"война и мир" - многонаселенный мир. Повести о прозе. Размышления и разборы
В Новой Третьяковке открылась грандиозная выставка самого известного русского художника-баталиста и этнографа Василия Верещагина (1842 - 1904). Помимо знаменитых «Апофеоза войны» и «Дверей Тимура» в экспозиции представлено около 180 живописных и 140 графических работ, а также документы и интереснейшие артефакты, связанные с путешествиями прославленного живописца и запечатленные на его полотнах. На юбилейной выставке Верещагин предстает во всем многообразии своих дарований: как талантливый литератор, создатель исторических сочинений, сопровождаемых иллюстрациями, неутомимый путешественник, боевой офицер и, конечно, уникальный живописец, отчасти предвосхитивший черты искусства XX века.
Василий Верещагин в 1902 году
В соответствии с богатой географией путешествий художника его произведения принято разделять на серии: туркестанскую, индийскую, балканскую, палестинскую, русскую, японскую. Отдельные темы составили полотна об Отечественной войне 1812 года и так называемая Трилогия казней, две масштабные работы из которой представлены на выставке, причем одна из них экспонируется впервые после продажи в Нью-Йорке в 1891 году, а вторая была специально отреставрирована к московскому показу. Местонахождение третьей остается неизвестным уже многие годы.
Апофеоз войны. 1871. ГТГ.
Центральное полотно и Туркестанской серии 1867 - 1874 годов, и всей выставки - «Апофеоз войны», произведение действительно уникальное и в то же время сочетающее в себе самые яркие черты философии и художественного языка мастера.
Задуманное как «Торжество Тамерлана», в процессе работы оно приобрело такую степень обобщения и эпической значимости, что почти утратило свои конкретные, временные черты. Гора обезображенных черепов, шокирующая своим щемящим безмолвием, поразительно контрастирует с теплым солнечным светом, заливающим пустынный пейзаж. Только вороны безразличным неторопливым движением напоминают здесь о мире живых, и старая крепость вдали своей воинственной неприступностью свидетельствует о том, что войны на этой выжженной солнцем земле не окончены. Не напрасно эту картину сближают с произведениями сюрреалистов XX века: ее минималистичная композиция и яркий символизм выходят далеко за рамки привычного реализма тех лет. Особенно пронзительно звучит посвящение работы всем великим завоевателям.
Входные ворота. Арка (крепости). Самарканд. 1869-1870. ГТГ.
В Туркестане палитра Верещагина вобрала в себя особенно яркий и теплый солнечный свет и неповторимые среднеазиатские цветовые нюансы. Тщательность, с которой он выписывает выщербленные, залитые солнцем камни, красочные старинные изразцы, пестрые ткани, сродни дотошности малых голландцев и пришедшему в XX столетии «принципу сделанности» у Филонова, когда каждая точка живописного пространства, каждый мазок тонкой кисти несет в себе дыхание жизни и, подобно капле воды, отражение огромного мира. При этом художник смело использует выразительные монохромные плоскости: раскаленное голубое небо, залитая солнцем каменная стена придают композициям ту степень обобщения и отстраненности, которая каждый незамысловатый сюжет, каждую непритязательную жанровую сценку возводит на высоту эпического повествования, символа.
Представляют трофеи. 1872. ГТГ.
Подчеркнутая строгость и минимализм композиций и ясность колорита туркестанской серии обуславливают ее близость и к сюрреализму, и к абстрактному искусству последующих времен. Эти приемы как будто отстраняют автора от изображаемого им сюжета, кажется, что он бесстрастно фиксирует на полотне все, что видит: богатую резьбу замысловатых колонн, игру солнечного света на разных по фактуре поверхностях, гору отрубленных голов русских офицеров. С безошибочным чутьем талантливого драматурга Верещагин управляет впечатлением зрителя, усиливая остроту сюжета подчеркнутой отстраненностью повествования.
Двери Тимура (Тамерлана). 1872. ГТГ.
Продуманная тщательность, с которой художник передает особенности фактур и форм в изображении знаменитых дверей Тимура, подчеркнута изменениями характера живописной поверхности. С виртуозной уверенностью, свободными, широкими мазками написана плоскость оштукатуренной стены, тогда как детали костюмов стражников и мелкая, дробная деревянная резьба переданы тонкой кистью с ювелирным изяществом. Однако внимание к деталям не отвлекает зрителя от многообразной символической глубины изображения. Метафора замкнутости и недоступности восточного мира, этот строго и графично выписанный портал рождает бесчисленное множество ассоциаций и с античным значением двери как перехода в иной мир, иное пространство, и с христианской символикой, выходя далеко за рамки этнографического жанра.
В парке. 1903. ГРМ.
В своих путешествиях Василий Верещагин с большой чуткостью и вниманием изучает особенности местной изобразительной традиции. В Японском цикле отчетливо видны черты японской эстетики в построении композиций и использовании линии как яркого выразительного средства. Более свободная манера письма умело передает эффект влажного, порой туманного воздуха этой островной империи.
Старуха-нищенка 96 лет. 1878. ГРМ.
Русская тема интересна очень теплой и душевной серией «портретов незамечательных людей»: крестьян, нищих, стариков, прекрасных своим обаянием и подкупающим простодушием.
Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой. 1878 - 1879. ГТГ.
Самые трагические и эмоциональные полотна Василий Верещагин выполнил во время Русско-турецкой войны, куда он счел своим долгом отправиться, оставив успешную мастерскую в Париже. Жестокость боев, героизм русских солдат и офицеров и потеря двоих братьев затронули его особенно глубоко. Воспоминания о пережитом и увиденном сопровождают каждую написанную картину. После выигранной битвы под Шейново художник стал свидетелем того, как генерал Скобелев объезжал войска. «…Мы выехали из дубовой рощи, закрывавшей деревню. Войска стояли левым флангом к горе Св. Николая, фронтом к Шейново. Скобелев вдруг дал шпоры лошади и понесся так, что мы едва могли поспевать за ним. Высоко поднявши над головою фуражку, он закричал солдатам своим звонким голосом: “Именем отечества, именем государя, спасибо, братцы!”. Слезы были у него на глазах. Трудно передать словами восторг солдат: все шапки полетели вверх, и опять, и опять, все выше и выше. Ура! Ура! Ура! без конца».
В изображение этого события Верещагин включил тела погибших, расположив их на первом плане картины, как будто напоминая о тех, кто заплатил самую высокую цену за эту победу, и делая их главным участниками победного смотра.
Побежденные. Панихида. 1878 - 1879. ГТГ.
Живописным реквиемом звучит масштабное полотно из Балканского цикла, которое изображает священника и солдата, служащих панихиду над бескрайним морем убитых. Мрачное темное небо проясняется только над творящими молитву, внося в скорбный эмоциональный строй работы просветление и надежду. Как и в других картинах этой серии, вся фабула отнесена здесь к краю полотна, а передний план занимают обнаженные тела, сливающиеся по цвету с сухой землей, укутанные, как саваном, тонкими былинками. Пронзительностью и высотой этой метафоры «Панихида» созвучна строкам Анны Ахматовой о земле:
…Но ложимся в нее и становимся ею,
Потому и зовем так свободно своею.
Храбрый офицер и участник сражений, Верещагин отправился на Дальний Восток в преддверии Русско-японской войны. Однако на театре военных действий он не успел исполнить ни одной картины. 31 марта (по старому стилю) на вражеских минах подорвался броненосец «Петропавловск», на борту которого погибли адмирал С.О. Макаров и Василий Васильевич Верещагин. В экспозиции представлены фотографии этого трагического момента, а также кадры с посмертной выставки работ художника в Санкт-Петербурге.
Экспозиция посмертной выставки работ В.В. Верещагина. 1904. Санкт-Петербург.
Большая юбилейная экспозиция в Третьяковской галерее рассказывает нам увлекательную историю об очень сильном и мудром человеке, чей талант и художественная интуиция восхищали современников и впечатляют зрителей полтора века спустя. Многогранность и эпический размах его произведений намного превосходят стереотипные представления о художнике-этнографе и баталисте. Подробная картина жизни и творчества великого русского живописца разворачивается в его масштабных полотнах и миниатюрных эскизах, в строках переписки с семьей и друзьями, в фотографиях и путевых зарисовках. На выставку стоит пойти, чтобы увидеть все это впечатляющее наследие, собранное воедино из многочисленных музеев и частных собраний, и последовать за ходом мысли выдающегося человека, что несомненно есть «наука самая занимательная».
Но. Матроны - это ежедневные статьи, колонки и интервью, переводы лучших англоязычных статей о семье и воспитании, это редакторы, хостинг и серверы. Так что вы можете понять, почему мы просим вашей помощи.
Например, 50 рублей в месяц - это много или мало? Чашка кофе? Для семейного бюджета - немного. Для Матрон - много.
Если каждый, кто читает Матроны, поддержит нас 50 рублями в месяц, то сделает огромный вклад в возможность развития издания и появления новых актуальных и интересных материалов о жизни женщины в современном мире, семье, воспитании детей, творческой самореализации и духовных смыслах.
Об авторе
Искусствовед, специалист по византийской живописи, куратор выставочных проектов, основатель собственной галереи современного искусства. Больше всего люблю говорить и слушать об искусстве. Замужем, воспитываю двоих котов. http://arsslonga.blogspot.ru/
Гр. М. Д. Гурьева.
И это так очевидно, так неизбежно вытекает из всего общественного настроения и внутреннего мира, что когда обстоятельства принуждают, во что бы то ни стало найти внутреннего врага, - его найти необычайно трудно. Во всех печальных обстоятельствах общественной, семейной и личной жизни, несчастие становится легче переносимо, когда есть возможность указать его виновника. Кого винить в несчастиях войны, в тех тяжелых испытаниях, которые связаны с вторжением неприятеля в страну? Правительство? Об этом говорят вскользь, как после Аустерлицкого поражения. Тайную «смуту», врагов внутренних, «крамолу», изменников? Где они? Мысль о необходимости экскурсий в эту область является порывом вдохновения у Ростопчина, побуждаемого настоятельной необходимостью как-нибудь снять с себя тяжелую ответственность и отвлечь от себя внимание взбудораженной толпы. Только вызванный такими исключительными обстоятельствами порыв вдохновения мог создать внутреннего врага из беспомощной фигуры молодого Верещагина.
В чем вина несчастного купчика, тщетно взывающего к Ростопчину: «граф, один Бог над нами?» В каком отношении к общему настроению находится она?.. Тщедушная фигура Верещагина проходит перед нами случайным эпизодом, еще более демонстрируя отсутствие в обществе элементов протеста и критики. И когда толпа, подстрекаемая Ростопчиным, кончает расправой над Верещагиным, в ней, в этой толпе, нет того озлобления и чувства справедливой мести, которые непременно должны сопровождать всякое проявление народного самосуда над тем, кого толпа считает своими действительными врагами. Расправа над Верещагиным - исключение и, как это в большинстве случаев бывает, исключение подтверждает правило об отсутствии у того общества стремления к поискам внутренних врагов и заподозреваниям соседа…
Гр. И. С. Лаваль.
Если бы то настроение, которое преобладало в момент, изображенный в начале «Войны и мира», могло благополучно сохраниться до вторжения французов в Россию, то принятый ходом событий характер «Отечественной войны» был бы легко объясним. Но уроки времени, войн, напрасных ожиданий меняют настроение общества. И эта перемена отмечена Толстым. До 1812 года не остается во всей силе ни довольство распоряжениями правительства, ни восторженное преклонение перед личностью Александра I. Личные удары, наблюдения, опыт заставляют видеть то, на что до того времени не открывались глаза. По получении (оказавшегося потом неверным) известия о смерти сына, старый князь Болконский уже не может удержаться от общих выводов о бессмысленности распоряжений, «губящих армию, лучших русских людей и русскую славу». «Мерзавцы, подлецы! - закричал старик, отстраняя от нее (от княжны Марьи) лицо. - Губить армию, губить людей! За что?..» - «Батюшка, скажите мне, как это было?» спросила она сквозь слезы. «Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу…»
Личные несчастия, впечатления действительности, все те наблюдения, которые пришлось сделать князю Андрею во время его постоянных сношений с военным начальством, во время свиданий с Аракчеевым, со Сперанским, перевертывают его прежние мнения о войне, и война, о которой в разговоре с Пьером после вечера у Анны Павловны он отзывается, как о чем-то неизбежном, необходимом, как о деле, в котором он сам может найти исход из неприятностей петербургской жизни, оказывается, накануне Бородинского сражения, уже «самым гадким делом в жизни». И еще до Бородинского сражения, до нашествия французов, но после вынесенных впечатлений от войн и наблюдений над русскими порядками он говорит тому же Пьеру, что после Аустерлица ни за что не пойдет служить в армию…
«В начале зимы (1811 года), князь Николай Андреевич Болконский с дочерью приехал в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра и потому антифранцузскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреевич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству».
Графиня Лаваль.
Появилась «оппозиция», пока еще не вполне определившаяся и охотно выбирающая своим центром отживающего князя «старого века». Это - детство и наивность, конечно, но нет уже прежней безмятежности и доверчивости, хотя нет еще и тех вполне определившихся упреков и требований правительству, тех организованных протестующих сил, которые явятся позднее.
Люди с более развитым критическим умом, с деятельной мыслью видят настоятельную необходимость и неизбежность коренных общественных переустройств, - одни во имя справедливости, другие во имя духовных интересов того сословия, которое, по их мнению, является единственным носителем человеческого достоинства. «Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, - говорит князь Андрей Пьеру. - Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже.
В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я желал бы освободить крестьян… Так вот чего мне жалко - человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни брей, все останутся такими же спинами и лбами».
Но ни эти желания, ни наивная «оппозиция», выбирающая своим центром старого князя Болконского, не вырастают до размеров требований и, конечно, далеки от какой-нибудь организованности. Неопределенное недовольство может быстро исчезнуть под влиянием общего несчастия и прежнее согласие чувств и действий может вновь проявиться с прежней силой, как только обстоятельства покажут его необходимость.
Кн. Х. А. Ливен.
В июне 1812 года наступает этот момент, начинается период последнего движения народов с запада на восток, которое по «закону необходимости» должно завершиться обратным движением с востока на запад. Неприятель, бывший то нашим врагом, то союзником, то победителем, наносившим нам поражения, которые мы праздновали, как победы, то бивший нас наравне с австрийцами, нашими союзниками, то бивший австрийцев при нашей помощи, наконец, вторгается в Россию. Как ни медленно идут известия, как ни недовольны направлением правительственной деятельности «оппозиционеры», но настроение общее по согласности напоминает то, что было в начале войн с Наполеоном. Князь Андрей, который заявлял, что после Аустерлица он ни за что не вступит в ряды армии, опять служит и опять военным. Пьер, который когда-то находил нелепою войну против «величайшего человека в мире», переживает целый ряд настроений, из которых постепенно вырастает уверенность в необходимости подвига для спасения России, убийства Наполеона. Это - наиболее думающие, наиболее склонные к «оппозиции» люди. Все остальное чувствует, не рассуждая, и сливается в едином стремлении, сходном с тем, которое переживал Николай в былые времена. Что Петя Ростов, шестнадцатилетний мальчуган, переживает минуты восторга при виде Александра I, в этом нет ничего удивительного; но в одних чувствах с ним сливается толпа молодых и старых чиновников и купцов, кучеров и неизвестных старух. Когда государь после службы в Успенском соборе, пройдя во дворец и пообедав, вышел на балкон, толпа, уже пережившая за этот день не мало волнений, вновь хлынула ко дворцу. «Ангел, батюшка! Ура! Отец!» кричали народ и с ним Петя, и опять бабы и некоторые мужики послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастья. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перила балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как-будто боясь опоздать, опять закричал «ура!» уже охриплым голосом. Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться. «Вот я говорил, что еще подождать, так и вышло», с разных сторон радостно говорили в народе.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать. Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете. Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека. Растопчин чувствовал это, и это-то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть. Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что-то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов. — Готов экипаж? — сказал Растопчин, отходя от окна. — Готов, ваше сиятельство, — сказал адъютант. Растопчин опять подошел к двери балкона. — Да чего они хотят? — спросил он у полицеймейстера. — Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить... — Извольте идти, я без вас знаю, что делать, — сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» — думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voilà la populace, la lie du peuple, — думал он, глядя на толпу, — la plèbe qu"ils ont soulevée par leur sottise. Il leur faut une victime», — пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева. — Готов экипаж? — в другой раз спросил он. — Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, — отвечал адъютант. — А! — вскрикнул Растопчин, как пораженный каким-то неожиданным воспоминанием. И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу. — Здравствуйте, ребята! — сказал граф быстро и громко. — Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! — И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью. По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз... он тебе всю дистанцию развяжет!» — говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии. Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что-то и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно-быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого-то. — Где он? — сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидел из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда-то щегольской, крытый сипим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищенные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека. — А! — сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. — Поставьте его сюда! — Молодой человек, бренча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки. Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног. Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо. — Ребята! — сказал Растопчин металлически-звонким голосом, — этот человек, Верещагин — тот самый мерзавец, от которого погибла Москва. Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной топкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо. Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился, ногами на ступеньке. — Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, — говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу; — Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам! Народ молчал и только все теснее и теснее нажинал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних. — Бей его! Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! — закричал Растопчин. — Руби! Я приказываю! — Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась. — Граф!.. — проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. — Граф, один Бог над нами... — сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать. — Руби его! Я приказываю!.. — прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин. — Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю. Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным. — Руби! — прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове. «A!» — коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе. «О Господи!» — послышалось чье-то печальное восклицание. Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалась мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и проглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа. Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его... «Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!.. жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?» Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад. «О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть! — слышалось в толпе. — И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот... как же не тот... О Господи! Другого избили, говорят, чуть жив... Эх, народ... Кто греха не боится...» — говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей. Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачивалась, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа. В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть. — Ваше сиятельство, сюда... как изволите?.. сюда пожалуйте, — проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, — думал он по-французски. — Ils sont comme les loups qu"on ne peut apaiser qu"avec de la chair». «Граф! один Бог над нами!» — вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. «J"avais d"autres devoirs, — подумал он. — Il fallait apaiser le peuple. Bien d"autres victimes ont péri et périssent pour le bien publique», — и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе — не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. «Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait été tout autrement tracé, но должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего». Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique, предполагаемое благо других людей. Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это. Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим à propos — наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу. «Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, — думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). — Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d"une pierre deux coups; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея». Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился. Через полчаса граф уехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные и колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам. Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелись кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая руками. Один из них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к ним. Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам. — Стой! Остановись! Я говорю! — вскрикивал он пронзительно и опять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями и жестами. Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом. — Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня... Я воскресну... воскресну... воскресну. Растерзали мое тело. Царствие Божие разрушится... Трижды разрушу и трижды воздвигну его, — кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся. — Пош... пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащим голосом. Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике. Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов: «Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе... «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plèbe, le traître... le bien publique»«Верещагин не просто только художник, а нечто большее», - так отзывался о нём другой великий художник - Иван Николаевич Крамской. Проницательный живописец сразу понял, что перед ним стоит гений, и спустя годы мнение не изменил: «Несмотря на интерес его картинных собраний, сам автор во сто раз интереснее и поучительнее».
7 марта в Новой Третьяковке состоится открытие выставки «Василий Верещагин». Гости смогут познакомиться с многогранным творческим миром художника, приобщиться к диалогу культур и получить новые знания в отдельном образовательном пространстве.
Василий Васильевич Верещагин - не просто знаковая фигура в изобразительном искусстве второй половины XIX – начала XX века. Он стал примером настоящего репортера-баталиста. Не наблюдатель, а участник военных действий, он тем не менее подвергался критике за свои выставки в других странах. Его называли космополитом, обвиняли в шпионаже, ругали даже за то, что он не живет в России. Но художник упрямо шел по намеченному пути и свои картины продавал только соотечественникам. Самодостаточный и упорный, Верещагин был предан русской идее от и до.
Он начал свой творческий путь с графики и впоследствии всегда делал графические зарисовки для создания картин - это был «рабочий материал» художника. С самого детства война тянула его как магнит. Верещагин горел идеей увековечить на своих полотнах реальные военные действия, поэтому и предпочел живопись. Как лучший ученик Морского кадетского корпуса, он был представлен царской семье. Великий князь Константин Николаевич был в восторге от Верещагина: «Проси чего хочешь». Василий Васильевич от царского подарка не отказался и попросил… рапорт об отставке. После этого жизнь художника кардинально изменилась: все, включая родителей, были в гневе. Он был лишен наследства, а царская семья навсегда прогнала его со двора. Это не сломило характер Верещагина, и в дальнейшем он стал реформатором батального жанра. Он отошел от царившего в то время казенного патриотизма и начал изображать настоящую войну: с жестокостью, поражениями русских отрядов, смертью простых солдат. Как-то раз он воскликнул: «…больше батальных картин писать не буду - баста! Я слишком близко к сердцу принимаю то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого».
Верещагин писал полотна и на мирные темы. При их создании он также использовал новаторские художественные приемы. Кстати, мало кто знает, что именно он был первым кандидатом на соискание Нобелевской премии мира за пацифистскую направленность своих картин.
Талантливый человек талантлив во всём, и Василий Верещагин - прямое тому доказательство. Еще при жизни художника было издано 12 книг с его произведениями. Это были литературные зарисовки из поездок, воспоминания. Сам художник называл их «листки из записной книжки». Такие отрывки публиковались в газетах и были очень интересны читателям.
Политики в опиумной лавочке. Ташкент. 1870. Холст, масло.
В 25 лет Верещагин получил боевое крещение. В 1867 году Туркестанский генерал-губернатор генерал К. П. Кауфман пригласил его в Самарканд в качестве художника. Верещагин вместе с русскими солдатами с честью выдержал тяжелую осаду города, но получил ранение. Выдающаяся роль Верещагина в этой обороне принесла ему орден Святого Георгия 4-го класса. Он с гордостью носил награду, хотя и вернулся из Самарканда подавленным. Опустошенный и разочарованный, он понял, что должен писать картины с «глубоким чувством историка и судьи человечества». К сожалению, в России к этому признанию отнеслись прохладно. Более того, художника обвинили в антипатриотизме и сочувствии к врагу. Даже царь Александр II, побывав на выставке, хоть и подметил с грустью, что «так оно и было», видеть автора не пожелал.
«Я стою на нелицемерной дороге», - так говорил о себе Верещагин. Он желал поведать миру о настоящих ужасах войны, в которой нет правых и виноватых. Даже неприязнь императорского двора не стала преградой для художника. Он находил поддержку и понимание в Петербурге, Берлине, Лондоне и других городах Европы.
С 1882 по 1903 г. Верещагин много путешествует, на этот раз выбирая такие страны, как Индия, Палестина, Сирия. В скором времени «объявилась» очередная война - на этот раз русско-японская, которая стала роковой в жизни художника. Он отправляется на фронт всё такой же высокий, сильный, подтянутый, но с уже поседевшими висками. Увы, внезапная смерть, которую художник так часто писал в своих картинах, настигла его: Верещагин погиб при взрыве броненосца «Петропавловск» в Порт-Артуре (ныне Люйшунь, Китай).
«Уже в первой, “Туркестанской серии”, Верещагин пишет совершенно иные, непривычные русскому зрителю батальные сцены. Например, картина “Смертельно раненный”. В центре полотна - солдат, а не генерал. Мы видим его бегущего без оружия за миг до смерти. Такие работы художника переворачивали сознание русского общества, это был прорыв. Но, к сожалению, пошла волна сильнейшей критики».
Сотрудникам музея удалось в рамках одной экспозиции «уместить» такую масштабную личность и столь разноплановое творчество. Как рассказывает куратор выставки, научный сотрудник Третьяковской галереи Светлана Капырина, «…прежде всего, мы хотели показать, что Верещагин был необыкновенным человеком. На выставке он предстает как художник, этнограф, литератор, философ, военный. Выбрав такой широкий путь, мы стремились создать особую атмосферу, чтобы наши гости прикоснулись к культуре других цивилизаций и поняли всю глубину картин Верещагина».
Смертельно раненный. 1873. Холст, масло.
Третьяковская галерея, «Туркестанская серия»
В Новой Третьяковке представят более 180 живописных полотен и около 140 графических работ мастера. Кроме того, здесь продемонстрируют около 80 предметов прикладного искусства, архивные материалы и фотографии. Такая обширная экспозиция была собрана благодаря сотрудничеству с музеями Москвы и Санкт-Петербурга, художественными музеями Нижнего Новгорода, Ярославля, Череповца, Серпухова, Великого Новгорода и других городов, частными коллекционерами.
Чтобы сделать знакомство с работами художника более интересным и доступным, в экспозиции разместят мультимедийные панели и этикетки с материалами о каждом экспонате и этнографическими комментариями.
Организаторы учли стремление самого автора всегда сохранять целостность показа своих картин. Поэтому произведения будут демонстрироваться сериями, посвященными его походам и путешествиям: «Туркестанская», «Балканская», «Индийская», «Японская», «Палестинская», а также «Русская серия» и «Трилогия казней».
«Встречает» гостей на выставке сам Василий Васильевич, наблюдающий за посетителями с незаконченной картины кисти Ивана Николаевича Крамского. Узнать подробно о личности Верещагина гости смогут в блоке архивно-документальных материалов. В витринах представят письма художника, семейные фотографии, опубликованные при жизни книги, статьи и каталоги. Здесь также представят подробное генеалогическое древо и летопись жизни и творчества мастера.
Экспозицию откроют графические работы. Уже в них виден выдающийся талант художника, который с огромной силой раскроется в «Туркестанской серии». Она была показана на первой персональной выставке Верещагина в Хрустальном дворце в Лондоне в 1873 году, а затем весной 1874 года в Санкт-Петербурге. Тогда выставку посетил и будущий император Александр III, который после громко заявил: «Всегдашние его тенденциозности противны национальному самолюбию…».
Двери Тимура (Тамерлана). 1872. Холст на холсте, масло. Третьяковская галерея, «Туркестанская серия»
Афганец. 1867-1868. Этюд, холст, масло. Третьяковская галерея, «Туркестанская серия»
Богатый киргизский охотник с соколом. 1871. Холст, масло. Третьяковская галерея, «Туркестанская серия»
В этой серии нераздельно переплелись темы войны и мира. В своих полотнах художник «рассказывает» о военных событиях периода присоединения к России земель Средней Азии и знакомит зрителей с совершенно иной культурой. В центре экспозиции знаковая картина - «Апофеоз войны». Пирамида черепов среди раскаленной степи, обугленные деревья и кружащие вороны. Автор сделал надпись на раме: «Посвящается всем великим завоевателям - прошедшим, настоящим и будущим». Как писал отечественный художественный критик Владимир Васильевич Стасов, «…тут явилось в картине нечто более драгоценное и более высокое, нежели необычайная верещагинская виртуальность красок: это глубокое чувство историка и судьи человечества…».
«Отдохнуть» от тяжелой военной темы гости смогут в «Индийской серии». Здесь нет ни одной батальной картины. Все полотна «вкусные и пряные». Торговцы, факиры, слоны - многовековая культура Индии развернется перед вашими глазами. Для большего погружения в экзотичную атмосферу древней страны во встроенных нишах между полотнами будут размещены предметы прикладного искусства. «Балканская серия», по мнению Светланы Капыриной, самая сильная у Верещагина. На Балканской войне он потерял родного брата Сергея. Второй брат, Александр, был тяжело ранен, сам художник также получил серьезное ранение. Боль, ужас, тревога от пережитого остались в сердце живописца на всю жизнь. И мгновения беспощадной войны вы увидите на картинах «Побежденные. Панихида», «Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой» и других полотнах.
Апофеоз войны. 1871. Холст, масло. Третьяковская галерея, «Туркестанская серия»
Мавзолей Тадж-Махал в Агре. 1874–1876. Холст, масло. Третьяковская галерея, «Индийская серия»
В основе «Русской серии» Верещагина - события войны 1812 года. Впервые художник обращается к историческим сюжетам, а не современным военным действиям. На выставке этот цикл будет представлен триптихом из Государственного Исторического музея. В «Русской серии» около сотни этюдов, и, как ни странно, ни одной картины. Объяснение простое: параллельно с этой темой Верещагин работал над большой серией полотен, посвященных войне 1812 года.
Побежденные. Панихида. 1878-1879. Холст, масло. Третьяковская галерея, «Балканская серия»
«Понятно, что Верещагин писал войну, но он был нацелен на прогресс, узнавание новых цивилизаций. Поэтому мы захотели сфокусироваться именно на диалоге культур и дать возможность посетителям всех возрастов “прикоснуться” к Средней Азии в нашем образовательном пространстве выставки».
Светлана Капырина, куратор выставки, научный сотрудник Третьяковской галереи
Моти Масджид («Жемчужная мечеть») в Агре. 1874-1876. Этюд, холст, масло. Третьяковская галерея, «Индийская серия»
Два факира. 1874-1876. Этюд, дерево, масло.
Третьяковская галерея, «Индийская серия»
Отдельным разделом станет цикл «Трилогия казней». Полотна будут выставляться в столице впервые, и это настоящий подарок москвичам. Работа Верещагина «Казнь заговорщиков в России» хранилась в запасниках Государственного музея политической истории России в Санкт-Петербурге. После реставрации специалистами Государственной Третьяковской галереи она впервые за почти 40 лет будет показана публике. Полотно «Распятие на кресте у римлян» хранится в частной коллекции и будет привезено на время выставки в Новую Третьяковку. Нахождение последней картины трилогии неизвестно.
Завершающий период творчества Верещагина представят «Палестинской» и «Японской» сериями. Последние работы художника волей-неволей заставляют задуматься о героизме русских солдат и потерях нашего народа в войнах XX века.
Работы Верещагина дают широкие возможности для их использования в образовательном процессе. На картинах достоверно отражены исторические события, в мельчайших подробностях прорисованы обмундирование солдат тех времен и предметы их обихода, с ювелирной точностью передана архитектура городов, типы людей, национальные костюмы.
Выставка «Василий Верещагин» станет в каком-то плане экспериментом для Государственной Третьяковской галереи. Помимо основной экспозиции, в здании на Крымском Валу впервые весь антресольный этаж отдадут под образовательные программы. Они будут посвящены странам, в которых побывал Верещагин.
Посетителей ждут показы фильмов, лекции, тематические мероприятия, мастер-классы. Гости смогут примерить азиатские халаты и тюбетейки, подержать в руках керамические изделия и седла, и, конечно, сделать фотографии на память. Для педагогов московских школ запланировано проведение бесплатных показов выставки и конференций, чтобы они могли дополнить свои уроки новыми уникальными материалами. Выставка продлится по 15 июля. В летние месяцы организаторы обещают отдельную культурную программу и «национальные праздники». На них можно будет глубже познакомиться с традициями и жизнью народов Востока, герои которых навсегда врезаны в память полотен Василия Верещагина.
текст: Л. Серебрянник фото предоставлены пресс-службой Государственной Третьяковской галереи
