Лондон викторианской эпохи
Оживленная реакция отечественной критики и читательской публики - от энтузиазма издателя («Мои знакомые англофилы в восторге!») до похвал обозревателя «Афиши » («Попробуйте придумать какой-нибудь аспект жизни жителей Лондона между 1840 и 1870 годом, который не был бы описан в этой книге; скорее всего, быстро сдадитесь») - свидетельствует о колоссальной востребованности подобного жанра. В последние годы этот вакуум стал заполняться - в частности, книгами Питера Акройда («Лондон» и «Темза»). При этом существующие отечественные серии о повседневной жизни потребность явно не удовлетворяют: «Культура повседневности» «НЛО» слишком академична, а «Живая история. Повседневная жизнь человечества» «Молодой гвардии» слишком неразборчива (трагикомического примера с «Повседневной жизнью викторианской Англии» Тани Диттрич более чем достаточно, чтобы навсегда подмочить репутацию серии).
Обидно, что на фоне этого интереса почти незамеченной прошла блестящая отечественная работа на сходную тему - «Бейкер-стрит и окрестности» (М., «Форум», 2007). Ее автор, Степан Поберовский, писавший под псевдонимом «Светозар Чернов», как и Пикард, не был профессиональным историком, но в России никто не знал викторианский Лондон лучше его. К сожалению, Степан скоропостижно скончался в прошлом году, а его книга, вышедшая двухтысячным тиражом, не стала бестселлером, каким должна была бы стать. Может быть, видя успех Акройда и Пикард, кто-нибудь из больших издательств об этом задумается?
В англоязычном книжном мире ситуация совершенно иная: любитель истории повседневности там испытывает то труднопереводимое чувство, которое и англичане-то предпочитают называть по-французски embarras de richesses («затруднение от изобилия»). Про один только викторианский Лондон там ежегодно выходит по нескольку книг, одни - широкоохватные (например, покрывающие весь XIX век, а не только первую половину викторианской эпохи, которую рассматривает Пикард); другие - наоборот, сосредоточенные на каком-то конкретном аспекте эпохи (одежде, нравах, литературной жизни, кулинарии… список можно продолжать до бесконечности).
На фоне этого богатства книга Пикард занимает уютное промежуточное положение. С одной стороны, она не претендует на всеохватность (хотя название «Ранневикторианский Лондон» вызывало бы меньше придирок), с другой - не углубляется в фанатичное исследование какой-то одной исторической темы. Читателю, особенно не очень подготовленному, так легче. Но и уязвимость у книги подобного рода повышается.
Во-первых, даже если закрыть глаза на авторское самоограничение («Викторианский Лондон» Пикард заканчивается 1870-м годом, королева Виктория умерла в 1901-м), эта книга не касается очень многих «аспектов жизни жителей Лондона», и британские обозреватели этого из виду не упустили. Если некоторые придирки кажутся несколько анахронистическими (не описана жизнь сексуальных меньшинств), то другие вполне резонные (практически ничего не сказано о манерах, а в жизни викторианского общества социальное поведение выражалось именно через них). У Пикард вообще есть значительный перекос в сторону жизни «простых» людей и их бедственного положения. Для Британии это тоже четко выраженная тенденция: в конце концов, о жизни высших и отчасти средних слоев викторианского общества мы немало знаем, во-первых, от них самих. Во-вторых, в последние десятилетия историки - и в академических кругах, и те, кто пишет для широкой публики, - массово обращаются к тем, у кого в прежние времена не было собственного голоса. Отсюда бесчисленные книги о викторианских женщинах, детях, слугах, рабочих, мелких фермерах, шахтерах, гувернантках и молочниках. На это накладывается еще и некоторая левизна значительной части британского образованного класса - и книга Пикард следует в фарватере этой недавней, но в данный момент доминирующей традиции.
Из этого неизбежно следует важный недостаток книги, для британского рынка простительный (они там успели этим пресытиться), а для российского − весьма огорчительный. Мы узнаем очень мало о жизни среднего и высшего класса, с которым в массовом сознании ассоциируется «викторианство». То, что Пикард об этом пишет, включая небрежный портрет королевы Виктории, - или очень вторично, или просто не слишком верно. Видно, что ее эти темы интересуют гораздо меньше, чем канализация или рацион рабочей семьи.
Зато в книге ясно слышен голос рассказчика, часто обаятельный («Как бывший юрист финансового управления, я не совсем понимаю суть дела, а как феминистка, аплодирую»), и уж из жизни всяких оборванцев и мошенников она находит истории весьма увлекательные (например, про якобы приличных дам в поездах, у которых одна рука - искусственная, а настоящей они в это время обчищают ничего не подозревающего соседа).
К числу достоинств книги можно отнести еще одно сознательное самоограничение автора: Пикард не использует в качестве источников художественные тексты. Использовать их - страшно соблазнительно. Кажется, что взял полное собрание сочинений Диккенса - и вот перед тобой энциклопедия английской жизни. На самом деле, конечно, это так же рискованно, как изучать Россию 1990-х годов по Пелевину (ну, почти). Но за давностью лет это иногда нелегко понять, и исследователи наивные разницы не замечают, а исследователи коварные эксплуатируют ее для собственных нужд. В качестве примера можно привести многочисленные книги британского историка Джудит Фландерс, которая часто иллюстрирует свои тезисы (обычно тоже с некоторым левым уклоном) цитатами из художественной литературы, иногда еще и урезанными так, как удобно исследовательнице.
Все сказанное ни в коей мере не призвано умалить достоинства книги Пикард - это добросовестное исследование, живо и доступно написанное, и любители викторианства не будут разочарованы. Нужно только помнить, что в британском контексте с ней соревнуются еще несколько десятков сходных книг, из которых сколько-то, несомненно, тоже заслуживают перевода, раз уж интерес к жанру и к эпохе так очевиден.
Лайза Пикард. Викторианский Лондон. - М.: Издательство Ольги Морозовой, 2011
На протяжение 19 века Лондон превратился из города со средневековыми представлениями о санитарии и гигиене в цивилизованный в нашем представлении город. Вполне возможно, что через пару сотен лет, а то и раньше, и нынешние представления о цивилизованности будут казаться ужасными.
К 1842 году, согласно переписи, в Лондоне насчитывалось 1 945 000 человек, и, вероятно, больше, если включить сюда тех, кто не стремился попасться на глаза чиновникам.
Темза воняла. Основной составляющей были человеческие отходы. В прежние века Темза действительно "текла светло", и в ней водились лосось и лебедь. Люди, очищавшие выгребные ямы, продавали человеческие экскременты как полезное удобрение для питомников и ферм за пределами Лондона. Иногда из окна на незадачливых прохожих или на улицу выливали ночной горшок, его содержимое добавлялось к разнообразной мешанине из дохлых собак, лошадиного и коровьего навоза, гниющих овощей. Дождь смывал большую часть всего этого в Темзу.
В старых частях Лондона дома стояли на краю грязевых озер. ...в аристократических районах " в канализационных трубах было много повреждений, где скапливались вредные вещества, во многих местах трубы засорялись, и ужасно пахло, даже внутри, в домах высшего общества.
Еще одной составляющей букета уличных ароматов были экскременты животных. По всему Лондону держали коров в коровниках в ужасных условиях, не позволяющих произвести уборку. Коровы, овцы, телята и свиньи, которых продавали на Смитфилдском рынке, проходили по улицам Лондона, оставляя по дороге около 40 000 тонн навоза в год.
...Трущобы отравляли своим зловонием грязные переулки за самыми модными магазинами и домами. Но первое место, несомненно,принадлежало Бермондси, на южном берегу Темзы напротив лондонского Тауэра. Здесь выделывали кожу, это был долгий, требующий мастерства процесс, в котором применялись, в частности, собачьи экскременты. (Возможно, что Швейк подрабатывавший тем, что собирал собачьи какашки, в оригинали "песьи какавки", тоже сдавал их кожевенникам. Те, кто бывал, как мы в Марракеше в квартале, где обрабатывают кожу, вспомнят резкий неприятный запах.
)
Когда ватерклозеты стали обычным явлением, викторианцам следовало прежде всего поздравить себя с прорывом в очистке территории Лондона. К 1857 году число ватерклозетов достигло 200 000, они надлежащим образом заменили выгребные ямы, а опорожнялись прямо в Темзу по канализационным трубам. Результатом, несколько отсроченным, но неизбежным, было Великое Зловоние 1858 года. В июне Темза воняла настолько сильно, что находиться в Вестминстерском дворце в покоях, выходивших на реку, стало не только непреносимым, но и опасным.
Лондонцы начали понимать, что управление городом посредством средневековых приходских советов в условиях девятнадцатого столетия нежизнеспособно, и в 1845 году был создан Первый лондонский столичный совет по городским работам. Впервые канализация рассматривалась как общегородская проблема. По счастью в комиссию в 1849 году вошел Джозеф Базалджетт....
Широкие взгляды, оганизаторская энергия и инженерный гений сделали невозможное.Старые сточные трубы были проложены к Темзе или одному из множества её притоков. Базалджет, фигурально выражаясь, взял ручку и провел прямые..., приблизительно параллельные реке, перпендикулярно старым сточным трубам и притокам Темзы. Эти линии доходили до реки гораздо дальше по течению, далеко за границами тогдашней застройки. ...Весь проект, оцененный в 3 миллиона фунтов и осуществленный благодаря частным инвестициям и государственному финансированию, занял пять лет. ...Работа над "перехватывающими канализационными трубами" началась в феврале 1859 года и продолжалась по всему Лондону, препятствуя уличному движению, но в какой-то мере ослабляя прежние запахи. ...К ноябрю 1861 года около 1000 человек работали над северным средним уровнем и он быстро продвигался. В большинстве случаев туннели закладывались под улицами, выкапывались и засыпались, иногда на 30 футов ниже уровня земли.
Об официальном открытии Кроснесской насосной станции принцем Уэльским взахлеб писала "Иллюстрейтед Лондон Ньюс" от 15 апреля 1865 года. Принц прибыл на королевской барке из Вестминстерского дворца в сопровождении двух архиепископов, двух принцев, двух герцогов,двух графов, нескольких счастливцев-членов парламента и других сановников....Его королевскому высочеству вместе с его окружением продемонстрировали машинное отделение и котельную, провели их в штольню, где были проложены канализационные трубы..Визитерам была предоставлена уникальная возможность гулять в огромном резервуаре, освещенном мириадами разноцветных огней, который весьма скоро должен был наполниться сточными водами. Затем принц повернул в машинном отделении рукоять и станция заработала.
Насосная станция в Кроснессе. Почти дворец.
Вероятно, Базалджетту надоело, что вся его замечательная работа скрыта от людских глаз, и он решил воспользоваться последней возможностью выразить свою артистическую душу и произвести впечатление на публику. Насосная станция Абби-Миллз, где соединялись северные верхний и средний уровень канализации, была зданием, в котором Кубла-хан Колдриджа чувствовал бы себя как дома, - с минаретами и тому подобным. (" Кубла-хан"- поэма Сэмюэла Тейлора Колдриджа, опубликована в 1816 году, переведена Константином Бальмонтом.)
Теперь поговорим о викторианских туалетах. Как ни странно, это не всегда были ватерклозеты. В 1860 году преподобный Генри Моул, вдохновленный вероятно, отрывком из Второзакония ("Кроме оружия твоего должна быть у тебя лопатка; и когда будешь садиться вне стана, выкопай ею яму, и опять зарой ею испражнение твое), изобрел земляной туалет, заслуживающий того, чтобы рассказать о нем подробнее. Позади сиденья располагался ящик с чистой сухой землей. Сухой, чтобы она могла свободно сыпаться. Подходящую землю можно было высушить на кухне в печке. В прочной деревянной плите, напоминающей низкий стол на четырех ногах, проделывалось круглое отверстие посередине с укрепленной под ним металлической чашей, внутри под правой рукой делалось еще одно отверстие поменьше, с рукояткой, чтобы ссыпать землю из ящика в резервуар под сиденьем. Земляной туалет было легко содержать и чинить, легко чистить, а пол под ним можно было подметать и мыть.
Но все же земляные туалеты были вытеснены ватерклозетами. Посетители Всемирной выставки, впервые воспользовавшиеся устройством мистера Дженнингса, дали о нем самые восторженные отзывы. В 1861 году Томас Креппер начал продавать свои ватерклозеты с лозунгом: " Одно нажатие - и надежный спуск". Его клозет с эластичным клапаном, стоивший 3 фунта 9 шиллингов 6 пенсов, полностью оправдывал свою цену. Подвешенный сверху двухгалонный бачок продавался вместе с "устройством, предохраняющим от излишнего расхода воды", "внутренними клапанами, заглушающими шум в трубах" и "медной цепочкой с фарфоровой ручкой"... И все это за 1 фунт 1 шиллинг 6 пенсов.
Когда читаешь "Викторианский Лондон", глядя в окно на огород, некоторые вещи воспринимаются близко. Когда-то нашими соседями была пара стариков, которые удобряли свои грядки содержимым собственной выгребной ямы и считали, что это лучшие удобрения. Уважаемый садовод Дж. Лаудон в викторианскую эпоху давал аналогичные советы по уходу за английским садом:
" Самым ценным органическим удобрением являются человеческие фекалии, за ними следует навоз, богатый аммиаком и азотом... в каждом доме следует устроить приспособление для сбора жидких фекалий в две смежные емкости с последующим разведением их водой. Там, где нельзя собрать мочу, лучшим её заменителем будут экскременты и вода... "
И это называется викторианским ханжеством! Это не пустые призывы к повторной переработке отходов, но трезвый совет. Остается неясным, когда садоводы перестали собирать мочу для сада, но торопливое посещение компостной кучи в благопристойных сумерках практикуется до сих пор. Все это возвращает нас к мысли о преимуществах земляного клозета перед водяным.
В последнюю декаду столетия многие продавцы сетовали на то, что у них нет возможности надеть выходное пальто и шляпу, кроме как в воскресенье; но и тогда они были слишком усталыми, чтобы куда-то идти развлекаться. Однако тем, у кого были время и силы, Лондон Викторианской эпохи предлагал множество развлечений и способов времяпрепровождения для бедных. Сами улицы были всегда полны удовольствий для тех, у кого в кармане имелось несколько пенсов. Бесчисленное множество продавцов предлагали еду и напитки, торговали горячим, дымящимся печеным картофелем из ярко раскрашенных коробок, имбирным пивом (полпенса за кружку) из баллонов со сверкающими медными ручками, патокой, ирисом с миндалем, леденцами на палочке за полпенса, мятными конфетами, мороженым (оно стало популярным в 1850-х гг.), горячими мясными пирогами (на которые всегда был большой спрос) и кружками молока. Почти во всех близлежащих предместьях имелись коровники, в 1880-х гг. насчитывалось 700 лицензированных молочных ферм; они существовали до тех пор, пока их продукцию не вытеснило молоко, доставлявшееся по железной дороге. Это молоко торговцы покупали по полтора пенса за кварту у лондонских молочников, разбавляли его водой, подслащивали, а потом продавали по полпенса за пинту. Более сытным, чем разбавленное и подслащенное молоко, было «рисовое молоко» — густой рисовый отвар с добавлением сахарного сиропа.
Продавцам «рисового молока» и особенно продавцам пирожков нужно было быть готовыми бросать монетку в споре о цене товара. Если продавец пирожков выигрывал пари, проигравший покупатель должен был отдать ему пенс, не получая взамен пирожок; если продавец проигрывал, он должен был отдать покупателю пирожок бесплатно. Один из продавцов говорил: «Если бы не пари, мы бы вообще ничего не могли продать». «Очень мало кто покупает без пари, особенно мальчишки. Джентльмены, которые вечером идут в трактир, подбрасывают монетки не потому, что хотят есть: если они выигрывают, то развлекаются, кидая пирожки друг в друга или в меня».
Кроме торговцев едой и напитками по улицам ходили продавцы буклетов, книг, запечатанных «секретных бумаг», скорее всего порнографических. Книги и буклеты были неизменно скандального, сенсационного, ужасающего или эротического характера — они содержали описания дуэлей между знатными дамами, жестоких убийств, биографии преступников и палачей, сообщения о ссорах в Виндзорском или Букингемском дворце либо заметки вроде такой: «Сатанинские манипуляции доктора над пациентами в состоянии гипноза». На улицы каждый день выплескивалась масса людей, развлекающих публику: фокусники на Джермин-стрит, глотатели огня на Грейз-Инн-лейн, кукольники с представлениями «Панч и Джуди» на Лестер-сквер, Оксфорд-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд; кукольники с танцующими марионетками и комическими скелетами, люди, демонстрирующие механические фигуры, телескопы (посмотреть один раз стоило один пенс), кинетоскопы с движущимися картинками, посмотреть которые разрешалось за бутылку, если, к примеру, у мальчишки не было денег, хотя бутылки обычно стоили три пенса за дюжину. Но даже если у него не было ни монет, ни бутылки, он все равно глазел на представление акробата или силача, жонглера или глотателя ножей, клоуна или канатоходца, танцующей собаки или обезьянки-гимнастки, а затем убегал — до того, как начинали собирать деньги со зрителей.
Дж. Перри. Лондонская улица. Фрагмент. 1835 г.
Лайза Пикард Викторианский ЛондонРазмеры и население Лондона - городские власти - бедные и богатые районы - полиция - пожарная охрана - водоснабжение - газ - сбор мусора и золы - загрязнение воздуха - почта
В издательстве Ольги Морозовой вышла книга Лайзы Пикард «Викторианский Лондон». В ней в живой и остроумной манере описывается повседневная жизнь Лондона в наиболее интересный и неоднозначный период истории Великобритании. Читатель познакомится с любопытными подробностями, взятыми из дневников обычных лондонцев и публикующимися впервые. Здесь истории самых разных вещей и явлений - от зонтиков, почтовых ящиков и унитазов до возникновения левостороннего движения и строительства метро. «Частный корреспондент» публикует главу из книги, любезно предоставленную издательством.
В издательстве Ольги Морозовой вышла книга Лайзы Пикард «Викторианский Лондон». В ней в живой и остроумной манере описывается повседневная жизнь Лондона в наиболее интересный и неоднозначный период истории Великобритании. Читатель познакомится с любопытными подробностями, взятыми из дневников обычных лондонцев и публикующимися впервые. Здесь истории самых разных вещей и явлений - от зонтиков, почтовых ящиков и унитазов до возникновения левостороннего движения и строительства метро. «Частный корреспондент» публикует главу из книги, любезно предоставленную издательством.
Проза жизни
Во времена римлян Лондон был крепостью с толстыми стенами, стоявшей на берегу Темзы и занимавшей площадь около одной квадратной мили.
Эти стены дожили до восемнадцатого века, но Лондон вырвался из них давным-давно, словно растолстевшая дама из корсета. После Великого пожара 1666 года многие лондонцы предпочли тесным кварталам старой «квадратной мили» новые поселения за стенами города. Хотя банкиры и купцы остались в Сити, высший свет переместился на запад. За Сент-Джеймс-сквер выросла Белгрейвия. Зелёные поля отступали всё дальше от центра Лондона.
Римляне, по меньшей мере, знали, что они называют Лондиниумом. С тех пор определить границы столицы Англии становилось всё труднее. В «Путеводителе по Лондону», опубликованном в 1849 году, сообщается, что периметр города «составляет около тридцати миль». В сентябре 1850 года неутомимый исследователь Лондона Генри Мейхью взял в качестве предмета рассмотрения Столичный полицейский округ: пятнадцать миль окружности с центром в Чаринг-Кроссе и некоторыми приходами, лежавшими за пределами аккуратно начерченного круга. Он подсчитал, что на этой территории находилось 315 приходов, 3686 миль улиц, 365 520 необитаемых домов, 13 692 населённых дома и 5754 строящихся. Но даже он заметил: «трудно сказать, где начинается и кончается столица». Наверняка было известно то, что длина Темзы в пределах Лондона, от Хаммерсмита до Вулиджа, составляет 20 миль. От Холлоуэя на севере до Камберуэлла на юге было 12 миль. От Боу на востоке до Хаммерсмита на западе - 14.
В 1862 году Мейхью - снова он - подсчитал плотность лондонской застройки, приход за приходом. Средняя плотность для Лондона равнялась 4,1 дома на акр, но эта величина сильно колебалась. В Кенсингтоне, с его 7374 акрами, на один акр приходилось 2,5 дома. В Хампстеде (2252 акра) - всего 0,8.
В приходе Св. Луки в центральном Лондоне застройка была самой плотной - 30 домов на акр.
Свою экскурсию по Лондону городских легенд уместно начать с печально известной тюрьмы Ньюгейт. Располагавшееся в центре Сити, на перекрёстке Ньюгейт-стрит и Олд-Бейли, здание было не только прекрасным примером английского неоклассицизма работы архитектора Джорджа Данса младшего, но и символом печальной участи всех, преступающих закон. В полном соответствии со своим предназначением оно поражало массивным рустом, создававшим атмосферу мрачности и уныния. Хотя здание Данса не было оригинальным, именно оно отложилось в народной памяти; сама тюрьма функционировала аж с 1188 года.
В 1851 году население Англии составляло около двадцати двух миллионов, из них 54% жили в городе, но эта цифра постепенно увеличивалась до 58% в 1861 году и 65% в 1871 году. Из них три с половиной миллиона проживало в Лондоне. Вторым по величине английским городом был Ливерпуль с населением более 395 000 человек, далее следовали Манчестер (338 000) и Бирмингем (265 000). С ними соперничал шотландский Глазго (375 000).
В современном мире церковные приходы давно утратили своё значение. Наблюдательный пешеход может иногда заметить на стенах старых зданий на уровне земли небольшой камень с двумя рядами инициалов, указывающих на ближайшие приходы. До викторианской эпохи приходы и их границы играли важную роль в жизни горожан, так как местное управление, - если оно вообще имелось, - организовывалось приходом. История многих лондонских приходов уходит корнями в одиннадцатый век, во времена, предшествующие норманнскому завоеванию. Это могло быть интересно для историка, но раздражало всякого, кто хотел переселиться в Лондон в девятнадцатом веке. С мучительными судорогами старая приходская система, подобно змее, меняла кожу, и появлялся новый сверкающий Лондон. Указом столичной полиции от 1829 года (продлён до 1839-го) крайне неэффективные приходские констебли были заменены наёмными полицейскими в форме, которые имели право действовать по всему городу - разумеется, за исключением Сити, настоявшем на сохранении собственных стражей порядка. Кроме того, была упразднена устаревшая Столичная компания по канализации - везде, кроме Сити, - и вместо неё создано Столичное управление городским хозяйством, наделённое правом требовать установления канализации независимо от приходских границ - что, вероятно, могло бы предотвратить Великое зловоние 1858 года. Другие функции передавались постепенно. Даже нумерация домов и названия улиц вошли в компетенцию центрального лондонского правительства.
Этот процесс продвигался медленно, отчасти из-за отказа Сити пролить свет - пусть даже в виде нового газового освещения - на свои внутренние дела, но к 1888 году Лондонский совет взял под своё управление весь город.
Гильдии лондонского Сити, обладавшие огромной властью в шестнадцатом веке, большей частью превратились в общественные или финансовые клубы, управлявшие своими немалыми владениями. Только Гильдия торговцев канцелярскими принадлежностями не допускала в свои ряды представителей других профессий. В другие гильдии можно было вступить за 105 фунтов и без предварительного обучения.
Компания перевозчиков людей и грузов по Темзе, строго говоря, не была настоящей гильдией, поскольку никогда не вводила для своих членов особой формы, однако в ней существовала эффективная система обучения, учитывающая особенности речной навигации, в том числе зыбучие пески.
Тогда как богачи купались в роскоши, бедняки, ютившиеся у них под носом, влачили жалкое существование. Рядом с Чансери-лейн, кварталом юристов, был переулок, где «ужасные, одноглазые, изуродованные оспой существа… недоверчиво глядят сквозь грязные, заклеенные бумагой окна.
Рахитичные дети копошатся в грязи. Пища, продающаяся в местных лавках, хуже требухи, которую бросают кошке…».
Поблизости, на Фулвудс-рентс, была воровская кухня, если идти «по дорожке, сквозь железную калитку, по узкому проходу, грязной старой лестнице, через грязный коридор… в большой старый подвал, [где были] мужчины и мальчики, человек пятнадцать, все воры».
Вокруг [Вестминстерского] аббатства есть много страшных дорог и тропинок. За Риджент-стрит и Оксфорд-стрит стоят ряды домов, где ютятся самые обездоленные жители Лондона. В Кенсингтоне, Белгрейвии, Уэстбурнии и Риджентс-парке, вдоль дороги на Шордитч, есть жуткие трущобы.
За рекой, в Бермондси, возле зловонных кожевенных фабрик, на Джейкобс-Айленде, стояли дома «с деревянными галереями и спальнями на сваях, нависшими над тёмной водой … Шаткие мостки… были перекинуты через канавы… [откуда брали] воду для питья и стирки [и сбрасывали экскременты]».
Однако часть той территории, которую мы сейчас называем Ист-Эндом, была не такой ужасной. В Бетнал-Грине семья из четырнадцати человек жила в трёхкомнатном «особняке», построенном в свободное время главой семейства и его отцом. Разумеется, там было тесно, но «как и в любом здешнем доме хозяева держали свиней, либо кур или уток, а иногда и всех сразу» - этот сельский налёт укреплял финансовое положение семьи. Другие районы тоже имели свои отличительные черты. Ткачи из Спитлфилдса, где шёлкоткачество пришло в упадок, издавна славились своей любовью к цветам, ещё в 1849 году в некоторых дворах «росли разноцветные георгины». В то время Савил-роу играла роль современной Харли-стрит, там жили известные врачи. В пригородах можно было встретить как богатые, обсаженные деревьями авеню (Сент-Джонс-Вуд, Клапам, Илинг и Кенсингтон), так и длинные двухэтажные террасы Хакни и Брикстона. И ещё: «Здесь в Лондоне, есть целый квартал, который называют ‘австралийским’, там живут люди, сделавшие состояние в Виктории или Мельбурне». К сожалению, автор не указал, где именно.
Новая столичная полиция быстро приобрела репутацию эффективной и неподкупной. Туда набирались мужчины не ниже 5 футов 8 дюймов ростом, физически крепкие и в основном грамотные. Они выделялись в толпе благодаря форме, а цилиндры из лакированной кожи, которые в 1860 году были заменены привычными шлемами, защищали их и придавали солидность. Каждый полицейский имел при себе дубинку, фонарь и трещотку - вроде тех, что мы слышим на футбольных матчах, - чтобы предупреждать коллег о преступниках. Они патрулировали свои участки со скоростью две с половиной мили в час, регулярно встречаясь с полисменом соседнего участка, проверяли, надёжно ли заперты двери, освещали тёмные углы, чтобы убедиться, что там нет воров или беспризорников. Они держались поближе к краю тротуара, чтобы им на голову не вылилось содержимое ночных горшков, опорожняемых с верхних этажей.
Полисмены не имели права утолять голод в пабах. В кармане у них лежал свёрток с едой, а жажду они утоляли из общественных питьевых фонтанов. (Возможно, так было в идеале, а в действительности стражи порядка не всегда оставались глухи к призыву гостеприимной поварихи перекусить у неё на кухне - к тому же, при этом они оставались в пределах своего участка). С появлением полиции число зарегистрированных преступлений резко снизилось. Возможно, благодаря мудрому решению сосредоточить внимание на преступлениях, представляющих опасность для людей и собственности, вместо того, чтобы гоняться за мальчишками, звонившими в двери или запускавшими волчки на улицах. Между шайками преступников, армией проституток и полицией сохранялось шаткое равновесие, которое устраивало обычных граждан, не считая адвентистов седьмого дня, яростно требовавших от полиции ужесточения законов, запрещавших воскресную торговлю и развлечения.
Полицейским полагалось быть готовыми к проявлению насилия. В один из вечеров инспектор полиции потребовал от проститутки по прозвищу Косая Бет не приставать к прохожим в Клапам-парке. «У неё был пропитанный хлороформом платок, она мгновенно прижала его к лицу инспектора, и тот моментально потерял способность к сопротивлению.
Потом она сняла с него часы и только собиралась улизнуть, как её задержали два сыщика, стоявшие в кустах, и доставили в участок». Однажды всего шесть полицейских усмирили толпу взбунтовавшихся ирландцев из Саффрон-хилла. Один из полицейских зарядил свой пистолет красным порошком и выстрелил в приближавшегося к нему «огромного детину».
Тот рухнул, и толпа, увидев его красное лицо, отступила при виде крови. Пострадавший был доставлен в больницу Св. Варфоломея, находившуюся за углом. Там ему вымыли лицо, и он пошёл своей дорогой, задумчивый, но невредимый. Тогда же были предприняты первые попытки регулировать движение, которые произвели большое впечатление на Ипполита Тэна: «На углу Гайд-парка я наблюдал за полисменами на дежурстве… они всегда молчат: если в уличном движении происходит затор, они просто поднимают руку, чтобы остановить кучера, и опускают её в знак того, что можно двигаться дальше. Кучера подчиняются им мгновенно и без слов». В таких местах, как расположенная в Сити площадь Банк, отсутствие регулировщиков чувствовалось очень остро - возможно, власти Сити могли заметить, где терпят поражение.
Пожарная служба также остро нуждалась в централизации. Приходская система была настолько неэффективной, что страховые компании создавали свои пожарные бригады, которые срочно выезжали на пожар - и тратили время, чтобы проверить, застраховано ли строение в их компании.
И если нет, уезжали. В отдельные годы в Лондоне насчитывалось до 150 приходских пожарных команд, не считая семнадцати прочих. Страшный пожар на Тули-стрит, случившийся в 1861 году, доказал необходимость сильной единой системы, способной реагировать на любой вызов из любой части Лондона, однако Столичная пожарная команда была создана лишь в 1865 году. Чтобы запрячь лошадей и подготовиться к выезду, команде требовалось от трёх до семи минут, а экипаж мчался по улицам с бешеной скоростью десять миль в час. Однако даже при напряжении всех сил и отсутствии дорожных помех, доблестным пожарным требовалось около получаса, чтобы прибыть на пожар всего в миле от них.
В ту пору, когда Лондон был моложе и меньше, чистая питьевая вода была доступна любому горожанину. Однако к девятнадцатому веку она стала роскошью. Путеводитель 1849 года предупреждал приезжих, чтобы они «не пили плохую воду, доставляемую в домашние хранилища из Темзы. Хорошую питьевую воду можно найти в каждом квартале, послав кого-нибудь к роднику или колонке» - в некоторых тропических странах до сих пор пить можно только воду из бутылок. Но в позапрошлом веке в родники и колонки, призванные снабжать всех питьевой водой, вода попадала уже загрязнённой нечистотами из выгребных ям, становившихся всё глубже по мере того, как заполнялись старые. На низком южном берегу Темзы проблема стояла особенно остро. Там местные жители давно перестали пользоваться акведуками, служившими их отцам и делам; из них пили воду только неимущие прохожие, не подозревавшие о её вредных свойствах.
Есть некая сила - возможно, та самая, что названа у Диккенса «влечением к ужасному», - которая и ныне гонит многих людей к реке. Во все времена бродяги и нищие спали или жили под мостами или даже на мостах. Беднейшие из бедных обоего пола, как известно, пользовались скамейками на набережной Виктории от Вестминстерского моста до моста Блэкфрайерз почти с момента её сооружения. Их устойчивая заворожённость рекой наводит на размышления. Не ассоциируется ли у них течение реки со временем, которое, к счастью, проходит? Или всё дело - в возможности погрузиться? А может быть, тут более прозаическое желание: находиться подле других, испытывающих такие же тяготы? Возможно, Темза потому зовёт потерянных и обиженных, что она всегда была накоротке с потом, трудом, бедностью и слезами. Бродяг и отверженных всякий раз толкает к ней одна и та же надежда, одно и то же одиночество. Река - огромный водоворот страдания.
В 1847 году Эдвин Чедвик указал на огромное значение канализации, сбора мусора и улучшения источников питьевой воды для общественного здравоохранения, последний пункт он признал «абсолютно необходимым». Но почему-то ничего так и не было сделано. (Чедвик, блестящий организатор здравоохранения, был бы известен не меньше Брунеля или Базалджетта, если бы не ссорился со всеми, с кем работал, поэтому немногие из его идей были осуществлены при его жизни.) Помимо местных источников, воду разного качества доставляли восемь коммерческих компаний. Они нередко прокладывали трубы рядом с выгребными ямами и под дорогами. Если те давали течь, то полученная смесь могла оказаться смертельной. Попытку фильтровать воду предпринимали всего три компании. Восточная лондонская компания по водоснабжению утверждала, что пропускает воду через поля фильтрации в Ли-Бридж (эти поля больше не используются, но сохранились как прекрасный заповедник дикой природы), однако, несмотря на эти утверждения, два клиента обнаружили в своих водопроводных трубах угрей. Северные пригороды брали воду из Чадуэлла, Ли и Нью-Ривер, которые прежде, чем достичь Лондона в относительно чистом состоянии, протекали через десяток деревень. Южные районы снабжались из заполненной нечистотами Темзы. По словам Мейхью, «мы пьём раствор наших собственных фекалий».
Эти различия бросаются в глаза при рассмотрении заболеваемости холерой - болезнью, вызванной некачественной водой. Во время страшных эпидемий девятнадцатого века число смертей от холеры на южном берегу Темзы в три-четыре раза превышало то же число на северном. В частные дома вода подавалась с перебоями, а по воскресеньям не подавалась вовсе. Бедняки хранили воду в любых ёмкостях, которые им удавалось раздобыть, и устанавливали их во дворе, недалеко от отхожего места. Когда вода кончалась, люди шли к ближайшей реке или каналу - разумеется, грязным, - туда же выливали ночные горшки. В Степни, бедном районе на берегу Темзы, было зарегистрировано 22 случая смерти от холеры - в стольких же ярдах находился канал Риджентс.
Более 17 000 домов вообще не имели водопровода, полагаясь на загрязнённые колодцы. В беднейших районах Лондона 70 000 домов снабжались водой из колонок - по одной на 20 –30 домов, - из них три раза в неделю по часу в день текла тонкой струйкой вода. Если вы пропускали очередь или же вода кончалась, приходилось идти со своим ведром или кувшином к ближайшей колонке, надеясь на удачу. Знакомые сегодня каждому поилки для лошадей, в которых теперь растут красивые цветы, были установлены в 1859 году, когда Столичная ассоциация бесплатного питья (впоследствии известная как Столичная ассоциация питьевых фонтанов и поилок для скота) в интересах движения за трезвость начала снабжать чистой водой неимущие классы и направлявшихся на рынок животных.
Средний класс мог позволить себе хранить воду в специальных резервуарах, но даже их нередко оставляли открытыми и, следовательно, подверженными загрязнению. Во многих частных домах помимо водопровода имелись колодцы.
В доме Карлейля в Челси под кухней находился колодец с насосом, им продолжали пользоваться и после того, как в 1852 году туда был проведён водопровод. Обычно вода поступала по трубам в подвал или на первый этаж - «низкое обслуживание», - однако, заплатив на 50% больше стандартной цены, вы получали «высокое обслуживание»; вода по-прежнему поступала с перебоями, но на высоту 13 футов, то есть в спальню на втором этаже. «Высокое обслуживание» требовало прокладки специальных труб, поэтому им пользовались редко.
Чарльз Диккенс был одним из тех клиентов Компании Нью-Ривер, которые его установили (3% от общего числа), в 1855 году он писал из своего дома на Тависток-сквер: «Воды, которую я получаю, нередко бывает до смешного мало, и… хотя я плачу дополнительную плату за ванну, в понедельник утром я остаюсь таким сухим, как если бы Компании Нью-Ривер не существовало вовсе - о чём я иногда страстно мечтаю». Неотложную потребность улучшить водоснабжение Лондона признавали все, за исключением акционеров чрезвычайно доходных компаний по водоснабжению. Эти компании просуществовали до 1902 года, когда новое Столичное управление водными ресурсами выкупило их за сорок миллионов фунтов стерлингов. Только с 1904 года вода начала подаваться бесперебойно. Прежние законы, требовавшие от компаний постоянной подачи воды, было слишком легко обойти.
Ещё одной сферой, где новому централизованному органу пришлось уступить частным интересам, было газоснабжение.
Около двадцати компаний, среди которых ведущее положение занимала Лондонская компания по газовому освещению и коксу, поделили рынок между собой и отражали любые попытки правительства контролировать их деятельность; только в Сити властям удалось проявить силу и получить контроль над ценой и качеством газа, который поставляли компании.
Домашнее потребление газа росло, но главной областью его применения было общественное освещение улиц. Многие улицы и мосты освещались газом, который Лондонская компания по газовому освещению и коксу поставляла с 1812 года.
«Едва опускается вечер, фонарщик со своей лёгкой лестницей деловито снуёт от столба к столбу и зажигает огонь». В 1846 году последняя масляная лампа на Гровенор-сквер была заменена газовой
Отходы викторианского дома, возможно, не состояли главным образом из упаковки, как сейчас, но всё же угрожающе росли. Помимо золы и угольной пыли из открытых каминов туда входили овощные очистки, кости, тряпьё и бумага, выметаемый мусор, испорченная пища и сломанная мебель. Теоретически всё это должны были убирать местные приходские служащие и утилизировать безопасным для здоровья способом. На деле же в бедных, густонаселённых районах Ист-Энда этого не делали, и «бедняки не осмеливались избавиться от груды мусора, оскорблявшей зрение и обоняние, боясь наказания за нарушение контракта с тем, кто был обязан её вывезти, пусть и не сразу». По идее вывоз мусора должен был производиться бесплатно, но если вы хотели, чтобы его убрали поскорее, нелишне было напомнить о себе мусорщикам с помощью чаевых. Они бродили по улицам Лондона парами, катя перед собой тележку с высокими бортами и выкрикивая: «Мусор, ой-ё!» Свои тележки они везли на одну из мусорных свалок, разбросанных по Лондону и окрестностям.
Мусорные свалки были довольно крупными предприятиями, на которых работало до 150 человек. «Некоторое время назад, - писал Мейхью в 1862 году, - недалеко от Грейс-иннлейн имелась огромная мусорная свалка ценой в 20 000 фунтов стерлингов, но тогда за челдрон мусора можно было выручить от 15 шиллингов до 1 фунта». В 1848 году в Спрингфилде рядом с работным домом располагалась свалка бытовых отходов и нечистот, гора фекалий величиной с довольно большой дом и искусственный пруд, в который сливалось содержимое выгребных ям. Всё это сохло на открытом воздухе и часто перемешивалось, чтобы «фабрика органических удобрений» могла вырабатывать превосходные брикеты и продавать их фермерам и садовникам по 4–5 шиллингов за тележку. Ещё одна мусорная свалка, «зловонные горы бытового мусора, дорожной грязи, падали и отбросов», находилась в Бетнал-Грине, пока в 1856 году баронесса Бердетт Куттс не приказала её убрать, чтобы построить там ряд образцовых домов.
Нередко на мусорной свалке трудилась целая семья. Глава семейства привозил мусор в тележке, сыновья относили его матери, сгружали рядом с её огромным проволочным ситом и сортировали: тряпьё и кости шли на производство удобрений и бумаги, уголь и зола - на кирпичи, старая обувь годилась для красилен, а пищевые отходы для животноводства. Иногда работали вместе и женщины. Автор необыкновенных дневников Манби, питавший неподдельный интерес к трудящимся женщинам, описал «группы мусорщиц», возвращавшихся с Паддингтона, где в 1860 году была мусорная свалка. «Одна из них, широкоплечая, в толстом коричневом пальто, несла на спине мешок с трофеями - всякий хлам, собранный на свалке». Пять лет спустя он увидел их опять в Кенсингтонском саду, где «томные красавицы… лениво возлежали в своих ландо в облаках бело-розовых кружев… а компания дюжих оборванных девиц металась под колёсами экипажей, стараясь спасти свои конечности и мешки с золой».
Занятие мусорщика было прибыльным. И к тому же уважаемым. Мусорщик Додд (прототип Боффина из романа Диккенса «Наш общий друг») имел обыкновение ежегодно устраивать чаепитие, на котором мусорщицы «нередко выглядели очаровательно», а мусорщики «в чистых блузах с лентами и цветами напоминали образцовых землепашцев». Мусорщики получали хорошее жалованье: более 10 шиллингов в неделю и вдвое больше, если по ночам чистили выгребные ямы. Профессия передавалась по наследству. Её представители подчас хвастливо заявляли, что они «потомственные мусорщики».
Ещё одной примечательной чертой викторианского Лондона был туман, так называемый «гороховый суп». Хороший гороховый суп возбуждает аппетит. Лондонский «гороховый суп» был густым, жёлтым и зловонным. Принятый в 1956 году закон о чистом воздухе положил конец угольным каминам, извергавшим из каждого дымохода сернистый дым; на смену им пришли газ, электричество и центральное отопление, так что сегодня трудно себе представить, насколько грязным был лондонский воздух. В 1855 году Натаниел Готорн заметил, что собор Св. Павла «за годы почернел от дыма, хотя кое-где просвечивает белизна». Туман показался ему «скорее продуктом перегонки грязи… Мрак был таким густым, что все витрины освещались газом». Другой приезжий, Ипполит Тэн, заметил, что «воздух наполнен жёлтым густым туманом… все трещины дворца, который называют Сомерсет-хаус, черны, портики покрыты сажей… даже в парках туман, пропитанный дымом, оставил следы на зелени… на фасаде Британского музея резьба на колоннах забита жирной грязью». Житель Савил-роу отметил, что «в начале сентября Лондон не таков, как в остальное время. Воздух чист, нет дыма, потому что все дома [в фешенебельном Вест-Энде] закрыты. С Пиккадилли виден Хрустальный дворец в Сиднеме».
* Викторианская почтовая служба способна привести нас в трепет. Теперь мы рады, если в выходные дни нам хоть когда-нибудь доставят почту. Тогда же выемка писем в местных отделениях и почтовых ящиках производилась десять раз в день, начиная с девяти утра. Доставка корреспонденции в пределах центральной части Лондона, как обещалось, занимала полтора часа, а в радиусе двенадцати миль от Чаринг-Кросса - три.
В середине викторианской эпохи жители Лондона в течение дня могли рассчитывать на двенадцать выемок, по одной каждый час.
Письмоносец (слово «почтальон» появилось позже) был облачён в роскошный красный мундир и чёрный цилиндр.
Начиная с 1840 года ему не нужно было, вручая письма адресату, брать с него плату: так как доставка была уже оплачена, он просто просовывал письма в специальную дверную щель.
Предварительная оплата производилась с помощью покупки крошечного кусочка проштемпелёванной бумаги, которую отрезали от листа ножницами; позже, в 1853 году, была изобретена перфорация, и марку начали приклеивать к письму или конверту. Конверты постепенно вытесняли старомодный способ складывать письмо, но некоторые бережливые корреспонденты по-прежнему экономили бумагу - писали под прямым углом поверх уже написанного, так что разобрать текст письма было почти невозможно. Говорят, стоячие почтовые ящики изобрёл Энтони Троллоп, служивший на почте в 1855 году, когда на Флит-стрит появился первый подобный ящик.
С приближением шести вечера, последнего срока отправки почты в провинцию, главный почтамт на Сент-Мартинзле-Гранд являл собой красочное зрелище. Одно окошко предназначалось для газет, которые либо забрасывали внутрь, в большой ящик, либо передавали целыми пачками. Тем временем «клерки и ученики мчатся, запыхавшись, с корзинами или разноцветными мешками для писем» к другим окошкам и ящикам. За пять секунд до закрытия «стоящий у ящика почтальон в красном мундире возглашает: «Господа, время истекло!»… все стараются высвободить правую руку для броска, и через секунду сотни писем взлетают в воздух и падают, будто осенние листья, на дно ящика… С шестым ударом крышка ящика со стуком захлопывается, ящик проплывает перед окном для газет… и толпа зрителей… испустив вздох, расходится».
В 1860-х здание Саутуоркской ратуши, где располагался почтамт, снесли. В его подвалах были обнаружены ящики окаменевших плампудингов, отосланных войскам во время севастопольской осады 1854–1855 годов. Они, несомненно, порадовали бы солдат. Можем ли мы говорить в данном случае о просроченной доставке?
