Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Куприн Александр

Гамбринус

Александр Куприн

Гамбринус

Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый и хорошо принятый в Гамбринусе, умудрялся миновать это замечательное заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался назад.

Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искревленных многими миллионами тяжелых сапог.Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса, величиной прибизительно в два человеческих роста. Вероятно, это скульптурное произведение было первой работой начинающего любителя и казалось грубо исполненным из оканемелых кусков ноздреватой губки, но красный камзол, горностаевая мантия, золотая корона и высоко поднятая кружка со стекающей вниз белой пеной не оставляли никакого сомнения, что перед посетителем - сам великий король пивоварения.

Пивная состояла из двух длинных, но чрезвычайно низких сводчатых зал. С каменных стен всегда сочилась белыми струйками подземная влага и сверкала в огне газовых рожков, которые горели денно о нощно, потому что в пивной окон совсем не было. На сводах, однако, можно было достаточно ясно различить следы занимательной стенной живописи. На одной картине пировала большая компания немецких молодчиков, в охотничьих зеленых куртках, в шляпах с тетеревиными перьями, с ружьями за плечами. Все они, обернувшись лицом к пивной зале, приветствовали публику протянутыми кружками, а двое обнимали за талию дебелых девиц, служащих при сельском кабачке, а может быть дочерей доброго фермера. На другой стене изображался великосветский пикник времен первой половины XVIII столетия; графини и виконты в напудренных париках жеманно резвятся на зеленом лугу с барашками, а рядом под развесистыми ивами, - пруд с лебедями, которых грациозно кормят кавалеры и дамы, сидящие в золотой скорлупе. Следующая картинка представляла внутренность хохлацкой хаты и семью счастливых малороссиян, пляшущих гопака со штофами в руках. Еще дальше красовалась большая бочка, и на ней, увитые виноградом и листьями хмеля, два безобразно толстые амуры с красными лицами, жирными губами и бесстыдно маслеными глазами чокаются плоскими бокалами. Во второй зале, отделенной от первой полукруглой аркой, шли картины из лягушечьей жизни: лягушки пьют пиво в зеленом болоте, лягушки охотятся на стрекоз среди густого камыша, играют струнный квартет, дерутся на шпагах и.т.д. Очевидно стены расписывал иностранный мастер.

Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев - маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка - еврей, - кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет. Проходили года, сменялись лакеи в кожанных нарукавниках, сменялись поставщики и развозщики пива, сменялись сами хозяева, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой беленькой собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из Гамбринуса в сопровождении той же собачки Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива.

Впрочем, было в Гамбринусе и другое несменяемое лицо - буфетчица мадам Иванова, - полная, старая женщина, которая от беспрерывного пребывания в сыром пивном подземелье походила на бледных ленивых рыб, населяющих глубину морских гротов. Как капитан корабля из рубки, она с высоты своей буфетной стойки безмолвно распоряжалась прислугой и все время курила, держа папиросу в правом углу рта и щуря от дыма правый глаз. Голос ее редко удавалось слышать, а на поклоны она отвечала всегда одинаковой бесцветной улыбкой.

Громадный порт, один из самых больших торговых портов мира, всегда бывал переполнен судами. В него заходили темно-ржавые гигантские броненосцы. В нем грузились идя на Дальний Восток, желтые толстотрубые пароходы Добровольного флота поголощавшие ежедневно длинные поезда с товарами или тысячи арестантов. Весной и осенью здесь развевались сотни флагов со всех концов земного шара, и с утра до вечера раздавалась команда и ругань на всевозможных языках. От судов к бесчисленным пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням сновали грузчики: русские босяки, оборванные, почти оголенные, с пьяными, раздутыми лицами, смуглые турки в грязных чалмах и в широких до колен, но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастыемускулистые персы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в огненно-морковный цвет.Часто в порт заходили прелестные издали двух- и трех мачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов - чистых, белых и упругих, как груди молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись - особенно в ясные весенние утра - чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта. Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы и трапезондские фелюги, с их странной раскраской, резьбой и причудливыми орнаментами. Сюда изредка заплывали и какие-тодиковенные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не черкнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок ине умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной руготни, проклятий и угроз к первому попавшемуся молу, где матросы его, - совершенно голые, бронзовые маленькие люди, - издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое. И так же загадочно, темной ночью, не зажигая огней, оно беззвучно исчезало из порта. Весь залив по ночам кишел легкими лодочками контрабандистов. Окрестные и дальние рыбаки свозили в город рыбу: весною - мелкую камсу, миллионами наполнявшую доверхуих баркасы, летом - уродливую камбалу, осенью - макрель, жирную кефаль и устрицы, а зимой - десяти- и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью для жизни за много верст от берега.

Все эти люди - матросы разных наций, рыбаки, кочегары, веселые юнги, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, грузчики, водолазы, контрабандисты, - все они были молоды, здоровы и пропитаны крепким запахом моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили ужас и прелесть ежедневного риска, ценили выше всего силу, молодчество, задор и хлесткость крепкого слова, а на суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам. По вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили их, как волшебные светящиеся глаза, всегда обещая что-то новое, радостное, еще не испытанное, и всегда обманывая.

Очень кратко Скрипач-еврей, играющий в пивной портового города, переживает русско-японскую войну и еврейские погромы. Его калечат, но тяга скрипача к музыке велика, и он продолжает играть на губной гармошке.

«Гамбринус» - пивная в подвале южного портового города. Каждый вечер много лет подряд здесь играет скрипач Сашка-еврей, весёлый, вечно пьяный человек неопределённых лет, похожий на обезьяну. Неизменно к шести часам вечера он приходит в пивную со скрипкой и маленькой собачкой Белочкой. В той же пивной работает буфетчицей мадам Иванова, полная женщина, с бесцветным от многолетнего пребывания в подвале лицом.

В крупный порт прибывают суда из многих стран, по ночам промышляют контрабандисты, возле порта множество кофеен, притонов, ночлежек. Прибывшие в город и обитатели здешних мест непременно посещают «Гамбринус». Сашка играет без перерыва заказанные ему песни всех народов и краёв. К вечеру его карманы полны серебряных монет. Посетители берут у него в долг мелкие суммы и никогда не возвращают.

Начинается русско-японская война. Сашку забирают в солдаты. Посетители пивной приходят в ужас, один из них даже вызывается идти вместо скрипача. Сашка дарит свою скрипку одному рабочему, а собачку оставляет мадам Ивановой. Будучи сиротой, он отправляет заработанные деньги дальним родственникам. Свою последнюю зарплату он оставляет буфетчице, чтобы та отправила её родне скрипача после его отъезда.

Без Сашки и его скрипки «Гамбринус» пустеет. Хозяин приглашает различных музыкантов, но их забрасывают сосисками. Однако со временем о Сашке забывают. В пивной играет гармонист, а о скрипаче помнят лишь мадам Иванова да собачка Белочка.

Через год Сашка возвращается. Гармониста выгоняют, несмотря на заключённый с ним контракт, и «Гамбринус» снова оживает.

Вскоре в городе начинается еврейский погром, но Сашка спокойно ходит по улицам, его не трогают. Один из погромщиков, разозлившись, что не может тронуть Сашку, убивает его собачку Белочку.

В «Гамбринус» заходят сыщики, один из которых - Мотька Гундосый, крещённый еврей. Между ним и Сашкой происходит ссора. Сашка разбивает скрипку об Гундосого, и тот хочет забрать его в участок, но толпа скрывает скрипача. Арестовывают его вечером по дороге из пивной.

Три месяца спустя Сашка возвращается. Его левая рука скрючена, «приворочена локтем к боку» и не разгибается, видимо, повреждено сухожилие. «Ничего! Человека можно искалечить, но искусство всё перетерпит и всё победит», - говорит Сашка, здоровой рукой берёт губную гармошку и начинает играть любимые песни посетителей «Гамбринуса».

Куприн Александр

Гамбринус

Александр Куприн

Гамбринус

Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый и хорошо принятый в Гамбринусе, умудрялся миновать это замечательное заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался назад.

Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искревленных многими миллионами тяжелых сапог.Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса, величиной прибизительно в два человеческих роста. Вероятно, это скульптурное произведение было первой работой начинающего любителя и казалось грубо исполненным из оканемелых кусков ноздреватой губки, но красный камзол, горностаевая мантия, золотая корона и высоко поднятая кружка со стекающей вниз белой пеной не оставляли никакого сомнения, что перед посетителем - сам великий король пивоварения.

Пивная состояла из двух длинных, но чрезвычайно низких сводчатых зал. С каменных стен всегда сочилась белыми струйками подземная влага и сверкала в огне газовых рожков, которые горели денно о нощно, потому что в пивной окон совсем не было. На сводах, однако, можно было достаточно ясно различить следы занимательной стенной живописи. На одной картине пировала большая компания немецких молодчиков, в охотничьих зеленых куртках, в шляпах с тетеревиными перьями, с ружьями за плечами. Все они, обернувшись лицом к пивной зале, приветствовали публику протянутыми кружками, а двое обнимали за талию дебелых девиц, служащих при сельском кабачке, а может быть дочерей доброго фермера. На другой стене изображался великосветский пикник времен первой половины XVIII столетия; графини и виконты в напудренных париках жеманно резвятся на зеленом лугу с барашками, а рядом под развесистыми ивами, - пруд с лебедями, которых грациозно кормят кавалеры и дамы, сидящие в золотой скорлупе. Следующая картинка представляла внутренность хохлацкой хаты и семью счастливых малороссиян, пляшущих гопака со штофами в руках. Еще дальше красовалась большая бочка, и на ней, увитые виноградом и листьями хмеля, два безобразно толстые амуры с красными лицами, жирными губами и бесстыдно маслеными глазами чокаются плоскими бокалами. Во второй зале, отделенной от первой полукруглой аркой, шли картины из лягушечьей жизни: лягушки пьют пиво в зеленом болоте, лягушки охотятся на стрекоз среди густого камыша, играют струнный квартет, дерутся на шпагах и.т.д. Очевидно стены расписывал иностранный мастер.

Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев - маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка - еврей, - кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет. Проходили года, сменялись лакеи в кожанных нарукавниках, сменялись поставщики и развозщики пива, сменялись сами хозяева, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой беленькой собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из Гамбринуса в сопровождении той же собачки Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива.

Впрочем, было в Гамбринусе и другое несменяемое лицо - буфетчица мадам Иванова, - полная, старая женщина, которая от беспрерывного пребывания в сыром пивном подземелье походила на бледных ленивых рыб, населяющих глубину морских гротов. Как капитан корабля из рубки, она с высоты своей буфетной стойки безмолвно распоряжалась прислугой и все время курила, держа папиросу в правом углу рта и щуря от дыма правый глаз. Голос ее редко удавалось слышать, а на поклоны она отвечала всегда одинаковой бесцветной улыбкой.

Громадный порт, один из самых больших торговых портов мира, всегда бывал переполнен судами. В него заходили темно-ржавые гигантские броненосцы. В нем грузились идя на Дальний Восток, желтые толстотрубые пароходы Добровольного флота поголощавшие ежедневно длинные поезда с товарами или тысячи арестантов. Весной и осенью здесь развевались сотни флагов со всех концов земного шара, и с утра до вечера раздавалась команда и ругань на всевозможных языках. От судов к бесчисленным пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням сновали грузчики: русские босяки, оборванные, почти оголенные, с пьяными, раздутыми лицами, смуглые турки в грязных чалмах и в широких до колен, но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастыемускулистые персы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в огненно-морковный цвет.Часто в порт заходили прелестные издали двух- и трех мачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов - чистых, белых и упругих, как груди молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись - особенно в ясные весенние утра - чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта. Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы и трапезондские фелюги, с их странной раскраской, резьбой и причудливыми орнаментами. Сюда изредка заплывали и какие-тодиковенные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не черкнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок ине умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной руготни, проклятий и угроз к первому попавшемуся молу, где матросы его, - совершенно голые, бронзовые маленькие люди, - издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое. И так же загадочно, темной ночью, не зажигая огней, оно беззвучно исчезало из порта. Весь залив по ночам кишел легкими лодочками контрабандистов. Окрестные и дальние рыбаки свозили в город рыбу: весною - мелкую камсу, миллионами наполнявшую доверхуих баркасы, летом - уродливую камбалу, осенью - макрель, жирную кефаль и устрицы, а зимой - десяти- и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью для жизни за много верст от берега.

Все эти люди - матросы разных наций, рыбаки, кочегары, веселые юнги, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, грузчики, водолазы, контрабандисты, - все они были молоды, здоровы и пропитаны крепким запахом моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили ужас и прелесть ежедневного риска, ценили выше всего силу, молодчество, задор и хлесткость крепкого слова, а на суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам. По вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили их, как волшебные светящиеся глаза, всегда обещая что-то новое, радостное, еще не испытанное, и всегда обманывая.

«Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению.

Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искривленных многими миллионами тяжелых сапог. Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса...»

На стенах были примитивные, почти неразличимые от дыма и сырости, картины, где все пили пиво: рыцари, крестьяне, даже лягушки.

«...Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев — маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка — еврей, кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет».

При нем всегда была маленькая беленькая собачка Белочка.

Сашка и буфетчица мадам Иванова казались вечными. Многое менялось — они оставались на своих местах.

В «Гамбринус» заходили моряки самых разных национальностей: и турки, и персы, и греки, и итальянцы. Многие не знали, как называется кабак, и говорили просто: «Пойдем к Сашке!»

Днем, когда народу еще не было, Сашка по просьбе мадам Ивановой играл что-нибудь свое.

«Со струн Сашкиной скрипки плакала древняя, как земля, еврейская скорбь, вся затканная и обвитая печальными цветами». К десяти-одиннадцати вечера Гамбринус был полон.

Не было такой мелодий, которую не мог бы сыграть Сашка. Ему заказывали и воровские песни, и итальянские куплеты. Английским морякам он играл гимн «Правь, Британия!» и матросский танец джигу.

Кутили в пивной и воры. «Сашка играл для них особые, воровские песни... Плясать они считали ниже своего достоинства, но их подруги, все недурные собой, молоденькие, иные почти девочки, танцевали «Чабана» с визгом и щелканьем каблуков. И женщины, и мужчины пили очень много, — было дурно только то, что воры всегда заканчивали свой кутеж старыми денежными недоразумениями и любили исчезнуть не платя».

«Случалось, что в Гамбринусе дрались, и довольно жестоко...

Дрались кулаками, кастетами, пивными кружками и даже швыряли друг в друга бочонками для сидения...

Очень часто Сашкино вмешательство останавливало драку... Может быть, на простые дикие нравы влияла эта кроткая и смешная доброта, весело лучившаяся из его глаз, спрятанных под покатым черепом? Может быть, своеобразное уважение к таланту и что-то вроде благодарности? А может быть, также и то обстоятельство, что большинство завсегдатаев Гамбринуса состояло вечными Сашкиными должниками. В тяжелые минуты «декохта», что на морском и портовом жаргоне обозначает безденежье, к Сашке свободно и безотказно обращались за мелкими суммами или за небольшим кредитом у буфета.

Конечно, долгов ему не возвращали — не по злому умыслу, а по забывчивости,— но эти же должники в минуту разгула возвращали ссуду десятерицею за Сашкины песни».

Разразилась Русско-японская война. Сашку призвали. Он пытался объяснить, что ему уже сорок шесть лет, что он призыву не подлежит. Ему ответили: «Пархатый жид, жидовская морда, поговори еще — попадешь в клоповник...»

Белочку музыкант оставил буфетчице.

— Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя бедная... И еще попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте... Я вам напишу адреса. В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще в Жмеринке живет вдова племянника. Я им каждый месяц... Что ж, мы, евреи, такой народ... мы любим родственников...»

Сашка прослужил более двух лет. Он и на войне был музыкантом. Он не погиб, даже не был ранен. Правда, попал в плен, но ему удалось вернуться.

Его возвращению были чрезвычайно рады: «Сашку хватали, бросали под потолок, орали, пили, чокались и обливали друг друга пивом».

В 1995 году люди были охвачены революционным энтузиазмом. Многие ходили с красными ленточками на груди и требовали у Сашки играть «Марсельезу».

Но вот в пивную ворвался пристав и замахал угрожающе толстым пальцем:

— Что? Гимны играете? Чтобы никаких гимнов!

— Никаких гимнов больше не будет, ваше превосходительство, — спокойно ответил Сашка.

Утром начался еврейский погром. «Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умилением грядущего братства, шли по улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: «Идите. Все будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой жизнью ».

В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной обезьяньей чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним зубилом и зарычал:

— Жи-ид! Бей жида! В кррровь!

Но кто-то схватил его сзади за руку.

— Стой, черт, это же Сашка. Олух ты, матери твоей в сердце, в печень...

Каменщик не тронул музыканта, но схватил Белочку и разбил ее голову об асфальт.

«Какие-то разнузданные люди в маньчжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток, ходили по ресторанам и с настойчивой развязностью требовали исполнения народного гимна и следили за тем, чтобы все вставали...

Однажды они вдесятером пришли в Гамбринус и заняли два стола. Они держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с прислугой, плевали через плечи незнакомых соседей, клали ноги на чужие сиденья, выплескивали на пол пиво под предлогом, что оно не свежее. Их никто не трогал. Все знали, что это сыщики, и глядели на них с тем же тайным ужасом и брезгливым любопытством, с каким простой народ смотрит на палачей. Один из них явно предводительствовал. Это был некто Мотька Гундосый, рыжий, с перебитым носом, гнусавый человек — как говорили — большой физической силы, прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный еврей ».

Он потребовал от Сашки исполнения гимна.

Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно:

— Никаких гимнов.

— Что? — заревел Гундосый. — Ах ты жид вонючий!

Сашка наклонился вперед, совсем близко к Гундосому, и, весь сморщившись, держа опущенную скрипку за гриф, спросил:

— А ты? Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты?

— Я православный.

— Православный? А за сколько?

Весь Гамбринус расхохотался. Приспешники Гундосого попытались напасть на скрипача, но «мощная стена окружила Сашку и закрыла его. И та же стена вынесла людей в папахах на улицу. Но спустя час, когда Сашка, окончив свое дело, выходил из пивной на тротуар, несколько человек бросилось на него. Кто-то из них ударил Сашку в глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому:

— В Бульварный участок. По политическому. Вот мой значок.

Теперь вторично и окончательно считали Сашку похороненным...

Через два месяца на его месте сидел новый скрипач (между прочим, Саш-кин ученик), которого разыскал аккомпаниатор».

Но Сашка вернулся, и все увидели, что его рука повреждена, скрючена — от побоев.

Что же, «Чабану» теперь конец? «Но Сашка здоровой рукой вынул из кармана какой-то небольшой, в ладонь величиной, продолговатый черный инструмент с отростком, вставил этот отросток в рот и, весь изогнувшись налево, насколько ему это позволяла изуродованная, неподвижная рука, вдруг засвистел на окарине оглушительно веселого «Чабана».

Все пустились в пляс.

«И, может быть, даже сам старый, ноздреватый, источенный временем Гамбринус пошевеливал бровями, весело глядя на улицу, и казалось, что из рук изувеченного, скрючившегося Сашки жалкая, наивная свистулька пела на языке, к сожалению, еще не понятном ни для друзей Гамбринуса, ни для самого Сашки:

— Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит».

103 0

Основные действия произведения А.И.Куприна «Гамбринус» разворачиваются в пивной с одноименным названием.
Пивная так была названа в честь короля Гамбринуса, некоего покровителя пивного дела. Само заведение находилось в подвальном помещении. Стены пивной всегда были влажные, пол был густо усыпан опилками, а вместо столов стояли пивные бочки. Направо от входа возвышалась эстрада. На ней каждый вечер уже много лет подряд играл «для удовольствия и развлечения гостей» музыкант Сашка. Он был евреем, внешность его была неким подобием облезлой обезьяны, но его все любили и уважали. У Сашки была маленькая собачка, Белочка, которая всегда и везде его сопровождала.Кроме Сашки в Гамбринусе было другое значительное лицо – буфетчица мадам Иванова, которая «как капитан корабля из рубки» безмолвно распоряжалась прислугой и постоянно курила.

Порт города всегда был переполнен судами. Английские, японские, русские, польские, французские. Итальянские корабли стояли, плотно прижавшись боками. Моряки различных стран и государств были неизменными посетителями Гамбринуса, и они же были неизменными поклонниками Сашки. Каждый заказывал ему мелодию своей страны, своего края, и Сашка с великолепным успехом играл их. К вечеру карманы музыканта были тяжелы от серебряных монет, а сам он слегка покачивался от пива, которым его угощали. Но на следующий день он обязательно появлялся в Гамбринусе снова, и все повторялось. Своей игрой на скрипке Сашка вынуждал людей забыть о том, что существуют на свете серые будни, тоска, работа, уныние…
Сашку заслуженно ценили.
Однажды Сашка пришел в Гамбринус раньше обыкновенного. В глазах его была горечь его забирали на войну. Не помешало и то, что он был еврей. К вечеру об этом знал весь Гамбринус. Из сочувствия Сашку мертвецки напоили, но из его глаз все так же «глядели грусть и ужас». Скрипку Сашка подарил одному рабочему, а собачку Белочку буфетчице - мадам Ивановой.
Без Сашки Гамбринус «опустел и заглох». Хозяин пробовал было пригласить бродячих мандолинистов, но публика, приходящая в Гамбринус, их освистала и бросала в них огрызками сосисок. Первое время о Сашке спрашивали почти каждый вечер, интересовались, не было ли от него письма или открытки. Но так как время «все обтачивает и смывает», мандолинистов сменил и прочно укрепился Лешка – гармонист, бывший вор.

Прошел год. О Сашке уже никто не вспоминал, кроме мадам Ивановой.
Прошел еще год. И тогда вернулся Сашка. Как оказалось, он даже не был ранен. В тот день, когда Сашка вернулся, в Гамбринусе было столько народа, что негде было сесть. Сашке вернули скрипку, а собачка Белочка снова сидела у его ног. Все было прекрасно, казалось, музыкант совсем не изменился. Но мадам Иванова заметила – тоска и ужас из его глаз не исчезли.
Вскоре настали «пестрые, переменчивые, бурные времена». По улицам ходили толпы людей, иногда случались погромы. Били и евреев. Но Сашку не трогали, потому что его все знали. Однако, не смея причинить вред ему, однажды на его глазах убили Белочку. После погромов в городе наступила зловещая тишина. По городу ходили сыщики. В Гамбринус они явились также. Один из сыщиков был крещеным евреем по прозвищу Гундосый. Что-то ему не понравилось в Сашке, и он набросился на него. Но через несколько мгновений, все увидели, что Гундосый лежит на полу, а Сашка держит в руках обломок своей скрипки… Конечно, толпа скрыла Сашку от сыщиков в одно мгновение. Но вечером, когда Сашка выходил из пивной, на него набросились несколько человек. Сашку можно было считать похороненным.
Прошло три месяца. Однажды вечером Сашка вернулся. Он оброс бородой и исхудал. Но самым страшным было то, что левая рука Сашки «была проворочена локтем к боку». Было видно, что рука не разгибалась. На вопросы окруживших его людей Сашка отвечал, что «что-то с сухожилием». Играть на скрипке он больше не мог. Зрители расстроились. Но вдруг Сашка достал здоровой рукой из кармана… губную гармошку. И старые, давно известные всем мелодии раздались в Гамбринусе.
«Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит»
- такими словами завершается произведение А.И.Куприна «Гамбринус».

Значения в других словарях

Кристофер Марло - Трагическая История Доктора Фауста

На сцену выходит хор и рассказывает историю Фауста: он родился в германском городе Рода, учился вВиттенберге, получил докторскую степень. «Потом, исполнен дерзким самомненьем, / Он ринулся вза­претные высоты / На крыльях восковых; но тает воск - /И небо обрекло его на гибель».Фауст в своем кабинете размышляет о том, что, как ни преуспел в земных науках, он всего лишьчеловек и власть его не беспред...