего общего с его произведениями не имеющие (об этом хорошо у М. Мамардашвили).

В этой точке возникает "Ода". В нулевой. В истинности порыва Мандельштама я (как и Гаспаров) не сомневаюсь. Но изначально порыв вовсе не к воспеванию Сталина (все-таки увидеть в Мандельштаме поэта, искренне славящего "исторического" Сталина, - значит признать его душевнобольным; из преданности "четвертому сословью" преданность тирану не следует, а кто такой Сталин, Мандельштам понимал и лучше, и раньше других), это порыв к чистоте звука, к личному спасению в нем. У лирического поэта такого уровня это и есть бессознательный инстинкт выживания.

И зачин "Оды" - абсолютное тому подтверждение. Но дальше - та самая жутковатость. Тирания и существование в ней лирического поэта страшны тем, что почувствовал еще А. Блок, когда говорил: отбирают последнее - "личную свободу". То есть физически уничтожают. Удержать герметичность лирического порыва не удается. Еще страшнее, что поэт иногда склонен благодарить за это судьбу, ему кажется, что разделить общую участь - справедливое возмездие (неизвестно за что), его порыв такой силы, что, ослепленный собой, он перестает замечать, что в него вовлекается.

Что такое Сталин в "Оде"? Лексическая единица. Часть советского словаря, который давно и плодотворно смешался у Мандельштама со словарем русским. Но не только. Есть называние его отцом, есть самоунижение: "я у него учусь", есть слезы и т. д. - есть трезвая и сознательная попытка спасти свою жизнь отношением к Сталину. Этот разнобой - когда Мандельштам имеет дело то с чистой материей стиха, где Сталин, повторяю, лексическая единица, то с бытовой ситуацией, когда все психологические связи с реальностью вдруг восстанавливаются и вовлекаются предыдущим разгоном материи в стих, которому это противопоказано, - этот разнобой и говорит о том, что в нулевой и истинной точке Мандельштаму удержаться в "Оде" не удается.

Не в ущерб, надо сказать, силе. Но силе, размахивающей протезами и как-то не по-хорошему нас ошеломляющей, - совершенно не так, как в окружающих "Оду" цельных сгустках стихотворной материи.

Резюмируя: Мандельштам вышел на "Оду", освободившись от прошлого, от тяготившего его знания реальной ситуации, освободившись не только от психологических связей, но и от предметного мира, вышел из "убитости равнин", где зрение уже ничего не находит, где есть только голос, и если он, голос, немедленно не восполнит эту пустоту, то вползет "пространств несозданных Иуда". По существу, ничего необычного. С этого начинается любое стихотворение, требующее героического усилия восстановления мира.

Перед нами попытка вернуть себя к жизни, духовная попытка, оказавшись в нулевой точке, стать на место тех, кто живет, кто жизнеспособен, воссоздать себя по образу и подобию тех, кого ненавидеть и даже не любить поэт не может, - простых, не хитрящих людей. Если эта гигантская попытка не удалась, то потому, что реальность оказалась сильней воображения (и здесь, конечно, необычность ситуации: в прямой угрозе физическому существованию), и природа Мандельштама, не имеющая ничего общего с насильственной природой тирании, не смогла воспринять фальшивой истины обманутого (и так называемого) народа. А точнее: восприняла и, позаимствовав для нее чужие формы речи, создала гремучую смесь поэзии и неправды.

Попрекнуть Мандельштама мог бы только равный ему ("и меня только равный убьет"), и это значило бы примерно то же, что и попрекнуть Иисуса, возопившего на кресте: "Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?"

Если же мы отважно видим в "Оде" произведение безупречное и замечательное - а мы наукой не занимаемся и от человеческого (эмоционального) не отказываемся, - то усердствовать в похвалах все равно не стоит, помня произнесенное Мандельштамом через несколько дней после "Оды": "Песнь бескорыстная - сама себе хвала!"

Напоследок я хочу бегло упомянуть о том, что в эту заметку не вмещается. Тема "тирания и театр" наверняка неисчерпаема. Можно было бы написать историю западной цивилизации как историю нарциссизма, сочетающую в себе жест и жестокость, представить ее как сплошной театр военных действий, можно было бы вспомнить Нерона, Гитлера и пр., их любовь к актерству и актеркам, и рожи в ложе, и массовое лицедейство, и бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и общее вставание, и т. д. и т. п. (Хотя самое приятное воспоминание о тирании - минута молчания.)

Для меня Пушкин... (Ответы на вопрос НЖ) 9

Всеволод Катагощин - Моцарт и Сальери 18

Татьяна Печерская - "Ужель та самая Татьяна?" 27

Жан Брейар - Таинственная Татьяна 34

Евгений Терновский - Пасквилянт 49

Константин Бойко - Золотой петушок в сказке А. С. Пушкина 57

Юрий Дружников - "Исчезли юные забавы" 69

Руслан Скрынников - Две дуэли 87

ПРОЗА Татьяна Симонова - Свет ты мой неясный... 114

Борис Евсеев - Скорбящий полуночный Спас 124

Владимир Киверецкий - О будущем не пели соловьи 131

Татьяна Успенская - Три жены 148

Вацлав Стукас - Глаз 170

Вернон Кресс - Тигр 180

ПОЭТИЧЕСКАЯ ТЕТРАДЬ Рина Левинзон, Евгений Терновский, Лев Халиф, Александр Воловик, Михаил Бриф, Ильдар Харисов, Александр Рапопорт 185

Стихи Владимира Нарбута из российских архивов 196

ВОСПОМИНАНИЯ И ДОКУМЕНТЫ Павел Флоренский - Письма 1900 г. 211

Марк Альтшуллер - Материалы о Марине Цветаевой 253

Владимир Маккавейский - "У злата житниц и божниц..." 283

Письма Ивана Алексеевича Бунина 288

СООБЩЕНИЯ И ЗАМЕТКИ Владимир Мыльников - Муза Набокова: набросок с натуры 292

Дон-Аминадо - Афоризмы 299

Лев Вершинин - Знаменитым быть опасно 305

Владимир Гандельсман - Сталинская "Ода" Мандельштама 311

Валерий Лебедев - Россия за ним не пошла 320

ПАМЯТИ УШЕДШИХ Князь Алексей Щербатов, Марина Ледковская - Памяти С. С. Набокова 328

БИБЛИОГРАФИЯ Марк Раев - В. Шелохаев, Н. И. Канищева. Золотая книга эмиграции. С. А. Александров. Историческая наука российской эмиграции 20-х - 30-х гг. ХХ века. Karl Schlogel. Chronik russischen Lebens in Deutschland; Илья Куксин - Dreiser"s Russian Diary; Генрих Иоффе - А. Филюшкин. История одной мистификации; Елена Дрыжакова - Е. Краснощекова. И. А. Гончаров. Мир творчества; Елена Краснощекова - В. Щукин. Миф дворянского гнезда; Василий Молодяков - Георгий Бломквист. Витающий Петроград. Стихи; Борис Литвак - А. Г. Тартаковский. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века; Ю. И. Глебов - Автограф Пушкина. Исследование А. Л. Соболева; Вадим Крейд - Борис Зайцев. Странник; Вадим Крейд - Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное 331

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –
Для радости рисунка непреложной, –
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, –
Гляди, Эсхил , как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин , – Джугашвили!

В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной –
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее – дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта – отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко – знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь – откровенность, весь – признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною – ловить лишь сходства ось –
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь – к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада...
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера –
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна – добро живое –
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь – через тайгу
И ленинский октябрь – до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца –
Его мы слышали и мы его застали.

Январь – февраль 1937

Осип Мандельштам. Ода Сталину (отрывок). Читает Александр Симуков

«Ода» – домашнее название этого стихотворения, которое вообще-то не имеет заглавия. Мотивации его написания – желанию обезопасить себя – и обстоятельствам ее написания жена поэта, Н. Я. Мандельштам, посвятила целую главу:

Он не сумел задушить собственные стихи, и они, вырвавшись, победили рогатую нечисть. Попытка насилия над собой упорно не удавалась. Искусственно задуманное стихотворение, в которое О. М. решил вложить весь бушующий в нем материал, стало маткой целого цикла противоположно направленных, враждебных ему стихов.

Окончательный вариант был завершен в марте 1937 г. и отослан в несколько московских редакций. Позднее Мандельштам просил уничтожить текст «Оды».

Существует упрощенно-неправомерный взгляд на «Оду» как на выражение слабости духа поэта и потери им «поэтической правоты». По мнению А. С. Кушнера, Мандельштам начал эти стихи «из страха и желания спастись, но постепенно увлекся, что было не так трудно, как нам сейчас кажется. Человек тридцатых годов не был убежден в своей человеческой правоте, чувство правоты у него сочеталось с чувством вины, а кроме того – гипноз власти, особенно – сталинский гипноз. Эти стихи – лишь наиболее полное, но не единственное свидетельство колебаний и сомнений Мандельштама». Действительно, «Оде» свойственна смысловая двойственность, подчас двусмысленность (недаром ни один журнал «Оду» не напечатал). Сам по себе патетический ритм (Г. Фрейдин относит размер «Оды» к жанру «пиндарической оды»), в сочетании с «высоким штилем» большинства фраз, содержит скрытое пародийное начало. Многозначительно и сослагательное наклонение в первой же строке, проводящее черту между реальным автором и «лирическим героем» «Оды».

Уголь – Ср. «угль, пылающий огнем» в «Пророке» Пушкина .

Мира ось – Ср. стержневой образ «оси земной» в других стихотворениях Мандельштама этого периода.

Я б воздух расчертил на хитрые углы – возможно, намек на ремесленный прием рисующих с образца портретистов, расчерчивающих образец и свою копию на квадраты.

Как я, рисуя, плачу – Ср. стихотворение «Где связанный и пригвожденный стон...». «Плакал, потому что задание было невыполнимым» (примеч. Н. Я. Мандельштам).

Я б несколько гремучих линий взял – Ср. стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков... ».

Народ-Гомер – возможно, парафраз горьковской характеристики Сулеймана Стальского, данной ему на I съезде писателей в 1934 г.: «Гомер XX века» (С. Стальский был известен своими одическими поэмами о Сталине, Ежове и др. Ср. слова Мандельштама: «Почему, когда я думаю о нем <Сталине>, передо мной все головы – бугры голов? Что он делает с этими головами?» (переданы Надеждой Мандельштам).

Сжимая уголек – Ср. «угольный мозг» в стихотворении «Мир начинался страшен и велик...» (или «каменноугольный» в другой редакции).

На чудной площади – Ср. стихотворение «Да, я лежу в земле, губами шевеля...».

Глазами Сталина раздвинута гора – Ср. стихотворение «Внутри горы бездействует кумир...».

Шестиклятвенный простор – Имеются в виду шесть «клятв» Сталина в его речи, произнесенной над гробом Ленина 26 января 1924 г.: «Мы клянемся, товарищ Ленин, что мы с честью выполним этот твой завет» и т. д. Ср. также «клятву» в стихотворении «Если б меня наши враги взяли...».

Для сильных губ чтеца – По предположению И. М. Семенко, имеется в виду В. Яхонтов: «Не было ли замысла, чтоб эта «Ода» вошла в репертуар Яхонтова и спасла О. М.?»