Чертков, леонид натанович
Леонид Натанович Чертков (14 декабря 1933, Москва - 28 июня 2000, Кёльн) - русский поэт, прозаик, историк литературы, переводчик.
Биография
Родился в еврейской семье кадрового военнослужащего Натана Александровича Черткова. Учился в Московском библиотечном институте (1952-1956), возглавлял домашний поэтический кружок Мансарда, куда входили Г. Андреева, С. Красовицкий, В. Хромов, А. Сергеев, Н. Шатров. В 1957 году был осуждён на 5 лет по статье 58.10 («Антисоветская агитация и пропаганда»). Срок отбывал в Дубравлаге (Мордовская АССР). В годы заключения публиковался в самиздате.
Освобождён в январе 1962 года, жил в Москве, работал в ФБОН, дружил с Д. Плавинским, Г. Айги, В. Козовым, Л. Турчинским. С 1966 по 1974 год жил в Ленинграде. Заочно учился в Тартуском университете и Ленинградском педагогическом институте, который закончил в 1968 году. Занимался историей русской литературы, подготовил множество статей для Краткой литературной энциклопедии, Лермонтовской энциклопедии и других изданий. Переводил английскую и американскую поэзию. Дружил с И. Бродским, Л. Лосевым, С. Довлатовым, К. Азадовским, А. Лавровым. Бывал у А. Егунова, И. Лихачёва. Жена - филолог Татьяна Никольская.
В 1974 году эмигрировал. Жил в Вене, преподавал в Тулузе, в 1980-1985 - в Кёльнском университете. Под его редакцией были опубликованы сочинения К. Вагинова (Мюнхен, 1982), В. Нарбута (Париж, 1983). Публиковался в журналах Ковчег, Континент, Гнозис, Вестник РХД, газете Русская мысль, в 1990-е годы - в Новом литературном обозрении, Новом мире. В Германии и России вышло несколько книг его стихов.
Умер в библиотеке кафедры славистики Кёльнского университета от сердечного приступа. Похоронен на кладбище Зюдфридоф.
Семья
- Отец - Натан Александрович Чертков, советский военный.
- Жена (с 1966 по 1974, разведены) - Татьяна Львовна Никольская (р. 1945), советский и российский литературовед.
Книги
- Огнепарк. Кёльн, 1987
- Смальта. Кёльн, 1997
- Стихотворения. М.: ОГИ, 2004 ISBN 5-94282-247-6
В Кельне, на 67-м году жизни скончался поэт, прозаик и историк литературы Леонид Натанович Чертков.
Среди ночи выползу за овин,
И солому стряхну с бороды,
И тупо осклабится лунный блин
С небесной сковороды.
Под ногами, привыкшими к жесткости нар,
Шар земной повернется вспять,
Мне небес не откроет лунный швейцар
И пиджак не поможет снять.
Мне условную каторгу даст страшный суд,
Я забуду свои чердаки,
Мою душу бреднями растрясут
Звездные рыбаки.
По дорогам уснувшей смешной страны,
Где собор, как ночной колпак,
Я пойду поискать иной тишины
И с горы просвистит мне рак.
Маяки метеоров на лунном стекле
И полночное уханье сов
Проведут меня темным путем по земле
И откроют лазейки миров.
Там не будет ни стен, ни дверей, ни окон,
А поля, канавы, кусты,
И меня никогда не отыщет закон
За пределами лунной черты.
Натура увлекающаяся, страстная, поражающая как энциклопедизмом, так и мизантропией, Леонид Чертков был одним из ярчайших молодых людей 50-х годов. Внутренне независимый, он уже в 51-м, 52-м писал такие стихи, за которые впору было сажать. Но посадили его, как ни странно, уже после смерти Сталина. Чертков писал до предела радикальные, часто саморазоблачительные стихи, целые дни проводил в Ленинской Библиотеке и принадлежал к хорошо известной категории "архивных юношей" - тех, кто интересуется фигурами не первого, а непременно второго, а еще лучше, третьего ряда. "О Гоголе, - говорил Чертков, - и так напишут". И он вылавливал Зоргенфрея, Скалдина, Акима Нахимова, Владимира Нарбута и десятки других, столь же никому не известных в начале пятидесятых.
Из воспоминаний переводчика Андрея Сергеева:
"Чертков не пропускал и дня, чтобы не заглянуть в букинистический магазин и не выловить там очередную редкость - сборник Вагинова, фисташкового Пастернака, гумилевский "Огненный столп" или Вирши Нельдихина. На практике нашим девизом был: "Верлен Пастернак".
"Не церемонься с языком,
Но выбирай слова с оплошкой.
Всех лучше песня, где немножко
И точность точно под хмельком".
Иван Толстой:
Среди его людей тех лет - поэты Станислав Красовицкий, Галина Андреева, Валентин Хромов и Томас Венцлова, художник Дмитрий Плавинский, прозаик Игорь Можейко, журналист Александр Дольберг, сын репатриантов Никита Кривошеин. 20-й съезд КПСС и подавление венгерских свобод определили судьбу людей чертковского поколения. Правда, на самом Черткове эти события оставили наиболее заметные следы. Его посадили, когда он учился в Босковском Библиотечном институте. Посадили за бесшабашные политические высказывания и за стихи. Причем, приговор никаких конкретных обвинений не содержал. Его посадили за непохожесть, за внутреннюю независимость. Стоял январь 57-го.
Из воспоминаний переводчика Андрея Сергеева:
"После Венгрии мы с Леней пол дня бродили по задворкам Новопесчаной. Он был на пределе. Говорил то ли мне, то ли на ветер: "Поплясать на портрете. Может, за это и жизнь отдать стоит? Там, где поезд поближе к финской границе, спрыгнуть и напролом". В Суэцкий кризис он у себя в Библиотечном на собрании крикнул: "Студенты должны сдавать сессию, а не спасать царя египетского". На даче Шкловского он разгулялся. Шкловский кинулся его перегуливать и замитинговал на крик. Серафима Густавовна ушла от греха. Может быть, дача прослушивалась? Ни с чего мне начал названивать один из курьезных востоковедов. Зазывал в компанию, в ресторан, в театр, на девочек. Эрик Булатов, участник голодного бунта в Суриковском, сказал мне, что его таскают. Расспрашивали про меня, под ударом Чертков. Я вызвонил Леню. Мы встретились. Изложил, не ссылаясь на источник. В сумерки, в снегопад, мы долго ходили по центру. Я не мог отделаться от ощущения, что за нами все время следует заснеженная фигура. То женская, то мужская. Поздно вечером, 11 января, мне позвонила одна из мансардовских девиц. "Леня не у тебя? Такой ужас, такой ужас, меня вызывали на Лубянку. Расспрашивали про Леню. Я не знаю, что говорила. Надо предупредить, если он позвонит". Черткова арестовали 12 января 1957 года".
Иван Толстой:
В лагере Чертков оказался в Мордовии. И здесь ему пришлось туго. Несговорчивый и обидчивый, он заслужил лагерное прозвище "опоссум" или "опоссум" - прозвище дают обычно со смыслом. Откуда такое у Черткова? От эгоизма, от замкнутости, от брезгливости?
Рассказывает Никита Кривошеин:
О, лагерные прозвища добротой и благосклонностью не отличались. Эгоизм - нет, эгоцентризм - монбланного порядка был, это разные вещи. Застенчивость - безусловно. Если брезгливость, то, скорее всего, к себе самому, как это ни печально. И, конечно, глубокое себя неприятие и безо всякой мегаломании, даже с пренебрежением к собственному безусловному таланту. Настолько, что от стихотворчества он отказывался довольно рано и неоднократно от него отказывался. И стыдился его. Вот это и было неприятием себя.
Иван Толстой:
Никита Кривошеин - репатриант. Он с родителями вернулся после войны из эмиграции, из Парижа. Когда Леонида Черткова посадили, Никита Кривошеин написал об этой истории анонимную статью во французскую газету "Монд". Но КГБ автора вычислило и посадило туда же, куда и Черткова.
Никита Кривошеин:
Я его знал задолго до его ареста. Я познакомился с ним при жизни товарища Сталина еще. Осенью 1952 года. Тогда молодые люди были отчасти и из института иностранных языков. Покойный Андрей Сергеев, потом был Красовицкий, Галина Андреева, Дольберг был, все, что потом стали называть "окололитературной средой". И Чертков был, да. И тогда он не стеснялся своего творчества. И даже своей гумилевоподобной антисоветчины рифмованной, хорошо известной по тогдашним ругательным статьям в коктейль-холле. Единственное было такое место, где сама Лубянка собирала контру в Москве. Он там это все декламировал. Одно место, где было чуть-чуть по-западному, где вкусные коктейли были, которое оставалось открытым до трех утра. Это и было очень удобное место в собирании и наблюдении. Так что все эти там Ленины, продекламированные анафемы, как по-французски говориться, в ухо глухому попадали. Что до меня, то у меня было другое понимание. Не шахматной доски и не честертоновского человека, который был четвергом, а абсолютной фатальной обреченности, что мне все равно сидеть. И сидеть в коктейль-холле до этого или отлеживаться на своей койке в общежитии института иностранных языков, оно придет. Между этим режимом и мной совместимости коренной в сущности, иммунологической нету. И что у нас друг к другу реакция отторжения, а поскольку его иммунитет, режима, прочнее моего - то мне сесть. А что касается молодых людей, там собиравшихся, кроме меня, уже чудо, что в них тогда был сознательный антикоммунизм. Это мало, кто знает сейчас. Все возводят только с 60-х годов из каких-то белых книг и с Алика Гинзбурга. Но это не так. Людей сажали за антикоммунизм при товарище Сталине еще. С нами были в лагере несколько человек, распространявших антисоветские листовки при жизни товарища Сталина. Я уже не говорю о прибалтах, об украинцах. Я говорю о москвичах, о киевлянах, о петербуржцах. Антикоммунизм в умах людей не прекращался. Насколько в них это было? Скорее это было фрондерством и, конечно, не осознанием опасности. Я хочу сказать, что при Сталине не обязательно было быть дураком.
Иван Толстой:
Чертков с трудом отмотал свои пять лет. Хотя и на зоне остался себе верен. Составил рукописный литературный сборник "Пятиречие". Это были стихи Александра Ярошенко, Михаила Красильникова, самого Леонида Черткова и Петра Антонюка, а также проза Владимира Кузнецова. На титульном листе было написано: "Выпущено в Мордовии. В мае 59-го. Одним экземпляром. Мордовская АССР. Станция Потьма, поселок Явас, почтовый ящик 385/14". Освободившись, Чертков перебрался в Ленинград, поступил на заочное отделение филфака в Тартусский университет и вернулся к любимым историко-литературным разысканиям. О периоде между лагерем и эмиграцией рассказывает покровитель Черткова, профессор из Кельна Вольфганг Казак.
Вольфган Казак:
Когда-то он мне передал список своих статей в краткой литературной энциклопедии. Их всего 101. Это редкий документ, так как в реестре, напечатанном в 9-м томе 1978 года, его фамилии уже нет. Но под статьями она стоит. Список этот комментирует его старания сохранять место в русской литературе убитым, заклеймленным и замолчаным писателям, литературоведам и философам. В том числе многим эмигрантам. Список показателен и для редакции краткой литературной энциклопедии, которая дала таким научным работникам, как он, возможность печататься и сохранять максимально возможную долю правды. Приведу несколько важных авторов, о которых он писал: Зиновьева-Аннибал, Зоргенфрей, Фазиль Искандер, Кржижановский, Кузьмина-Караваева - Мать Мария, Мирский, Минцлов, Немирович-Данченко, Одоевский, Осоргин, Пяст, Радлова, Тихонравов, Центрифуга, Шагинян, Шаламов. Вот примеры тех людей или явлений, о которых он писал. И статьи. Литературная критика, которую он написал. Мы видим, как Чертков старается передать свое несоветское мышление.
Иван Толстой:
В 1974-м году Чертков решил эмигрировать. На Западе ему очень помог профессор Казак, устроив на работу в Кельнский институт славистики. В эти годы он много публикуется в эмигрантской печати: рассказы в парижском "Ковчеге" и нью-йоркском "Гнозисе", стихи, переводы и критические статьи в "Континенте", рецензии в "Русской мысли" и "Символе", где он пользуется псевдонимами Волгин и Селицкий. Под чертковской редакцией выходит несколько книг, сопроводительные статьи к котором во многом не утратили научного значения и сейчас, - "Избранные стихи" Владимира Нарбута и "История парикмахерской куклы и другие сочинения ботаника Х" Александра Чаянова. Два сборника стихов успел Чертков выпустить на Западе - "Огнепарк" и "Смальта". Оба выпущены доморощенным способом, недалеко ушедшем от лагерного "Пятиречия", - на старой, еле работавшей машинке, неровными строчками, без нумерации страниц. Он и в свободном мире остался со своими представлениями, эстетикой и отчаянием. Уйдя с работы преподавателя, Чертков повел в Кельне замкнутую жизнь. Его мало кто видел. Он изредка приходил в институт славистики, где пользовался отличной библиотекой, но не общался больше ни со студентами, ни с бывшими коллегами по кафедре. Тяжелая, неисцелимая мизантропия сковала его душевную жизнь. Он время от времени метал громы и молнии в частных письмах, эпизодически распространял слухи о своей смерти.
О кельнской жизни Черткова - Вольфганг Казак:
То, что его интересовало, это было литературоведение, это была своя проза, это была лирика, немецкая литература, вообще европейская литература, вот это была его настоящая жизнь, а не преподавание языка каким-то немецким студентам. Вообще, он не искал людей. Он ограничил свои разговоры самым минимальным. Не было какой-то теплоты, которая от него исходила, как я это заметил у других людей. Он был очень одиноким человеком, таким и остался. У нас были служебные контакты. Самый важный был, когда он обратился ко мне, что есть такой русский писатель Константин Вагинов, он у него в словаре был, но нет никаких изданий, у него есть собрание его стихотворений, он хочет их издать. Я принял это, достал денег и напечатал первое издание в моем издательстве. Это был один из тех служебных контактов, где между нами было нормальное сотрудничество. Эти стихотворения он мне послал. Вот написано: "Казаку - Л.Чертков". Самое короткое посвящение, которое я в этой книге нашел, до сих пор мне известное. Солженицын написал: "С расположением".
Иван Толстой:
Смерть настигла книжника Черткова все в той же библиотеке. Ему стало плохо с сердцем у книжных полок в страшную жару этого лета. Одинокий и нелюдимый, он все же собрал на своих похоронах дюжину славистов. И профессор Казак произнес на кёльнском кладбище Зюдфридхоф поминальную речь.
Вот и все, последняя ночь уходит,
Я еще на свободе, хоть пуст кошелек,
Я могу говорить о кино, о погоде
А бумаги свои я вчера еще сжег.
Я уверен в себе, у меня хватит наглости
Прокурору смеяться в глаза,
Я не стану просить заседательской жалости
И найду, что в последнем слове сказать.
Наплевать, я давно в летаргической зоне,
Мне на что-то надеяться было бы зря,
У меня цыганочка прочла на ладони
"Концентрационные лагеря".
А другие - один в потемках читает,
Этот - ходит и курит. И также она,
Да и что там гадать, откуда я знаю,
Может каждый вот так же стоит у окна,
И никто, наверное, не ждет перемены,
И опять синяком затекает Восток,
И я вижу, как незаметный военный подшивает мне в папку последний листок.
ЧЕРТКОВ Леонид Натанович
(1933-2000)
Поэт, прозаик, литературовед, переводчик.
Родился в Москве. Учился в Московском библиотечном институте. В 1957 г. осужден за «антисоветскую пропаганду» (ст.58, п.10) на пять лет. Отбывал заключение в мордовском Дубравлаге, где вместе с М.Красильниковым и другими составил рукописные альманахи «Троя» и «Пятиречие».
После освобождения в январе 1962 г. жил в Москве, в 1966-1974 гг. в Ленинграде. Учился в Тартуском университете, закончил Ленинградский педагогический институт.
В 1974 г. эмигрировал во Францию. Печатал стихи, рассказы и статьи в эмигрантской периодике. Редактировал издания стихов К.Вагинова (Мюнхен, 1982) и В.Нарбута (Париж, 1983). Переводил английских и американских поэтов. С 1980 г. жил в Кёльне.
Публикации: Огнепарк. Кельн, 1987. Стихи разных лет. Смальта; Кельн, "Действительно мы жили как князья...", М., 2001; .Феникс (Грани, № 52 (1962), Солнце - как сохнет калинный цвет...; Ночные путешественники,Ковчег, № 1 (1978);Пять стихотворений // Континент, № 32 (2/1982); Небесные оркестранты // Континент, № 36 (2/1983); «Новый мир», № 4, 1994, с.126-129. Цирк «Олимп», № 16 (9"1996); Из книги Смальта // «Новая русская книга», № 5 (2000); Зеркало, № 13-14 (2000).
В то раннее майское утро 1974 года нас было четверо в лениградском аэропорту «Пулково»: Татьяна Никольская, Лев Турчинский, Натан Александрович, отец Лени, и автор этих строк, которые пишутся, увы, в поминание. Мы приехали, чтобы проводить его в Вену - Леня уезжал из страны, в которой не хотел оставаться. Не хотел и не мог - все, что происходило вокруг, угнетало его психологически
.
Ему только что исполнилось сорок лет. К тому времени он уже пережил и вполне осмыслил унизительный опыт жизни в стране, в которой ему довелось родиться, ибо испытал его на собственной судьбе, сложившейся нелепо и драматически. Дело не только в том, что он, осужденный в 1957 году за «антисоветские высказывания», провел пять лет в мордовских лагерях и потом, вернувшись, мыкался, как водится, по редакциям в поисках заработка. И не в том, что личная жизнь, как ему казалось, не устраивалась ни в Москве, ни в Ленинграде, куда он перебрался в 1964 году, как не складывалась и учеба (заочно) на филфаке Тартуского университета. Должно быть, сам воздух того «застойного» времени, полный опасных и тлетворных атомов, действовал на него разрушительно. Человек хрупкий и глубоко уязвимый, Леня чувствовал себя обреченным в той атмосфере уныния и страха, что владели интеллигенцией после «оттепели». Кроме того, он, помнится, опасался новых репрессий.
И так он улетел в Вену, где задержался на год или два. Потом пять лет жил во Франции (преподавал в Тулузе) и осел, наконец, в Германии (в Кельне). Изредка приходили от него короткие весточки, потом и они прекратились. Мы узнавали о нем лишь изредка - случайными странными путями. Образ жизни, который он избрал для себя на Западе, всего точнее выразить словом «отчуждение». Помногу печатая в эмигрантских изданиях свои стихи и рассказы, критические статьи и рецензии (часто под псевдонимом), он избегал тем не менее знакомств и встреч - особенно с бывшими соотечественниками (даже, что всего удивительней, после 1987 года). Он ни разу не приехал в новую Россию, не навестил никого из друзей, не обратился ни в одно из российских издательств. Да и западных коллег Леня не слишком жаловал вниманием - жил нелюдимо, уединенно. Порой доходили слухи о его смерти - ложные, как выяснялось впоследствии. Иван Толстой в своем некрологе (Русская мысль. 2000, 13-19 ию-ля) предполагает, что Леня сам распространял эти слухи. Возможно.
С самой ранней юности и, видимо, до последних лет своей жизни Леня писал стихи (в Кельне он выпустил мизерным тиражом два своих стихотворных сборника - «Огнепарк» и «Смальта», - когда-нибудь и у них найдется восторженный ценитель!). Впрочем, еще в дни своей молодости Чертков получил определенную известность как поэт - в Москве середины 1950-х годов, где он (в то время - студент столичного Библиотечного института) оказался вдохновителем небольшого кружка, объединившего в себе несколько литературных талантов. Один из них, Андрей Сергеев, будущий поэт-переводчик, так и пишет в своих воспоминаниях: кружок Черткова
. К этому же кружку принадлежал и Станислав Красовицкий (впоследствии священник, оставивший литературу). Помню, вернувшийся из Москвы Иосиф Бродский с воодушевлением декламировал стихи Красовицкого: «Калитку тяжестью откроют облака…». У того же Бродского, кстати, есть прямые заимствования из ранних стихов Черткова (в «Школьной антологии»).
«Всегда оживленный, в избытке сил, фаллически устремленный», - таким запомнил молодого Черткова Андрей Сергеев. Однако со временем, к середине 1960-х го-дов (к этой поре и относится наше знакомство), Леня изменил-ся. Слегка усталый, нервно-иронический, зачастую даже ехидно-насмешливый, он говорил почти исключительно о литературе, оглушая собеседника именами и фактами, почерпнутыми в архивах и библиотеках. «А вот еще любопытная деталь!» - небрежно ронял он, оглашая какой-либо удивительный факт. Таких «деталей» за иной разговор набиралось более дюжины. Его эрудиция была феноменальной, а любознательность, цепкая память и безошибочная интуиция выдавали в нем подлинного («милостью Божьей») филолога, библиографа, комментатора. Но оценить Черткова по достоинству могли в то время лишь несколько человек, столь же преданных архивно-историческим раскопкам, да разве что редакторы девятитомной «Литературной энциклопедии» - Чертков, написавший для КЛЭ более сотни статей, оказался для них воистину драгоценной находкой.
Поразительно не то, что он много знал, а то, что сведения его были уникальными. Он погружался в области, за-крытые в ту эпоху не только для официальной науки, но и для среднего интеллигентского знания. Явно опережая свое время, он проявлял повышенный интерес к тому, чем станут всерьез интересоваться лишь спустя годы. Кто из нас знал тогда о Вагинове, Чаянове или Владимире Нарбу-те? Леня же рассказывал о них часами. На стене комнаты, в которой он жил с Татьяной Никольской, висела огромная картина Чупятова - так я впервые услышал это имя.
Однажды он подошел ко мне (мы уже были знакомы), сказал, что в Москве в издательстве «Искусство» готовится однотомник Рильке, и предложил написать совместную статью о его русских путешествиях. Помню, как я удивился - не столько неожиданной для тех лет затее московского издательства, сколько опять-таки Лениной осведомленности: в первом же разговоре он вывалил на меня ворох сведений, как будто всю жизнь занимался этой темой (тогда еще почти нетронутой), как будто, по крайней мере, являлся профессиональным германистом или компаративистом.
Обложившись печатными материалами и архивными выписками, мы принялись с ним писать статью о Рильке (для каждого из нас впоследствии эта тема переросла в отдельную большую работу; и, кстати, именно книжка Черткова о Рильке, напечатанная в Вене, оказалась для него на Западе своего рода «визитной карточкой»). Как-то раз мы рассматривали новоизданный альбом - Рильке в рисунках и фотографиях. На одной из фотографий поэт был изображен в Вольфратсгаузене под Мюнхеном - рядом с ним Лу Андреас-Саломе и неизвестный («русский литератор», гласила подпись). «Кто бы это мог быть?» - спросил я. «Волынский», - моментально ответил Леня, впервые, как и я, увидевший это издание.
Действительно, это был Аким Волынский.
Черткова привлекали не только затерянные, незаслуженно забытые имена и факты, но и «поддонные» области русской культуры - ее потаенные невспаханные пласты. Он настойчиво влекся к тем вымаранным страницам русской духовной истории, что казались тогда навсегда потерянными, невосполнимыми. Он вообще стремился куда-то вглубь
- к труднодоступному и малоизвестному: темы, связанные с мистикой и оккультизмом, были ему чрезвычайно родственны. Не случайно его особым вниманием пользовались русские масоны, шеллингианцы, религиозные философы. Он уделил много времени и немецким романтикам (читая их, впрочем, по-русски - языки ему давались с трудом).
Он просиживал часами в архивах, просматривая множество «единиц хранения», к которым до него никто не обращался. Он был первопроходцем и первооткрывателем, совершившим множество частных открытий, среди которых есть и такие, что могли бы обеспечить и научное имя, и научную карьеру. Впрочем, не у нас - ведь у Лени долгое время не было даже высшего образования (незадолго до своего отъезда он все же закончил - опять-таки заочно - Ленинградский пединститут). Да и на Западе оценить его яркость и незаурядность смогли лишь немногие из славистов: Гюнтер Выдженс в Вене, Вольфганг Казак в Кельне… Живо представляю себе искреннее недоумение, с которым взирали университетские сослуживцы на этого «странного русского». Даже Глеб Струве, которому Чертков писал, надеясь перебраться в Америку, просительные письма, отнесся к нему с известной осторожностью. Нет, положительно, истинной «почвой» Черткова, на которой он мог бы взрасти и вполне раскрыться, оставался тот узкий московско-питерский круг, в котором ему всегда знали цену. Но он сам отстранился от этого круга.
Я проводил его в Вену майским утром 1974 года и после этого никогда не видел. Будучи в Кельне, я пытался встретиться с ним - безрезультатно. Он избегал меня (и не только меня), он жил по своим законам, в своих собственных, должно быть, призрачных мирах, куда старался не допускать посторонних. Кажется, он бежал - в конце своей жизни - от всего, что напоминало ему о людях, о России, о собственном прошлом. Он искал укрытия в самом себе, в своем надломленном сознании и, конечно, - в занятиях, которые не прекращал до последнего дня (смерть настигла его в библиотеке). Ему удалось отдалиться, спрятаться от других, но удалось ли примириться с самим собой - неудовлетворенным, ранимым, мнительным? Этого мы никогда не узнаем.
Маяки метеоров на лунном стекле
И полночное уханье сов
Проведут меня темным путем по земле
И откроют лазейки миров.
Там не будет ни стен, ни дверей, ни окон,
А поляны, канавы, кусты -
И меня никогда не отыщет закон
За пределами лунной черты.
Константин Азадовский
. Кельн, 1997. 8 с. (буклет), 46 с. (книжка).
"Действительно мы жили как князья..." М., 2001. 64 с. Предисл. Т.Л. Никольской. Сост. Л.М. Турчинского. Огнепарк , Смальта и еше несколько стихотворений.
Стихотворения. М.: ОГИ, 2004. 112 с. Предисл. М. А. Подг. текста: И. Ахметьев. Обе прижизненные книги и еще 22 стихотворения.
*
Пять стихотворений // Континент , № 32 (2/1982), с.58-60. Все вещи есть в разделе "Нерастанкино" в Огнепарке .
Небесные оркестранты // Континент , № 36 (2/1983), с.51-60. Проза.
Новые стихи // Континент , № 42 (4/1984), с.139-140. Одно из трех стихотворений отсутствует в книгах.
Молчание грязного моря. Рыцари в лисьих шкурах // Гнозис , № 10 (1991).
НЛО , № 2 (1993), с.303-304.
«Новый мир», № 4, 1994, с.126-129. В приложении к статье Вл. Кулакова о группе Черткова. То и другое см. .
Цирк «Олимп» , № 16 (9"1996), с.5.
Из книги Смальта // «Новая русская книга», № 5 (2000). 5 стихотворений .
*
Leonid Čertkov . Rilke in Russland. Auf Grund neuer Materialien. - Wien 1975. - 46 S.
D.S. Mirsky: Profil critique et bibliographique (Bibliotheque russe de l"Institut d"etudes slaves) P. 1980. by Nina Lavroukine, Leonid Chertkov, Clementine Robert.
А.В. Чаянов как прозаик // А. Чаянов . История парикмахерской куклы и другие сочинения ботаника Х. - Нью-Йорк: Russica Publishers, 1982. C.17-42. Под ред. Л.Н. Черткова. См. .
Поэзия Константина Вагинова // К. Вагинов . Собрание стихотворений. Munchen: Sagner, 1982. Составление, послесловие и примечания Леонида Черткова. (Arbeiten und Texte zur Slavistik; 26). С.213-230. См. .
Судьба Владимира Нарбута // В. Нарбут . Избранные стихи. Paris: La Presse Libre, 1983. Подг. текста, вст. статья и прим. Леонида Черткова. См. .
*
Антология Гнозиса, т.1: Прогулка в сельце Савинском (с.9-12), Тибетская легенда о Христе (с.126-136), Д.А. Облеухов (с.262-264). Статьи.
Антология Гнозиса, т.2: Медные трубы Саранска (рассказ, с.349-352).
САМ, с.403404.
Поэзия второй половины XX века /Сост. И.А. Ахметьев, М.Я. Шейнкер. М.: СЛОВО/SLOVO, 2002. С.512-515.
Антология самиздата . Том 1, кн. 2. С.23-26. См. .
Цветок папоротника: Стихи поэтов «Мансарды». М.: ВНИРО, 2008. С.117-131. 13 стихотворений, из коих первое ранее не публиковалось.
Русские стихи 19502000 годов . Т.1. С.569-570.
*
Литература
СПРЗ , с.429.
Самиздат Ленинграда , с.361-362.
Андрей Сергеев . Альбом для марок (Гл. Лучшее время) // Андрей Сергеев . Omnibus. М.: НЛО , 1997. С.288-322.
Мансарда с окнами на запад (интервью Владислава Кулакова с Андреем Сергеевым ) // НЛО , № 2 (1993), с.289-296.
Иван Толстой . Памяти Леонида Черткова // Русская мысль , 13.07.2000.
Константин Азадовский . О «странном русском»: Леонид Чертков
Алексей Дмитриенко . Заметки на смальте // «Новая русская книга», № 5.
Памяти Леонида Черткова. М., 2000 [сб. вышел в янв. 2001]. 36 с. Письма, стихи, фотографии, воспоминания.
В блоке материалов In memoriam // НЛО
, № 47 (2001), с.113-131 :
Д.И. Зубарев
. [Био-библиографическая справка ] (с.114).
Т. Никольская
. Путешественник, ставший затворником [мемуарный очерк первой жены; с.115-123]. Также в книге: Т.Л.Никольская
. Авангард и окрестности. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002. С.292-303.
Владимир Кузнецов
. Нас сблизила любовь к литературе [воспоминания солагерника; с.127-128].
Роман Тименчик
. Леня Чертков . [Чертков и литература; с.128-131].
Вспоминая Леонида Черткова // Тыняновский сборник. Вып.11: Девятые Тыняновские чтения. М.: ОГИ, 2002. С.934-962:
Т. Никольская
. О его жизни.
Владимир Кузнецов
. О лагерном друге.
М.О. Чудакова
. О последних годах.
"В летаргической зоне" : Памяти Леонида Черткова. Передача Радио Свобода с участием Н. Кривошеина и В. Казака.
Илья Кукулин . История пограничного языка: Владимир Нарбут, Леонид Чертков и контркультурная функция // НЛО , № 72 (2005).
Евгений Лобков . Преодоление эрудиции // Зеркало , № 27-28 (2006).
А.А. Житенев . «Рюхи» Л. Черткова и мифология адамизма: к проблеме гумилевской традиции в поэзии андеграунда // Гумилевские чтения: Материалы междунар. науч. конф. - СПб., 2006. - С. 255-263.
Аркадий Ровнер . Письмо другу. Мятежный гений Леонида Черткова // Гл.14 в книге: Аркадий Ровнер . Вспоминая себя. Книга о друзьях и спутниках жизни. М.: Золотое сечение, 2010.
Анатолий Юнисов . Стихи мои и моих приятелей // «Иерусалимский журнал», № 39 (2011). Воспоминания. Стихи автора, Черткова, Хромова, Красовицкого, Сапгира, Холина, Лайко, М. Роговского, Г. Шиманова, Е. Абельмана (Е. Храмова), Л. Карабчиевского, Виктории Писак (В.Б. Вольпин).
