Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Валентин Распутин

Горит село, горит родное…

Из народной песни

И прежде чувствовал Иван Петрович, что силы его на исходе, но никогда еще так: край, да и только. Он поставил машину в гараж, вышел через пустую проходную в улицу, и впервые дорога от гаража до дома, которую он двадцать лет не замечал, как не замечаешь в здоровье собственного дыхания, впервые пустячная эта дорога представилась ему по всей своей дотошной вытянутости, где каждый метр требовал шага и для каждого шага требовалось усилие. Нет, не несли больше ноги, даже и домой не несли.

И предстоящая неделя, последняя рабочая неделя, показалась теперь бесконечной – дольше жизни. Нельзя было вообразить, как, в каких потугах можно миновать ее, эту неделю, и уж совсем не поддавалось ни взгляду, ни мысли то существование, которое могло начаться вслед за нею. Там было что-то чужое, запретное – заслуженное, но и ненужное, и уж не дальше и не видимей самой смерти представлялось оно в эти горькие минуты.

И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже и без нервотрепки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда. Еще вчера что-то оставалось наперед, сегодня кончилось. Как завтра подыматься, как заводить опять и выезжать – неизвестно. Но оно и в завтрашний день верилось с трудом, и какое-то недоброе удовольствие чувствовалось в том, что не верилось, пусть бы долго-долго, без меры и порядка ночь, чтоб одним отдохнуть, другим опамятоваться, третьим протрезветь… А там – новый свет и выздоровление. Вот бы хорошо.

Вечер был мякотный, тихий… Как растеплило днем, так и не поджало и вроде не собиралось поджимать. Мокрый снег и по твердой дороге продавливался под ногами, оставляя глубокие следы; продолжали булькать, скатываясь под уклон, ручейки. В загустевших чистой синью бархатных сумерках все кругом в это весеннее половодье казалось затопленным, плавающим беспорядочно в мокрени, и только Ангара, где снег был белее и чище, походила издали на твердый берег.

Иван Петрович добрался наконец до дому, не помня, останавливался, заговаривал с кем по дороге или нет, без обычной боли, – когда то ли обрывалась, то ли восставала душа, – прошел мимо разоренного палисадника перед избой и прикрыл за собой калитку. С заднего двора, от стайки, слышался голос Алены, ласково внушающий что-то месячной телочке. Иван Петрович скинул в сенцах грязные сапоги, заставил себя умыться и не выдержал, упал на лежанку в прихожей возле большого теплого бока русской печи. «Вот тут теперь и место мое», – подумал он, прислушиваясь, не идет ли Алена, и страдая оттого, что придется подниматься на ужин. Алена не отстанет, пока не накормит. А так не хотелось подниматься! Ничего не хотелось. Как в могиле.

Вошла Алена, удивилась, что он валяется, и забеспокоилась, не захворал ли. Нет, не захворал. Устал. Она, рассказывая что-то, во что он не вслушивался, принялась собирать на ужин. Иван Петрович попросил отсрочки. Он лежал и вяло и беспричинно, будто с чужой мысли, мусолил в себе непонятно чем соединившиеся слова «март» и «смерть». Было в них что-то общее и кроме звучания. Нет, надо одолеть март, из последних сил перемочь эту последнюю неделю.

Тут и настигли Ивана Петровича крики:

– Пожар! Склады горят!

До того было муторно и угарно на душе у Ивана Петровича, что почудилось, будто крики идут из него. Но подскочила Алена:

– Ты слышишь, Иван? Слышишь?! Ах ты! А ты и не поел.

Орсовские склады располагались буквой «Г», длинный конец которой тянулся вдоль Ангары, или, как теперь правильней говорят, вдоль воды, а короткий выходил с правой стороны в Нижнюю улицу, – словно эта увесистая буква не стояла, а лежала, если смотреть на нее сверху из поселка. Две другие стороны были, разумеется, обнесены глухим забором. В этот товарный острог вело с улицы два пути: широкие въездные ворота для машин и рядом проходная для полномочных людей. Справа от ворот, ближе к складам, стоял аккуратно встроенный и наполовину выходящий из линии забора, весело глядящий в улицу зеленой краской и большими окнами магазин с одним крыльцом на две половины – на продовольственную и промтоварную.

d9d4f495e875a2e075a1a4a6e1b9770f

Матёра – это островная деревня, на берегу Ангары, история которой насчитывает уже больше 300 лет. Многое повидала на своем веку Матёра – стояла она на торговом пути, и часто именно здесь ночевали торговые люди, здесь проходили бои с Колчаком, и останавливались обозы с арестантами. Была когда-то в Матёре своя церквушка – она и сейчас стоит, только уже давно устроили в ней склад. Есть в деревне и свой аэропорт, откуда два раза в неделю местные жители летают по делам в город.

Но однажды в деревне разнеслась весть, что всех жителей отсюда переселяют – на Ангаре строят плотину для электростанции, и вскоре деревня, вместе с другими поселениями на берегу, будет затоплена. Все жители по-разному воспринимают это известие. Но покидать свои дома, к которым они уже привыкли, люди не хотят. Они не слушают уговоры и доводы – им жалко оставлять и свое хозяйство, вещи, которые не потребуются в городе, и саму деревню, жизнь в которой кажется им понятной и простой. Конечно, они знают, что в городе им не придется ходить за водой – из кранов течет даже горячая вода, а не только холодная, есть там и другие удобства, но главного в городе нет – ангарских просторов, шума реки, неторопливых бесед у самовара. Тоскливо и неуютно будет в этом городе людям, привыкшим к широте и величию природы.

Но все же жители начинают постепенно уезжать из деревни. Дольше всех остаются в Матёре одинокие пожилые женщины, которые наблюдают, как деревню с одного конца поджигают. Они ничего не делают для того, чтобы предотвратить возгорание других домов – просто стоят и молча смотрят. А потом, обсуждая это событие, приходят к выводу, что загорелись дома случайно, так как не могут допустить мысли, что хозяин, уезжая, мог сам поджечь свой дом.

Одна из героинь, до последнего остающаяся в родной деревне – Дарья. Она баба боевая, решительная, «с характером». Вокруг Дарьи объединяются все слабые, и она не просто готова дать словесный отпор обидчикам, а может и напасть на них, взяв в руки палку. Ее характер не позволяет ей просто пассивно наблюдать, как рушится ее старый мир – она ругается со своим сыном Павлом и его женой, винит их в том, что они покидают деревню. Сама Дарья перед тем, как уехать из дома, чисто моет его и даже белит, переживая, что в некоторых местах побелка легла не ровно. Эти ее действия очень схожи с ритуалом, который проводят, когда провожают покойника.

Другие бабы в деревне тоже растеряны. Настасья, уезжая, беспокоится о том, что у нее убежала кошка. Хотя с кошкой и не пускают в транспорт, перевозящий людей, и все оставляют всю «живность» в деревне, она просит Дарью позаботиться о кошке, «подкормить» ее, даже не думая о том, что и Дарья скоро будет вынуждена уехать. А еще беспокоит женщин судьба деревенского кладбища, где захоронены все их предки. Им сказали, что перед самым затоплением приедет сюда санитарная бригада и уничтожит кладбище – это всех жителей деревни очень пугает. Дарья даже думает о том, что когда она сама умрет, все родственники придут судить ее, и представляет их себе в виде огромного строя, «которому нет конца».

Не только старухи не хотят уезжать из деревни. Та молодежь, которую так ругала Дарья, тоже чувствуют себя не очень спокойно. В конце рассказа и Павел говорит о том, что не понимает того, «что сотворили с поселком».

В поселке загорелись склады.

Герой повести - Иван Петрович - бежит на пожар. Как человек опытный - не с пустыми руками, а с топором. От складов может загореться и улица.

Склады были построены без учета возможности огня: «русский человек и всегда-то умен был задним умом, и всегда-то устраивался он так, чтоб удобно было жить и пользоваться, а не как способней и легче уберечься и спастись ».

Начали сколачиваться группы спасателей. «Разобрали крышу - огонь споткнулся о пустоту ».

Обычный российский беспорядок на пожаре проявляется особенно отчетливо: «бабы с ведрами понабежали, а водовозку найти не могут. С Ангары на коромысле таскают. На такой ад - на коромысле! Да это ж все одно, что встать в ряд и чихать на него. Из огнетушителя - один пшик. Ни пены, ни гангрены».

«Народу было густо, сбежался едва не весь поселок, но не нашлось, кто сумел бы организовать его в одну разумную твердую силу, способную остановить огонь».

Поселок выстроили при леспромхозе.

«Неуютный и неопрятный, и не городского и не деревенского, а бивуачного типа был этот поселок, не обустраиваясь с прицелом на детей и внуков, а лишь бы лето перелетовать, а потом и зиму перезимовать. Дети между тем рождались, вырастали и сами к этой поре заводили детей». Но воспринимался поселок «как остановка, все как временное пристанище, откуда не сегодня завтра сниматься».

Улицы были прямые и широкие, линию соблюдали строго. Но тяжелая техника разбила их, летом лесовозы и трактора намешивали в ненастье грязь, которая потом засыхала, превращаясь в каменные гряды, а для стариков - в неодолимые горы. «Каждый год поссовет собирал по рублю со двора на тротуары, каждый год их настилали, но наступала весна, когда надо подвозить дрова, и от тротуаров, по которым волочили и на которые накатывали кряжи, оставались одни щепки» .

Деревьев у домов почти нет. «Те же самые люди, которые в своих старых деревнях, откуда они сюда съехались, и жизни не могли представить себе без зелени под окнами, здесь и палисадники не выставляли. И улица ревела и смотрела в стекла без всякой запинки».

«Одно слово: леспромхоз - промышленные заготовки леса. Лес вырубать - не хлеб сеять».

Уничтожили лес - и снимайся на новое место. Лес уничтожают дочиста. Техника пошла такая, что никакого подроста после себя не оставит. О том, что будет дальше, никто и не думает.

На пожаре возникают споры. Вот, вытащили со склада мотоцикл «Урал» . А говорили - нету!

Начальник ругается с кладовщицей Валей, которая отказывается отпирать свой склад: растащат!

Сгори-ит! - надрывался начальник.

Тушите. А открывать, чтоб растащили, я не обязана. Тушите.

Двери склада решили ломать. А на страже добра поставить ответственного дядю Мишу Хампо.

Егоров из Егоровки, Иван Петрович, все время вспоминает свою родную деревню. Жийы в нем моральные устои крестьянства, поэтому и местные «архаровцы» (искатели легкой наживы) зовут его законником.

В родную деревню возле Ангары и тайги много лет назад вернулся бравый сержант Егоров с войны.

Разглядел в соседней деревне Алену, «которая так неумело и бесхитростно таращила на него свои и без того огромные зенки и так испугалась, когда он впервые взял ее под руку, что он не стал больше никого искать». Стал шоферить на новой машине. В семье появились дети.

«Иван Петрович остался в Егоровне, ужился и успокоился, нисколько не страдая от глухомани, которая с годами помаленьку просветлялась: провели электричество, чаще стали притыкаться к егоровскому берегу белые пароходы...»

И тут решили государственные мужи затопить Егоровку под водохранилище. Пришлось перебираться в леспромхозовский поселок Со-сновка. Автор посвящает нас во внутренний мир и прошлое героя, а тем временем на пожаре открыли уже продуктовый склад. Много там всякого добра: и колбаса, и красная рыба. Народ этого добра не видит - ни в поселке, ни на лесоповале. Все начальству отправляют - «неробам».

Горько Ивану Петровичу, но он продолжает спасать добро - выкидывать продукты из горящего склада.

Огонь разгорался, пора было отступать. Один из «архаровцев» вытащил увлекшегося Ивана Петровича из склада:

Сгоришь, законник!

Промтоварные склады не спасти, а продовольственные можно бы, будь машина и будь побольше порядка. Но «пожарку», единственную на весь леспромхоз, еще года два назад разнесли на запчасти, она только числится на вооружении...

Ищет взглядом Иван Петрович на пожарище свою Алену - она тоже где-то при деле. Ищет - не находит. «Архаровцы» взялись за разграбление бутылок со спиртным.

Как прокралось в быт и в души беззаконие? Не сразу, исподволь. Иначе и быть не могло, если «жизнь состоит в том, чтоб рубить».

Все больше в поселке «легких людей», признающих только гульбу и водку. Директор школы «взялся подсчитать, сколько в шести деревнях, слившихся в Сосновку, погибло народу за войну и сколько его сгинуло не своей смертью за последние четыре года. Не своей смертью - это значит пьяная стрельба, поножовщина, утонувшие и замерзшие, задавленные на лесосеках по своему ли, по чужому ли недогляду. И разница вышла небольшая».

«Иван Петрович размышлял: свет переворачивается не сразу, не одним махом, а вот так, как у нас: было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя - стало можно, считалось за позор, за смертный грех - почитается за ловкость и доблесть. И до каких же пор мы будем сдавать то, на чем вечно держались?»

Ради плана лесозаготовок разрушаются не только леса и земли, гибнут людские души.

Пожар продолжается. Ребятишки и бабы тянут со склада какие-то маленькие баночки и коробочки. «Архаровцы» хлещут и растаскивают вино и водку. Кладовщица кричит, чтоб спасали растительное масло - больше не подвезут. Наш герой внял ее крикам и ринулся на спасение масла.

«Иван Петрович искал растительное масло в бутылках, а оно оказалось в железной бочке. Он с трудом, обжигая руки, повалил ее, огромную, с раздутыми боками, побывавшую не в одной переделке, но выкатить не мог, под его усилиями она только раскачивалась. Он заторопился к цепочке и, не вглядываясь и не выбирая, выхватил из нее первое попавшееся звено. Оно оборотилось тем самым парнем, вместе с которым сбивали крышу и который принес наверх известие о найденном мотоцикле «Урал». От парня пахнуло кипяченой водкой; ничего не понимая, но и не сопротивляясь, он запрыгал вслед за Иваном Петровичем. Вдвоем, где руками, где ногами, они выкатили бочку».

Нужно было спасать муку.

«В последнем, мучном складе не одна только была мука и не с одними только крупами, хранили еще и сахар. Средь муки и крупы он держался по-барски: они, сваленные как попало в мешках на пол, оплыли серой пылью, для сахара же с левой стороны устроили настил и подстелили брезент. И кули, в каких он был, отличались чистотой и доброшивом, и уложены они были аккуратно. Будто не свои же мужики таскали и укладывали, а вызывали бригаду из-за границы. По.привычке хвататься прежде за тяжелое, ноги понесли Ивана Петровича к сахару. Но Афоня Бронников придержал:

Давай, Иван Петрович, за муку».

Однако мешки с мукой уложены в два человеческих роста - не перетаскать вдвоем. Разыскивая подмогу, Иван Петрович видит Алену.

Ты смотри, - не тащи себе ничего, как другие, - предупреждает законник жену.

Она обижается:

Много я себе за жизнь натаскала?

Тридцать лет прожили Иван да Алена. На тридцатилетие свадьбы объехали они своих выросших детей: двух дочек и сына. «Городские удобства» дочери в Иркутске ужасно расстроили Егорова: удобства - девятый этаж. А лифт не работает! Дочь надорвалась, лежит в больнице.

Сын Борька в Хабаровске работает техником в небольшом аэропорту. Красивый и богатый поселок, весь в зелени и уборе. Борис с женой жил своим домом,при доме - сад.

Порадовался отец за Борьку. Сын зовет отца с матерью переезжать к нему. Ивану Петровичу жаль покидать Сосновку - хоть и неуютная она, но полжизни ей отдано. Однако учащаются конфликты с «архаровцами », Иван Петрович не спускает им хулиганства, безответственности, нарушений дисциплины. И его противники подстраивают так, что его чуть не придавило лесиной.

Палисадник перед его избой разворотили...

«Спасение было одно: уехать».

Уехать - и увезти Алену. За тридцать лет совместной жизни муж и жена сроднились необычайно. В дороге Иван Петрович всегда говорит в воображении со своей Аленой - и всегда знает, что она скажет нужное слово. Герой считает, что мужик, который женского голоса не слышит, - пустое существо.

«Алена для Ивана Петровича была больше чем жена. В этой маленькой расторопной фигуре, как во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина».

«Давным-давно, еще жили в Егоровке, возился как-то Иван Петрович под машиной с невыключенным раскрытым мотором. Машина была старая, ЗИС-150. Он только после отыскал, где подтекало, а до того и не знал - мотор вдруг вспыхнул. Распластанный на земле и растерявшийся, Иван Петрович обмер. И выскочил он, когда на него чем-то сыпануло. В углу стоял короб с песком. Алена одним махом подхватила его и ухнула на огонь. Потом, когда короб снова наполнили, Иван Петрович с великим трудом едва отодрал его от земли. Алене нечего было и пытаться.

Это не я и была, - простодушно решила она. - Это кто-то, чтоб спасти тебя, мои руки подхватил да свою силу подставил. А я ниче и не помню. И тяжели вроде никакой не было.

И сколько такого случалось, что кто-то ее руками подымал и подымал непосильные тяжели».

Таскает и таскает Иван Петрович мешки с мукой, уже подобрались помощники - человек десять. Руки работают, спина уже от тяжести трещит, а мысли текут: «Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьей, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. И все четыре одна важней другой. Захромает какая - весь свет внаклон ».

Старинный друг, земляк и единомышленник Афоня спрашивает Ивана, вправду ли тот собрался уезжать. Вправду.

Ты уедешь, я уеду - кто останется?

Кто-нибудь останется.

Кто? Кто - кто-нибудь, Иван Петрович? - на последнем голосовом дожиме не сказал - простонал Афоня. - Эх!.. Неужто так и бросим?! Обчистим до ниточки и бросим! И нате - берите, кому не лень!

На пожаре берут, кому не лень. Иван Петрович с Афоней спасают мешки с мукой из огня, а кто-то из «архаровцев» уже тянет их в сторону и прячет неподалеку.

Дядя Миша Хампо (он наполовину парализован и может выговорить только: «Хамп-о-о-о...»), человек необыкновенной честности, «сто-рож-самостав», пытается отбить у «архаровцев» какой-то мешок «с цветными тряпками» - и те насмерть забивают его колотушкой.

После того как отшумел пожар, отправляется Иван Петрович пройтись в сторону кладбища. Мрачные мысли одолевают его с новой силой: «Уехать? Остаться?»

«Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
Молчит земля.
Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?
И разве молчишь ты?»

И прежде чувствовал Иван Петрович, что силы его на исходе, но никогда еще так: край, да и только. Он поставил машину в гараж, вышел через пустую проходную в улицу, и впервые дорога от гаража до дома, которую он двадцать лет не замечал, как не замечаешь в здоровье собственного дыхания, впервые пустячная эта дорога представилась ему по всей своей дотошной вытянутости, где каждый метр требовал шага и для каждого шага требовалось усилие. Нет, не несли больше ноги, даже и домой не несли.

И предстоящая неделя, последняя рабочая неделя, показалась теперь бесконечной – дольше жизни. Нельзя было вообразить, как, в каких потугах можно миновать ее, эту неделю, и уж совсем не поддавалось ни взгляду, ни мысли то существование, которое могло начаться вслед за нею. Там было что-то чужое, запретное – заслуженное, но и ненужное, и уж не дальше и не видимей самой смерти представлялось оно в эти горькие минуты.

И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже и без нервотрепки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда. Еще вчера что-то оставалось наперед, сегодня кончилось. Как завтра подыматься, как заводить опять и выезжать – неизвестно. Но оно и в завтрашний день верилось с трудом, и какое-то недоброе удовольствие чувствовалось в том, что не верилось, пусть бы долго-долго, без меры и порядка ночь, чтоб одним отдохнуть, другим опамятоваться, третьим протрезветь… А там – новый свет и выздоровление. Вот бы хорошо.

Вечер был мякотный, тихий… Как растеплило днем, так и не поджало и вроде не собиралось поджимать. Мокрый снег и по твердой дороге продавливался под ногами, оставляя глубокие следы; продолжали булькать, скатываясь под уклон, ручейки. В загустевших чистой синью бархатных сумерках все кругом в это весеннее половодье казалось затопленным, плавающим беспорядочно в мокрени, и только Ангара, где снег был белее и чище, походила издали на твердый берег.

Иван Петрович добрался наконец до дому, не помня, останавливался, заговаривал с кем по дороге или нет, без обычной боли, – когда то ли обрывалась, то ли восставала душа, – прошел мимо разоренного палисадника перед избой и прикрыл за собой калитку. С заднего двора, от стайки, слышался голос Алены, ласково внушающий что-то месячной телочке. Иван Петрович скинул в сенцах грязные сапоги, заставил себя умыться и не выдержал, упал на лежанку в прихожей возле большого теплого бока русской печи. «Вот тут теперь и место мое», – подумал он, прислушиваясь, не идет ли Алена, и страдая оттого, что придется подниматься на ужин. Алена не отстанет, пока не накормит. А так не хотелось подниматься! Ничего не хотелось. Как в могиле.

Вошла Алена, удивилась, что он валяется, и забеспокоилась, не захворал ли. Нет, не захворал. Устал. Она, рассказывая что-то, во что он не вслушивался, принялась собирать на ужин. Иван Петрович попросил отсрочки. Он лежал и вяло и беспричинно, будто с чужой мысли, мусолил в себе непонятно чем соединившиеся слова «март» и «смерть». Было в них что-то общее и кроме звучания. Нет, надо одолеть март, из последних сил перемочь эту последнюю неделю.

Тут и настигли Ивана Петровича крики:

– Пожар! Склады горят!

До того было муторно и угарно на душе у Ивана Петровича, что почудилось, будто крики идут из него. Но подскочила Алена:

– Ты слышишь, Иван? Слышишь?! Ах ты! А ты и не поел.

Орсовские склады располагались буквой «Г», длинный конец которой тянулся вдоль Ангары, или, как теперь правильней говорят, вдоль воды, а короткий выходил с правой стороны в Нижнюю улицу, – словно эта увесистая буква не стояла, а лежала, если смотреть на нее сверху из поселка. Две другие стороны были, разумеется, обнесены глухим забором. В этот товарный острог вело с улицы два пути: широкие въездные ворота для машин и рядом проходная для полномочных людей. Справа от ворот, ближе к складам, стоял аккуратно встроенный и наполовину выходящий из линии забора, весело глядящий в улицу зеленой краской и большими окнами магазин с одним крыльцом на две половины – на продовольственную и промтоварную.

Нижняя улица и вправо и влево от складов застроена была густо: людей всегда тянет ближе к воде. И серьезный огонь, стало быть, мог пойти гулять по избам и в ту и в другую сторону, мог перекинуться и на верхний порядок. Почему-то об этом прежде всего подумал Иван Петрович, выскакивая из дому, а не о том, как отстоять склады. В таких случаях раньше прикидывается самое худшее, и уж потом и мысль, и дело начинают укорачивать размеры возможной беды.

С крыльца Иван Петрович кинул взгляд в сторону складов и не увидел огня. Но крики, которые слышались теперь отовсюду, доносились оттуда отчаянней и серьезней. Чтобы спрямить дорогу, Иван Петрович бросился через огород и там, выскочив на открытое место, убедился: горит. Мутное прерывистое зарево извивалось сбоку и словно бы далеко вправо от складов; Ивану Петровичу на миг показалось, что горят сухие огородные прясла и банька, стоящая на задах, но в ту же минуту зарево выпрямилось и выстрелило вверх, осветив под собой складские постройки. Снова послышались крики и треск отдираемого дерева. Иван Петрович опомнился: и что же, куда он с пустыми руками? Он бегом повернул назад, крича на ходу Алене, но ее уже не было, она, бросив избу, умчалась. Иван Петрович подхватил с поленницы топор и заметался по ограде, не помня, где может быть багор, и не вспомнил, перехваченный другой мыслью: что надо бы закрыть избу. Тут заплясали на стене всполохи огня, заторопили, и Иван Петрович, потеряв всякую память, кинулся тем же путем обратно.

На бегу он успел отметить, что зарево сдвинулось ближе к улице. История, значит, выходила серьезная. И столь серьезного пожара, с тех пор как стоит поселок еще не бывало.

Иван Петрович обежал забор и от широких, распахнутых сейчас настежь ворот медленно пошел внутрь двора, осматриваясь, что происходит.

Загорелось, по всему судя, с угла или где-то возле угла, от которого склады расходились на стороны: продовольственные – в длинный конец и промышленные – в короткий. И те и другие стояли каждая сторона под одной собственной связью. И построено было так, и занялось в таком месте, чтобы, загоревшись, сгореть без остатка. Что до постройки, до того, чтоб с самого начала подумать о возможности огня, – русский человек и всегда-то умен был задним умом, и всегда-то устраивался он так, чтоб удобно было жить и пользоваться, а не как способней и легче уберечься и спастись. А тут, когда ставился поселок наскоро, и тем более много не размышляли: спасаясь от воды, кто думает об огне? Но что касается угла, где загорелось, здесь кто-то или, уж верно, злой случай, если не кто-то, умен был умом далеко не задним.

Сразу на две стороны и запластало. В продовольственный край огонь пошел по крыше, да так скоро и с таким треском, будто там поверху насыпан был порох. Этот край не успели закрыть шифером, который привезли уже по осени и сложили вдоль забора, где он лежал и теперь. А промышленный край стоял под шифером уже года два – одно дело, когда мочит ящики с банками или какие-нибудь там галеты-конфеты, и совсем другое – если под дождь попадут те же японские тряпки, за которыми в эти места приезжают аж из Иркутска и которые имеют какую-то особую цену еще и помимо денег. Но не шифер, конечно, помешал огню и в эту сторону кинуться по крыше, а что-то иное. Тут самое пекло было внутри крайнего склада, отсюда, на здравый взгляд, и могла начаться вся история.

Под шифером же стоял еще один склад – дальний в продовольственном ряду возле забора, тот, в котором держали муку и крупы.

Когда Иван Петрович, как-то кособоко, зигзагами подвигаясь, не зная, куда кинуться, шел по озаренному двору, только в двух местах начали сколачиваться группы: одна скатывала с подтоварника близ правого огня мотоциклы, вторая, мужиков из четырех или пяти, в другом конце разбирала на середине длинного порядка крышу – чтобы прервать верховой огонь. Их уже припекало близким жаром – мужики яростно кричали и яростно отдирали и сталкивали на землю черные от времени, ломающиеся тесины. Иван Петрович вспомнил про топор в руках – с топором к ним ему и следовало на подмогу – и, подбежав, заплясал внизу, отскакивая от обрывающихся досок и не догадываясь, как, с какого боку взбираться наверх. Совсем отказала ему голова, совсем ничего не шло на ум. И только когда увидел он, как кто-то, широко расставляя на два ската ноги, торопливо шагает по крыше от левого забора – туда и побежал, уже и не ругая себя словами, тут не до слов было, а словно бы вдыхаемым отчаянием кляня и опаляя, под стать общему жару, себя за бестолковость. А ведь давно ли мужик как мужик был – одна шкура от мужика осталась.