Значение ростопчин федор васильевич (растопчин) в краткой биографической энциклопедии. «Что народу памятник из пушек и храм Христа Спасителя?». Роль в Отечественной войне

Лев Портной. Граф Ростопчин. История незаурядного генерал-губернатора Москвы. М.: БОСЛЕН, 2017

Помимо исторических трудов, Лев Портной опубликовал несколько остросюжетных романов, объединенных одним и тем же героем и временем действия - конец XVIII - начало XIX века. Видимо, это время автора привлекает. Что вполне объяснимо: бурление страстей, героические поступки, столкновение идей. Один Буонапарте чего стоит. К тому же один герой на несколько романов - не самый плохой маркетинговый ход, успех Фандорина как путеводная звезда.

Теперь Портной опубликовал книгу об историческом, реальном персонаже, о котором князь Петр Андреевич Вяземский писал следующее: «Монархист, в полном значении слова, враг народных собраний и народной власти, вообще враг так называемых либеральных идей, он с ожесточением, с какою-то мономашею idée fixe, везде отыскивал и преследовал Якобинцев и Мартинистов, которые в глазах его были те же Якобинцы». Да, это книга о Федоре Ростопчине, генерал-губернаторе Москвы, Москву и сжегшем в 1812 году.

Вяземский Ростопчина называл «патриотическим Эростратом», произнося так знакомое нам имя Герострат. Граф же Ростопчин самого Вяземского считал якобинцем, человеком неблагонадежным, отказывался верить, что под Вяземским на Бородинском поле были убиты две лошади, что Вяземский проявил подлинный героизм, спас раненого генерала Алексея Бахметьева. Петр Андреевич, узнав о нелицеприятных высказываниях Ростопчина, лишь отшутился. Князь, признавая за Ростопчиным его заслуги, описывая в сочинении 1877 года «Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине» эту противоречивую и многогранную личность, называл его желчным, мизантропичным и задавался вопросом - каким был Ростопчин дома, вне службы и салонов, где всегда оставался душой общества, причем душой такой, что другим оставались лишь реплики в паузах ростопчинских монологов.

Кстати, Вяземский, скорее всего, переиначивал имя Герострат не из-за того, что так оно произносилось в начале XIX века. Эростратом он именовал Ростопчина потому, что был в курсе некоторых похождений графа и тем самым, спустя более пятидесяти лет, мстил давным-давно скончавшемуся графу за ложь о Бородинской битве. Ростопчин, многажды писавший о нравственности и об оной в пределах Отечества пекшийся, в Париже, где поселился после отставки, по свидетельству Филиппа Вигеля, ударился во все тяжкие. Граф завел дружбу с отставным адмиралом Чичаговым и вместе с ним регулярно посещал самые «непристойные» места. Впрочем, Вигеля можно рассматривать как источник слишком пристрастный, да к тому же, по свидетельству современников, он и сам был не без греха.

В книге десять глав, предваряет ее пространное предисловие педагога и историка Евгения Ямбурга, и ему книга понравилась: «развивает критическое чутье … позволяет увидеть дистанцию между идеалом и действительностью … расширяет культурный горизонт». Да, пожалуй, развивает, позволяет и расширяет, но с общей положительной оценкой Ямбурга согласиться сложно.

Это вторая книга в моей практике, в которой дается объемный иноязычный текст без перевода. Первой была одна из книг Арона Гуревича. Фрагмент из Беды Достопочтенного, на латыни. Лев Портной дает без перевода, на французском, довольно объемное стихотворение графа Ростопчина, причем полагает, видимо, что читатель знает французский язык на самом высоком уровне и не только может прочитать стихотворение Ростопчина (он писал много, стихи в том числе), но и поучаствовать вместе с автором в разборе особенностей стихосложения графа. «Стихотворение носит эклектический характер», - пишет Портной. Кто бы спорил, мон ами, кто бы спорил (в книге еще немало французских слов и выражений дается без перевода).

Казалось бы, книга Льва Портного должна показать фигуру графа Ростопчина во всей полноте и под каким-то новым углом зрения. Тем более, что о Ростопчине писали много. Но нет - красиво, с умом изданная, как, впрочем, подавляющее большинство книг издательства «Бослен», с прекрасными портретами исторических персонажей, книга Портнова оставляет читателя в недоумении. Кто же все-таки был этот человек? Какие глубинные чувства и устремления им руководили? Почему он, наделенный множеством талантов, в том числе литературным, остался в памяти Эростратом, сжегшим в 1812 году Москву? Портнов многословно уходит от ответов на основные вопросы - скорее он их даже не ставит.

Например, вопрос о переходе в католичество супруги графа, Екатерины Петровны. Лишь в заключении автор высказывает предположение, что плохо говорившая по-русски Екатерина Петровна потому перешла в католичество, что ей нужно было «общение, беседа на религиозные и философские темы». Рядом с домом Ростопчиных был собор Св. Людовика, вот графиня и решила стать католичкой. Об этом автор пишет, когда оговаривается, что «традицию уничижительного изображения графа Ростопчина» заложил роман «Война и мир». Наверное, это так, но Толстой круто обошелся не только с Ростопчиным. Тот же Вяземский был возмущен тем, как Толстой изобразил императора Александра I, которого сам князь знал лично. Конечно, предположение о смене конфессии из-за расположения храма и желания поговорить на «философские темы» выглядит несколько наивно.

граф Федор Васильевич Ростопчин
https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Orest_Kiprensky_006.jpeg#/media/

Граф (с 1799) Фёдор Васи́льевич Ростопчи́н (в «Войне и мире» Л. Н. Толстого упоминается как Растопчин) (12 марта 1763, село Косьмодемьянское Ливенского уезда Орловской губернии - 18 января 1826, Москва) - русский государственный деятель, генерал от инфантерии, фаворит императора Павла и руководитель его внешней политики, московский градоначальник и генерал-губернатор Москвы во время наполеоновского нашествия, предполагаемый организатор Московского пожара 1812 года.

Известен также как писатель и публицист патриотического толка, вслед за Фонвизиным высмеивавший галломанию. Член Государственного совета (с 1814). С 1823 г. в отставке, уехал жить в Париж. Автор мемуаров.

Владелец подмосковной усадьбы Вороново. Отец французской писательницы графини де Сегюр и литератора, мецената, коллекционера А. Ф. Ростопчина (мужа писательницы Евдокии Ростопчиной).

Неизбежность новой войны с французами привела к призванию Ростопчина, как одного из идеологов течения «старых русских», особенно влиятельного в Москве и 24 мая 1812 года Ростопчин был назначен военным губернатором Москвы; 29 мая он был произведён в генералы от инфантерии и назначен главнокомандующим Москвы. На новом посту он развил бурную деятельность, в том числе и карательную, причём для репрессивных мер было достаточно даже подозрений. При нём был установлен тайный надзор за московскими масонами и мартинистами, которых он подозревал в подрывной деятельности. Подозрения, хотя и не подтверждавшиеся фактами, заставили его выслать из Москвы почт-директора Ключарёва.

По мере того, как развивались военные действия, Ростопчин пришёл к идее массового распространения в Москве печатных листовок, сводок и пропагандистских прокламаций, написанных простым народным языком, который он отработал за время своих литературных опытов. Сведения с театра военных действий московский главнокомандующий получал через своего представителя в штабе Барклая-де-Толли начиная со 2 августа. Ростопчинские листовки разносились по домам и расклеивались на стенах наподобие театральных афиш, за что и были прозваны «афишками» - название, под которым они остались в истории. Афишки часто содержали подстрекательскую агитацию против проживавших в Москве иностранцев, и после нескольких случаев самосуда ему пришлось разбирать дела всех иностранцев, задержанных по подозрению в шпионаже, лично. В целом, однако, в период его управления в Москве царило тщательно охраняемое спокойствие.

После публикации манифеста 6 июля о созыве народного ополчения Ростопчин лично контролировал сбор губернского ополчения, проходивший не только в Москве, но и шести соседних губерниях. От императора он получил общие указания по укреплению Москвы и по эвакуации из неё государственных ценностей в случае необходимости. Всего за 24 дня Ростопчин сформировал в Первом округе 12 полков общей численностью почти в 26 тысяч ополченцев. Среди прочих оборонительных приготовлений этого периода можно отметить финансирование проекта Леппиха по сооружению боевого управляемого аэростата, предназначавшегося для бомбардировки вражеских войск и высадки десанта. Несмотря на большие средства, затраченные на проект Леппиха (более 150 тысяч рублей), он, однако, оказался несостоятельным.

В последнюю декаду августа, по мере приближения военных действий к Москве, Ростопчин был вынужден перейти к плану по эвакуации государственного имущества. За десять дней было вывезено в Вологду, Казань и Нижний Новгород имущество судов, Сената, Военной коллегии, архив министерства иностранных дел, сокровища Патриаршей ризницы, Троицкого и Воскресенского монастырей, а также Оружейной палаты. Были вывезены также 96 пушек. Однако эта операция была начата слишком поздно, и часть ценностей эвакуировать не успели. С 9 августа в Москву стали приходить обозы с ранеными. По приказу московского главнокомандующего под госпиталь были отведены казармы, расположенные в бывшем Головинском дворце, и сформирован штат врачей и фельдшеров. По просьбе возглавившего русскую армию Кутузова были ускорены работы по починке и доставке в войска оружия, а также провианта, а ополченцы сосредоточены под Можайском. Кутузов также возлагал надежды на вторую волну ополчения, так называемую Московскую дружину, которую Ростопчин собирался организовать, но так и не успел в связи с массовым бегством населения из города. Сам Ростопчин слал Кутузову тревожные письма, допытываясь о его планах относительно Москвы, но ответы получал уклончивые, что продолжалось даже после Бородинского сражения, когда стало ясно, что Москву оборонять тот не собирается. После этого Ростопчин наконец выслал из Москвы и свою семью.

31 августа Ростопчин впервые встретился на военном совете с Кутузовым. По-видимому, уже в этот день он предложил Кутузову план сжечь Москву вместо того, чтобы сдавать её неприятелю. Эту же идею он повторил принцу Евгению Вюртембергскому и генералу Ермолову. Когда на следующий день он получил от Кутузова официальное уведомление о готовящейся сдаче Москвы, он продолжил эвакуацию города: был отдан приказ об уходе из города полиции и пожарной команды и о вывозе трёх находившихся в Москве чудотворных икон Богородицы (Иверской, Смоленской и Владимирской). На пяти тысячах подвод были эвакуированы 25 тысяч находившихся в Москве раненых. Тем не менее в городе остались от двух (по словам самого Ростопчина) до десяти (по словам французских очевидцев) тысяч раненых, которых не удалось вывезти. Многие из них погибли в Московском пожаре, за что современники и часть историков склонны возлагать ответственность на Ростопчина. Утром ему пришлось также решать вопрос эвакуации экзарха Грузии и грузинских княжон, брошенных в Москве начальником кремлёвской экспедиции П. С. Валуевым. Своё московское имущество стоимостью около полумиллиона рублей Ростопчин сознательно оставил на разграбление французам, опасаясь обвинений в преследовании личных интересов, и покинул город, имея при себе (по его собственным воспоминаниям) 130 000 рублей казённых денег и 630 рублей собственных. Также ему удалось вывезти портреты своей жены и императора Павла и шкатулку с ценными бумагами.

Оставаясь после падения Москвы при армии, Ростопчин продолжал сочинять листовки и лично ездил по деревням, ораторствуя перед крестьянами. Он призывал к полномасштабной партизанской войне. Проезжая во время перемещений армии своё поместье Вороново, он распустил крепостных и сжёг свой дом вместе с конским заводом. После ухода французов из Москвы он поспешил вернуться туда и наладить полицейскую охрану, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение немногого уцелевшего имущества. Ему также пришлось заниматься вопросами доставки продуктов и предотвращения эпидемий в сожжённом городе, для чего были организованы экстренный вывоз и уничтожение трупов людей и животных. За зиму только в Москве были сожжены более 23 000 трупов и ещё более 90 000 человеческих и конских трупов на Бородинском поле. Были начаты работы по восстановлению застройки города и, в особенности, Кремля, который уходящие французы попытались взорвать. В начале следующего года по представлению Ростопчина в Москве была создана Комиссия для строения, которой были выделены пять миллионов рублей. Ранее казной были выделены два миллиона рублей для раздачи пособий пострадавшим, но этой суммы оказалось мало, и московский главнокомандующий стал объектом обвинений и упрёков со стороны обделённых. Эти нарекания, а также распространившееся мнение о том, что именно он является виновником Московского пожара, возмущали Ростопчина, которому казалось, что его заслуги несправедливо забыты и все помнят только неудачи.

В первые же месяцы по возвращении в Москву Ростопчин приказал восстановить надзор за масонами и мартинистами и учредил комиссию по расследованию случаев сотрудничества с французами. Ему было поручено также организовать в Московской губернии новый рекрутский набор, при котором, однако, следовало учитывать потери, уже понесённые при создании ополчения. В Москве предписывалось собрать всю оставленную французами артиллерию, из которой планировалось создать после победы памятник «для уничижения и помрачения самохвальства» агрессора. К этому моменту у московского главнокомандующего начались проблемы со здоровьем, выразившиеся уже в сентябре 1812 года в повторяющихся обмороках. Он страдал от разлития желчи, стал раздражителен, исхудал и полысел. Александр I, вернувшись из Европы, принял в конце июля 1814 года отставку Ростопчина.

графиня Екатерина Петровна Ростопчина
https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Catherine_Rostopchina.jpg

Женат с 1794 года на фрейлине Екатерине Петровне Протасовой (1775-1859), дочери калужского губернатора, которая рано оставшись сиротой, вместе с сестрами воспитывалась в доме своей тетки, кавалерственной дамы и любимицы Екатерины II - Анны Степановны Протасовой. Их брак был счастливым, до того времени, как жена Ростопчина тайно от него перешла в католичество и способствовала переходу в католичество младшей дочери Елизаветы. «Только два раза ты сделала мне больно», - писал жене Ростопчин незадолго до смерти. Оба случая касались смены вероисповедания жены и дочери. В браке имели 4 сына и 4 дочери.
https://ru.wikipedia.org/wiki/

- 20 февраля (4 марта )

Известен также как писатель и публицист патриотического толка, вслед за Фонвизиным высмеивавший галломанию . Член Государственного совета (с 1814). С 1823 г. в отставке, уехал жить в Париж . Автор мемуаров .

Владелец подмосковной усадьбы Вороново . Отец французской писательницы графини де Сегюр и литератора, мецената, коллекционера А. Ф. Ростопчина (мужа писательницы Евдокии Ростопчиной).

Юность

Представитель дворянского рода Ростопчиных , сын ливенского помещика отставного майора Василия Фёдоровича Ростопчина (1733-1802) от брака с Надеждой Александровной Крюковой. Вместе с младшим братом Петром (1769-1789) получил домашнее образование. Десяти или двенадцати лет зачислен на службу в Преображенский полк . В 1782 году получил чин прапорщика, в 1785 - подпоручика.

Когда из газет известно стало, что борец совершенно выздоровел, Ростопчину вздумалось брать у него уроки; он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах.

Потом я ездил верхом с Ростопчиным в Гринвич , знаменитый инвалидный дом для моряков , где, как известно, находится и славная обсерватория ; это было накануне нашего Рождества, и по дороге мы нашли луга, так зелёные, как у нас летом.

Мемуары Комаровского

Начало карьеры

В первый год русско-турецкой войны Ростопчин находился при главной квартире русских войск во Фридрихсгаме, участвовал в штурме Очакова , после чего целый год служил под командованием А. В. Суворова ; участвовал в сражении под Фокшанами и битве при Рымнике . После окончания турецкой кампании принял участие в военных действиях в Финляндии в ходе войны со Швецией .

В 1790 году умер покровитель Ростопчина в армии, принц Виктор Амадей Ангальт-Бернбургский . Примерно тогда же в морском бою погиб его единственный брат. В ходе шведской кампании военная карьера Ростопчина, командовавшего гренадерским батальоном, складывалась неудачно, и он начал попытки пробиться ко двору, в первое время безуспешные [ ] .

В качестве протоколиста он принял участие в Ясской мирной конференции , по окончании которой, в декабре 1791 года, был направлен в Санкт-Петербург и представлен к званию камер-юнкера «в чине бригадира» (14 февраля 1792).

Озлобленный на Ростопчина граф Панин впоследствии говорил, что тот играл при дворе Екатерины роль буффона ; с лёгкой руки императрицы к Ростопчину пристало прозвище «сумасшедший Федька». Позже он был прикомандирован к «малому двору» престолонаследника, великого князя Павла Петровича , при котором находился почти неотлучно и чьё расположение сумел завоевать.

При дворе Павла I

в 1793 году Ростопчин был прикомандирован к «малому» павловскому дворцу в Гатчине.

7 ноября 1796 года, после смерти Екатерины II, император Павел Петрович назначил бригадира Ростопчина генерал-адъютантом при Его Императорском Величестве . За следующие несколько дней он был: пожалован в генерал-майоры (8 ноября 1796 года) и награждён орденом св. Анны 2-й, а затем и 1-й степени. Среди поручений, данных ему новым императором, была новая, прусского образца, редакция Военного устава, в которую он внёс ряд изменений, уменьшавших, в частности, полномочия фельдмаршалов за счёт усиления роли инспекторов войск - также одна из его новых обязанностей. В апреле он получил от Павла орден Александра Невского и поместье в Орловской губернии с более чем 400 душами крепостных.

Ростопчин, при поддержке ряда других придворных, вёл борьбу против партии императрицы Марии Фёдоровны ; борьба велась с переменным успехом: 7 марта 1798 года «генерал-адъютант Ростопчин по прошению его уволняется со службы», лишается всех должностей и высылается в его подмосковное имение Вороново , но в августе возвращается в столицу в чине генерал-лейтенанта и возглавляет Военный департамент . Другим противником, с которым Ростопчин вёл последовательную борьбу, были иезуиты , по отношению к которым он провёл через Павла несколько жёстких законов.

17 октября 1798 года Ростопчин был назначен исполнять обязанности кабинет-министра по иностранным делам, а 24 октября стал действительным тайным советником и членом Коллегии иностранных дел . В декабре он был произведён в командоры ордена св. Иоанна Иерусалимского (с 30 марта 1799 года Великий канцлер и кавалер Большого креста этого ордена), а в феврале получил графский титул. В сентябре того же года Ростопчин, к тому моменту кавалер ордена Андрея Первозванного , против своей воли занял место первоприсутствующего Иностранной коллегии, заполняя вакуум, образовавшийся после смерти князя Безбородко . В этом качестве Ростопчин способствовал сближению России с республиканской Францией и охлаждению отношений с Великобританией. Его меморандум, подтверждённый Павлом 2 октября 1800 года , определил внешнюю политику России в Европе до самой смерти императора. Союз с Францией, по мысли Ростопчина, должен был привести к разделу Османской империи , которую он (как указывает Русский биографический словарь) первым назвал «безнадёжным больным », при участии Австрии и Пруссии. Для осуществления морского эмбарго против Великобритании Ростопчину было поручено заключить военный союз со Швецией и Пруссией (позже, уже после его ухода с поста, к союзу присоединилась Дания). Он также подготовил почву для присоединения Грузии к Российской империи . В качестве главного директора Почтового департамента (пост, занимаемый им с 24 апреля 1800 года) Ростопчин санкционировал расширение в России сети почтовых станций; при нём были введены новые сборы с почтовых отправлений и налажена пересылка денег почтой за границу. С 14 марта 1800 года Ростопчин входил в Совет при императоре.

Роль в Отечественной войне

По мере того, как развивались военные действия, Ростопчин пришёл к идее массового распространения в Москве печатных листовок, сводок и пропагандистских прокламаций, написанных простым народным языком, который он отработал за время своих литературных опытов. Сведения с театра военных действий московский главнокомандующий получал через своего представителя в штабе Барклая-де-Толли начиная со 2 августа. Ростопчинские листовки разносились по домам и расклеивались на стенах наподобие театральных афиш, за что и были прозваны «афишками» - название, под которым они остались в истории. Афишки часто содержали подстрекательскую агитацию против проживавших в Москве иностранцев, и после нескольких случаев самосуда ему пришлось разбирать дела всех иностранцев, задержанных по подозрению в шпионаже, лично. В целом, однако, в период его управления в Москве царило тщательно охраняемое спокойствие.

После публикации манифеста 6 июля о созыве народного ополчения Ростопчин лично контролировал сбор губернского ополчения , проходивший не только в Москве, но и шести соседних губерниях. От императора он получил общие указания по укреплению Москвы и по эвакуации из неё государственных ценностей в случае необходимости. Всего за 24 дня Ростопчин сформировал в Первом округе 12 полков общей численностью почти в 26 тысяч ополченцев. Среди прочих оборонительных приготовлений этого периода можно отметить финансирование проекта Леппиха по сооружению боевого управляемого аэростата , предназначавшегося для бомбардировки вражеских войск и высадки десанта. Несмотря на большие средства, затраченные на проект Леппиха (более 150 тысяч рублей), он, однако, оказался несостоятельным.

В последнюю декаду августа, по мере приближения военных действий к Москве, Ростопчин был вынужден перейти к плану по эвакуации государственного имущества. За десять дней было вывезено в Вологду, Казань и Нижний Новгород имущество судов, Сената , Военной коллегии, архив министерства иностранных дел, сокровища Патриаршей ризницы, Троицкого и Воскресенского монастырей , а также Оружейной палаты. Были вывезены также 96 пушек. Однако эта операция была начата слишком поздно, и часть ценностей эвакуировать не успели. С 9 августа в Москву стали приходить обозы с ранеными. По приказу московского главнокомандующего под госпиталь были отведены казармы, расположенные в бывшем Головинском дворце, и сформирован штат врачей и фельдшеров. По просьбе возглавившего русскую армию Кутузова были ускорены работы по починке и доставке в войска оружия, а также провианта, а ополченцы сосредоточены под Можайском . Кутузов также возлагал надежды на вторую волну ополчения, так называемую Московскую дружину, которую Ростопчин собирался организовать, но так и не успел в связи с массовым бегством населения из города. Сам Ростопчин слал Кутузову тревожные письма, допытываясь о его планах относительно Москвы, но ответы получал уклончивые, что продолжалось даже после Бородинского сражения , когда стало ясно, что Москву оборонять тот не собирается. После этого Ростопчин наконец выслал из Москвы и свою семью.

31 августа Ростопчин впервые встретился на военном совете с Кутузовым. По-видимому, уже в этот день он предложил Кутузову план сжечь Москву вместо того, чтобы сдавать её неприятелю. Эту же идею он повторил принцу Евгению Вюртембергскому и генералу Ермолову . Когда на следующий день он получил от Кутузова официальное уведомление о готовящейся сдаче Москвы, он продолжил эвакуацию города: был отдан приказ об уходе из города полиции и пожарной команды и о вывозе трёх находившихся в Москве чудотворных икон Богородицы (Иверской , Смоленской и Владимирской). На пяти тысячах подвод были эвакуированы 25 тысяч находившихся в Москве раненых. Тем не менее в городе остались от двух (по словам самого Ростопчина) до десяти (по словам французских очевидцев) тысяч раненых, которых не удалось вывезти. Многие из них погибли в Московском пожаре , за что современники и часть историков склонны возлагать ответственность на Ростопчина. Утром ему пришлось также решать вопрос эвакуации экзарха Грузии и грузинских княжон, брошенных в Москве начальником кремлёвской экспедиции П. С. Валуевым . Своё московское имущество стоимостью около полумиллиона рублей Ростопчин сознательно оставил на разграбление французам, опасаясь обвинений в преследовании личных интересов, и покинул город, имея при себе (по его собственным воспоминаниям) 130 000 рублей казённых денег и 630 рублей собственных. Также ему удалось вывезти портреты своей жены и императора Павла и шкатулку с ценными бумагами.

Перед отъездом Ростопчин вышел к остававшимся в Москве жителям, собравшимся перед крыльцом его дома, чтобы услышать от него лично, действительно ли Москва будет сдана без боя. По его приказу к нему доставили двух забытых в долговой тюрьме заключённых : купеческого сына Верещагина, арестованного за распространение наполеоновских прокламаций, и француза Мутона, уже приговорённого к битью батогами и ссылке в Сибирь. Ростопчин обрушился на первого с обвинениями в измене, объявил, что Сенат приговорил его к смерти и приказал драгунам рубить его саблями. Затем израненного, но ещё живого Верещагина, по свидетельствам очевидцев, бросили на растерзание толпе. Француза же Ростопчин отпустил, велев идти к своим и рассказать, что казнённый был единственным предателем среди москвичей. В Русском биографическом словаре высказывается предположение, что этими действиями он одновременно подогревал ненависть москвичей к захватчикам и давал понять французам, какая участь может их ждать в занятой Москве. Тем не менее впоследствии император Александр, в целом довольный действиями Ростопчина накануне падения Москвы, кровавую расправу над Верещагиным счёл ненужной: «Повесить или расстрелять было бы лучше».

В первую же ночь после захвата Москвы французами в городе начались пожары, к третьему дню охватившие его сплошным кольцом . Поначалу Наполеон и его штаб были склонны винить в этом своих же мародёров, но после того, как были пойманы несколько русских поджигателей и было обнаружено, что все средства тушения пожаров вывезены из Москвы, мнение французского командования изменилось. Наполеон также отдавал себе отчёт, что в любом случае первое обвинение в пожаре Москвы будет обращено к нему, и в своих прокламациях позаботился о том, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив в поджоге Ростопчина, которого называл Геростратом . Уже к 12 сентября назначенная им комиссия подготовила заключение, признающее виновными в поджоге русское правительство и лично московского главнокомандующего. Эта версия приобрела популярность как за границей, так и в России, хотя сам Ростопчин на первых порах публично отрицал свою причастность к поджогу, в том числе и в письмах к императору Александру и к собственной жене. В дальнейшем он, однако, перестал отрицать её, хотя и не подтверждал, так как эта точка зрения окружала его ореолом героя и мученика. Только в вышедшем в 1823 году сочинении «Правда о Московском пожаре» он вновь категорически отверг версию, связывающую его имя с этим событием.

Оставаясь после падения Москвы при армии, Ростопчин продолжал сочинять листовки и лично ездил по деревням, ораторствуя перед крестьянами. Он призывал к полномасштабной партизанской войне. Проезжая во время перемещений армии своё поместье Вороново, он распустил крепостных и сжёг свой дом вместе с конским заводом. После ухода французов из Москвы он поспешил вернуться туда и наладить полицейскую охрану, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение немногого уцелевшего имущества. Ему также пришлось заниматься вопросами доставки продуктов и предотвращения эпидемий в сожжённом городе, для чего были организованы экстренный вывоз и уничтожение трупов людей и животных. За зиму только в Москве были сожжены более 23 000 трупов и ещё более 90 000 человеческих и конских трупов на Бородинском поле. Были начаты работы по восстановлению застройки города и, в особенности, Кремля, который уходящие французы попытались взорвать. В начале следующего года по представлению Ростопчина в Москве была создана Комиссия для строения, которой были выделены пять миллионов рублей. Ранее казной были выделены два миллиона рублей для раздачи пособий пострадавшим, но этой суммы оказалось мало, и московский главнокомандующий стал объектом обвинений и упрёков со стороны обделённых. Эти нарекания, а также распространившееся мнение о том, что именно он является виновником Московского пожара, возмущали Ростопчина, которому казалось, что его заслуги несправедливо забыты и все помнят только неудачи.

В первые же месяцы по возвращении в Москву Ростопчин приказал восстановить надзор за масонами и мартинистами и учредил комиссию по расследованию случаев сотрудничества с французами. Ему было поручено также организовать в Московской губернии новый рекрутский набор, при котором, однако, следовало учитывать потери, уже понесённые при создании ополчения. В Москве предписывалось собрать всю оставленную французами артиллерию, из которой планировалось создать после победы памятник «для уничижения и помрачения самохвальства» агрессора. К этому моменту у московского главнокомандующего начались проблемы со здоровьем, выразившиеся уже в сентябре 1812 года в повторяющихся обмороках. Он страдал от разлития желчи, стал раздражителен, исхудал и полысел. Александр I, вернувшись из Европы, принял в конце июля 1814 года отставку Ростопчина.

Дальнейшая судьба

После получения отставки Ростопчин некоторое время провёл в Санкт-Петербурге, но, столкнувшись с враждебностью двора, вскоре уехал. В мае 1815 года он покинул Россию с целью пройти в Карлсбаде курс лечения от развившегося геморроя , но в итоге провёл за рубежом восемь лет - до конца 1823 года . Благодаря репутации знаменитого героя войны за границей к нему относились с восхищением, к которому примешивалось чувство неблагодарности со стороны соотечественников [ ] . Во время пребывания за рубежом он был удостоен аудиенций у королей Пруссии и Англии . С 1817 года Ростопчин осел в Париже , выезжая периодически в Баден для лечения, а также в Италию и Англию. В Париже с ним виделся мемуарист Филипп Вигель :

Не уважая и не любя французов, известный их враг в 1812 г., жил безопасно между ними, забавлялся их легкомыслием, прислушивался к народным толкам, все замечал, все записывал и со стороны собирал сведения. Жаль только, что, совершенно отказавшись от честолюбия, он предавался забавам, неприличным его летам и высокому званию. Совсем несхожий с Растопчиным, другой недовольный, взбешенный Чичагов , сотовариществовал ему в его увеселениях. Не знаю, могут ли парижане гордиться тем, что знаменитые люди в их стенах, как непристойном месте, почитают все себе дозволенным.

В эти годы он пережил несколько разочарований, связанных с членами семьи. Его старший сын вёл в Париже разгульную жизнь, попав даже в долговую тюрьму, и Ростопчину пришлось уплатить его долги. Жена, Екатерина Петровна, перешла в

Я хочу остановиться на личности российского государственного и военного деятеля графа Фёдора Васильевича Ростопчина . Он был незаурядным и противоречивым человеком, пережил карьерные взлёты и опалы, участвовал в важнейших событиях в жизни Империи. Ростопчин являлся московским генерал-губернатором в тяжёлое время Отечественной войны 1812 года. Личность Ростопчина является одной из самых интересных персон отечественной истории конца XVIII-начала XIX века. Погребён на Пятницком кладбище в Москве .

Биография:
РОСТОПЧИН Фёдор Васильевич, граф (12 марта 1763 – 18 января 1826 ) – генерал от инфантерии (с 1812), генерал-адъютант (с 1796).
Из старинного дворянского рода, известного с XV века. Сын зажиточного орловского помещика, майора в отставке (позже, за заслуги сына, пожалованного в действительные статские советники) Василия Фёдоровича Ростопчина (ум. 1801). Родился в деревне Ливны Орловской губернии. Получил хорошее домашнее образование. В 10-летнем возрасте записан в лейб-гвардии Преображенский полк. В 1775, состоя в чине капрала, был зачислен в Пажеский корпус, в 1776 произведён в фурьеры, в 1777 – в сержанты, в 1779 – в прапорщики, в 1785 – в подпоручики, в 1787 – в поручики, а в 1789 получил чин капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка. В 1786-1788 для пополнения образования путешествовал по Европе, слушал лекции в Лейпцигском и Геттингенском университетах. Принял участие в русско-шведской войне 1788-1790, в русско-турецкой войне 1787-1791, находился при штурме Очакова, сражениях при Фокшанах и Рымнике. В 1791 состоял при графе А. А. Безбородко, ведшем переговоры о мире с Турцией. В феврале 1792, благодаря связям при Дворе, пожалован в камер-юнкеры в ранге бригадира (чин 5-го класса). После неудачных попыток сделать карьеру при Дворе императрицы Екатерины II, сблизился с наследником престола цесаревичем Павлом Петровичем, заслужил его особое расположение.
Кончина императрицы Екатерины II (ноябрь 1796) повлекла за собой резкую перемену в карьере Ростопчина. В день вступления на престол императора Павла I (7 ноября) он получил чин бригадира и орден Св. Анны 2-й степени, 8 ноября – чин генерал-майора и звание генерал-адъютанта, 12 ноября – орден Св. Анны 1-й степени, 18 декабря ему пожалован дом в Санкт-Петербурге. С этого времени на Ростопчина стали смотреть при Дворе, как на фаворита императора (Павел I выразился о нём: «Вот человек, от которого я не намерен ничего скрывать»). В качестве генерал-адъютанта он должен был рассылать все приказы государя и получать все рапорты для представления ему. В коронацию Павла I (апрель 1797) Ростопчин получил орден Св. Александра Невского. С мая 1797 исполнял обязанности начальника Военно-походной канцелярии императора, управлял Военным департаментом. Однако в марте 1798 Ростопчин неожиданно попал в опалу: был уволен от службы с призванием выехать в свои имения.
Немилость императора продолжалась несколько месяцев, и в августе того же года Ростопчин вновь поступил в исправление своих прежний обязанностей (с чином генерал-лейтенанта). В октябре 1798 назначен кабинет-министром по иностарнным делам, а в ноябре 1798 – третьим присутствующим в Коллегии иностранных дел (с производством в действительные тайные советники). В декабре того же года возведён в звание командира ордена Св. Иоанна Иерусалимского, ему был пожалован орден Св. Александра Невского с алмазами. В феврале 1799 возведён, с нисходящим его потомством, в графское Российской Империи достоинство. В марте того же года возведён в достоинство великого канцлера ордена Св. Иоанна Иерусалимского, и был назначен главным директором Почтового департамента, в июне получил орден Св. Апостола Андрея Первозванного, а в сентябре занял место первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел. В марте 1800 назначен членом Совета императора. В течение всего царствования императора Павла I Ростопчин получил от императора свыше 3 тысяч душ крестьян в Орловской и Воронежской губерниях. Фактически руководя Коллегией иностранных дел, принимал участие в переговорах о заключении союзных договоров с Неаполем и Англией (1798), Португалией и Баварией (1799), оформивших вторую антифранцузскую коалицию. Затем проводил политику отхода России от союза с Англией и Австрией и сближения с Францией. В результате неудачного соперничества с новым фаворитом императора графом П. А. фон дер Паленом в феврале 1801 (за три недели до смерти Павла I) был отправлен в отставку с приказанием выехать в подмосковное имение.
Находясь в отставке, занимался хозяйственной деятельностью в своих имениях: разводил новые породы скота, создал конный завод. Проживая в Москве и подмосковном с. Вороново, Ростопчин время от времени напоминал о себе: затевал патриотическую литературную полемику, направленную против Наполеона и французского влияния в России, писал императору Александру I (не любившему Ростопчина) с предложением своих услуг в любом качестве. В феврале 1810 назначен обер-камергером, но с чином числится в отпуску.
В мае 1812 назначен главнокомандующим (генерал-губернатором) Москвы с переименованием в генералы от инфантерии. Во время Отечественной войны 1812 развернул в Москве кипучую деятельность: содействовал набору и снаряжению 80 тысяч добровольцев; принуждал дворян и купечество к пожертвованиям. Ростопчин вёл активную антифранцузскую пропаганду, выпуская свои «афишки» (листовки), написанные простонародным языком, весьма живо и легко. В них он старался представлять французов в комичном виде, восхвалял «простые русские добродетели», преувеличивал известия о победах русских войск, опровергал слухи об успехах неприятеля; одновременно раздувал шпиономанию. Отчасти с намерением установить истину, отчасти вследствие незнания истинных планов главнокомандующего графа М. И. Голенищева-Кутузова, он ещё накануне Бородинского сражения говорил в своих «афишках» о невозможности для французов приблизиться к Москве и удерживал желающих выехать из неё. За Ростопчиным утвердилась слава инициатора московского пожара, хотя он публично отказывался от этого. Во время оккупации французами Москвы, живя во Владимире и своём имении, он своими посланиями поднимал крестьян против французов. После оставления французами Москвы, Ростопчин много сделал для её восстановления и обустройства жителей.
В августе 1814 он был уволен от должности главнокомандующего в Москве и назначен членом Государственного совета. Однако участия в государственных делах не принимал, жил большей частью в Париже и лишь в 1823 поселился в Москве (будучи уволен в декабре 1823, по прошению, от всех должностей, с оставлением звания обер-камергера), где и скончался на 63-м году жизни; похоронен там же на Пятницком кладбище.
Незаурядная личность Ростопчина привлекала внимание современников, оставивших о нём многочисленные отзывы. По их описанию, он был среднего роста, плотного телосложения, имел широкое лицо, правильный, но короткий нос, голубые глаза, в движениях был быстр и даже резок. Он сам говорил о себе: «ростом велик, лицом калмык, упрям, не спесив, сердцем прям». Нервный, раздражительный и даже желчный, он был неуживчивым. Раздражительность, однако, не мешала ему быть общительным. По отзывам большинства современников, Ростопчин был человеком словоохотливым, обладал даром слова (по-русски и по-французски). В избранных салонах он был душой общества. В продолжении своей речи имел привычку медленно нюхать щепотку табаку, особенно перед острым словом. Острословие было отличительной чертой Ростопчина как в его беседах, так и в переписке. Современники говорили, что его язык был острый как бритва. Порой его острословие переходило в насмешливость, злоязычие и желчность. Слывя за хорошего рассказчика, он умел «отменно искусно представлять в лицах разные случаи» (за его ёрничанье императрица Екатерина II называла его «сумасшедшим Федькой»).
Большинство современников считало Ростопчина человеком весьма талантливым, энергичным, умным. Но ум Ростопчина был несколько особого свойства: в нём было больше блеска и внезапности, чем основательности и убеждения; он был достаточно разносторонен, чтобы не замкнуться в узком кругу одной какой-либо специальности, но в нём не было и широты, необходимой для государственной деятельности. Говоря о личных качествах Ростопчина, многие современники отмечали его неподкупную честность и искренность характера. Он был на редкость щепетилен относительно личных просьб. Порою бывал без меры жесток и беспощадно суров к тем, кто становился на его пути. По словам историка А. А. Кизеветтера, «личность Ростопчина – один из ярких образцов того, в какой сильной степени умственные дарования могут иногда обесцениваться дефектами сердца».
Женат (с 1794) на Екатерине Петровне Протасовой (1775-1859), дочери генерал-поручика и сенатора П. С. Протасова (племяннице любимой камер-фрейлины императрицы Екатерины II графини А. С. Протасовой). Очень красивая, стройная, высокого роста, с правильными и выразительными чертами лица и великолепными чёрными глазами, полными живости и огня, она была сдержанного и необщительного характера, не любила светских развлечений и имела мало успеха в свете. В 1806 перешла в католичество. Их дети: граф Сергей Фёдорович (1794*-1836), штабс-ротмистр в отставке; граф Павел Фёдорович (1803-1806); граф Андрей Фёдорович (1813-1892), шталмейстер, тайный советник; графиня Наталья Фёдоровна (1797-1866), замужем за тайным советником Д. В. Нарышкиным; графиня Софья Фёдоровна (1798-1876), замужем за пэром Франции графом П.-Ф. де Сегюр; графиня Мария Фёдоровна (род. и ум. 1805); графиня Елизавета Фёдоровна (1807-1825).

* - так в энциклопедии. На надгробии указан год рождения - 1793 .

Публикуется по:

  • В. И. Федорченко. Императорский Дом. Выдающиеся сановники: Энциклопедия биографий. Красноярск: Бонус, М.: Олма-Пресс, 2003 год. Том 2. Стр. 328-329.

    СУДЬБА
    «МОСКОВСКОГО ВЛАСТЕЛИНА»

    И. В. ГРАЧЕВА

    «Я родился, не зная для чего, а мои родители радовались, сами не зная чему», - так начал рассказ о себе Ф. В. Ростопчин (1763-1826) в шуточном очерке «Жизнь Ростопчина, списанная с натуры в десять минут». Однако именно ему судьба предопределила стать московским генерал-губернатором («московским властелином», как называли его современники) в самое трудное для Москвы время.
    Родословная Ростопчиных восходит к Борису Ростопче, знатному выходцу из Крымской орды, которого считали даже одним из потомков Чингизхана. В начале 16 века он приехал в Москву, принял крещение и стал служить великому князю Василию III. С тех пор на протяжении многих веков имена Ростопчиных неизменно пополняли списки русского служилого дворянства. Первенец майора В. Ф. Ростопчина Фёдор Васильевич получил домашнее образование: весьма бестолковое, но вполне достаточное для того, чтобы развить свои природные способности. Взятый в качестве пажа ко дворе Екатерины II, он привлекал внимание своей живостью и наблюдательностью, забавно передразнивал придворных, высмеивая их недостатки. По традиции того времени с детства он был уже записан в Преображенский полк. Чины за выслугу лет шли исправно даже тогда, когда Фёдор взял отпуск и, следуя моде того времени, отправился на несколько лет (1786-1788) в заграничное путешествие. Его младший брат погиб в 1789 году во время русско-шведской войны. Он командовал канонерской лодкой и взорвал её, чтобы не сдаваться неприятелю. Сам Фёдор во время русско-турецкой кампании в 1788 году принимал участие в осаде и штурме Очакова. Потом служил под началом А. В. Суворова, перед которым благоговел и которому признавался: «Я горжусь тем, что в одной земле с вами родился, и столько же её люблю, как и вас». И в то же время он умудрился поссориться с всесильным фаворитом Екатерины Г. А. Потёмкиным, что грозило Фёдору серьёзными неприятностями. Смерть Потёмкина открыла Ростопчину беспрепятственный доступ ко двору. В 1792 году он был произведён в камер-юнкеры. В круг его обязанностей входили дежурства при «малом дворе» наследника Павла. Живой и весёлый камер-юнкер приглянулся наследнику, остро переживавшему нелюбовь царственной матери и пренебрежение «большого двора». Ростопчин своей остроумной беседой помогал рассеять мрачное настроение Павла и вскоре сделался для него необходимым. Сам же Фёдор Васильевич, знавший о недоброжелательном отношении Екатерины II к сыну, был скорее озадачен, чем обрадован этим нежданным фавором. В письме С. Р. Воронцову 8 июля 1792 года он признавался: «В настоящее время оказывается, что я, не знаю, право, по какому случаю, сделался любимцев великого князя. Вы знаете, граф, с какими неприятными последствиями бывают сопряжены слишком явные знаки его благоволения». Ожидаемые «последствия» не преминули вскоре обрушиться на голову удачливого камер-юнкера. Заметив, что его товарищи по службе пренебрегают своими обязанностями при «малом дворе» и часто не являются на дежурства, исполнительный и прямой Ростопчин представил о том рапорт. Разразился скандал. Камер-юнкеры Голицын и Шувалов вызвали Фёдора на дуэль. С присущей ему иронией Ростопчин рассказывал Воронцову в письме от 20 июля 1794 года: «Первый разделся, чтобы драться на шпагах, и не стал драться; другой хотел стреляться насмерть и не принёс пистолетов». Зато императрица, вместо того, чтобы взыскать с нерадивых придворных, предпочла Ростопчина отправить в ссылку в имение его отца Ливны Орловской губернии. Но эта ссылка оказалась одним из самых светлых и безмятежных периодов жизни Фёдора Васильевича. Рядом с ним была его восемнадцатилетняя супруга Екатерина Петровна, на которой он женился несколько месяцев назад и которую обожал и называл «ангелом с неба». С. Р. Воронцову он сообщал из Ливен 26 сентября 1794 года: «Жена моя заменяет мне всё. В ней столько же кротости, сколько и твёрдости. Озабоченная исключительно моим счастьем, она радуется своему пребыванию в таком месте, где может вполне предаться своей наклонности к умственным занятиям. Она весьма сведуща в истории и литературе и владеет искусством рисования в совершенстве». Кроме того, Екатерина увлеклась резьбой по кости. Ростопчин, большой любитель литературы и изящных искусств, был счастлив духовным единением с супругой и мирной гармонией усадебной жизни. Вскоре родился их первенец Сергей.
    В 1796 году внезапно скончалась Екатерина II. Ростопчин в очерке «Последний день жизни императрицы Екатерины II» рассказывал, что Павел, приняв бразды правления, не отпускал его от себя и одному из сановников, нерешившемуся начать доклад при постороннем, сказал прямо: «Вот человек, от которого у меня нет ничего скрытного». Чины и награды посыпались на Ростопчина словно из рога изобилия. Павел назначил его своим генерал-адъютантом; после коронации Ростопчин получил чин генерал-лейтенанта, а через несколько месяцев был пожалован в действительные тайные советники. Его мундир украсили Анненская и Александровская орденские ленты. Сверх того Павел одаривал его имениями и крепостными, а под конец назначил членом совета императора. П. А. Вяземский в «Характеристических заметках и воспоминаниях о графе Ростопчине» рассказывал, как Павел однажды поинтересовался у своего любимца: если его дальние предки в Крымской орде действительно были знатными людьми, то почему на Руси они не носили княжеского титула? Ростопчин отшутился: «А потому, что предок мой переселился в Россию зимой. Именитым татарам-пришельцам летним цари жаловали княжеское достоинство, а зимним – жаловали шубы». Решив восстановить историческую справедливость, Павел сделал Ростопчина графом Российской Империи. Когда же романтически настроенному императору вздумалось осчастливить Россию, взяв под опеку Мальтийский рыцарский орден, Ростопчин был назначен великим канцлером ордена.
    Но при своём импульсивном и откровенном характере Фёдору Васильевичу сложно было удержаться на тех придворных высотах, которых он так быстро достиг. Баварский дипломат Ф.-Г. де Брэ сообщал из России: «…Ростопчин, получивший с самого начала повышение, будет играть очень важную роль». Но вскоре де Брэ проницательно заметил: «Чем далее, тем труднее будет ему удерживать своё положение возле такого вулкана, каков император». Стремясь заставить разнежившихся в «золотой век» Екатерины дворян не на словах, а на деле служить государственному благу и почувствовав их глухое сопротивление, рассерженный Павел прибегал к самым жёстким средствам, забыв всякую меру и осторожность. Де Брэ писал: «Некогда столь блестящий и оживлённый Петербург производит впечатление города, окаменевшего от ужаса. Ежедневно узнают, что тот-то смещён, такой-то арестован, третий выслан, - и всё по неизвестным причинам». Павлу повсюду, даже в собственной семье, чудились измены. Л. А. Ростопчина в «Семейной хронике» сообщала, будто в 1799 году Павел поручил Ростопчину составить рескрипт о заточении императрицы Марии Фёдоровны в Соловецкий монастырь и о признании незаконными двух её последних сыновей. Изумлённый Ростопчин, зная, что гневливый император не потерпит возражений, с поклоном удалился. Но дав Павлу несколько остыть, он вместо чернового проекта послал ему письмо: «Государь! Ваше приказание исполнено, и я занят составлением рокового указа. Буду иметь несчастье представить Вам его завтра. Да не допустит Вас Господь его подписать и дать истории страницу, которая покроет позором Ваше царствование. Бог даровал Вам всё, чтобы пользоваться счастьем и приобщить к нему весь мир, но Вы при жизни создали себе ад и добровольно обрекли себя на него. Я слишком смел, я рискую себя погубить, но я найду утешение в опале, чувствуя себя достойным Ваших милостей и своей чести». Через некоторое время император прислал ему записку: «Вы ужасный человек, но вы правы, пусть больше об этом не будет речи». Но не всегда магия красноречия Ростопчина воздействовала на Павла. Вокруг императора уже плелись нити заговора, и он это чувствовал. Но, к несчастью, свои удары направлял не на тех, кто составлял для него реальную угрозу, а на тех, кто мог бы стать ему поддержкой. Настала очередь и Ростопчина.
    С 1799 по февраль 1801 года он управлял Коллегией иностранных дел. Рыцарь Мальтийского ордена аббат Жоржель так характеризовал Ростопчина в качестве министра иностранных дел: «Его знания уступают его уму, который отличается тонкостью, гибкостью, проницательностью и изворотливостью. Он занял этот пост, ничего не понимая в дипломатии, но его гибкость понравилась Павлу I и заменила ему знания». Аббат отметил ещё один талант Ростопчина: «Этот министр умеет необыкновенно искусно выведывать тайны, - в его положении весьма ценное качество». По рассказу Жоржеля, общительный и умевший блеснуть остроумием Ростопчин в то же время избегал давать личные аудиенции иностранным послам, особенно в сложных политических ситуациях: «Граф Ростопчин, нисколько не обманывавшийся на свой счёт, чувствовал, что несмотря на свой проницательный ум, непринуждённость и обворожительные манеры, он не имеет достаточной глубины и достаточных знаний, чтобы с пользой для дела обсуждать крупные государственные вопросы с людьми, обладавшими большим опытом. Без сомнения, в этом кроется причина его недосягаемости и усвоенный им манеры держать себя, которая позволяет ему избегать всех затруднений, создаваемых его неопытностью в дипломатии». Фёдору Васильевичу приходилось рассчитывать лишь на добросовестность и дружную слаженность работы своих сотрудников. Достигать этого было непросто. Конфликт с графом П. А. Паленом, который умело восстанавливал императора против Ростопчина, окончательно вывел Фёдора Васильевича из себя. В одном из писем 17 февраля 1801 года он с горечью признавался: «Я решился просить Государя об увольнении. Я не в силах долее бороться против каверз и клеветы и оставаться в обществе негодяев, которым я не угоден и которые, видя мою неподкупность, подозревают, и не без основания, что я противодействию их видам». На другой же день он получил отставку и вскоре был выслан из Петербурга. Правда, по рассказу Л. А. Ростопчиной, император опомнился и послал Фёдору Васильевичу эстафету: «Вы мне нужны. Приезжайте скорее. Павел». Но пока гонец разыскал Ростопчина в его подмосковном имении, пока тот добрался до Москвы, во «вторую столицу» пришла уже прозрачно завуалированная весть о скоропостижной кончине императора «от удара». Предлагалось считать его апоплексическим. Но в светских кругах поговаривали, что смертельный удар нанёс монарху тяжёлой табакеркой дин из заговорщиков. А во главе заговора стоял тот самый граф Пален, которого Павел так опрометчиво предпочёл Ростопчину.
    С новым императором у Ростопчина отношения не складывались. Либеральные обещания Александра I, составившие, по словам А. С. Пушкина, «дней Александровых прекрасное начало», Ростопчина не вдохновляли. Он был консервативен в своих взглядах. П. А. Вяземский так характеризовал его: «Монархист в полном значении слова, враг народных собраний и народной власти, вообще враг так называемых либеральных идей». В «якобинстве» Ростопчин подозревал даже В. А. Жуковского и П. А. Вяземского, к М. М. Сперанскому с его реформаторскими проектами относился резко враждебно. Фёдор Васильевич не был склонен к мистике, не терпел масонов и в записке 1811 года уверял великую княгиню Екатерину Павловну, что это общество «столь же достойное презрения, сколь опасное». И в то же время он не порывал искренней дружбы с известным масоном А. Ф. Лабзиным, переписывался и искал личной встречи с просветителем Н. И. Новиковым. Недаром Вяземский замечал: «В графе Ростопчине было несколько Ростопчиных. Подобная разнородность довольно присуща русской натуре».
    Остроумный и темпераментный Ростопчин был душой московских салонов. А. Я. Булгаков, служивший впоследствии под его началом, писал: «Нельзя было не удивляться обширной его памяти, любезности, остроте и особенному дару слова, коим одарён он был от природы». М. А. Дмитриев признавался: «Разговор его был всегда оригинален и занимателен. Это был один из тех умных людей, которые умеют сказать что-нибудь интересное даже и о погоде. Об остроумии его и говорить нечего: оно всем известно…» У Ростопчина была репутация отчаянного русофила. В 1806 году он анонимно выпустил книгу «Плуг и соха», направленную против калужского помещика Д. М. Полторацкого, который пропагандировал английскую систему земледелия и обработку земли плугом.
    Фёдор Васильевич удачно хозяйствовал в своём подмосковном имении Вороново. У него был прекрасный конный завод, на скотном дворе выращивались элитные породы крупного рогатого скота. В 1810 году он сообщал Лабзину, что собирается открыть в Воронове табачную фабрику – «назло французам» - и снабжать Москву доморощенным табаком.
    В 1807 году по Москве разошлась в рукописи, а потом была напечатана и имела огромный успех брошюра Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце», где от лица вымышленного помещика Силы Богатырёва говорилось: «Господи помилуй! Только и видишь, что молодёжь, одетую, обутую по-французски; и словом, и делом и помышлением французскую! Отечество их на Кузнецком мосту, а Царство Небесное – Париж». Высмеивая московские нравы, автор рассказывал: «Завелись филантропы и мизантропы. Филантропы любят людей, а разоряют мужиков, мизантропы от общества убегают в трактиры». Досталось и бальным модам светских дам: «Одеты, как мать наша Ева в раю – сущие вывески торговой бани, либо мясного ряда!». В 1808 году на сцене московского императорского театра шла пьеса Ростопчина «Вести или убитый живой», в которой были такие слова: «Я люблю всё русское, и если бы не был, то желал бы быть русским, ибо ничего лучше и славнее не знаю». В 1809 году в Москву приехал молодой художник О. А. Кипренский, в судьбе которого Ростопчин принял живое участие. Но узнав, что Кипренский хлопочет о заграничной поездке, Фёдор Васильевич 22 декабря 1810 года с неудовольствием писал Лабзину: «Куда наш безрассудный Орест стремится! По его – для приобретения совершенства, а по-моему для обретения погибели». И в то же время управляющими имений самого Ростопчина были итальянец Тончи и швед Брокер, конный завод возглавлял англичанин Андерсон, домашними докторами неизменно были иностранцы, обеды в ростопчинской московском доме готовил повар-бельгиец, а воспитание своих детей Ростопчин без раздумий доверил французу-эмигранту. Противоречия - вполне в духе эпохи и непоследовательного ростопчинского характера. Но, пожалуй, самым ярким контрастом аффектированному русофильству Фёдора Васильевича была его собственная супруга.
    Рядом со своим шумным, говорливым, экспансивным мужем, неизменно овладевавшим вниманием общества, где бы он не появлялся, Екатерина Петровна, молчаливая, скромно одетая, даже в собственном доме казалась незаметной служанкой. На портрете, сделанном Кипренским, Екатерина Петровна предстаёт женщиной-загадкой. Она одета в своё скромное повседневное платье, волосы скрыты чепцом. Всё внимание художник сосредоточил на её больших тёмных глазах, взгляд которых обращён словно внутрь себя. В этом взгляде удивительным образом сочетаются женская хрупкость, душевная уязвимость и тайная сила, свойственная фанатикам. Кипренский, сам того не ведая, предсказал в этом портрете многое, что в будущем определит скрытую для посторонних драму, разыгравшуюся в семье Ростопчиных.
    Ростопчин не верил долговечности Тильзитского мира. Он писал Лабзину 12 июня 1811 года: «Лето пропадёт, а осенью он явится на Север бичём Господнем и станет хлестать нещадно. Россия ему важней Гишпании Его политика – разорять и покорять, и война есть его престол». Фёдор Васильевич ошибся на год: наполеоновские войска вторглись в Россию летом 1812 года. Незадолго перед этим в конце мая Александр I назначил Ростопчина генерал-губернатором Москвы, написав ему: «Я рассчитываю на вас и верю, что вы оправдаете моё доверие». Ростопчин развил бурную деятельность, начав с самых неожиданных мер. Прежде всего он позаботился о нравственности москвичей, предписав все трактиры и рестораны очистить от распутных женщин и запирать в десять часов вечера. Потом проехал по лавкам, проверяя точность весов и мер и нагнав страху на московское купечество. Наказал квартального надзирателя, уличённого в вымогательстве. А заодно для острастки устроил разнос всей полиции, о чём сам рассказывал: «Я объявил полицейским чинам, которых было до 300, что я ничего им не спущу и чтобы они не думали скрывать от меня свои плутни». Он сам ежедневно принимал просителей, тут же разбирал их дела и выносил резолюции. А потом озабоченно сновал по Москве, распекая, грозя, обещая, воодушевляя… (См. Маслов А. Забытый приказ графа Фёдора Ростопчина // Московский журнал, 1992, №9. С. 14).
    После вялого губернаторства старого и больного И. В. Гудовича неслыханная энергия Фёдора Васильевича поразила москвичей. Кроме того он был человеком предельной честности, не терпел лести и угодничества, к нему нельзя было подступиться с подарком. М. А. Волкова, не склонная вначале симпатизировать Ростопчину, вскоре писала знакомой: «Ростопчин отлично действует, за это я его полюбила более, чем ты когда-либо любила его». Но самым необычайным было то, что генерал-губернатор снизошёл до объяснений с обывателями посредством афишек. В них представитель власти заговорил неожиданно ухарским, скоморошьим языком, которым приводили в восторг толпу балаганные «деды» на масленичных гуляньях. Первая афишка повествовала о бравом мещанине Корнюшке Чигирине, который укорял французского императора: «Полно тебе фиглярить; вить солдаты-то твои карлики да щегольки: ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну где им русское житьё-бытьё вынести? От капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят». М. А. Дмитриев писал по поводу ростопчинских афишек: «Это тоже мастерская, неподражаемая вещь в своём роде! Никогда ещё лицо правительственное не говорило таким языком к народу!».
    По мере того как французы продвигались к Москве, деятельность Ростопчина становилась всё лихорадочней, а тон афишек всё бодрей. «Слава Богу! – говорилось в одной из них. – Всё у нас в Москве хорошо и спокойно. Хлеб не дорожает и мясо дешевеет». И в то же время он эвакуировал в спешном порядке московские архивы, ценности, церковные святыни, собирал ополчение. А заодно принялся выдворять из Москвы всех жителей иностранного происхождения. В письме П. А. Толстому 4 августа 1812 года он сообщал: «Вооружения идут своим порядком, а у меня также всё спокойно, как и при вас; только я принужден был начать сечь французов». И начал со своего собственного повара, которого высек публично, обвинив в шпионаже. На самом же деле бедняга был виновен лишь в том, что случайно упомянул в кухне имя Наполеона. В глубине души генерал-губернатор отлично сознавал, что многие его действия были рассчитанными на публику дешёвыми эффектами. Состоятельные москвичи не верили в его спасительность и дружно покидали обречённый город. Но простонародье, которому деться было некуда, утешалось, видя в эксцентричных губернаторских мерах залог неустанной заботы властей о безопасности Москвы. Недаром Ростопчин в письме М. С. Воронцову от 28 апреля 1813 года вспоминал: «Могу вас уверить, что Магомет был менее любим и уважаем, нежели я в течение августа месяца, и всё достигалось словами, отчасти шарлатанством…»
    Самым большим шарлатанством была работа над новым «секретным оружием» - флотилией воздушных шаров, которые должны были во время боя поднять солдат для массированного обстрела противника с воздуха. Азартный и увлекающийся Ростопчин сумел и императора зажечь этой химерической идеей. Он писал 30 июня 1812 года Александру I о своих отношениях с изготовителем шара Ф. Леппихом: «Я подружился с Леппихом, который меня тоже полюбил; а машину его люблю, как собственное дитя». И хотя царь просил соблюдать строжайшую тайну, Ростопчин не удержался, чтобы не похвастаться в афишке: «Здесь мне поручено от Государя было сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру, и против ветра; а что от него будет, узнаете и порадуйтесь». Но на испытаниях пробный шар едва поднял двух человек и оказался почти неуправляем. В гневе Ростопчин отписал царю, что «Леппих – сумасшедший шарлатан». А в это время Наполеон уже был под Москвой.
    Назначенный главнокомандующим М. И. Кутузов, готовясь оборонять Москву, требовал от Ростопчина срочной присылки шанцевого инструмента (топоров, лопат и т. д.), а также подвод для транспортировки боеприпасов и раненых. Но губернатор на деле оказался не так расторопен, как на словах, и постоянно запаздывал. Обоз с лопатами, который ожидал Кутузов накануне Бородина, прибыл в самый день сражения, а подводы для раненых оказались в распоряжении фельдмаршала через два дня после боя. Кутузову приходилось рассчитывать лишь на собственные силы. И тем не менее после Бородина он намеревался оборонять Москву до последней возможности, о чём писал и царю, и Ростопчину. Он не знал, что все последние возможности были уже исчерпаны. Под самой Москвой 30 августа Кутузов получил послание Александра I: царь не позволил ему использовать собранные резервные полки, которые прикрывали путь на Петербург, и для пополнения истаявшего в Бородинской битве войска счёл достаточным обещанное Ростопчиным ополчение в количестве 80 тысяч человек. Но выяснилось, что московский губернатор, отправив ещё к Бородину 25822 человека, более ничем не располагал. Зато он в афишке обнадёжил москвичей: «…светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть на улицах её драться». И призывал жителей вооружиться и быть готовыми вместе с армией защищать свой город. А 31 августа москвичи читали последнюю афишку: «Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев. Станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к чёрту отправлять. Я приеду назад к обеду, и примемся за дело, доделаем и злодеев отделаем». 1 сентября он действительно явился в Фили, покрутился возле избы, где шли жаркие дебаты о судьбе Москвы, и повернул назад. Здесь пылкое красноречие Ростопчина было неуместным. Военные потребовали бы от него точного отчёта о наличии транспортных средств, боеприпасов, лошадей, о количестве ополченцев. Губернатору нечего было им ответить.
    На другой день русские войска начали отступать за Москву. За ними потянулись все, кто имел возможность уехать. В числе последних покидал город Ростопчин. В «Заметках о 1812 годе» он писал: «У заставы мне не легко было пройти, благодаря громадному числу повозок и войск, стремившихся выйти из города. В то самое мгновение, как я оказался по ту сторону заставы, в Кремле были произведены три пушечных выстрела, чтобы разогнать собравшуюся там чернь. Эти выстрелы были знаком занятия столицы неприятелем и известили меня, что я уже более не глава её. Я повернул коня и почтительно поклонился первопрестольному русскому граду». С уверенностью Ростопчин подводил итоги своего губернаторства: «Я исполнил свой долг, совесть моя молчала, моё поведение было безукоризненно, ничего не тяготело на душе моей». Его не смущало, что та чернь, которую расстреливали французы в Кремле, собралась защищать московскую святыню, вдохновлённая его призывами.
    Отступая с войсками, Ростопчин сам сжёг свой великолепный дом в Воронове, чтобы там не мог поживиться неприятель. И, достигнув Владимира, от всех переживаний слёг в жестокой горячке. А между тем измена подстерегала его в собственной семье. В Воронове жил доктор-англичанин, атеист по убеждениям. Екатерина Петровна, тоже равнодушная в молодости к религии, любила с ним беседовать. Однажды доктор неудачно упал с лошади и, умирая, успел сказать Екатерине Петровне, что прозрел и уверился в существовании Божием, но слишком поздно, поэтому его душе не будет прощения. Это произвело на Ростопчину огромное впечатление. Её внучка Лидия Андреевна писала: «В ночь, последовавшую за его смертью, у графини было видение. Рассказывают, будто ей явился доктор, окружённый адским пламенем Утром её нашли в обморке, лежавшей на полу. Придя в себя, она обнаружила признаки сильного нервного расстройства и, к общему удивлению, отправилась в церковь в конце парка. Домой она вернулась смущённая и разочарованная…» Она плохо владела русским языком, а церковнославянский был ей вовсе чужд. Графиня ничего не поняла в православном богослужении, не могла уразуметь слова молитв и предпочла искать Бога с помощью иезуитов-католиков. Около 1810 года она негласно приняла католичество. Аббат Сюрюг, служивший при церкви святого Людовика, расположенный возле дома Ростопчиных на Лубянке, сообщал знакомому: «Несмотря на моё строгое запрещение и все мои убеждения, она открыла тайну мужу. Можете себе представить, как он принял подобное признание. Он ей сказал: «Ты совершила бесчестный поступок». Чтобы избежать публичного скандала и не повредить репутации мужа, Екатерина Петровна приглашала аббата в те дни, когда у них собрались гости. Под видом светской беседы она прогуливалась с ним по обширным анфиладам комнат, улучала момент для исповеди и причастия, а потом возвращалась к гостям, продолжая играть роль радушной хозяйки дома.
    Гроза 1812 года на время вернула прежнее согласие в ростопчинскую семью, сплотив всех общими переживаниями. Захваченный патриотическим порывом, всколыхнувшим всё русское общество, семнадцатилетний сын Ростопчина Сергей уходит в армию, став адъютантом Барклая-де-Толли. Он сразу возмужал и стал серьёзней. Император писал 24 мая 1812 года Ростопчину: «Я видел сегодня вашего сына; он красивый молодой человек и по-видимому обещает быть хорошим слугою государства». В Бородинском сражении Сергей получил сильную контузию. Отец, встретившийся с ним в ставке Кутузова, сообщал Екатерине Петровне, заблаговременно уехавший в Ярославль: «Друг мой, это достойный молодой человек. Он вовсе не таков, каким мы его считали». Видя вокруг разрушения, страдания, гибель, Ростопчин признавался жене: «Моё счастье в тебе и в наших детях». В письмах этого времени он адресует Екатерине Петровне самые нежные, самые трогательные обращения, называет её «достойнейшей из матерей и благороднейшей женщиной в мире». Как только французы начали отступление, Ростопчин вернулся в Москву и 1 ноября 1812 года писал жене: «Возвращайся в разрушенный город, в ограбленный дом, к обожающему тебя и уважающему тебя превыше всякого выражения мужу». Ей в то время было уже 35 лет, и она родила шестерых детей, двое из которых умерли в младенчестве. В 1813 году родился последний сын Андрей.
    Губернаторствовать в городе, превращённом в сплошное пепелище, наполненном отчаянно бедствующими, молящими о помощи жителяи, было мучительно. Для восстановления Москвы требовались большие средства. А правительство, упивавшееся победой над Наполеоном, менее всего способно было думать о своём разорённом народе. Возмущённый Ростопчин 26 января 1813 года писал Воронцовым: «Что народу памятник из пушек и храм Христа Спасителя? До сего времени у меня нет ни копейки для бедных, и если бы не остатки чрезвычайных сумм и мои собственные деньги, верных пять тысяч человек умерло бы от голода и нищеты. Кутузов сказал великую и скромную истину: «Государь, Бог велик». Но никто не знает, входит ли в его намерение спасение России во второй раз». Фёдор Васильевич признавался: «Я рассчитываю оставить почётное место, которое занимаю, ибо я устал от равнодушия правительства к городу, который был убежищем для его государей». В августе 1814 года Ростопчин отправился в Петербург, чтобы подать прошение об отставке. Царь удостоил его милостивой аудиенции, но удерживать не стал. Однако, чтобы сгладить впечатление, похвалил Сергея, служившего в Твери при дворе великой княгини Екатерины Павловны: «Он хладнокровен и истинно храбр, он очень умён, и вообще это выдающийся человек». Правда, Ростопчина назначили членом Государственного совета. Но эта должность была почётной формальностью, его присутствия на заседаниях не требовали; предполагалось, что он останется жить в Москве.
    Ростопчин решил посвятить себя семье и отправился вместе с детьми в заграничное путешествие. Где бы Фёдор Васильевич ни появлялся, он неизменно привлекал к себе всеобщее внимание. Короли Пруссии, Англии и Франции принимали его с подчёркнутым уважением. А его приезд в Париж произвёл фурор. В своё время Наполеон уверял, что московский губернатор сам зажёг подвластный ему город. В послании Наполеона Александру I, отправленном 22 сентября 1812 года, говорилось: «Прекрасная, великолепная Москва уже не существует. Ростопчин её сжёг». И хотя в Париже Ростопчин издал брошюру «Правда о пожаре Москвы», в которой категорически открещивался от лавров Герострата, европейцы не очень-то этому верили. Репутация «неистового варвара» в глазах парижан придавала и без того колоритной личности Ростопчина особую привлекательность. Ростопчин рассказывал: «Я пользовался здесь успехом, какого не имел ни один иностранец. Я внушал интерес, какой вызывает слон или морское чудовище».
    Но как раз в это послевоенное время уютный мир семьи, которым Ростопчин так дорожил, начал трещать по всем швам. В 1819 году вышли замуж две старшие дочери графа: Наталья за Д. В. Нарышкина, Софья за графа Е. Сегюра. Причём тогда и выяснилось, что Софью мать успела сделать ревностной католичкой. Именно поэтому она связала свою судьбу с иностранцем и навек распростилась с родной землёй. Сергей, хоть и подавал большие надежды, но карьеры не сделал, ушёл в отставку и, попав за границу, ударился в такой разгул, что у отца совсем опустились руки. Сначала он пытался увещевать сына и терпеливо платил его бесконечные долги, но наконец разозлился и лишил Сергея материальной поддержки. Тот вскоре оказался в парижской долговой тюрьме. Отец не хотел даже имени его слышать. В Москве начали поговаривать, что молодой граф в отчаянии покончил с собой. А. Я. Булгаков 10 ноября 1821 года писал своему брату: «И здесь, брат, носятся давно слухи, что сын графа Ростопчина восприял кончину Иуды. Жаль, что этот молодой человек испортился, но он до того довёл себя, что ежели подлинно умрёт, жалеть о нём никто не будет, да и не должно». Но вскоре Булгаков узнал наверняка: «Ну, сударь, о Ростопчине всё неправда Блудный сын, напротив того, покаялся, признался, что должен в Париже 95 тысяч франков; отец платит за него и выручает из Сент-Пелажи. Я не думаю, что он исправится двухлетним заключением и, верно, пустится на новые проказы». Прогноз Булгакова оправдался: 1 августа 1822 года он сообщал брату, что Сергей, «живший после Сент-Пелажи в Ницце, и там наделал долги и шалости». Потерявший терпение отец окончательно порвал отношения с Сергеем и чуть не проклял его.
    Когда в 1823 году Ростопчин вернулся в Россию, оказалось, что за период долгого отсутствия москвичи не забыли его, даже наоборот. Они устроили ему демонстративно помпезную встречу. Булгаков в письме 18 сентября 1823 года сообщал, что на следующее утро после приезда Ростопчина на поклон к нему явились сам губернатор, полицмейстеры, «почти весь Сенат и все знакомые». Не успел граф выйти из дома, как «мужик один, ему незнакомый, подошёл к нему и стал целовать у него руки, говоря: «Батюшка, ты опять с нами! Слава Богу, что ты воротился; только стар стал!» По возвращении Ростопчин сразу же попросил уволить его от мифической должности члена Государственного совета и под своим литографированным портретом, сделанным Кипренским, написал: «Без дела и без скуки Сижу, поджавши руки». Теперь единственной его отрадой была младшая дочь, семнадцатилетняя Лиза, отличавшаяся удивительной красотой, умом и добротой. Ростопчин в ней души не чаял. Булгаков 21 сентября 1823 года писал брату: «Он для утешения Лизы своей хочет давать балы всякую неделю». Ростопчин не подозревал, что его любимица была уже обречена. Случайная простуда, сначала не вызывавшая у домашних особых беспокойств, перешла в скоротечную чахотку, и в марте 1824 года Лиза скончалась. Горе Ростопчина было беспредельным. Булгаков сообщал: «Он душу раздирает, скитается, как тень, счастье, что много плачет». Знакомые опасались за его рассудок. Супруга же вместо поддержки и участия нанесла новый удар. Зная о приближении кончины дочери, ночью она убедила мужа уйти к себе отдохнуть, уверив, что Лизе лучше. И тут же послала за католическим священником. Впоследствии Л. А. Ростопчиной прислуга поведала, что мать пыталась насильно приобщить Лизу к католичеству и вложить в её губы принесённое аббатом причастие: «Последним усилием Лиза вырвалась, выплюнула причастие с потоком крови и упала мёртвой». Зато утром Екатерина Петровна объявила мужу, что дочь следует отпевать по католическому обряду. А сестре, разделявшей её религиозные воззрения, послала записку: «Сестра! Поздравь меня. Лиза умерла, но она умерла католичкой». Ростопчин резонно заявил, что накануне смерти дочь при нём исповедовалась и соборовалась как православная, не проявляя желания переменить веру. Каждый из супругов послал за священником. Представители православной и католической церкви, столкнувшись у гроба Лизы, повели себя достойно: отказались от выяснения отношений и молча удалились. В дело вмешался сам митрополит Филарет, распорядившийся похоронить Лизу по православному обряду.
    Жизнь в опустевшем доме, рядом с сумасбродной супругой, видевший в муже «еретика», потеряла для Ростопчина всякий смысл. Недаром в своём очерке «Жизнь Ростопчина, списанная с натуры в десять минут», он признавался: «Мне были противны набожные женщины с молитвой на языке и интригой в уме». К тому же назрел серьёзный конфликт в его отношении с вороновскими мужиками. Во время Отечественной войны Ростопчин восхищался самоотверженностью крестьян-партизан и писал Воронцовым: «Вот это герои! Позавидуем им и похвалимся, что мы их соотечественники». Но как только «герои» вернулись к сохе, крепостнические интересы возобладали над патриотическими сантиментами. И вновь приступивший к обязанностям губернатора Ростопчин первым делом распространил по окрестным селениям воззвание, угрожающее скорой расправой тому, кто выйдет из повиновения господам или покусится на оставленное без присмотра барское добро: «По возвращении моём в Москву узнал я, что вы, недовольны быв тем, что ездили и таскали, что попалось, на пепелище, ещё вздумали грабить дома господ своих по деревням и выходить из послушания. Уже многих зачинщиков привезли сюда». Весной 1824 года «смута» поднялась в его собственном имении. Булгаков 30 мая писал брату, что из Воронова пришли 25 мужиков, требуя, чтобы Ростопчин перевёл их с барщины на оброк: «Граф их прогнал, дав слово, что покуда он жив, они на оброке не будут и что ежели не уймутся, то сошлёт их на поселение». Тогда все крестьяне дружно отказались от работ. Граф обратился к губернатору, и тот усмирил «бунтовщиков».
    В конце 1825 года Ростопчин тяжело заболел. В это время случилось странное происшествие. С надписи над графскими воротами, обозначавшей золочёными литерами, чей это дом, упала начальная буква имени Ростопчина – Ф. Наняли мастера, чтобы заменить букву, но тот, едва взявшись за дело скоропостижно скончался. Фёдор Васильевич увидел в этом недоброе предзнаменование. Причастившись и соборовавшись 27 декабря, он раздал своим друзьям памятные подарки, подписал слугам вольную, «весь дом наградил царски», по свидетельству Булгакова, и просил священника похоронить его возле Лизы, просто, без пышных церемоний и многолюдной толпы. Но его мощный организм сопротивлялся ещё более двадцати дней. Фёдор Васильевич скончался 18 января 1826 года. В последние минуты рядом с ним были друзья, но Екатерина Петровна закрылась у себя, сославшись на головную боль. В похоронах мужа она не участвовала. Булгаков писал брату: «Графиня не выходила не только в церковь (она католичка), но даже в доме, к молитве, когда тело навсегда оставляло земное жилище своё. А в письме 29 января признавался: «Бедный граф был совершенный мученик этой капризницы». Ростопчин, перед смертью простивший даже Сергея и позаботившийся о его обеспечении, в завещании лишил жену всего, оставив ей только Вороново. Своего малолетнего сына Андрея он распорядился передать опекунам. Царь сам занялся судьбой мальчика, поместив его в Пажеский корпус.
    Зато сбылись чаяния вороновских мужиков: графиня сразу же отпустила их на оброк. Однако и тут Ростопчина вместо благодарности умудрилась снискать неприязнь крестьян. Она так допекла их назиданиями о спасительности истинной католической веры, а управляющий так досаждал господскими работами в дни религиозных праздников, не почитавшихся католической церковью, что результатом стали доносы московскому генерал-прокурору и митрополиту Филарету. Следствие выяснило, что в одном из павильонов вороновского парка был устроен католический храм, в котором служил живший у графини аббат. Кроме того, у неё был пансион для двенадцати дворянских девочек-сирот, которых она сделала католичками. Но Синод предпочёл замять готовый разразиться скандал. С. М. Загоскин видел Екатерину Петровну, когда ей пошёл девятый десяток и она доживала свои дни в доме женатого сына Андрея. Загоскин рассказывал, что она «была высокого роста, крепкого телосложения и отличалась грубыми, неприятными чертами лица и огромными выпуклыми глазами. Она одевалась по моде 20-х годов, но ходила не иначе, как в чёрном платье и валенных туфлях. Тёмные волосы её, почти без седины, были обстрижены, всклокочены и щетинисты, а уши огромного размера Почти не выходя из дома, она в течении дня развлекалась двумя ручными попугаями, которых носила на пальцах, сталкивая их лбами и потешаясь неистовыми их криками». Загоскин заключал: «Такой дикой, неприветливой старой дамы я никогда и нигде более не встречал». И какой контраст составляла она своему мужу, которому москвичи великодушно прощали все его ошибки, заблуждения и фанфаронство ради его открытого нрава, общительности и весёлого остроумия.
    Ростопчин сам не скрывал, что он был соткан из противоречий: «Я был упрям, как лошак, капризен, как кокетка, весел, как дитя, ленив, как сурок, деятелен, как Бонапарте; но всё это когда и как мне вздумается ».
    А ещё он оставил стихотворную автобиографию, в которой так подводил итоги своей жизни:

    Ростом велик,
    Лицом калмык,
    Плешив,
    Не спесив,
    Сердцем прям,
    Умом упрям,
    На деле молодец.
    Но смерть – мах!
    Я стал прах,
    Вот и конец!

    Л. Н. Толстой в романе «Война и мир» нарисовал облик «московского властелина», не пожалев едкой иронии. П. А. Вяземский в «Воспоминаниях о 1812 годе» полемизировал с Толстым, стараясь реабилитировать Ростопчина. Как бы то ни было, Фёдор Васильевич вписал свою страницу в историю Москвы, и без его яркой, колоритной фигуры уже невозможно представить прошлое этого города.

    Архив кн. Воронцова . Кн. 8. М., 1876.
    Бескровный Л. Г. Отечественная война 1812 года. М., 1962.
    Брокер А. Ф . Биография гр. Ф. В. Ростопчина // Русская старина, 1893, №1.
    Вести из России в Англию (Письма Ф. В. Ростопчина С. Р. Воронцову) // Русский архив, 1876, кн. 1.
    Вяземский П. А. Характеристические заметки и воспоминания о графе Ф. В. Ростопчине // Русский архив, 1877, кн. 2.
    Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869.
    Загоскин С. М. Воспоминания // Исторический вестник, 1900, №7.
    Из писем и записок А. Я. Булгакова // Русский архив, 1900, кн. 2; 1901, кн. 1-2.
    Петербург в конце 18 и в начале 19 века (по бумагам Ф. Г. де Брэ) // Русская старина, 1901, №3.
    Письма Ф. В. Ростопчина // Русский архив, 1901, кн. 2.
    Письма Ф. В. Ростопчина к А. Ф. Лабзину // Русская старина, 1913, №2.
    Письма Ф. В. Ростопчина к М. С. Воронцову и его отцу // Русский архив, 1908, кн. 2.
    Путешествие в Петербург аббата Жоржеля в царствования императора Павла I. М., 1913.
    Рассказы бабушки (Е. П. Яньковой), собранные её внуком Д. Благово . М., 1989.
    Ростопчина Л. А. Правда о моей бабушке // Исторический вестник, 1904, №1-3.
    Ростопчина Л. А. Семейная хроника. М., б/г.
    Русские мемуары 1800-1825 годов. М., 1989.
    Свербеев Д. Н. Заметка о смерти Верещагина // Русский архив, 1870, вып. 2.
    Частные письма 1812 года (От М. А. Волковой к В. И. Ланской) // Русский архив, 1872, кн. 3.

    Публикуется по:

  • И. В. Грачева. Судьба «Московского властелина». «Московский журнал», 1997 г., №2, стр. 2-10.

    МОГИЛА

    Генерал от инфантерии граф Фёдор Васильевич Ростопчин скончался 18 января 1826 года в Москве.
    Погребён на Пятницком кладбище в городе Москва . Могила находится в семейной усыпальнице Ростопчиных на втором участке, справа от часовни Симеона Персидского. Усыпальница имеет металлическую ограду с крышей и хорошо заметна в этой части кладбища.
    Усыпальница Ростопчиных была повреждена в годы лихолетья. Надгробие самого графа Фёдора Васильевича было восстановлено в конце XX века. На сегодняшний момент в усыпальнице сохранились надгробия следующих представителей этого рода:

  • граф Сергей Фёдорович Ростопчин (1793-1836), штабс-ротмистр, сын генерал-губернатора.

    • Война началась, или Афиши графа Ростопчина

    Растопчин афишкою клич кликнул, но никто не бывал на Поклонную гору для защиты Москвы

    (Из дневника Д.М. Волконского)

    22 июня 1812 года в «Московских Ведомостях» за № 50 москвичи прочитали высочайший рескрипт на имя председателя Государственного Совета, генерал-фельдмаршала, графа Николая Ивановича Салтыкова. Этим посланием государь Александр I уведомил своих соотечественников, что французские войска вошли в пределы Российской Империи и что французам объявлена война:

    «Граф Николай Иванович!

    Французские войска вошли в пределы НАШЕЙ Империи. Самое вероломное нападение было возмездием за строгое наблюдение союза. Я для сохранения мира истощил все средства, совместные с достоинством Престола и пользою МОЕГО народа. Все старания МОИ были безуспешны. Император Наполеон в уме своем положил твердо разорить Россию. Предложения самые умеренные остались без ответа. Внезапное нападение открыло явным образом лживость подтверждаемых в недавнем еще времени миролюбивых обещаний.

    И потому не остается МНЕ иного, как поднять оружие и употребить все врученные МНЕ Провидением способы к отражению силы силою. Я надеюсь на усердие МОЕГО народа и храбрость войск МОИХ. Будучи в недрах домов своих угрожаемы, они защитят их с свойственною им твердостью и мужеством. Провидение благословит праведное НАШЕ дело. Оборона Отечества, сохранение независимости и чести народной принудило НАС препоясаться на брань. Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве МОЕМ. Пребываю вам благосклонный. Вильна, Июня 13-го 1812 года».

    В дальнейшем газеты регулярно печатали сводки с фронта, «Известия из главной квартиры», приносящие нелицеприятные вести о том, что «Великая армия» Наполеона, перешедшая Неман 12 июня 1812 года, все ближе продвигалась к Москве. И одного лишь сбора средств московским дворянством и купечеством на помощь армии было уже недостаточно. Ростопчин решает, что наиболее важным делом для него является распространение среди населения уверенности в том, что положение на фронте не так критично, что француз к Москве не подойдет: «Я чувствовал потребность действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества.

    Переправа наполеоновской армии через Неман в 1812 году .

    Литография с оригинала Л.С. Марен-Лавиня. 1822–1826 гг.

    С этой-то поры я начал обнародовать афиши, чтобы держать город в курсе событий и военных действий.

    Я прекратил выпуск ежедневно появлявшихся рассказов и картинок, где французов изображали какими-то карликами, оборванными, дурно вооруженными и позволяющими женщинам и детям убивать себя». Ну что же, адекватная оценка противника – факт отрадный, если он сопровождается и другими мерами, способствующими отражению столь великой опасности, как покорение Москвы.

    До нашего времени дошло два десятка афиш или, как они официально именовались, «Дружеские послания главнокомандующего в Москве к жителям ее». Они выходили почти каждый день, начиная с 1 июля по 31 августа 1812 года, а затем с сентября по декабрь того же года. Вот первая афиша:

    «Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал, что будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и, разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дома, заговорил под орлом так: «Как! К нам? Милости просим, хоть на святки, хоть и на масляницу: да и тут жгутами девки так припопонят, что спина вздуется горой. Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь! Сидитко лучше дома да играй в жмурки либо в гулючки. Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики да щегольни; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят; право, так, все беда: у ворот замерзнуть, на дворе околевать, в сенях зазябать, в избе задыхаться, на печи обжигаться. Да что и говорить! Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову положить. Карл-то шведский пожилистей тебя был, да и чистой царской крови, да уходился под Полтавой, ушел без возврату. Да и при тебе будущих-то мало будет. Побойчей французов твоих были поляки, татары и шведы, да и тех старики наши так откачали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости. Ну, и твоей силе быть в могиле. Да знаешь ли, что такое наша матушка Москва? Вить это не город, а царство. У тебя дома-то слепой да хромой, старухи да ребятишки остались, а на немцах не выедешь: они тебя с маху сами оседлают. А на Руси што, знаешь ли ты, забубенная голова? Выведено 600 000, да забритых 300 000, да старых рекрутов 200 000. А все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные. Да коли понадобится, скажи нам батюшка Александр Павлович: «Сила христианская, выходи!»– и высыпет бессчетная, и свету Божьяго не увидишь! Ну, передних бей, пожалуй: тебе это по сердцу; зато остальные-то тебя доконают на веки веков. Ну, как же тебе к нам забраться? Не токмо что Ивана Великаго, да и Поклонной во сне не увидишь. Белорусцев возьмем да тебя в Польше и погребем. Ну, поминай как звали! По сему и прочее разумевай, не наступай, не начинай, а направо кругом домой ступай и знай из роду в род, каков русский народ!» Потом Чихирин пошел бодро и запел: «Во поле береза стояла», а народ, смотря на него, говорил: «Откуда берется? А что говорит дело, то уж дело?» 1 июля 1812 года.

    Афиша эта больше похожа на рассказик в былинном стиле, рассчитанный на те слои населения, которые с трудом могли ее прочитать, а потому способны были лишь слушать, собравшись кучками на московских перекрестках. Таким способом московский генерал-губернатор «успокаивал» народ, одновременно завоевывая дешевый авторитет в бедных слоях населения. Следующая порция «успокоительного лекарства» от Ростопчина относится к 9 августа 1812 года:

    «Слава Богу, все у нас в Москве хорошо и спокойно! Хлеб не дорожает, и мясо дешевеет. Однако всем хочется, чтоб злодея побить, и то будет. Станем Богу молиться да воинов снаряжать, да в армию их отправлять. А за нас пред Богом заступники: Божия Матерь и московские чудотворцы; пред светом – милосердный государь наш Александр Павлович, а пред супостаты – христолюбивое воинство; а чтоб скорее дело решить: государю угодить, Россию одолжить и Наполеону насолить, то должно иметь послушание, усердие и веру к словам начальников, и они рады с вами и жить, и умереть. Когда дело делать, я с вами; на войну идти, перед вами; а отдыхать, за вами. Не бойтесь ничего: нашла туча, да мы ее отдуем; все перемелется, мука будет; а берегитесь одного: пьяниц да дураков; они, распустя уши, шатаются, да и другим в уши врасплох надувают. Иной вздумает, что Наполеон за добром идет, а его дело кожу драть; обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим – золотые горы, народу – свободу; а всех ловит за виски, да в тиски и пошлет на смерть: убьют либо там, либо тут. И для сего и прошу: если кто из наших или из чужих станет его выхвалять и сулить и то и другое, то, какой бы он ни был, за хохол да на съезжую! Тот, кто возьмет, тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу; мне на то и власть дана; и государь изволил приказать беречь матушку Москву; а кому ж беречь мать, как не деткам! Ей-Богу, братцы, государь на вас, как на Кремль, надеется, а я за вас присягнуть готов! Не введите в слово. А я верный слуга царский, русский барин и православный христианин. Вот моя и молитва: «Господи, Царю Небесный! Продли дни благочестиваго земного царя нашего! Продли благодать Твою на православную Россию, продли мужество христолюбиваго воинства, продли верность и любовь к отечеству православнаго русскаго народа! Направь стопы воинов на гибель врагов, просвети и укрепи их силою Животворящаго Креста, чело их охраняюща и сим знамением победиша».

    Назвав французских солдат карликами, Ростопчин вновь дал обывателям повод для невероятных слухов; один из москвичей писал: «Слышавши, что пленные неприятели находятся за Дорогомиловской заставой, мне хотелось удостовериться, действительно ли, как носились слухи, что неприятельские солдаты не походят на людей, но на страшных чудовищ? Недалеко от села Филей находилось сборище народа, в виде кочующего цыганского табора, состоящее из двухсот пленных неприятелей разных племен, наречий, состояний, окруженное конвоем из ратников с короткими пиками и несколькими на лошадях казаками. Мундиры на пленниках были разноформенные; некоторые из них были ранены и имели повязки на разных частях тела; они, издали завидев приближавшихся к их стану любопытных зрителей, показывая руками на небо и на желудок, кричали: «Русь! Хлиба!» Одни из них, свернувшись в клубок, спали на траве, другие чинили платье, третьи жарили картофель на разложенном огне; но были и такие, которые, со злобою косясь на зрителей, что-то себе под нос ворчали. Русские со свойственным им добродушием и христианскою любовью к ближнему, исполняя Евангельские заповеди – «за зло плати добром врагу твоему, алчущего накорми, жаждущего напои, нагого одень», – раздавали пленным хлеб и деньги.

    В близком расстоянии от пленных, в обширной крестьянской избе помещалось человек до тридцати штаб– и обер-офицеров неприятельской армии; здесь царствовало веселье, сопровождаемое разными оргиями: одни пили из бутылок разные заморские вина, шумели между собою и во все горло хохотали, другие играли в карты, кричали и спорили; некоторые, под игравшую флейту, выплясывали французскую кадриль; прочие, ходя, сидя, лежа курили трубки, сигары или распевали, каждый на свой лад, разноязычные песни.

    Русские, смотря на иностранное удальство, говорили: «Каков заморский народ! Не унывают и знать не хотят о плене; как званые гости на пир пожаловали, пляшут себе и веселятся. Недаром ходит молва в народе: «Хоть за морем есть нечего, да жить весело».

    А тем временем Наполеон все ближе приближался к Москве, и те самые заморские гости, что и в плену веселятся, обещали устроить москвичам отнюдь не радостную жизнь. Об этом в афише ни слова. Но ведь московское дворянство узнавало о положении на фронте не по рассказам графа: все, кому было куда выехать и, главное, на чем, активно собирали вещи и выезжали из Первопрестольной.

    Выезд из Москвы стал следствием все сильнее проявлявшегося у населения того самого «скрытого чувства патриотизма», о котором пишет Лев Толстой в романе «Война и мир». Оставление жителями Москвы, вопреки уговорам московского градоначальника, по убеждению Толстого, произошло вследствие этого «скрытого патриотизма», присущего различным слоям русского общества и заставившего людей выезжать с тем, что они могли с собой захватить, бросая свои дома и имущество. Покидали первопрестольную потому, что для «русских людей не могло быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего». И благодаря тому, что жители покинули Москву, «совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшею славою русского народа».

    «Скрытое чувство патриотизма» Лев Толстой противопоставил высокопарным речам и шумливым афишам Ростопчина, ставшим для писателя олицетворением крикливого и показного патриотизма.


    Жизнь в Москве переменилась, – писал Александр Пушкин в «Рославлеве»: «Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни».

    Итак, написание простонародных листков или афиш – одно из тех дел, которыми активный градоначальник запомнился москвичам и вошел в историю. Слишком необычно это было – начальник Москвы лично занимался их написанием, развивая свой литературный дар.

    Петр Вяземский вспоминал: «Так называемые «афиши» графа Ростопчина были новым и довольно знаменательным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе. Знакомый нам «Сила Андреевич» 1807 года ныне повышен чином. В 1812 году он уже не частно и не с Красного крыльца, а словом властным и воеводским разглашает свои Мысли вслух из своего генерал-губернаторского дома, на Лубянке».

    Сам Ростопчин сетовал, что в это время он совершенно выбился из сил: «Столько было дел, что не доставало времени сделаться больным, и я не понимаю, как мог я перенести столько трудов. От взятия Смоленска до моего выезда из Москвы, то есть, в продолжение двадцати трех дней я не спал на постели; я ложился, ни мало не раздеваясь, на канапе, будучи беспрестанно пробуждаем то для чтения депешей, приходящих тогда ко мне со всех сторон, то для переговоров с курьерами и немедленного отправления оных. Я приобрел уверенность, что есть всегда способ быть полезным своему Отечеству, когда слышишь его взывающий голос: жертвуй собою для моего спасения. Тогда пренебрегаешь опасностями, не уважаешь препятствиями, закрываешь глаза свои на счет будущего; но в ту минуту, когда займешься собою и станешь рассчитывать, то ничего не сделаешь порядочного и входишь в общую толпу народа».

    Прочитав это, поневоле задаешься вопросом: и откуда только Ростопчин брал время на сочинение афишек? Над этим размышляли и его современники, и даже родственники. Один из них, Николай Карамзин, свояк графа, живший у него в доме, даже предлагал Ростопчину писать за него. При этом он шутил, что таким образом заплатит ему за его гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин отказался. Вяземский отказ одобрил, ведь «под пером Карамзина эти листки, эти беседы с народом были бы лучше писаны, сдержаннее, и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу, грубой, воспламеняющей силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ. Русский народ – не Афиняне: он, вероятно, мало был бы чувствителен к плавной и звучной речи Демосфена и даже худо понял бы его». Лев Толстой назвал язык афишек «ерническим».

    А Карамзин гостил у Ростопчина почти до последнего дня: «Наконец я решился силою отправить жену мою с детьми в Ярославль, а сам остался здесь и живу в доме у главнокомандующего графа Федора Васильевича, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится», – писал он брату 27 августа.

    Из написанных Ростопчиным афиш до наших дней дошло содержание минимум двадцати прокламаций. Писал он их быстро. Например, когда граф узнал, что в Москву 11 июля 1812 года должен пожаловать император с проверкой, он тотчас сел за написание соответствующей афиши. После чего уже весь город знал о предстоящем приезде государя. Ростопчину не откажешь в деловой хватке – приезд императора, а точнее, его «пропагандистское обеспечение» сыграло свою решающую роль в огромном патриотическом подъеме, наблюдавшемся в Москве.


    Вид Императорского дворца в Кремле до пожара 1812 года .

    Исторические этюды о Москве . – Лондон, 1813 .

    Приезд Александра I

    Это был тот самый визит Александра I в Первопрестольную, во время которого чуть было не задавили маленького Петю Ростова, решившегося в тайне от родителей пойти в Кремль, чтобы вместе со всем народом поглазеть на царя-благодетеля.

    Александр I .

    Худ. С. Спрингегат. 1817 г.


    Вместе с государем 11 июля в Москву прибыла представительная делегация: обер-гофмаршал граф Толстой, генерал от артиллерии граф Аракчеев, генерал-адъютант, министр полиции Балашов, вице-адмирал, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютант князь Волконский, генерал-адъютант граф Комаровский. Александр обратился к москвичам со следующим манифестом:

    «Первопрестольной столице нашей Москве.

    Неприятель вошел с великими силами в пределы России! Он идет разорять любезное наше Отечество. Хотя пылающее мужеством ополченное Российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие, однако ж, по отеческому сердоболию и попечению нашему о всех верных наших подданных, не можем мы оставить без предварения их о сей угрожающей им опасности, да не возникнет из неосторожности нашей преимущества врагу. Того ради, имея в намерении для надежнейшей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших, Москве: она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ея из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны отечества для защиты оного. Никогда не настояло в том вящей надобности, как ныне. Спасение веры, престола, царства того требуют. Итак, да распространится в сердцах знаменитого дворянства нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляют Бог и Православная наша церковь; да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, во всей обширной России! Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»



    Портрет российского императора Александра I. Худ . С. Щукин. 1808 г.


    Ростопчин выехал встречать царя в Перхушково, а вслед за своим градоначальником по Смоленской дороге потянулись десятки тысяч москвичей. Александр остался доволен тем, как приняла его Москва: огромное количество народа пришло засвидетельствовать свою преданность и уверенность в скорой победе над врагом под его мудрым руководством. Особое благоволение проявил царь к Ростопчину, организовавшему встречу на высоком уровне. В своих мемуарах граф подчеркивает: «В одном из домов была приготовлена закуска». Больше часа просидели они за столом, в конце беседы государь посмотрел на Ростопчина и сказал, что на его эполетах чего-то не хватает, а именно царского вензеля, отличительного знака, свидетельствовавшего о принадлежности к свите Его Императорского Величества. «Мне любо быть у вас на плечах», – подытожил Александр.

    Похоже, что в душе и Александра, и Ростопчина поселились спокойствие и уверенность в неизбежности скорой победы над Наполеоном. Уже за полночь, получив указание от царя вернуться в Москву, в хорошем расположении духа направлялся граф в Первопрестольную. Но вот какое странное ощущение посетило его: толпы людей вдоль дороги, ожидавшие въезда в город государя, а главное – священники с горящими свечами и крестами для благословления царя – все это на минуту напомнило Ростопчину… похороны. Но мысли эти довольно скоро оставили графа, ведь предстоящие в Москве с участием государя события навевали совершенно иное, благостное настроение.

    Александр пробыл в Москве неделю, успев за это время пообщаться с представителями различных сословий и получить мощную народную поддержку. Простой люд собрался в Кремле и бурно приветствовал своего государя, вышедшего на Красное крыльцо. Император потонул в людском море, слух его услаждался отовсюду раздававшимися возгласами, называвшими его спасителем и отцом родным. А во время молебна в Успенском соборе царь услышал, что он – Давид, которому предстоит одолеть Голиафа – Наполеона. Москвичи побогаче – дворяне и купцы – пообещали царю собрать деньги, что и выполнили вскоре – пожертвовав почти два миллиона рублей.

    Таковой представлялась внешняя сторона дела, но была и другая, потаенная. Предварительно Ростопчин провел большую подготовительную работу с представителями богатых сословий Москвы. Для того, чтобы никому в голову из дворян не пришло задавать государю неприятные вопросы о «средствах обороны», Ростопчин решил припугнуть их: рядом со Слободским дворцом, где 15 июля проходила встреча с государем, он велел поставить полицейских и запряженные телеги (для будущих арестантов), готовые отправиться в дальнюю дорогу. После того, как слух об этом дошел до участников собрания, желающих задавать «нехорошие» вопросы, не нашлось.

    Недаром, участник тех событий Д.Н. Свербеев сказал, что «восторженность дворянства была заранее подготовлена гр. Ростопчиным». Также продуктивно поработали и с купцами. Ближайший помощник Ростопчина, гражданский губернатор Н.В. Обрезков, обрабатывал купцов, «сидя над ухом каждого, подсказывая подписчику те сотни, десятки и единицы тысяч, какие, по его умозаключению, жертвователь мог подписать».

    Очевидец событий рассказывает: «15 дня. В сей день собраны были дворянское и купеческое сословия в залах Слободского Дворца. Я сам был там лично. По прибытии Государя Императора в залу, в которой собралось дворянство и по прочтении воззвания к первопрестольной столице Москве, оное общим согласием положило обмундировать и вооружить с одной Московской губернии, для отражения врага, восемьдесят тысяч воинов. Государь, приняв сие пожертвование с душевным умилением, изрек дворянству: «Иного я не ожидал и не мог от вас ожидать. Вы оправдали мое о вас мнение». Потом Государь Император вошел в залу, в которой ожидали его купечество и мещанство, и я туда пошел, чтобы слышать, что они будут говорить; и по прочтении того же воззвания, они общим голосом отвечали: «Мы готовы жертвовать тебе, отец наш, не только своим имуществом, но и собою». И тут же началась подписка денежного пожертвования».

    Александр I. Худ. И.Ф. Югель с оригинала И.Ф. Болта. 1814(?) г.


    А в это время подробности царского визита в Первопрестольную обсуждали в… ставке Наполеона: «Дворяне, принадлежавшие к самым знаменитым семьям, жили там (в Москве – А.В.) в своем кругу и как бы вне влияния двора. Они были менее царедворцами и поэтому более гражданами. Оттого-то государи так неохотно приезжали туда, в этот обширный город дворян, которые ускользали от их власти благодаря своему происхождению, своей знатности и которых они все-таки вынуждены были щадить.

    Необходимость привела Александра в этот город. Он отправился туда из Полоцка, предшествуемый своими воззваниями и ожидаемый населением. Прежде всего, он появился среди собравшегося дворянства. Там все носило величественный характер: собрание и обстоятельства, вызвавшие его, оратор и внушенные им резолюции. И не успел он кончить своей речи, как у всех вырвался единодушный общий крик. Со всех сторон раздавались слова: «Государь, спрашивайте что угодно! Мы предлагаем вам все! Берите все!»

    Александр говорил потом речи и купцам, но более кратко. Он заставил прочесть им то воззвание, где Наполеон назывался коварным Молохом, который с изменой в душе и лояльными словами на устах явился, чтобы стереть Россию с лица земли!

    Говорят, что при этих словах на всех мужественных, загорелых лицах, которым длинные бороды придавали древний вид, внушительный и дикий, появилось выражение сильной ярости. Глаза засверкали, и руки вытянулись, потрясая кулаками, а заглушенные восклицания и скрежетание зубов указывали силу возмущения. Результат не замедлил сказаться. Их старшина, избранный ими, оказался на высоте: он первый подписал 50 тысяч рублей, две трети своего состояния, и на другой же день принес это.

    Купцы разделяются на три класса, каждому из которых было предложено определить размеры своих взносов. Но один из них, причисленный к последнему классу, объявил вдруг, что его патриотизм не подчиняется никаким границам. Он тут же наложил на себя контрибуцию, далеко превышающую предложенную сумму. Другие тоже последовали его примеру, в большей или меньшей степени.

    Волконский Д.М. 1815 г .


    Говорят, что этот патриотический дар Москвы достигал двух миллионов рублей. Другие губернии повторили, точно эхо, этот национальный крик, раздавшийся в Москве», – писал адъютант Наполеона Филипп Поль де Сегюр.

    О приезде государя говорили и на улицах, и в дворянских салонах: «Принесли указ городу Москве о предстоящей опасности и о скорейшем вооружении всякого звания людей. Сие известие всех поразило и произвело даже в народе самые неприятные толки, – записывал в эти дни князь Д.М. Волконский. – Вместе с сим узнали, что и государь едет сюда из армии. Все же сии известия привез сюда ген. – адъютант князь Трубецкой. Я тотчас поехал к Растопчину, узнал, что государь будет к вечеру в Кремлевский дворец, но что наши армии ничего не потеряли и баталии не было; не менее все встревожено в городе».



    Глинка С.Н.

    Худ. (Н.В.?) Лангер. Около 1820 г.


    В том, что «баталии не было», убедил Волконского Ростопчин, но лишь после разговора с государем стало понятно истинное положение вещей: «12-го поутру я поехал во дворец. Государь был у молебну в Соборе. Народу стечение ужасное, кричали «Ура» и теснились смотреть его. Приехали с ним Аракчеев, Балашов, Шишков… Я с ним говорил наедине; начальные меры, кажется, были неудобны, растянуты войска и далеко ретировались, неприятель пробрался к Орше и приблизился к Смоленску, но с малою частью, и отступил, но силы его превосходны и, кажется, явно намерен идти на Москву. Многие уже испугались, приехали из деревень, а из армии множество обозов воротились, порох даже из Смоленска привезли сюда».

    Отметим, что, судя по разговору Волконского с государем, перспективы сражения за Москву стали очевидны для приближенных к императору вельмож уже к середине июля. Неслучайно присутствовавший на собрании в Слободском дворце С.Н. Глинка, который, по выражению Петра Вяземского, был «рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства», в конце своей речи произнес: «Мы не должны ужасаться; Москва будет сдана». Тем самым он огорошил аудиторию: «Едва вырвалось из уст моих это роковое слово, некоторые из Вельмож и Превосходительных привстали. Одни кричали: «Кто вам это сказал?» Другие спрашивали: «Почему вы это знаете?» Не смущаясь духом, я продолжал: «Милостивые Государи! Во-первых: от Немана до Москвы нет ни природной, ни искусственной обороны, достаточной к остановлению сильного неприятеля. Во-вторых: из всех отечественных летописей наших явствует, что Москва привыкла страдать за Россию. В-третьих (и, дай Бог, чтобы сбылись мои слова), сдача Москвы будет спасением России и Европы».

    Таким образом, у московских властей было еще некоторое время для анализа самых различных вариантов развития событий и принятия соответствующих мер. Одна из этих мер была озвучена – создание Комитета по организации московской милиции или народного ополчения под председательством Ростопчина. В ополчение принимались все, кто мог носить оружие: отставные офицеры, сохранявшие прежний чин, гражданские чиновники, получавшие чин рангом меньше, а также крепостные, отпущенные хозяевами на войну, но не все, а каждый десятый, правда, с провиантом на три месяца. Первым, кто вступил в ополчение, стал тот же Глинка, удостоенный государем за свою откровенность еще и ордена св. Владимира IV степени. А еще ему вручили триста тысяч рублей на организацию ополчения. Ростопчин так и сказал ему: «Развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы».

    Но не все было гладко. Князь Д.М. Волконский писал: «15-го в Слободском дворце дворяне и купечество собрались. Приехал Ростопчин и с ним статс-секретарь Шишков, прочли указ о необходимости вооружения, о превосходстве сил неприятеля разнодержавными войсками. Тут же согласились дать по 10-ти человек со ста душ. Сей ужасный набор начнут скоро только в здешней губернии, а купцы, говорят, дают 35 миллионов.

    …Граф Мамонов не токмо формирует полк, но и целым имением жертвует. Демидов также дает полк, и все набирают офицеров. Народ весь в волнении, старается узнать о сем наборе. Формировать полки хотят пешие и конные, принимать людей без меры и старее положенного, одежда в смуром кафтане по колено, кушак кожаный, шаровары, слабцан, а шапочка суконная, и на ней спереди под козырьком крест и вензель государя. Открываются большие недостатки в оружии, в офицерах способных, и скорость время едва ли допустят успех в порядочном формировании полками. Тут же в собрание приехал государь и, изъяснив еще причины, утвердил сие положение. Прочли штат сих полков и разъехались».

    В приведенном свидетельстве обращает на себя внимание словосочетание «ужасный набор». Ужасным, т. е. довольно ощутимым он был не только для дворянского бюджета, но и для крестьян, часть которых и вправду не очень-то хотела воевать. В следующие дни князь Волконский отметит: «Тут начался набор в Московское ополчение 10-го человека. Крестьяне жалко унылы, я их старался ободрять… Был на сходке крестьян при выборе людей на ополчение, жалкие сцены видел. Отдача обходится, говорят, свыше 60 р., мужики же здесь очень бедны…»

    А вот еще один интересный момент: «22-го (октября – А.В.) приказчик мой поехал в Ярославль и повез Макарку отдать в ополчение за пьянство». Из кого же состояло ополчение, если туда отдавали за пьянство?

    Видимо, и в окружении Александра I не все разделяли его патриотический оптимизм: «Вот еще одно обстоятельство, которое случилось во время пребывания Государя в Москве и о котором умолчать я почел бы преступлением. Дворянство Рязанской губернии, в которой имел я небольшую деревню, узнав о воззвании Императора к первопрестольной столице Москве, немедленно выслало своих депутатов, состоящих из уездных предводителей дворянства, с тем чтобы они, по приезде в Москву, повергнув себя к стопам Государя, донесли Его Величеству, что Рязанское дворянство готово поставить на защиту Отечества шестьдесят тысяч воинов, вооруженных и обмундированных. Сам же губернский предводитель сего дворянства, Лев Дмитриевич Измайлов, в числе депутатов, по болезни своей, не был.

    Балашов А.Д.

    Худ. С.П. Шифляр с оригинала А.Г. Варнека. Около 1815 г.


    Депутаты, частью мне знакомые люди, по приезде в Москву остановились в доме губернского своего предводителя Измайлова, что у Мясницких ворот, и на другой день явились к министру полиции, генерал-адъютанту Балашову, прося его, чтоб он доложил об них Государю Императору.

    Популярное

    Основные химические реакции алкенов

    Дизайн ногтей

    Актуализация опорных знаний

    Виды и техники

    Небесные явления Как заметить вращение звездного неба

    Уход и здоровье

    Буква н мягкий звук задания для детей

    Педикюр

    Полицейские-герои: на службе и в жизни Эссе о подвигах сотрудников полиции

    Уход и здоровье

    Сравнение качественных прилагательных в английском языке

    Французский

    Формирование движения сопротивления оккупантам в югославии в годы второй мировой войны

    Уход и здоровье

    ВЫБОР РЕДАКТОРА

    Климат рельеф и геологическое строение

    Климат рельеф и геологическое строение

    Лорелея Генрих гейне лорелей дословный перевод

    Лорелея Генрих гейне лорелей дословный перевод

    Сочинение по произведению М

    Сочинение по произведению М

    ПОПУЛЯРНЫЕ ЗАПИСИ

    Геологические периоды в хронологическом порядке

    Геологические периоды в хронологическом порядке

    Формы глаголов в английском языке Как образуется 3 форма глагола в английском языке

    Формы глаголов в английском языке Как образуется 3 форма глагола в английском языке

    Правильное чтение немецких слов

    Правильное чтение немецких слов

    ПОПУЛЯРНАЯ КАТЕГОРИЯ

    © 2024 ywas.ru - Виды и техники маникюра. Дизайн ногтей. Педикюр. Как научится