Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Николай Иванович Рыленков родился 2 (5) февраля 1909 года в деревне Алексово Рославльского уезда Смоленской губернии в крестьянской семье. Учился в селе Тюнине. В 1926 г. закончил среднюю школу в г. Рославле, после чего работал сельским учителем, председателем сельского Совета. В 1933 г. окончил отделение языка и литературы.
Н. И. Рыленков – участник Великой Отечественной войны. Служил командиром саперного взвода, был военным журналистом, работником штаба партизанского отряда.
Первые стихи Рыленкова были опубликованы в 1926 г. В 1933 г. в Смоленске вышел первый сборник стихов поэта “Мои герои”.
В 40-50-е годы стихи получают широкую известность. В них поэтично отражается духовный мир советского человека, они пронизаны чувством любви к родной земле и ее людям. Особенно близки поэту сельские труженики, люди новой сельской деревни. Плодотворными для Н. И. Рыленкова были 60-е годы. В этот период выходят его сборники “Жажда”, “Рябиновый цвет”, “Корни и листья”, “Снежинка”, “Пятое время года”.
Для лирики Рыленкова 60-х годов характерны раздумья о труде и долге, о родной природе и ее облагораживающем влиянии на человека.
Рыленкову принадлежат и прозаические произведения: о русской деревне – “Сказка моего детства”, о событиях Великой Отечественной войны, а также историческая повесть “На старой Смоленской дороге”.

(Пока оценок нет)

Другие сочинения:

1. Николай Иванович Рыленков Рыленков Николай Иванович, русский советский поэт. Член КПСС с 1945. Родился в крестьянской семье. Окончил факультет литературы и языка Смоленского педагогического института (1933). Участник Великой Отечественной войны 1941−45. Печатался с 1926. Первая книга стихов – “Мои герои” Read More ......
2. Вересаев Викентий Викентиевич родился 4(16) января 1867 г. в городе Туле. Отец Вересаева, Викентий Игнатьевич Смидович,- сын польского помещика, лишенного, по семейным преданиям, состояния за участие в польском восстании 1830 – 1831 гг. и умершего в бедности; известный в Туле Read More ......
3. Кирилл (Константин) Симонов родился 28 ноября 1915 г. в Петрограде в семье военного. Отец его погиб на фронте в 1-ю мировую войну, Константин отца не помнил, вырастивший мальчика отчим Александр Григорьевич Иванишев был преподавателем в военных училищах, вся жизнь Симонова Read More ......
4. Не прямой линией, а параболой вычерчен творческий путь Александра Солженицына. Его имя появилось на литературном небосклоне в начале 60-х, в период хрущевской “оттепели”, вспыхнуло, напугав поборников “безгласности” времен “застоя”, и исчезло на долгие годы, преданное хуле и забвению. Литературный дебют Read More ......
5. Шмелев теперь – последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой Read More ......
6. Цель: показать учащимся сложность и трагичность жизненного и творческого пути м. а. Булгакова; вызвать интерес к личности и творчеству писателя; ознакомить с биографией писателя, основными этапами творческого пути, его местом в мире современной литературы; совершенствовать навык аналитической работы с текстом, Read More ......
7. Оборудование: Учебник, портрет м. а. Булгакова, произведения автора, иллюстрации к произведениям. Прогнозируемые Результаты: Учащиеся знают биографию писателя, темы, волновавшие автора, наиболее известные его произведения; определяют место м. а. Булгакова в мире современной литературы; умеют анализировать литературное произведение, обобщать и делать Read More ......
8. Родился в семьи чиновника. Образование получил в Высшей технической школе Мюнхена, сохранив увлечение техникой на всю жизнь. Cмолоду занимался также живописью, изучал германистику. С 1904 г. стал профессиональным писателем, ободренный успехами своих первых романов: “Йестер и Ли”, “Ингеборг”, “Море”. Написанные Read More ......

Автопортрет

Сказали б знакомые просто

На ваши расспросы в ответ:

«Сутулый, высокого роста,

С лицом без особых примет.

Совсем не похож на поэта,

Что вводит в волшебный чертог...»

Случайно услышав всё это,

Не много б добавить я смог.

Конечно, знакомые правы,

Я в этом признаться готов.

Как Лель из зелёной дубравы,

Не шёл я в венке из цветов.

Весной не играл на свирели,

А в поле за плугом ходил,

В дубраву, где иволги пели,

Пегаску в ночное водил.

В разлужьях на речке Корчёвке

Росистые травы косил

И навек запомнил ночёвки

В копне, что под вечер сложил.

Отведав шмелиного мёду,

Где шепчет ветла в забытьи,

Я пил родниковую воду,

Что слаще Кастальской струи.

Не в счастье находки случайной,

Ключи ко всему подобрав, -

В труде постигал я все тайны

Родимых полей и дубрав.

Что мне до поэтов, влекомых

В заоблачные края!..

К словам моих добрых знакомых

Бессмертие

Что я? Сосуд скудельный, горстка праха?

Нет, я зерно, живая связь времён.

Гром топоров и колокольный звон

Я помню от княженья Мономаха.

За мной судьба недаром шла, как сваха.

Стрелой ужален и копьём пронзён,

Я падал в битвах, попадал в полон,

А хлеб мой рос и пряла лён мой пряха.

Мне на Москве за бунт грозила плаха,

Отходную читал мне дьяк-неряха,

А я всё жил, жил со всего размаха,

Кормя Россию и шатая трон.

И верил я, что в руку будет сон.

Сто раз истлела на плечах рубаха,

Пока я снова в муках был рождён,

И потому - гляжу вперёд без страха,

С родной землёй навеки обручён.

Бой шёл всю ночь, а на рассвете...

Бой шёл всю ночь, а на рассвете

Вступил в село наш батальон.

Спешили женщины и дети

Навстречу к нам со всех сторон.

Я на околице приметил

Одну девчонку, лет пяти.

Она в тени столетних вётел

Стояла прямо на пути.

Пока прошли за ротой рота,

Она не опустила глаз

И взглядом пристальным кого-то

Разыскивала среди нас.

Дрожал росой рассвет погожий

В её ресницах золотых:

Она на дочь мою похожей

Мне показалась в этот миг.

Казалось, все дороги мира

Сошлись к седой ветле, и я,

Себя не помня, крикнул: «Ира,

Мой птенчик, ласточка моя!»

Девчонка вздрогнула и, глядя

Колонне уходящей вслед:

«Меня зовут Марусей, дядя», -

Сказала тихо мне в ответ.

«Марусей? Ах, какая жалость!» -

И поднял на руки её.

Она к груди моей прижалась,

Дыханье слушала моё.

Я сбросил груз дорожных тягот

(Ну что же, Ира, не ревнуй!),

Всю нежность, что скопилась за год,

Вложил в отцовский поцелуй.

И по дорогам пропылённым

Туда, где дочь меня ждала.

про войну

В былые дни звалась поэзия витийством...

В былые дни звалась поэзия витийством,

Ей было в облаках положено витать,

Она ж на землю к нам сошла, как благодать,

В любви благословлять и в бой сопровождать,

Пот утирать в пути крутом и каменистом,

Святую жажду правды утолять

И веру в красоту земную утверждать

То стебельком ростка, то деревом ветвистым.

Но нетерпеньем ей не надо досаждать...

А что как в облака она уйдёт опять?

В переулке пустынном, в бревенчатом домике...

В переулке пустынном, в бревенчатом домике

Поселиться хотел бы я после войны,

Чтоб, листая поэтов любимые томики,

Пить, как мятные капли, отстой тишина.

Только в городе том, где рождён я и вынянчен,

И в помине бревенчатых домиков нет.

Словно в сказке от страшного Змея-Горыныча -

От войны там остался дымящийся след.

Знаю я, что просторна, светла моя Родина,

Что найдётся и мне уголок тишины,

Но затем ли дорога разлуки мной пройдена,

Чтоб оставил я город мой после войны?

Будет сердце крепиться, но, как ни крепись оно,

Всё равно - наши сны мы забыть не вольны...

Видно, было уж так на роду мне написано

Век искать тишины и не знать тишины.

В саду

В саду всю ночь костры горят,

Там тёплый дым, пахуч и розов,

Укутал яблони до пят

От майских утренних морозов.

Садовник знает, как жесток

Весенний утренник бывает,

Что чуть раскрывшийся цветок

Своим дыханьем убивает.

Но, как бы ни был он суров,

Чтоб юный сад не знал увечий,

Довольно дыма от костров,

Тепла заботы человечьей.

И я недаром мудрость чту

Тех, кто сады хранит весною:

Нежней, чем яблоня в цвету,

Ты вновь встаёшь передо мною.

Глаза открытые ясны,

Всё добрый день им предвещает,

Но я-то знаю, что весны

Без заморозков не бывает!

Чтоб страшный сон, мечты губя,

Вдруг не подкрался к изголовью,

Как тёплым облаком, тебя

Я окружу моей любовью.

В суровый час раздумья нас не троньте...

В суровый час раздумья нас не троньте

И ни о чём не спрашивайте нас.

Молчанью научила нас на фронте

Смерть, что в глаза глядела нам не раз.

Она иное измеренье чувствам

Нам подсказала на пути крутом.

Вот почему нам кажутся кощунством

Расспросы близких о пережитом.

Нам было всё отпущено сверх меры:

Любовь, и гнев, и мужество в бою.

Теряли мы друзей, родных, но веры

Не потеряли в Родину свою.

Не вспоминайте ж дней тоски, не раньте

Случайным словом, вздохом невпопад.

Вы помните, как молчалив стал Данте,

Лишь в сновиденье посетивший ад.

В этом мире, где утром росистым...

В этом мире, где утром росистым,

Соловьиным разбуженный свистом,

Я весну прочитал по складам

И за песней пошёл по следам -

По лугам и дубравам тенистым,

По полям твоим, Русь, колосистым,

По бессонным твоим городам, -

Ни архаикам, ни модернистам

Я находок своих не отдам.

В юности мы спрашивали часто:

На какой тропе искать нам счастья?

И постигли, побродив по свету,

Что особых троп у счастья нету.

Где б ни шли мы — счастье с нами рядом,

Только надо видеть зорким взглядом,

Только слышать чутким ухом надо,

Чтоб узнать его, моя отрада.

Счастье — непредвиденный заране

Огонёк, мерцающий в тумане,

В знойный полдень родничок студёный,

Путь далекий, до конца пройдённый.

Сладкий вздох перегоревшей муки,

Верность, сохраненная в разлуке,

Встреча у отцовского порога,

А наутро — новая дорога.

Новые тревоги и заботы,

Новых троп крутые повороты,

Что всегда ведут к родному краю,

А иного счастья я не знаю.

Взвесят критики все: и терпенье и труд...

Взвесят критики все: и терпенье и труд,

Средь хороших и разных мне место найдут.

Отдохни, мол, Кастальскому внемля ключу...

Но и тут своих критиков я огорчу.

Заскучаю, с почётного места сбегу -

Погостить у весны на заречном лугу.

С летом выпить кваску на колючей стерне...

Пусть гадать погодят на моей седине!

Влекут из вьюжных дебрей декабря...

Влекут из вьюжных дебрей декабря

Нас оттепели так же, как морозы.

Мороз - поэт. Он сеет блеск, творя,

А оттепель - образчик трезвой прозы.

Их прелесть ценим по контрасту мы,

Как двух отличных мастеров картины,

Но слякоть, лужи посреди зимы -

Всегда, как слёзы лживые, противны!

Вновь сквозь дым паровоза...

Вновь сквозь дым паровоза

Чую горечь берёз,

А запахло берёзой -

Время сеять овёс.

И стою у окна я,

Чтоб поближе к весне.

Тяга, что ль земляная

Пробудилась во мне?

Все поля и полянки

Мне весной по пути,

На любом полустанке

Здесь готов я сойти,

С трактористами вместе

Ночевать, зоревать,

Первым сельские вести

От грачей узнавать,

Ждать с туманного плёса

Тёплых ливней и гроз.

Распустилась берёза -

Время сеять овёс.

Война переменит маршрут...

Война переменит маршрут,

И вовремя, без опозданий

Сапёры придут, уберут

Обломки разрушенных зданий.

Ты будешь стоять и вокруг

В тиши озираться, волнуясь...

И вот под обломками вдруг

Сапёры найдут твою юность.

Ты помнишь - пропала она

Во время той первой бомбёжки,

Когда отцвела тишина

На жёлтой садовой дорожке.

Так пусть же разделит она

Солдатскую горькую славу

И будет погребена

По воинскому уставу.

Волос каштановые пряди...

Волос каштановые пряди

Посеребрит весенний дождь,

Когда давнишней дружбы ради

Легко по гулкому перрону

С тобою об руку идя,

Я встречных локтем не затрону

И не почувствую дождя.

Ты быстро-быстро, как по книжке,

Расскажешь в сутолоке дня,

Что всё в старинном городишке

Переменилось без меня,

Что мне ни улицы, ни дома,

Где мы расстались, не найти.

Но оглянусь я - как знакомо

Всё, что возникло на пути!

Вокзал, привставший на колоннах,

Чтоб вдаль взглянуть через дома,

Кольцо садов густо-зелёных

На склонах древнего холма.

Моста железное плетенье,

Летучий блеск струи живой

И тополей косые тени

На влажно-синей мостовой.

По лужам брызнут искры света,

И я спрошу, замедлив шаг:

Когда и где я видел это,

Не на твоих ли чертежах?

Нет, даже спрашивать не буду!

Поруке верен круговой,

В разбеге улиц, всюду-всюду

Я узнаю характер твой.

В твоём слегка смущённом взгляде

Открою всё, чем мир хорош...

Я верю - давней дружбы ради

Ты вновь встречать меня придёшь.

Ведь ты, как будущность, близка мне,

Как этот светлый дождь весны,

Как то, что даже в мёртвом камне

Запечатляет наши сны.

Всё в материале ясно кустарю...

Всё в материале ясно кустарю,

Он знает, что начать с какого краю.

А я из плоти собственной творю,

Я сам себя, как материал, кромсаю.

О, сколько раз я кровью истекал,

Сгорал и восставал на пепелище,

Чтоб, выйдя из магических зеркал,

Двойник мой жил смелей меня и чище.

Меня друзья и близкие простят,

Идущие всю жизнь со мною рядом,

За то, что отвечал им невпопад,

Смотрел на них отсутствующим взглядом.

Я за терпенье их благодарю,

Но если надо - всё начну сначала.

Завидовать не стану кустарю,

Чтоб под конец душа не заскучала.

Глухо охают пушки во мраке...

Глухо охают пушки во мраке,

Тяжко стонет земля в забытьи.

В ожиданье сигнала атаки

Снова письма читаю твои.

Пусть огарок чадит, догорая,

Пусть землянка сырая тесна.

Эта ночь у переднего края

За пределами яви и сна.

Вдруг от строк твоих, милых и грустных,

Просветлеет вдали небосклон,

И опять я студент-первокурсник

И в тебя по-смешному влюблён.

В тёмный угол забившись с тетрадкой,

Сторонясь любопытных друзей,

Я стихи сочиняю украдкой

О ровеснице русой моей.

Я не вправе назвать твоё имя,

Но ровесница русая - ты,

Завладевшая снами моими,

Встав звездой у рассветной черты.

И в мечтах, по-ребячьи туманных,

Смутный сон наяву полюбя,

Я клянусь, как клянутся в романах,

Что готов умереть за тебя.

Знаю, ты улыбнёшься на это,

Скажешь просто: «Зачем умирать?»

Одиноко дождавшись рассвета,

Я заветную прячу тетрадь.

Как всё близко. А минуло ровно

Десять щедрых любви нашей лет...

Раздвигая накатника брёвна,

Бьёт в лицо ослепительный свет.

Глухо охают пушки во мраке,

Пролетают снаряды трубя.

Я сигнал различаю к атаке,

Я готов умереть за тебя.

Деревья

Сиротское детство, чужая семья,

Ни ласки, ни доброго слова.

Казалось, душа очерствеет моя,

В молчанье замкнуться готова.

Но так не случилось. От доли такой,

Когда невтерпёж становилось,

Я в лес убегал, что шумел за рекой,

Судьбе не сдавался на милость.

Была там другая семья мне дана

Под кровом туманно-зелёным.

Там мог без оглядки открыть я до дна

Всю душу берёзам и клёнам.

Я знал, что меня не обидят они,

Глубинные думы лелея,

И, сбросив томительный груз в их тени,

На мир я глядел веселее.

С тех пор не одну перешёл я межу,

Давно седина серебрится,

А чуть затоскую - и в лес ухожу,

Берёзам да клёнам открыться.

Дождь, по кустам пробегавший и падавший...

Дождь, по кустам пробегавший и падавший,

Остепенился, ушёл на закат.

Кажется, до колокольчиков, ландышей

Только дотронешься - и зазвенят.

Звон серебристый рассыплется по лесу,

В травы ночные войдёт и в цветы,

И меж деревьев на лунную полосу

Тени протянутся из темноты.

Тише, прислушайся, не показалось ли,

Что возвращается юность твоя?

Это запели в берёзовой заросли

Песни любовные два соловья.

Дубок

Мой приятель лесник говорил мне, бывало, не раз:

Верь тому, кто себя не спешит выставлять напоказ.

Погляди на дубок, что стоит на опушке лесной.

Позже всех он весной расправляет свой лист вырезной,

И так медленно-медленно тянется вверх от земли,

Что берёзы и вётлы давно его переросли.

Но коренья в земле укрепил он, и дай только срок,

Всех оставит в тени ставший дубом вчерашний дубок,

Встретит бурю любую, спокоен, суров и велик... -

Я слова твои помню, мой старый приятель лесник.

Дымком обвитый светло-серым...

Дымком обвитый светло-серым,

Закат туманно-золотист,

И тихо кружится над сквером

За лето выгоревший лист.

У опустевшего киоска

Скамейку выберем с тобой,

И долго будет папироска

Дымить у ног сама собой.

Ещё по-летнему одеты,

С густым загаром напоказ,

Нетерпеливые студенты

Пройдут поспешно мимо нас.

И я откину мимоходом

С виска седеющую прядь,

И мне студенческие годы

Мои припомнятся опять.

Но осень тихая багряна,

Но дни прозрачны и легки.

И нам с тобою очень рано

Записываться в старики!

Если пальцев ни разу перо тебе не обожгло...

Если пальцев ни разу перо тебе не обожгло,

Не когтили в ночи тебя строчки, что сам сочинил, -

Поищи поскорее другое себе ремесло,

Не надейся, что песня возникнет из пены чернил.

Есть поговорка русская. Она...

Есть поговорка русская. Она

Была мне в детстве как завет дана,

Её отец мой повторял в тиши:

Снял урожай - и вновь поля вспаши.

Я, по отцовским проходя следам,

Ту поговорку сыну передам.

Сын выйдет в поле, скажет в свой черёд:

Былое помни, но гляди вперёд!

Живут заветы прадедов в народе...

Живут заветы прадедов в народе,

Из уст переходящие в уста.

Как человек относится к природе -

Соседи примечают неспроста.

Я сам в лесах бродил не для потехи

И знаю с тех мальчишеских годов:

Кто с топором выходит по орехи,

Тот в жадности своей на всё готов!

Званье поэта

То званье, что Пушкин и Лермонтов,

Некрасов и Тютчев носили,

Живёт не старея, согретое

У самого сердца России.

А кто, к тому званью причисленный,

Не мерит их подвигом труд свой, -

Того ухищренья бессмысленны,

С чернилами вместе сотрутся.

Всегда правдолюбцы-воители,

Чьи в тучах изваяны лица,

В поэте сподвижника видели,

Глядящего вдаль прозорливца.

Под грозами века рождённые,

Не раз убеждались мы снова,

Что только судьбой подтверждённое

Крылатым становится слово.

С пути не вернётся назад оно,

Хоть крылья под ветром натрудит.

Везде, по полёту угадано,

В сердцах оно принято будет.

И детским покажутся лепетом

Пред ним виршеплётов усилья...

О званье, что Пушкин и Лермонтов,

Некрасов и Тютчев носили!

И сам бы я хотел забыть о всяких бреднях...

И сам бы я хотел забыть о всяких бреднях,

Рассудка не терять в удаче и в беде,

Но есть в моей душе какой-то привередник,

Меня за годом год он путает везде.

Чуть что - и приплетёт к удаче неудачу,

Событье сделает из сущей чепухи.

Кляня его, я с ним и радуюсь и плачу

И, может, потому пишу мои стихи.

Избави Бог от поздних сожалений...

Когда нельзя поправить ничего.

Нам так отрадно сквозь туман осенний

Увидеть праздник лета своего.

Но, поразмыслив, мы под звон метели

Всё чаще станем вспоминать о том,

Что сделать мы могли и не сумели,

Что проглядели в лете золотом.

Скорей бы хлынул паводок весенний,

Чтоб год начать, минувшему не льстя.

Избави Бог от поздних сожалений,

Когда поправить ничего нельзя.

Иринка хочет домой

Бросает к нам в окна ветер прямой

Гомон восточного рынка.

«Папа, когда мы поедем домой?» -

Спрашивает Иринка.

«Мы дома и так», - говорю я в ответ,

Комкая край занавески.

Качает головкой она: «Нет, нет,

Дом наш не здесь, а в Смоленске».

Гляжу на неё, удержав с трудом

Тягостный вздох потери:

«В Смоленске немец забрал наш дом,

Поставил пушку у двери.

Сидит он там лютого волка лютей,

Ломает твои игрушки

И взрослых людей, и малых детей

Расстреливает из пушки».

А дочь к моему прижалась плечу,

Задумчивая не по-детски:

«Папочка, милый, домой хочу,

Когда мы будем в Смоленске?»

Как мне жалко людей, про которых...

Как мне жалко людей, про которых

Говорят, что угрюмый их глаз

Видит лишь водоёмы в озёрах,

А в лесу древесины запас;

Кто не может с речушкой сдружиться,

Не заплачет навзрыд с куликом,

Кто не знает, как пахнет душица

На поёмном лугу вечерком;

Никогда не намокнет под ливнем,

Босиком по росе не пройдёт

И под небом пронзительно-синим

Не забудет про дни непогод.

И - о чём бы они ни старались, -

Есть присловье одно про таких:

Ни себе, ни другим не на радость

Суетливые хлопоты их!

Пей же всласть родниковую воду,

Росной свежестью луга дыши.

Кто не любит родную природу -

Тот не знает народной души!

Как могут эти дни забыться...

Как могут эти дни забыться,

Когда на просеке лесной

Мы пили воду из копытца,

Смывая с губ засохший зной.

Качалось небо в пятнах алых.

Мы оставляли на привалах

Зарытых наскоро друзей.

Кто знал такой разлуки горше?

В ней вся глухая скорбь земли.

От Минска, Витебска и Орши

Из окруженья шли и шли.

Не знали, близко иль далече,

Но знали - надобно идти,

Взвалив на согнутые плечи

Всё, что пережито в пути.

Пусть замутились рек истоки,

В крови пожухшая трава,

Но солнце всходит на востоке,

И, значит, Родина жива.

Как полынь, мне хлеб разлуки горек...

Как полынь, мне хлеб разлуки горек,

Долги ночи, беспокойны сны.

Может быть, стихи мои историк

Не запишет в летопись войны.

Может быть, во дни торжеств народных,

Где оркестров полыхает медь,

О привалах, о кострах походных

Будут строки не мои греметь.

Но, один оставшись, мой ровесник

Их откроет, словно свой дневник,

Про себя прочтёт и скажет - есть в них

Дым войны, что в душу мне проник...

Смолкнут хоры, отгремят оркестры,

И в часы раздумья нам опять

Боль, не занесённая в реестры,

Будет жажду сердца утолять.

Как слава непостоянна...

Как слава непостоянна -

Знали и в оны дни:

Сегодня кричат - осанна,

А завтра кричат - распни!

Но что эта участь злая

Тому, кто, душой открыт,

О славе не помышляя,

Дело своё творит!

Творит его неустанно,

Наполнив заботой дни...

Пусть где-то кричат: осанна,

Пусть где-то кричат: распни!

Коктебель

Есть что-то от древней Эллады

В тебе, коктебельская синь.

Трещат, не смолкая, цикады,

Горчайшая пахнет полынь.

Горят черепичные крыши

Домишек, стоящих не в ряд.

На взгорья - всё выше и выше -

Ползёт из долин виноград.

А море всегда пред глазами,

Забыть его мы не вольны,

Торжественный слыша гекзаметр

В размеренном плеске волны.

И вновь его вечной красе я

Дивлюсь на твоём берегу,

И верю: корабль Одиссея

Отсель я увидеть могу.

И верю: у скал Карадага,

В сиянье осеннего дня,

Как моря шипучая влага,

Столетия входят в меня.

Все волны, собой не владея,

Спешат, чтоб к ногам моим лечь,

И чувствую здесь, как нигде, я

Не возраст, а время у плеч.

Кричат грачи, журчат ручьи...

Кричат грачи, журчат ручьи

На все лады.

В снегу следы, не знаю чьи,

Полны воды.

Как будто кто-то шёл без вех,

Без торных троп.

Ступал на этот гиблый снег

И не утоп.

А грач, бросая тень крыла

В проём окна,

Твердит, что так пройти могла

Одна весна.

И, видя тёмный след в снегу,

Я, сам не свой,

С крыльца высокого бегу

Вслед за весной.

Куда ни посмотришь - родные...

Куда ни посмотришь - родные,

Открытые сердцу края.

Я весь пред тобою, Россия,

Судьба моя, совесть моя.

Не ты ли меня окружила

Простором лугов и полей,

Не ты ли меня подружила

С задумчивой музой моей!

Не ты ль полновесного слова

Открыла мне все закрома...

Я знаю - за это сурово

С меня ты и спросишь сама!

Не раз к твоему придорожью

Приду я от песенных рек,

Чтоб даже нечаянной ложью

Тебя не унизить вовек.

Так спрашивай строже - отвечу

За всё: за подруг и друзей,

За самую краткую встречу

С задумчивой музой моей,

За песни, которым впервые

Внимают родные края...

Я весь пред тобою, Россия,

Судьба моя, совесть моя!

Меркнут осеннего неба края...

Меркнут осеннего неба края,

В сумерках смутно лепечет осина...

Ты - возвращённая юность моя

С первым свиданьем у старого тына.

Ты позабыть не успела ещё

Встреч наших кратких условные сроки.

Сядь же поближе, склонись на плечо,

Тёплым дыханьем обдай мои щёки.

Губы к губам моим жадным приблизь,

Иль ты не чувствуешь тайного зова?

Нет, в дни войны мы недаром сошлись

Здесь, в подмосковной деревне Язёво.

Я не ошибся? Ответь поскорей!

Как же мне чище не стать и моложе,

Если ты с юностью схожа моей,

Как дождевые две капельки схожи.

Так же нам светит небес бирюза,

Так же шумят поредевшие рощи...

Да, человек, заглянувший в глаза

Смерти, становится чище и проще!

Что же, прижавшись щекою к щеке,

Ты замолчала? Взгрустнулось немного?

Слышишь? Сирена вопит вдалеке!

Это летят самолеты. Тревога!

Милый друг! Мы мужали на стыке эпох...

Милый друг! Мы мужали на стыке эпох,

Сердцем чувствуя каждый излом.

Нам не раз приходилось прикусывать вздох,

Боль завязывать мёртвым узлом.

Что теперь нам сраженья в табачном дыму

И удары чернильных рапир?

Мы с тобою видали такое, чему

Удивился бы даже Шекспир!

Мы с детства не были заласканы...

Мы с детства не были заласканы.

Нас провожала в путь гроза,

Сама судьба брала за лацканы,

Смотрела прямо нам в глаза.

Но, взгляд встречая неулыбчивый,

Его угрюмым не зови,

На лыжах ночью

На ресницах

Иней серебрится,

Побелели брови под луной.

Ветер злится,

Обжигая лица,

А кругом звенит простор сквозной.

Стынут звёзды на плече твоём.

Волны снега

Вздыбились с разбега,

Разметались брызгами слюды.

Отмечает голубая Вега

Лёгких лыж узорные следы.

Догоняй! Согрела без огня

Ты своей улыбкою меня!

В синей шали

Ты не хороша ли,

Прижму тебя к плечу.

Оттолкну кусты, чтоб не мешали,

И опять за звёздами лечу.

Ветром разделяющая двух,

Крутизна захватывает дух.

Разве поздно

Полночью морозной

След завить

В серебряную нить,

Если сердцем молодость не роздана,

Если снег под лыжами звенит.

Стынут звёзды на плече твоём...

Ночь, поля, и мы с тобой вдвоём.

Наводчик

Не позабыть мне ночи той короткой...

Был май. В лесу черёмуха цвела.

Мы наступали, и прямой наводкой

Артиллеристы били вдоль села.

И, пробираясь меж коряг и кочек,

Когда рассвет вставал, от пепла сед,

Я слышал, приговаривал наводчик:

Вот, в самый раз... Прости меня, сосед!

И вновь взлетало облако рябое,

И вновь шаталась от разрыва мгла...

А мы узнали только после боя,

Что парень был из этого села.

Надпись на книге

От слов, заученных и пресных,

От чувств, что плоти лишены,

Мой современник, мой ровесник,

Мы отвратились в дни войны.

Под визг свинца, под скрежет стали,

Вдали от отчего крыльца

Нас обожгла она, и стали

Огнеупорными сердца.

В них переплавились, как в тигле,

Все наши чувства и мечты,

Мы, возмужав, навек постигли

Закон суровой простоты.

И недоступные гордыне,

И неподкупные во всём,

Ни клятв, ни громких слов отныне

Мы всуе не произнесём.

Зато из нас уверен каждый,

Что светит нам одна звезда,

И на губах, спалённых жаждой,

Нет - значит нет и да - есть да!

Мы узнаём друг друга в песнях,

Что кровью сердца скреплены...

От слов, заученных и пресных,

Мы отвратились в дни войны.

Нам, кто безвестен иль прославлен...

Нам, кто безвестен иль прославлен

Брал века грозный перевал,

Кого рукой железной Сталин

На подвиги благословлял, -

И пережить пришлось так много,

И передумать в краткий срок,

Что суд потомков самый строгий

Мы примем. Был бы впрок урок.

Наш век не ограждал нас от забот...

Наш век не ограждал нас от забот,

Он не кормил нас в детстве соской сладкой.

Для нас в ночи четырнадцатый год

Вставал звездой кровавой над кроваткой.

В тревожных снах, из тьмы и непогод

Отцов мы звали, ждали встречи краткой.

Но срок настал, и сами у ворот

Простились мы, смахнув слезу украдкой.

Наш путь наметил огненный пунктир,

Мы, коротая ночи фронтовые,

Забыли запах обжитых квартир,

Но было нам дано судьбой впервые

Самим творить в дыму сражений мир.

Мы шли на смерть, чтоб ты жила, Россия!

Наше ремесло

Может быть, среди ремёсел трудных

Нет трудней, чем наше ремесло.

В нём всё то, что в праздниках и в буднях

Радостью и горем сердце жгло.

Отдели себя от них, попробуй!

Разве запах отделим от трав,

Разве есть рецепт на тот особый,

Чувства очищающий состав?

И твердим мы всем, кого взманила

Лёгкая удача: не спеши!

Мы перо макаем не в чернила,

А в крутой отстой на дне души.

Сколько нас подстерегает подлых

Мелочей - соблазнов и обид,

Но ведь ремесло поэта - подвиг,

Ставший бытом, чтоб возвысить быт.

Чтобы, если не на ветер бросил,

Слово в каждом сердце проросло.

Потому-то средь земных ремёсел

Всех счастливей наше ремесло.

Не по-праздничному позолоченную...

Не по-праздничному позолоченную,

А по-будничному озабоченную,

Сложа руки сидеть не умевшую,

На виду у меня постаревшую,

Ни морщин, ни седин не считавшую,

Скромной прелести не утерявшую,

Сохранившую глаз свечение,

Мне простившую все огорчения,

Лучших снов своих не забывшую,

Постоянству меня научившую, -

Вот такую, простую и гордую,

Я люблю тебя больше, чем смолоду!

Не сетуй, что перо в руке всё тяжелее...

Не сетуй, что перо в руке всё тяжелее,

Не капелька чернил, а жизнь висит на нём.

Теперь, всю суету отвергнув не жалея,

Ты скажешь только то, что душу жжёт огнём.

Не ты несёшь мне, муза, новости...

Не ты несёшь мне, муза, новости,

Они спешат ко мне чуть свет

В тревожном шелесте газет,

Сигналы радостей и бед,

Гонцы творимой жизнью повести.

Но ты придёшь за ними вслед

И озаришь любой предмет,

И тут тебе замены нет.

Нет, волшебные русские сказки не лгали...

Нет, волшебные русские сказки не лгали

Про Кощееву смерть, про ковёр-самолёт;

Нет, не праздные люди те сказки слагали,

А провидцы, в чьих вымыслах правда живёт, -

Те, кто верил: не вечно, над кладом коснея,

Злой старик будет счастье держать под замком.

Срок желанный придёт, и осилит Кощея

Русский сметливый парень, что слыл простаком.

Он, в беде и в удаче не знавший остуды,

Не боявшийся с детства забот и хлопот,

В руки добрые гусли возьмёт самогуды,

Сапоги-скороходы, ковёр-самолёт.

Как бы прадеды наши суровые жили,

Чем сердца согревали б под небом скупым,

Если б сказок волшебных они не сложили,

Все мечты завещая потомкам своим?

Разве сказки не справдились те в самом деле,

Что светили когда-то, как звёзды в ночи?

Мы Кощея судьбы у себя одолели,

Мы от тайн вековых отыскали ключи.

Перед нами земля в зеленеющих всходах,

Мир, где каждая тропка зовёт нас вперёд.

Мы проходим свой путь в сапогах-скороходах,

Есть и гусли у нас и ковёр-самолёт.

Нам уж снится миров отдалённых соседство,

Тех, что смотрят на землю мильонами глаз...

Мы от предков своих получили в наследство

Жар мечты. Остальное зависит от нас.

О край глухариный, лесная сторожка...

О край глухариный, лесная сторожка,

Лужайка, где воздух как спирт муравьиный.

Там зори калиной ломились в окошко,

А полдни мне пачкали губы малиной.

Там за лето свыкшись со мной понемногу,

Услышав от птиц о моём появленье,

Кусты расступались, давая дорогу,

Орехи мне сыпались прямо в колени.

Криница меня зазывала в овраге,

Свою чистоту соблюдавшая свято.

Там я в тишине без пера и бумаги

Сложил мои первые песни когда-то.

Когда ты приснишься, лесная сторожка,

Без слов позовёшь к глухариному краю, -

И радостно сердцу и грустно немножко,

Что только в стихах я тебя вспоминаю.

Но ты и во сне предвещаешь мне счастье,

Ведёрко малины, орехов лукошко...

Так дай же в окошко твоё постучаться,

Лесная сторожка, лесная сторожка.

Откровенные стихи

Да! Я создал тебя. Ты - моё вдохновенье. Мой вымысел.

Сон весенний, тревожный. Огонь, растворённый в крови!

Разве я тебя встретил? Я в сердце моём тебя выносил,

Вдунул душу живую и дал тебе страсти: «Живи!»

В свете резкого дня поднимаю глаза: не померкла ли

Но, взглянув на тебя, я увидел себя, словно в зеркале:

Ты такая ж, как я, только проще и лучше меня!

Я открыл моё сердце, а вновь не закроешь на ключ его

И не спрячешь тот ключ в потайной уголок от себя.

Так послушай, послушай! Что было в нём самого лучшего,

Сразу отдал тебе я. Возможно ль скупиться, любя?

И от щедрости этой совсем не бедней, а богаче я

Стал, увидев тебя, словно сбывшийся сон наяву.

И стою удивлён, как вернувшие зренье незрячие,

Что вбирают всем телом нахлынувшую синеву!

Загляни ж в моё сердце. Любовь твоя чище и строже той

Беспокойной любви, у которой ожогов не счесть.

Принимаешь такого? С ошибками юности прожитой?

И ответила ты: «Принимаю такого, как есть!»

Ты не требуешь клятв. Ты мне веришь, и если я вздумаю

Не поверить тебе и хоть словом обижу тебя,

Пусть дыханье тоски твоей в сердце погасит звезду мою,

Всё, чем я дорожил, всё, чем жил, навсегда истребя!

Пусть, когда вдохновенье придёт, немотой меня мучая,

Я пойму - о любви говорить я утратил права,

При моём приближенье река замолкает гремучая,

Цвет садов опадает, желтеет и вянет трава.

Пусть, когда я открою любимую книгу, почувствую

В каждом слове укор, в каждой строчке немой приговор,

Пусть друзья отшатнутся. Я верность ценить научусь твою,

Что открылась мне в юности и примелькалась с тех пор.

Время выжгло в сердцах наших верности мету особую,

Но увидеть её можно, только навек полюбя!

Если я упрекну тебя, если я только попробую

Упрекнуть - это значит, что я недостоин тебя.

А над нами друзья понемногу подшучивать начали,

Что друг в дружку, как в юности, мы влюблены до сих пор.

Пусть их шутят! И впрямь влюблены мы! А так ли, иначе ли,

Чем семнадцатилетние, - это пустой разговор.

И когда обернёшься на годы, что вместе мы прожили,

Разве в памяти будешь одну только юность беречь?

Ну, скажи откровенно: друг другу теперь не дороже ли

Стали мы, чем тогда, в пору первых признаний и встреч?

Что мы знали тогда? Что мы видели в жизни? Ни опыта,

Ни бессонных раздумий, ни горечи терпкой утрат!

Это было потом, вместе нажито нами и добыто,

Как скупой наш уют, где я каждой подробности рад.

Но горячее сердце нетронутым время оставило,

Даже искры в глазах встречный ветер нам не погасил.

Постоянство в любви - это зрелости первое правило,

Равновесье надёжное замыслов наших и сил.

Первый снег

Серебряной звездой летит в ладони детство,

Мерцает и звенит, спеша уверить всех,

Что жить нам - не устать, глядеть - не наглядеться

На этот первый снег, на этот первый снег.

Распахнут твой платок, у ног лежит гребёнка,

Синицы за тобой следят из-под застрех.

А ты стоишь тиха, как тайный вздох ребёнка,

Как этот первый снег, как этот первый снег.

Мы встретились опять. К чему ж твоя тревога?

Немало впереди у нас дорог и вех.

Благодари судьбу у отчего порога

За этот первый снег, за этот первый снег.

Письмо

Писать всю ночь письмо. Писать, ещё не зная,

Сумеешь ли послать. И всё-таки писать.

Для самого себя. Поймёшь ли ты, родная,

Что я хотел сказать? Нет, спутался опять!

Писать всю ночь письмо. Писать, не ожидая,

Что твой ответ придёт. И всё-таки писать.

Так вызывать тебя в разлуке мог всегда я,

И верю, что теперь ты явишься опять.

Незримая, войдёшь в мою палатку мимо

Всех часовых. Войдёшь, как входит запах трав.

Как входит лунный дым. Ты мне необходима, -

И ты пришла ко мне. Так разве я не прав?

Я навсегда тебя запомню - вот такую,

Усталую, в росе. Постой, не прекословь.

За тридевять земель, узнав, как я тоскую,

Спешила ты ко мне. И это есть любовь!

Письмо и карточка в конверте...

Письмо и карточка в конверте,

Написан чётко адрес твой.

Обязан быть готовым к смерти

Солдат, не раз ходивший в бой.

Мы здесь привыкли к этой мысли

И, жажду жизни затая,

Висим на шатком коромысле

У самой грани бытия...

Пусть нелегко нам, ну так что же,

К нам век тревожный наш ревнив.

Мы чище сделались и строже,

Всё суетное отстранив.

И мерой нас какой ни мерьте,

Как ни оценивайте нас,

Мы здесь в глаза глядели смерти,

И мы не опустили глаз!

Помыслить горько мне: Я разум твой, природа...

Помыслить горько мне: «Я разум твой, природа»,

Когда передо мной лежит притихший дол,

Где ядовитым стал священный запах мёда

И губит злая пыль любимиц музы - пчёл.

«Век химии настал», - трещит мне в уши мода.

О химия, не дай темнить твой ореол.

Оставь моей земле священный запах мёда,

Не убивай на ней любимиц музы - пчёл!

Нет-нет и покажу язык.

Не в школе, а в родных урочищах

Учил я первый свой урок.

Под кронами дерев рокочущих,

Что песни мне копили впрок.

Ещё и азбуки не знаючи,

Не торопясь за парту сесть,

Я на снегу старался заячью

И лисью скоропись прочесть.

Сорочий почерк, почерк галочий

Я мимоходом разбирал,

И лишь потом крючки да палочки

Сам выводить в тетрадке стал,

Старался быть, как мог, прилежнее,

Но часто двойки нёс домой

За то, что видел поле снежное,

А не тетрадь перед собой.

Зубрил я правила грамматики,

А влёк меня живой язык.

Так пусть угрюмые догматики

Ворчат. Я к этому привык.

Слышишь, плачет иволга от счастья...

Слышишь, плачет иволга от счастья

Где-то за рекой, в березняке.

Вновь кому-то с кем-то там встречаться

Тебя забыть? Ты думаешь, так просто

Тебя забыть, сердца разъединить,

Как в раннем детстве, досчитавши до ста,

Заснуть, порвав дневных событий нить?

Какая ты наивная! Какая

Смешная ты! Да у меня в ушах

Стучится в сердце мне твой лёгкий шаг.

Ты по ночам, повелевая снами,

Ко мне приходишь, горячишь мне кровь

И всё, что вместе пережито нами,

Передо мной развёртываешь вновь.

И всё теперь мне дорого. Я даже

Размолвки наши горем не зову!

Проснувшись, я ищу тебя: когда же

Тебя увижу снова наяву?..

Я буду лучше, чем тогда. Не здесь ли

Копил я нежность, ото всех тая?

Ну как же я тебя забуду, если

Ты - это я? Ты - молодость моя!

Но приказало время: всё изведай!

Пусть выступает в письмах кровь из строк.

Нам обусловлен на войне победой

И срок разлуки и свиданья срок.

Так что ж в глаза заглядывать надежде,

Снов моих заветных не тревожь.

Разве ты не чувствуешь, что дымом

Я пропах у роковой черты?

Что с таким суровым, нелюдимым

Будешь делать, ласковая, ты?

Ты такой мне стал дороже вдвое,

Я тебя такого и зову.

Улеглась пурга. На белом склоне...

Улеглась пурга. На белом склоне

Тень зари широкая лежит.

Скачут рысью взмыленные кони,

Снег сухой летит из-под копыт.

Милый край! То снимет шапку ёлка,

То берёзка рукавом тряхнёт.

Вон и домик на краю посёлка,

Кони сами станут у ворот.

Подойдут соседи: «Здравствуй, здравствуй,

Сколько зим тут не был, сколько лет!

В поле бегал паренёк вихрастый,

А теперь, гляди, интеллигент!»

Вкруг стола за мирным самоваром

Соберутся давние друзья

Рассказать, что прожиты недаром

Дни, каких и выдумать нельзя!

Всё народ серьёзный, возмужалый,

Тот учитель, этот агроном.

Даже стыдно намекнуть, пожалуй,

Про былые шалости в ночном.

Только нет, мы не стыдимся детства,

Что пропахло дымом костерков,

И, когда получше приглядеться,

В нас узнаешь прежних пареньков.

И ещё не раз мы в час заката

Вспомним вновь, придя на старый след,

Всех, кого любили здесь когда-то,

Всё равно - любили нас иль нет!

Жёлтый пух ребячества развеяв,

Мы глаза не сузили свои,

Только в дружбе сделались трезвее,

Стали постояннее в любви!

Февраль... Теплом дразнить он рад...

Февраль... Теплом дразнить он рад,

И как не верить тут,

Когда щеглы весь день свистят,

Весну в поля зовут.

Ты ждал: расплачется зима,

Сжав снежный ком в горсти,

И вдруг такая кутерьма -

Пошла метель мести.

Метёт и день, метёт и два,

И нету ей конца.

Проложишь след едва-едва

К соседу до крыльца.

Сосед - охотник. Он всегда

Всё знает наперёд.

И коль соврёт, так не беда, -

Уж очень складно врёт.

У старика довольный вид,

Погоде не под стать.

А что? Зима не зря спешит

Запас свой вытрясать.

Февраль не даст отсрочки ей,

Он медлить не привык...

И ты уж смотришь веселей,

Хоть знаешь - врёт старик.

Метель метёт, да как метёт, -

И свету не видать!

Но сердце верит, сердце ждёт,

И не устанет ждать.

А поутру, пораньше встав,

Ты улыбнёшься вдруг:

А ведь старик, выходит, прав,

Всё улеглось вокруг.

Иль это длится сон? Но сна

Нет ни в одном глазу.

Что б у них ни случилось в дому,

Работяги двужильные эти

Не пойдут на поклон ни к кому.

Не заплачут, на улицу выйдя,

Всё, как есть, из избы вынося...

Я на предков моих не в обиде,

Коль характером в них удался!

Я силков по кустам не ставил...

Я силков по кустам не ставил,

Птичьим песням внимал, как чуду,

И сказал мне мой дядя Павел,

Что хозяином я не буду,

Что хозяйничать без старанья -

То ж, что пиво варить без хмеля,

Что испортил меня Ананья,

Старый сказочник и пустомеля.

Ходит-бродит старик без толку

Да считает тропинки в поле.

Пусть бы снял со стены двустволку,

Подстрелил хоть ворону, что ли.

Только что мне укор тот горький!

Я не знал ничего желанней,

Как пройтись поутру на зорьке

По полям и лугам с Ананьей.

Знал он там уголки такие,

Где бродил лишь журавль картавый,

Потому что всю жизнь мирские

Охранял он хлеба и травы.

Он всему, что цвело и пело,

И хозяином был, и другом.

Перед ним раскрывался смело

Каждый лист на стебле упругом.

Каждый куст просился в соседство,

Каждый колос тянулся с лаской.

Стало правдой большого сердца

То, что людям казалось сказкой.

И везде, где сияли воды,

Где курились луга туманом,

На весёлом пиру природы

Был он гостем самым желанным.

Он ошибся, мой дядя Павел,

Не увидевший правды в сказке.

Дед Ананья мой взгляд направил

В мир, обжитый им по-хозяйски.

И когда теперь ранней ранью

Я иду по родному краю, -

Первым долгом его, Ананью,

Добрым словом я поминаю.

Яблоки

Сад задыхается. В полдень глуше

Капает с веток тяжёлый зной.

Яблоки вызревшие и груши

Светят горячею желтизной.

Тень распахнётся ещё не скоро.

Хочется скрыться на полчаса

В частый вишенник у забора,

Где не просохла ещё роса.

Здесь мы встречались, бывало, летом,

Ночи просиживали напролёт.

Как же не вспомнить сейчас об этом,

Если не виделись целый год?

На языке присыхает слово,

Жажда накапливается во рту.

Губ твоих чувствую теплоту!

Снова к тебе на колени лягут

Руки обветренные мои.

Ты ведь меня не забыла за год?

Не разлюбила ты? Не таи!

Нет! Улыбнулась не как чужая,

Руку пожала, как близким жмут...

Так же смутилась, как уезжая

Прошлой осенью в институт.

Помню, один возвращался к дому -

Словно искал твой след у реки.

В ночь беспокойную молодому

В тёплую горсть не зажать тоски.

В сад выхожу, а в саду просторно...

Осень - куда я ни загляну.

Кажется, в яблоках видны зёрна,

Если рассматривать на луну.

Яблоки ждут не дождутся сбора,

Падают мягко у ног моих,

Словно почуявшие, что скоро

Утренник первый пронижет их.

А я на дорогу гляжу сквозь ветви,

Туда, где стелются зеленя.

Нет расстояний таких на свете,

Чтоб отделили тебя от меня!

Может, к тебе донеслось то слово,

Ветром подхваченное на лету...

Запах волос твоих слышу снова,

Губ твоих чувствую теплоту.

Ясный день мне предвещают зори...

Ясный день мне предвещают зори

Иль к ненастью расстилают дым, -

Русь моя, и в радости и в горе

Верю я, что рос, тобой храним.

Если падал духом я, бывало,

Если жил не поднимая глаз, -

В самый трудный, в самый горький час.

Я на зов твой шёл, душой воспрянув,

Уходя от смутной маеты,

И меня из дебрей и туманов

Выводила на дорогу ты.

Исцеляла мне любые раны

С жита набегающей волной,

Шумом леса, тишиной поляны,

Всем настоем силы земляной.

Потому, из края в край кочуя,

Я тебя везде узнаю, Русь.

И когда стихи мои шепчу я,

Всё тебе, всегда тебе молюсь.

Годы жизни: 1909 - 1969.

Русский советский поэт.

Своя песня

Что дар поэта? - Опыт поколений,
Заговоривший ясным языком.

Николай Рыленков

Судьба отнюдь не баловала Николая Рыленкова, рано осиротев­шего и с великими трудами пробивавшего дорогу к знаниям, как бы завещанную ему отцом, который мечтал видеть своего сына учи­телем.

В одной из автобиографических повестей писателя говорится о том, как горько было ему, что он плохо помнит реальные черты от­цовского лица. Но зато отец навсегда запомнился ему в величавом облике сельского труженика тех далеких лет - «идущим с обнажен­ной головой и с севалкой на груди вдоль нивы, окруженным золотис­тым сиянием разбрасываемого зерна».

Давно ушли в прошлое подобные картины, но исходящая от них поэзия самоотверженного истового труда, как свет угасших звезд, всю жизнь питала творчество поэта. И одно из трогательнейших вос­поминаний о матери тоже связано с вековым занятием крестьянки: «Ее ровной н тонкой пряже дивились и завидовали все соседки... Правда, к весне все ее пальцы были изрезаны суровой ниткой».

Повесть, откуда взяты эти строки, называется «Сказка моего дет­ства», и если поначалу такой заголовок может показаться читателю сентиментальным, то детали, подобные только что приведенным, об­наруживают всю многозначность этого названия: речь идет о време­ни, безвозвратно ушедшем в прошлое, увиденном сквозь горько-сла­достную дымку воспоминаний о невозвратной поре досиротской жиз­ни автора.

Николай Иванович Рыленков принадлежал к тому поколению ра­бочих и крестьянских детей, «первенцев поры суровой», которому по­счастливилось уже в трудные послереволюционные годы получить возможность приобщиться к подлинной высокой культуре.

Правда, образование будущего писателя и по семейным обстоя­тельствам, и по причине перестроек в школах несколько затянулось (родившийся в 1909 году, Рыленков закончил Смоленский педагогический институт в 1933-м), но в эти годы ему все шире открывался огромный мир знаний. И юношески-восторженное, влюбленное отношение к сокровищам науки и искусства, к поэзии человеческой мыс­ли он сохранил на всю жизнь:

Любые даты в жизни спутав,
Мы не забудем день и час,
Когда к подъездам институтов
Мы подходили в первый раз.

А как мы книги в руки брали,
Тот лучший дар из всех даров,
Как прилежаньем покоряли
Мы стариков профессоров.

(«Друзьям», 1958)

«Молодой учительский басок», «в углах библиотеки старые дубо­вые шкапы» - обо всем этом будет впоследствии упомянуто в много­численных стихах Рыленкова о школе в Тюнине, где были поддержа­ны его «пробы пера».

Позже, уже печатая стихи в газетах, он работал сельским учите­лем, волостным статистиком, секретарем, председателем сельсовета. Познакомившийся с ним тогда критик А.В. Македонов вспоминает, как поразили его «в этом... однолетке и разнообразие его начитанно­сти, и замечательная память на стихи, и безграничная любовь к ним, и широта его литературного кругозора и вкуса». [Добрая душа: Книга о Николае Рыленкове. Воспоминания, сти­хи, статьи, рецензии. М.: Сов. Россия, 1973, с. 143. ]

Уже в эту пору Рыленков был замечен наиболее авторитетным тогда в Смоленске писателем - Михаилом Исаковским , который, по выражению Николая Ивановича, «подхватывал каждую удачную строчку» в его стихах, но в то же время «беспощадно высмеивал... пристрастие к цветистости, к словесным вычурам».

По переезде же в Смоленск в 1930 году молодой поэт оказался в одном из важнейших центров тогдашней литературной жизни. Можно спорить о правомерности выдвинутого впоследствии А.В. Македоновым термина «смоленская школа» применительно к творчеству ряда поэтов, выходцев из этих мест. Однако остается непреложным фактом то, что литературная жизнь здесь била ключом. Правда, клуб поэтов «Арена», о котором Рыленков слышал еще в Тюнине, уже распался, но вокруг местных газет «Рабочий путь» и «Юный товарищ», жур­налов «Наступление» [«Это было наше смоленское литературное небо, там в первых полетах крепли наши крылья»,- передает одна из мемуаристок по­зднейшие слова Рыленкова об этом журнале (Добрая душа: Книга о Николае Рыленкове. Воспоминания, стихи, статьи, рецензии, с. 74). ] и «Западная область» объединялась большая и активно работавшая группа литераторов, душой которой был Иса­ковский. Быстро набирал силу Александр Твардовский , стремительно прошедший путь от своих первых незрелых поэм к «Стране Муравии».

Перед Николаем Рыленковым, принадлежавшим к следующему за Исаковским поколению и тесно соприкасавшимся в конце 20-х и начале 30-х годов с Твардовским, стояла реальная опасность попасть под влияние кого-либо из них, поскольку их успех и популярность явственно обозначились уже тогда.

Как будто памятью об этих соблазнах навеяно позднейшее сти­хотворение Рыленкова «Варакушка» (1953) - об «эхо-птице», которая «то иволге вторить станет... то соловью подтянет, не дотянув чуть-чуть»:

Недаром у нас говорится:
Не всяк соловей в гаю.
Уж лучше ты будь синицей,
Да песенку пой свою!

Конечно, «своя песенка» давалась нелегко. В ранних стихах Ры­ленкова порой отчетливо звучат есенинские интонации («Я ни о чем сегодня не жалею, а завтра станет многого мне жаль. Ну что ж! Мне будет засветить отрадно воспоминаний первую звезду»). Позже в стихах на злободневные политические темы, частично вошедших в первую книгу поэта «Мои герои» (1933), ощущалось ученическое ко­пирование агитационных приемов Маяковского .

Однако уже к середине тридцатых годов молодой поэт начинает отдавать явное предпочтение традиционным темам лирики - приро­де, любви, сосредоточенному размышлению.

Вечерний ветер, тише вей,
Заря ясна, чиста.
Росы напился соловей
С кленового листа.

Росы напился соловей,
Я сдерживаю вздох...
И вот посыпался с ветвей
Серебряный горох.

И вот посыпался с ветвей
В лесную тишину,
И я зажал в руке моей
Горошину одну.

(«Вечерний ветер, тише вей...», 1939)

В ту пору подобные стихи нередко оказывались не в чести у критики. Простодушно игнорировалось то, что если эта лирика и не говорила о крупных, центральных событиях эпохи, зато обраща­лась к важнейшим для каждого человека проблемам и переживаниям. Впоследствии Твардовский заметил, говоря о любовной теме: «То, что столь существенно для отдельного человека, что часто определяет его судьбу, коверкая ее или награждая наивысшей человеческой ра­достью, не может не составлять живейшего интереса для всех». (И это утверждение тем важнее, что сам-то Твардовский почти не отдал дани этой вечной теме и был тут судьей крайне беспристра­стным.)

Несмотря на неодобрительные отзывы критики, Рыленков продол­жал разрабатывать свои «неблагодарные» темы, дерзая обращаться даже к столь «скомпрометированному» жанру, как романс:

Серебряной звездой летит в ладони детство,
Мерцает и звенит, спеша уверить всех,
Что жить нам - не устать, глядеть - не наглядеться
На этот первый снег, на этот первый снег.

(«Первый снег», 1940)

Уже в стихах Рыленкова этих лет ощутима большая поэтичес­кая культура, чутье слова, отточенная техника, позволяющие нари­совать яркие картины самой «заурядной» действительности:

Не оторвешь подошв горячих от земли,
На дерево взгляни - стоит, как вырезное.
Медлительных минут мохнатые шмели
Едва-едва ползут, отяжелев от зноя.

(«Не оторвешь подошв
горячих от земли...», 1939)

Ненавязчивая аллитерация («МЕдлительных МИнут МОхнатые шМЕли») придает строке певучее, виолончельное звучание.

Вообще примечательна тяга поэта к изображению простого, глу­боко демократического быта, «небоязнь» сугубо прозаических деталей: «На рассвете проснуться и, выпив стакан молока, торопливо пройти на крыльцо через темные сени...»; а один из его первых опытов в форме сонета начинается весьма необычными для этого вида стихов строчками:

На огородах срублена капуста.
Еще с утра, упруги и сочны,
Морозцем первым пахнущие вкусно,
В большие груды свалены кочны.

Рыленковские пейзажи по своей точности напоминают и стихи Бунина , которыми он увлекался, и... записи в «волшебной книге» Демьяна Сидоровича, деревенского «летописца», выведенного в повес­ти самого Рыленкова:

Еще дороги не пылят
И подорожник мягче шелка,
Еще во ржи перепелят
Скликает громко перепелка.

(«Еще дороги не пылят...», 1938)

«Простые краски, точные слова»,- как вскоре скажет сам поэт, размышляя о картинах Левитана.

Достаточно примечательна и другая грань творчества Рыленкова этой поры: обращение в ряде стихов и поэм к отечественной истории («Великая Замятня», «Отрок с уздечкой», «Свадьба Марины Мнишек»). Как бы в предвиденье близящихся суровых испытаний, взор поэта выхватывает из исторической дали людей, самоотверженно боров­шихся с поработителями.

Как известно, в годы Великой Отечественной войны лирическая поэзия пережила бурный расцвет, сделавшись голосом и собеседни­ком миллионов людей, проникнувшись их чувствами, мыслями и за­ботами. Она раскрыла все свои возможности, о которых можно ска­зать позднейшими (1963) стихами Рыленкова:

Как монотонно лес шумит в тиши,
Роняя тени спутанные наземь,
Но погоди, подумай, не спеши,
Не попрекай его однообразьем.

Его на грани лета и весны
Гроза не раз крылом своим зацепит,
И ты услышишь струнный звук сосны,
И ропот дуба, и осины лепет.

А собственный драматический опыт Рыленкова в пору военной грозы делал его строки особенно убедительными. Вспоминая пере­житое в первые же ее месяцы, поэт скажет:

Горе шло дорогами всеми,
Задыхавшимися в пыли.
Потеряв и дома и семьи,
Мы Москву свою берегли.

(«Апрель», 1942)

Сказанные в знаменитой толстовской эпопее слова - «Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея» - наполнились в том горестно-памятном 1941 году живейшим смыс­лом для многих, в особенности для тех, кто вырос на этой земле.

Примечательно, что самые проникновенные, самые памятные произведения «о страде неимоверной кровью памятного дня» роди­лись в русской советской поэзии у выходцев со Смоленщины - Алек­сандра Твардовского и Михаила Исаковского (первый и героя своего, знаменитого Василия Теркина, сделал смоленским уро­женцем).

Свой собственный вклад в поэзию тех лет Рыленков оценивал трезво, скромно, но без ненужного самоуничижения:

Может быть, стихи мои историк
Не запишет в летопись войны.

Может быть, во дни торжеств народных,
Где оркестров полыхает медь,
О привалах, о кострах походных
Будут строки не мои греметь.

Но, один оставшись, мой ровесник
Их откроет, словно свой дневник,
Про себя прочтет и скажет - есть в них
Дым войны, что в душу мне проник...

(«Как полынь, мне хлеб разлуки горек...», 1943)

Действительно, многие строки его военных стихов выразили и всю боль первых месяцев войны, когда «путем разлуки шли мы на восток... когда под небом родины суровым был встречный ветер го­рек, как упрек», и до предела обострившееся чувство любви к род­ной земле («Небо русское расписное распахнулось передо мной... Солнце жизни моей, Россия...»), и невозможность примириться с тем, что в местах, где ты рос, теперь враг: «у околиц ходит лихо, по-немецки говорит».

Беспощадно трезвая школа войны укрепила уже зарождавшуюся и прежде у Рыленкова неприязнь к трескучей, пустопорожней фразе, риторике:

Ни клятв, ни громких слов отныне
Мы всуе не произнесем. ...
И на губах, спаленных жаждой,
Нет - значит нет и да - есть да!
Мы узнаем друг друга в песнях,
Что кровью сердца скреплены...
От слов, заученных и пресных,
Мы отвратились в дни войны.

(«От слов,
заученных и пресных...», 1945)

В автобиографической поэме «Апрель» (1942) жена героя расска­зывает ему при долгожданной встрече, как, прочитав на оккупиро­ванной земле советскую листовку, «сквозь сетку плотную дождя уви­дела зубцы кремлевских башен».

Наиболее очевидный, напрашивающийся для любого читателя, смысл этого образа - тот, что героиня как бы воочию увидела дале­кую Москву, твердыню, о которую разбился грозный вал гитлеров­ского нашествия.

Но ведь и в Смоленске есть свой Кремль, выстроенный знамени­тым русским мастером Федором Конем, которому Рыленков много лет спустя посвятил строки:

Он тут такую крепость возведет,
Что станет в бедах родине опорой.

(«Мастер Федор Конь в Смоленске», 1963)

Пожалуй, возникшее перед глазами героини видение тем особен­но и значительно, что тут, как сказано у другого поэта, «образ вхо­дит в образ».

Есть в поэме «Апрель» и более скромный, но столь же волную­щий момент подобного душевного озарения, когда герой получает, на­конец, весточку - телеграмму о пропавшей семье:

Словно окна дома родного,
Засветились в наплыве тьмы
Три таких долгожданных слова:
«Женя Батюшкове детьми».

Этот зримый образ определенно близок только что рассмотрен­ному. Окна обычного дома оказываются в явственном, хотя я ни­сколько не навязчивом, родстве с самыми величавыми символами на­родной славы.

Той же лирической проникновенностью отмечены и стихи Рыленкова, посвященные уже обозначившейся в последние годы войны по­беде. В «Сотворении мира» (1944) ее черты сливаются с традицион­ным образом весны, но в то же время «молодой весны гонцы», если вспомнить тютчевское выражение, нисколько не походят на услов­но-аллегорические фигуры и уподоблены реальным героям тех дней:

Вновь берега ручьев и речек
Ветрам нахлынувшим тесны.
В тумане вышел март-разведчик
Искать дорогу для весны.

Он знал, что здесь, по Приднепровью,
Следы войны еще свежи,
Что пахнут порохом и кровью
Боев недавних рубежи.

Примет привычных нет в помине,
Он должен сам везде пройти,
Чтоб где-нибудь на вражьей мине
Не взорвалась весна в пути.

Эти заботы и опасения, эта будничность поведения «условного» персонажа («присел он на краю воронки, теплом летучим дорожа»), роднящие март с намерзшимся за зиму, трудно пролагающим путь на Запад бойцом, окрашивают все повествование совершенно непов­торимым образом.

Так и «июль золотобровый» впоследствии, как заправский кол­хозный бригадир, вздыхает, глядя па свое трудовое воинство:

Сидели русые подростки
У догоревшего костра.

И он не знал, что делать с ними,
Как выводить их на прокос,
Таким над плесами речными
Ловить бы солнечных стрекоз.

И сам поэт в послевоенном творчестве похож на своих героев, снова вернувшихся в родные края, к прерванной войной жизни и привычному труду. «Автопортрет» Рыленкова (окончательный вари­ант - 1957) улыбчив и привлекателен полнейшим отсутствием какой- либо напыщенности и позы:

Как Лель из зеленой дубравы,
Не шел я в венке из цветов.

Весной не играл на свирели,
А в поле за плугом ходил,
В дубраву, где иволги пели,
Пегаску в ночное водил.

«На старой Смоленской дороге» - так называлась историческая повесть Рыленкова об Отечественной войне 1812 года.

На свою «старую Смоленскую дорогу» вроде бы вернулся поэт и после войны - к прежним дорогим темам «традиционной» ли­рики.

Однако прочтем одно из его стихотворений 1946 года:

Снова нам весна глядит в глаза,
Для раздумий не дает отсрочки.
Говорят, что первая гроза
На деревьях разбивает почки.

Говорят, что от второй грозы
По земле течет теплынь густая
И шумят поемные низы,
Молодой травою зарастая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но, припомнив всех, кто с нами рос,
Ты, в походах дальних возмужавший,
Помолчишь и скажешь: сколько ж гроз
Пронеслось над молодостью нашей!

Сколько раз наш путь в густом дыму
Озаряли беглые зарницы,
И не время ль расцвести всему,
Что на дне души у нас хранится!

К сожалению, в первые послевоенные годы не все благоприятст­вовало этому долгожданному расцвету. «Заученные и пресные» сло­ва, потесненные в дни военных гроз, снова объявились на литератур­ных нивах. Среди пошедших, было, в рост «хлебов» густо заголубели идиллические «васильки». К сожалению, и Рыленков, который сам жил в городе, встававшем из развалин с великим напряжением, знал трудную жизнь деревни этих лет, и не сумел в стихах «Пастух», «Агроном», «На покосе», «Здесь живет учительница», «Девушки идут в клуб» противостоять тому поверхностно-благостному отображению жизни, которое получило тогда распространение в литературе. Не­даром впоследствии поэт не без горечи писал: «...гляжу за грань го­дов и взять с собой хочу не все из нажитого».

Со второй половицы пятидесятых годов обозначается новый подъем рыленковской поэзии, когда само время способствовало укреп­лению и развитию ее лучших черт, все большей углубленности и ху­дожественной свободе.

В годы войны Рыленков говорил, что его юность погибла под развалинами и должна быть «погребена по воинскому уставу». Одна­ко какой молодой дерзостью дышит стихотворение «За это чувство все отдашь...» (1904):

Рука сжимает карандаш,
Как ветку тополиную.

Он тоже соками набух
И тоже полон свежести.
Не удивлюсь я, если вдруг
Листок на нем прорежется.

Полемизируя с критикой, все еще порой упрекавшей его в од­нообразии («Говорят, в моих стихах троп и стежек очень много»), поэт отстаивал свою творческую позицию, найдя для ее выражения сильный и убедительный образ:

Их, как струны лиры, я
День за днем перебираю.

(«Ответ», 1963)

Однако это занятие совсем не равнозначно монотонному «наиг­рыванию» излюбленной мелодии! Пролагаемая рыленковским Пегаской борозда заметно углубляется.

Повесть «Волшебная книга» завершалась историей героической гибели сельского летописца и многозначительным эпизодом: автору достается драгоценная реликвия - «обгорелый обломок карандаша, того самого карандаша, каким Демьян Сидорович делал свои послед­ние записи».

Суровый почерк этого «карандаша», кажется, ощутим в целом ряде стихов поэта. Так, например, Рыленков всегда питал пристрастие к сонету, но, признаться, его прежние произведения такого рода не­редко казались продиктованными скорее пылким стремлением «объез­дить» этого непокорного коня, сравнительно редко ныне встречаю­щуюся форму. В сонетах же последнего периода творчества ясно ощущаешь, что их строки диктует чувство, мысль, опыт - свой, наро­да, предшествующих поколений.

Такова «Надпись на старинной книге» (1958):

Я видел на веку немало перемен,
В круговороте дней страстей кипела пена.
Я знал земных владык величие и плен,
И вот я говорю: не преклоняй колена!

Таков сонет «Душа стремится вглубь, к первоосновам.,.» (1965):

Туда, где стыдно жить на всем готовом,
Где совесть отпущенья не дает,
Коль промолчишь, воды набравши в рот,
Пред ложью, что святым прикрылась словом.

Рыленковский Пегаска вовсе не беззаботно бродит по идилличе­ски безмятежным лугам и лесам, а честно тянет нелегкую поклажу проблем и забот напряженного, трудного века:

За все, за все с нас спросит
время строгое,
Ему не скажешь,
стоя в стороне,

Что с чистым сердцем
выходил в дорогу я,

А заблуждался -
по чужой вине.

Нам отговорки
не к лицу лукавые,
Не для того
мы спор вели с судьбой,
И выше всех
ценю святое право я -
Быть самым строгим
для себя судьей.

(«За все, за все с нас спросит...», 1963)

И даже самые уединенные лирические тропинки, по которым по­рой бродит рыленковская муза, в конце концов выводят нас на ту же «старую смоленскую дорогу» - к раздумьям о судьбе народа, мира, человечества, столь свойственным великой русской поэзии, всегда бывшим для нее необходимейшим условием полноценного существо­вания.

Вот очень характерное для Рыленкова стихотворение (1966):

Что есть гражданственность? -
не надо вопрошать,
А надо ею жить,
как воздухом дышать.
Гражданственно все то,
в чем разум века светит,
Чем совесть
зову времени ответит,
Чему дается власть
и в бедах возвышать.
Что есть гражданственность? -
не надо вопрошать.

«Гражданственно все то, в чем разум века светит» - этой глубо­кой и мудрой формуле был верен поэт и в своих литературных при­вязанностях, и в собственной работе.

В одном из последних стихотворений Рыленков писал:

Не сетуй, что перо
В руке все тяжелее,
Не капелька чернил,
А жизнь висит на нем.

Этот же «вес» пережитого, передуманного ощутим и в прозе поэта. По большей части она состоит из повестей и рассказов авто­биографического характера, рисующих обстановку детства и юности будущего писателя, людей тогдашней деревни, рвущуюся к знаниям молодежь двадцатых годов («Сказка моего детства», «Мне четыр­надцать лет». «Дорога уходит за околицу», «Волшебная книга» и др.).

Про «волшебную книгу» Демьяна Сидоровича ходили всякие ле­генды. В ней было множество записей о погоде и разнообразных при­родных явлениях, и сам «летописец» говаривал донимавшим его расспросами односельчанам: «Волшебная книга - она у всех перед глазами, только не всяк ее читать умеет».

И знакомясь с этой повестью, где скуповатые, но точные записи героя о «тех неуловимых признаках приближения весны, какие бывают заметны только очень опытному глазу», сменяются кар­тинами пробуждения природы, написанными уже самим автором, вспоминаешь его многочисленные пейзажные стихи и готов уже ви­деть в таком родстве с извечной крестьянской наблюдательностью один из истоков писательской судьбы самого Рыленкова.

Демьян Сидорович уподобляет волшебной книге природу, но с не меньшим основанием ей можно уподобить и жизнь вообще, которая тоже ведь «у всех перед глазами, только не всяк ее читать умеет» - умеет видеть смысл и красоту самых будничных занятий и, как выразился Гоголь, «простое величие простых людей» - все то, что составляет жизнь народа, его историю.

Повесть же «На озере Сапшо» примыкает к весьма распростра­ненному в 50-60-х годах «деревенскому очерку», к той его разновид­ности, для которой характерны такие произведения, как «Деревенский дневник» Ефима Дороша, сочетавший злободневные публицистические раздумья о проблемах сельского хозяйства, современной культуры и т. д. с портретами современников, лирическими зарисовками, экскур­сами в далекое прошлое.

В повести Рыленкова тоже налицо все эти элементы. Лирический, подобный тополиной ветке карандаш, рисующий красоту мест, овеян­ных воспоминаниями о жившем здесь знаменитом путешественнике Пржевальском, сменяется деловитыми и острыми записями в духе Демьяна Сидоровича, который в свою книгу все «досконально» заносил. Вот, к примеру, как едко охарактеризован устами очевидцев устроен­ный в местном поселке «праздник»: «Соберут начальники на жаре людей, а сами взберутся на грузовую машину и начнут пастухам да дояркам рассказывать, как надо кормить и доить коров. И себя уморят и других».

Немало в прозаическом наследии Рыленкова и поэтических за­рисовок русской природы, тяготеющих к жанру стихотворений в про­зе. Примечательно завершаются «Синие глаза зимы»: «...по первопутку меня всегда тянет в деревню. И первый зазимок для меня - как письмо оттуда, из глубины России».

Та же лирическая струя преобладает в статьях и очерках, по­священных дорогому авторскому сердцу Смоленску, судьбе всего этого многострадального и стойкого края, о котором так проникновенно сказано в известном стихотворении Николая Рыленкова (1954):

Всегда задумчива, скромна,
Как верба у ручья,
Моя родная сторона,
Смоленщина моя.

Обожжена, как верба та,
Не раз грозой была.
Казалось: нету ни листа,
А смотришь - ожила!

Но эта сыновняя привязанность к Смоленщине, к родной средне­русской природе, к ее певцам никогда не приводила к сужению рыленковских интересов, к какой-либо «местнической» или эстетиче­ской ограниченности. Та широта кругозора, какая обозначилась у него с юных лет, неизменно сохранялась и в дальнейшем.

Кто вправду любит Родину свою,
Тому любовь глаза не затуманит,
Тот свысока глядеть в чужом краю
На любящих иную даль - не станет,-

писал он за несколько месяцев до кончины. И в его сочинениях не­трудно найти и стихи о дальних, «экзотических» краях (например, о Грузии), и пространное эссе «Коктебельская элегия», полное дав­него и вдумчивого интереса к поэтическому миру Максимилиана Волошина , казалось бы бесконечно чуждого ему по своей литера­турной судьбе, окружению, творческим позициям, и статьи об Ахма­товой и Пастернаке .

Николай Рыленков ушел из жизни рано, в 1969 году, едва достиг­нув шестидесяти лет.

Он навсегда остался верен взятому на себя еще в молодости «обя­зательству»:

Только помни под небом просторным
Вечный долг свой полям и лесам...

(«Вновь калина над речкой уснувшей...», 1936)

Как бы вспоминая эти слова, он уже на склоне лет писал: «Про свои долги не позабыл я, только заплатить не все успел». Убежден­ный в правильности своих творческих принципов, поэт, однако, про­должал считать себя должником, особенно оглядываясь на происхо­дящее вокруг:

О Родина, ты еще мало воспета,
Как робкая ласточка вьется мой стих,
Когда за ракетой несется ракета
В небесные дали с просторов твоих.

(«Космонавты», 1962)

Но это уже шло от его человеческой скромности и естественного восторга перед подвигами соотечественников. Только что приведенные строчки нуждаются в «поправке», в корректировании словами, кото­рые были сказаны самим поэтом в стихах, посвященных Юрию Гага­рину, и сделались афоризмом:

А где ж, поэзия, твой космос?
- Да в человеческой душе.

В исследовании этого необъятнейшего космоса Николаем Рыленковым сделано немало.

А.М. Турков

Турков, А. Своя песня: [жизнь и творчество Н.И. Рыленкова] / А. Турков // Рыленков, Н.И. Собрание сочинений: в 3 т. / Н. И. Рыленков; сост.: Е.А. Рыленкова. - М. , 1985. – Т.1. - С. 3-16.

Предлагаем также литературу по теме из фонда Канавинской ЦБС:

Произведения:

1. Рыленков Н.И. Собрание сочинений : в 3 т. / сост.: Е.А. Рыленкова, А.М. Турков. - Москва: Современник, 1985.
   Т. 1: Стихотворения (1924-1949); Поэмы . - 448 с.
   Т. 2: Стихотворения (1950-1969); Поэмы . - 527 с.
   Т. 3: Повести, рассказы . - 544 с.
2. Рыленков Н.И. Волшебная книга : повести. - Москва: Советская Россия, 1964. - 352 с.
3. Рыленков Н.И. Лирика / сост. А. Туркова. - Москва: Детская литература, 1981. - 175 с. : ил. - (Поэтическая библиотечка школьника).
4. Рыленков Н.И. Отчий край . - Москва: Советская Россия, 1977. - 384 с.
5. Рыленков Н.И. Сказка моего детства : повести, стихи. - Москва: Детская литература, 1965. - 333 с.
6. Рыленков Н.И. Сказка моего детства : повести, стихи / худож. Ю. Игнатьев. - Москва: Детская литература, 1976. - 335 с. : ил. - (Школьная библиотека).

Рыленков Николай Иванович , русский советский поэт.

Член КПСС с 1945. Родился в крестьянской семье. Окончил факультет литературы и языка Смоленского педагогического института (1933). Участник Великой Отечественной войны 1941−45. Печатался с 1926. Первая книга стихов - «Мои герои» (1933). Автор сборников «Берёзовый перелесок» (1940), «Синее вино» (1943), «Книга полей» (1950), «Корни и листья» (1960), «Рябиновый свет» (1962) и др., нескольких поэм.

В лирике Р., тяготеющей к классическим и фольклорным традициям, запечатлено богатство русского пейзажа, светлое мироощущение нового человека, патриота и труженика. Р. принадлежат песни, стихотворный пересказ «Слова о полку Игореве» (1966), рассказы, очерки, автобиографические и исторические повести, сборник статей «Традиции и новаторство» (1962).

Награжден орденом Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и медалями.

Рыленков Николай Иванович (1909-1969) - русский и советский писатель. Родился 2 (15) февраля 1909 года в селе Алексеевка. Родители были крестьянами. Николай рано стал сиротой. Учился вначале в деревне Тюнино, а затем в 1926 году завершил среднее образованиев городеРославле. В год окончания школы состоялась первая публикация его стихотворения «Толока» в газете «Рабочий путь», редакция которой переименовала произведение без согласия автора на «Взаимопомощь». Устроился работать учителем в деревенскую школу на Брянщине.

В 1927 году возвратился в родную деревню и возглавил сельский совет Алексеевки. В 1930 году стал студентом факультета литературы и языка Смоленского педагогического института. Обучение завершил в 1933 году. В этот год было опубликовано первое собрание стихотворений Рыленкова «Мои герои». Устроился на работу в редакцию периодического издания «Рабочий путь».

Во время Второй мировой войны принимал активное участие в военных действиях в 1941-1945 гг., командуя взводом батальон саперов и работая военным корреспондентом. За это время Рыленковвыдает 4 сборника стихотворений. Вступил во Всесоюзную коммунистическую партию большевиков в 1945 году.

С 1958 года участвует в правлении Союза писателей РСФСР, а с 1965 года становится его секретарем. В 1962 году завершил работу над пересказом в стихотворную форму «Слова о полке Игореве» и опубликовал его в следующем году в «Литературной газете». Позже это произведение стало издаваться отдельной книгой. Последними книгами, изданными при жизни писателя, стали «Снежница» и «Журавлиные трубы».

Николай Иванович Рылнков (1909-1969) - русский советский поэт.

Биография

Н. И. Рыленков родился 2 (15) февраля 1909 года в деревне Алексеевка (ныне Рославльский район, Смоленская область) в крестьянской семье. В 1926 окончил школу в Рославле, тогда же опубликованы его первые стихи. Работал сельским учителем. Окончил факультет литературы и языка Смоленского педагогического института (1933), в том же году вышел первый сборник стихов. Участник Великой Отечественной войны 1941-1945. Член ВКП(б) с 1945.

Член правления СП РСФСР с 1958 года, секретариата СП РСФСР с 1965 года.

Творчество

Печатался с 1926. Первая книга стихов - «Мои герои» (1933). Автор сборников «Берёзовый перелесок» (1940), «Синее вино» (1943), «Книга полей» (1950), «Рябиновый свет» (1962) и др., нескольких поэм.

Лирика тяготеет к классическим и фольклорным традициям.

Награды

• орден Ленина (14.02.1969)
• орден Трудового Красного Знамени (28.10.1967)
• медали

Сочинения

• Мои герои, 1933
• Дыхание, 1938
• Колосья. Смоленск, 1937
• Истоки. Смоленск, 1938
• Березовый перелесок. Смоленск, 1940
• Прощание с юностью. М., 1943.
• Отчий дом. М., 1944
• Сотворение мира. М., 1946
• Наступление весны. Смоленск, 1947
• У разоренного гнезда. Смоленск, 1947
• Зеленый цех, М., Советский писатель, 1949
• Книга полей. Смоленск, 1950
• Стихи и поэмы. Смоленск, 1952
• На старой Смоленской дороге. Смоленск, 1953
• Стихотворения. М., 1953
• Постоянство. Смоленск, 1954
• Родник. Смоленск, 1957
• Август. М., 1958
• Стихотворения и поэмы, 1956,
• Коренной человек. Смоленск, 1958
• Лирика. М., 1958
• Корни и листья, М., Советский писатель, 1960
• Книга верности. М., 1961
• Жажда. М., 1961
• Рябиновый свет. М., 1962
• Традиции и новаторство. М., 1962
• Великая Росстань. Смоленск, 1963
• Волшебная книга. М.,1964
• Стихотворения. М., 1964
• Пятое время года. М.,1965
• Сказка моего детства. М., 1965
• На озере Сапшо. Рассказы, М., Советская Россия,1966
• Дорога уходит за околицу. М., 1968
• Снежница. М., 1968
• Душа поэзии. М., 1969
• Книга времени, 1969
• Повести и рассказы. М., 1969
• Коктебельская элегия // «Звезда», 1976, № 6
• Стихотворения и поэмы, 1981

Издания

• Избранные произведения: В 2-х тт. - М.: Художественная литература, 1974.
• Собрание сочинений: В 3-х тт. - М.: Современник, 1985.
• Стихотворения и поэмы в 2-х томах. - М., 1959.