Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Внутри метареализма Эпштейн выделяет особую терминологическую «нишу» для лишь двоих представителей этой школы (или направления), а именно для И. Кутика и А. Парщикова, называя её «презентализмом». По определению Эпштейна, презентализм - «поэзия присутствия», «поэзия настоящего». «Восходя к традициям футуризма с его вкусом к современности, к технической пластике вещей, презентализм лишён его социально-эстетической воинственности и утопизма, обращён не к будущему, а к вечному настоящему, к данности как таковой. Между крайностями поэтического монизма (слияние вещи и смысла) и дуализма (их разобщенность) здесь вырисовывается особый, феноменологический подход к реальности. Презентализм утверждает само присутствие вещи, её видимость, осязаемость и т. п. - как необходимое и достаточное условие её осмысленности. Поэтическое произведение строится как последовательность разных взглядов на вещь, способов её восприятия и описания, которые в совокупности суть проявление её собственной сущности. Вещь есть явленность вещи, как и постулируется в феноменологии. Вещь не соединена с идеей и не противопоставлена ей, а сама по себе есть „идея“, то есть в исконном значении этого слова, „эйдос“, „видимость“ - то, что представляет, „презентирует“ самое себя».

А. Тумольский же, например, видит своеобразие И. Кутика и некоторых других (но не всех) представителей метареализма в том, что они принадлежат «южнорусской школе» как языка, так и мышления в России. В статье, опубликованной в журнале НЛО # 46, 2000, он, в графе персоналии, пишет: «Илья Кутик (Москва, с середины 90-х годов живёт в Швеции) - работает в поэтике метареализма. При этом принципиально (вплоть до организации дискуссий в международном литературном сообществе) придерживается традиций силлабо-тонического рифмованного стиха. Виртуоз версификации. В поэзии Кутика проявляется специфичность взаимоотношений стихосложения (которое отнюдь не „нейтрально“ в образном плане) и поэтики: ритмический канон сдерживает и ограничивает свободу становления поэтической реальности. При внешнем разнообразии (преимущественно современной) тематики в конкретных стихотворениях, через все творчество Кутика скрытой, но сквозной, линией проходит внутренняя полемика с традициями классической поэзии, как русской, так и зарубежной. Эта тематическая установка предопределяет постоянный лирический „диалог“ внутренней и косвенной речи, персонифицируя в такой способ две стороны „лирического героя“ - ту, которая связана с предшествующей традицией, и ту, которая стремится освободиться от неё. Отсюда проистекает присущая стихотворениям поэта своеобразная энергия, динамичность»

(Из книги «Смерть Трагедии»)

ПОСТАВИВШЕЙ СВЕЧУ

Я был уверен, что ты мне поставишь свечку...
Когда ты болен, ты окружен как бы
восковыми пальцами с розовыми ногтями
(... розоперстая Эос...): и словно свинья - грибы,
ты их ищешь издали, стоящих в каком-то
храме,
где ВСЮ составляют они аптечку
Бога.
Свечи похожи на одноразовые шприцы.
Когда их ставят, нажимается поршень. Пламя
- как инъекция в воздух,- которая всеми нами
ощущается прямо физически. И –
чтоб не отдать концы
в огне антоновом - подобное можно лишь
подобным вылечить... А посему свечу
поставь мне, подруга!.. Я ею перекричу
пламя, что жжет чуть меньше, когда ты свечу палишь...

Евангелие от Иоанна, 11:11

Я лежу и - за долгое-долгое время -
сплю. К тому же, вижу приятные сны.
Необычайно приятные. Этакий ромб, в эмблеме
этой я кувыркаюсь, как прыгуны

На сетке: к тому ж - она светится, сетка, а я на ней
не по-паучьи, а движусь особо как-то,
т.е. движется все ж ОНА и светится, и странней
становится свет, а вдали - как бы такая шахта.

Наконец, я свободен от своей заводной семьи,
ибо - сплю! Мои нервы равны нулю.
За глубокий сон что хочешь в доме моем возьми!
О Господи, как хорошо! Я - сплю!

И вокруг все спят. Впервые за много лет
я сплю вместе со всеми. И к дьяволу караул
мой ночной и без света. Вот теперь - МНЕ свет!
Осточертело - все! Но зачем ты меня толкнул?!

Кто ты? Зачем толкаешься? Стягиваешь одеяло?!
Погоди, с головой укроюсь! Не тяни ты меня с рогожи!
Дьявол! Я просыпаюсь, кажется... Как же мало
я поспал!.. Начнется опять все то же...

Уже начинается!.. Рожи, а не обличья.
Дети. А чтоб их! Жена. А чтоб ее! Все – на мыло.
Да-да, я встаю! Говорю ж, я встаю! Как было
дивно спать, от бодрствования в отличье...

И - видя, что он воскрес, к воскресившему - по этапу -
мчатся дети: наш песик лишь полчаса
как околел. Пса оживи нам, пса!
Его-то мы любим! и ненавидим папу!

Песик нам нужнее! Песика воскреси! -
так кричали детки. Но Он - воскресивший тело -
от них повернулся, как будто бы на оси,
и прочь зашагал, пока оно розовело...

НЮ-6

Белое, наверно, мучное тело. Платье
черное, наверно, модное. Как в Париже.

Вся верхняя часть приспущена и обнажает грудь,
которую губы не успели ни искусать и

Ни высосать. Чтоб оно не упало ниже,
рука это платье придерживает чуть-чуть.

Но рука! худющая, старая, жила на жиле.
Грудь и рука, принадлежащие двум, никак

Не одной. Невозможно, чтобы одной. И все же
- если одной - то кому? Грудь, которою не кормили,

И рука, все повидавшая. Под кожею, как наждак,
вычерчиваются костяшки и на бамбук похожи.

НЮ-7

Тюльпан в высоком стакане,
наклонившийся буквой «л»,
хватает ртом стол. Губы лежат на столе,

Как мечта кинофильма «Кровь поэта». Цел
только стакан, позирующий во мгле,
и дужка «л» - плечо его. Говорят, что он

Поменял свой пол. Он теперь не стакан, а ваза.
Стакан-Тиресий входит, как хамелеон,
во тьму, ее впитывает, и становится
женщиною для глаза.

НЕЗНАКОМКА

Комната, обитая белыми подушками. Стул,
единственный в комнате, занят. На нем сидит
не в смирительной рубахе, а с гримом на глянце скул
женщина в черном платье, решительная на вид.

Она курит сигарету, вставленную в мундштук.
Как она здесь оказалась? И почему же здесь,
а не, скажем, в участке, где по десятку рук
на одну решетку с тела сбивают спесь?..

Кто ей дал сигареты? кто их не отнял? Дым
мешает видеть лицо, но с черной помадой рот
заменяет собой весь - даже видный - грим,
и рот этот курит жестами «в» и «от».

Это совсем уже наглость. В подушках вокруг не пух,
а поролон, но что бы ни было там внутри,
ничто в этой комнате наружный не режет слух.
И все же - хватит курить! Лучше - заговори!

Почему ты здесь? Нет, лучше все же на «вы».
Почему Вы здесь? - в вечернем платье до пят,
как бокал перевернутый... Но это - когда стоят,
почему ж Вы сидите - и здесь? Или это - наряд вдовы?

КОТ, ЗЕРКАЛА И СТЕНДАЛЬ

Роман - это зеркало...
Стендаль

Целующиеся голубки - это Жан-Батист
Грёз. Оранжевой по душе

На кровать взобраться и на батист
покрывала. Но это уже - Буше.

Все романы - зеркало... Вдребезги. И кувшин
роняет девица, вино разлив... Но

Красное с желтым - зерцало его души -
как красное с черным, до ужаса объективно.

Если с трюмо идти по дороге, то
оно отражает нижнею половиной

Ухабы и лужи, а верхнею - небо... Что
кот отражает, когда скрипит половицей?

Красную мебель... лиловое кресло... стол...
Замер он. Потянулся. В груди почесался лапой,

И опять - красная мебель... сто
книг... потолок с антикварной лампой...

Скука. Поверхность, где каждый глуп,
т.е. похож на себя, как проза...

Но когда все это уходит вглубь,
в коте просыпается голубь, звуча над просом.

Он глядит, как будто прячется за
листиком - абрикос.

Абрис - нечеток, зато глаза
цвета твоих волос.

Но глаза ведь - зеркало... Так - греша
классическою цитатою -

Говорю: у кота - оранжевая душа.
Цитрусовая. Трусоватая.

КЭРРИ НЭЙШН (ум. 1911)

Кэрри Нэйшн носила с собой топор
под черной одеждой (она-то и завела
моду на черное): на людей не держала зла,
для нее старушкою был кагор,
виски, текила и прочие спирт-тела.
Входила в бары, убивая спиртных дворян
топором по горлышкам. Сей террор
Раскольников счел бы музыкой. Был багрян
пол от вина, как раздавленный помидор.

Милая мордашка, как на картине
Манэ (через «а») «Американский бар».
За нею все то же: колонны, колонны, портики.
Она - жрица храма.

Входит женщина, не отряхиваясь, но и не
здороваясь, вдыхаючи перегар,
на ней: черная юбка, ботики.
И - давай махать,
пока не раскололась рама.

ДЕТЕКТИВ

Она лежит на лестнице. Позвонки
тук-тук по ступенькам, как каблучки. Пока
не остановились, как теченье реки.
Чья обнажила ее рука
и толкнула с лестницы? Звонить ли в полицию?
Бежать ли за пудреницею? - рука
загорелая за манжетою бледнолицею
за это время скрылась наверняка.

Лестница черного хода пропахла кошками,
а с парадного - необычайно вяло
всходит кверху глянцевыми обложками
вскользь листаемого журнала.
Ее столкнули с парадной, а скрылись - задним.
Она лежит, осязая муки
и мрамор спиною, как будто складнем,
чьи створки - подняты, и это - руки.

Как он - она стала плоской, стали полоской груди.
Она пряма, как предмет. Так мумию
спускают в воду, и громко палят орудья,
назло простому благоразумию.
Цвет ее кожи, как мрамор лестницы, матов.
Овчарки на улице с жиру бесятся.
Рука, обронившая запонку, узнаваема по стигматам
на запястьях. Рука, столкнувшая тело с лестницы.

_________________________________________

Родился во Львове.
Окончил Литературный институт им. Горького. В начале 1990-х переехал из Москвы в Швецию, в 1995 г. в США.
Член Шведского ПЭН-клуба и Шведского Союза Писателей. Доктор философии Стокгольмского университета. Профессор Северо-Западного университета (Northwestern University, Чикаго). Лауреат Премии журнала «Золотой Век» за 1994 год. Автор предисловия и составитель сетевой двуязычной (русско-американской) антологии русской поэзии: «Русская поэзия: От веток до корней».
Один из основателей школы метареализма.
Дебютировал в поэзии на рубеже 1970-80-х годов, войдя в круг поэтов, образовавшийся внутри Литературного института и названных вначале метаметафористами: А. Ерёменко, И. Жданов, А. Парщиков.
Первая книга стихотворений вышла в 1988 году, в переводе на датский язык. Стихи переведены на 19 иностранных языков.
Живёт в Чикаго.

Библиография:
Sansernes femkamp / Oversat af Vagn Steen & Marie Tetzlaff. - [Århus] : Husets Forlag, 1988. 57 s. - ISBN 87-7483-205-0
Пятиборье чувств: избранные стихотворения. - М.: Московский рабочий, 1990. - ISBN 5-239-00934-1
Лук Одиссея: Третья книга стихотворений - СПб.: Советский писатель, 1993. - ISBN 5-7664-0012-8
Ода на посещение Белосарайской косы, что на Азовском море / Ode on Visiting the Belosaraisk Spit on the Sea of Azov / Translat. Kit Robinson. (Bilingual Ed.) - New York: Alef Books, 1995. - ISBN 1-882509-03-X
Смерть трагедии. В 2-х тт. - M.: Комментарии, 2003. - ISBN 5-7327-060-X.
Гражданские войны, или первая часть книги Смерть Трагедии, расположенная второй. Книга стихов
Персидские письма или Вторая часть книги Смерть трагедии, выходящая из первой
Эпос. - М.: Русский Гулливер, 2010. - 416 с. - ISBN 5-02-033917-2

Илья Кутик
Новые стихи. Беседа. Творческий обзор

Илья Кутик – поэт-метафорист, входящий в группу основателей той самой школы метаметафорической поэзии, которая на рубеже 70-х и 80-х годов стала ведущим направлением в русской поэзии. Солисты этого камерного ансамбля Жданов и Парщиков, Еременко и даже Аристов нашим читателям более или менее известны. Кутик же всегда стоял в стороне. Еще в самом начале перестройки он уехал в Швецию, да так там, на Западе, в тени статуи Свободы и остался. Чудны дела твои, Господи! В момент, когда ведущие исполнители метафорической музыки вроде как замолчали, те, кто сознательно держался поодаль, вышли на первый план. И не потому, что более слабых, раньше их закрывали спины более сильных. Просто дыхание и тех и других оказалось разным, у кого-то совсем коротким (Еременко), у кого-то, как у Аристова или Кутика, более длинным. И вот что особенно важно – с каждым днём люди эти, придерживающиеся близких (но не тождественных!) эстетических взглядов, пишут всё лучше и лучше. Метаметафоризм действительно оказался самым что ни на есть ведущим и жизнестойким! Надо было только сохранить себя для наступления каких-то более адекватных, аутентичных времен. Мы публикуем стихи из новой книги Ильи Кутика. Кажется, она должна стать одним из последних важнейших поэтических событий уходящей эпохи. И вовсе не потому, что вся она посвящена котам. Точнее, одному, недавно умершему голубому персидскому коту, который скитался вместе с хозяином по окраинам того, нового, света. А теперь снова поменял место дислокации и нынче скитается еще дальше. Книжка Кутика – реквием самому близкому существу. И, кажется, я его понимаю. Теперь о стиле, который с первого раза и не прочухаешь. Стихи Кутика – предпоследняя остановка текста перед исчезновением, практически полным растворением в темноте тишины. Дальше на этом пути, полном воздушных ям и провисаний, оказывается только Геннадий Айги. Эти двое, Кутик и Айги, следуют методе, сформулированной Элиотом в одном из своих “Квартетов” (западной поэзией здесь накоплено больше опыта): “Слова, отзвучав, // Достигают безмолвия. Лишь порядком, лишь ритмом // Достигнут слова и мелодия // Незыблемости...”. Полнота переживания становится просто-таки непереносимой. Проявление сразу всех уровней поэтической рефлексии (иначе не услышат) способствует накалу страстей, вряд ли возможному или дозволенному. Поэтому всё, что только можно, микшируется, стирается, убирается в подтекст, в неразличимость семантического сплина-тумана. Ровные дорожки слов заменяются какими-то цирковыми, по форме, кульбитами, мостиками пауз и тире, висячими трапециями дефисов и белых пятен. Высшая стадия семиотической дрожи, мелко звенящей на снегу в каждом звуке десятками смыслов: развалины, оставшиеся после всего, круги руин, по которым, конечно, ещё можно судить о замысле, но лучше этого не делать. Лучше заселить эти голодные пространства плотью своих мыслей и образов, смоделировать в них какую-то новую жизнь... Судить о замысле здесь всё равно, что попытаться составить впечатление о фильме по одной только афише: название, какие-то буквы, несколько случайных и эффектных кадров. Тот айсберг, подводная часть которого лишь подразумевается в чёрной тьме, но практически не участвует в осуществлении надводного пейзажа. Стихи-вампиры: для их функционирования необходимо твое, читатель, непосредственное участие. Именно оно заполняет все эти интенции и переходы, безлюдные, бессловесные, кровью самых насущных смыслов. Сама же по себе даже самая совершенная система оказывается безжизненной.

Дмитрий Бавильский

ИЛЬЯ КУТИК

Из книги “ПЕРСИДСКИЕ ПИСЬМА,
или Вторая часть книги СМЕРТЬ ТРАГЕДИИ, выходящая первой”

Разрыв
1
из Донна
Кто в мыслях даже совершает кражу
Возлюбленной моей, пусть чересчур
Мошною не трясет: у дур
Единственных – все на продажу;
Его ж – за мысль одну! – я прокляну и сглажу:
Пусть тот, кто низко пал, его унизит сам;
И да краснеет он, что к покупным красам
Прильнувши, ощутил бессилие и срам;
Пускай его измучат гонорея,
И гипохондрия, и ишиас,
И мысль про очевидный сглаз
От неизвестного злодея;
Со шлюхой путаясь и от стыда хирея
До срока, медленно, пусть сядет он на мель,
А выблядок его, неведомо откель
Явившийся, лишит всех родовых земель;
Пускай злоумышлять начнет он против
Короны, а потом умрет в тюрьме.
Все имя обваляв в дерьме,
Тем самым всех своих отродьев
(Что, может, не его) навеки обанкротив.
Иль – вариант другой: пусть голоден и хил
Он просит по дворам; никак не юдофил,
Пусть он обрежется, чтоб жид его кормил!
Все козни мачех; все, что ночью снится
Тиранам от руки ближайших лиц;
Обиды рыб, зверей и птиц,
И кары все из уст провидца, –
Пусть на него падут! А если он – девица?
Тогда мой перечень – не худшее из зол
И, в общем, лишнее, поскольку слабый пол
Природа сглазила до всех моих крамол.

2

О, ангел залгавшийся! Нет – не ангел!
Хотя родилась под крылом Франциска.
Пиша о разрывах, Донн циркуль хватал и штанген,
а я вспоминаю тебя, покойная моя киска.
Мы с ней хотели взять новую, но – не вышло:
что-то уж слишком быстро переменилось в ней.
Горизонт. На горизонте – вышка:
с оной не видно ни адреса, ни ступней.

3
как бы из Донна
Помню, моя былая, у тебя поживала кошка,
Вся такая чернявая и поджара.
Звали ее по-женски, я же – лишь понарошку –
Звал ее по-мужски: котяра.
Она была мужней кошкой, и когда он за новой новью
Уплывал, то мы на коврище белом
Занимались – какой-никакой – любовью
Под зеленым глазиком оробелым.
Ты осталась жить с балакирем по-английски.
Я не стал, говоря по-английски, smarter.
Но ролей перемену хозяйки и ейной киски
Понимаю – особенно если с марта.

4

Быстро все рассказать, быстро!..
На бегу (...обутый или босой...)
опустевая как та канистра.. .
На бегу все рассказать борзой...
Чтобы комната, вырванная бензином,
реяла в небе, как наша нега...
Уподобясь кленам, дубам, осинам,
вдоль полотна пронестись без бега..

5

Дай, Джим, на счастье пять. Твоей
жены я больше не увижу:
на карте я живу правей
от вас, а вы – левей и ниже,
где морские котики (...в Калифорнии...)
ходят в развалочку, как козаки
Гоголя, но становятся чуть проворнее
от осознанья, что носят фраки.
На их Нобелевском банкете
с нею мы побывали тоже...
А потом занимались глаголом “ети”
под одеялом – как будто дрожжи.
Но – тут ты вернулся, и – чтобы отвадить линчи –
мы с нею выпили на дорожку...
И – на разных концах Америки – вместо котиков кормим нынче:
я – чужого кота, она – такую же кошку.

6
из Донна
Не так я опустился, чтоб
Воспеть глаза, прическу, лоб,
Нос, губы, щеки или, скажем,
Ум с нравственностью. Антуражем
Сим пусть заходится взахлеб,
Кто пухом стелется лебяжим.
По мне – хотя люблю сильней –
Уж лучше твердо знать, что в ней
Мое, чем лить на все елей.
Любовь определять бы мне
Хотелось лишь одними “не”,
Ну как (возьмем к примеру) Бога;
Что “вообще” – то слишком много.
Кто ж думает, что он вполне
Познал ее, для диалога
Прошу – пускай мне объяснит
Сие ничто сей эрудит.
То, что мое, не убежит.

7

Гнев воспой, о богиня, Ильи, Витальина сына!
Предки обамериканились, не обримясь...
Что ж до меня – то меня особенно подкосило:
уход ее без “прощай”, но с подарками, что дарились.
А я бы – пришед в лохмотьях – как Одиссей в Итаку
(поскольку с ее женихами я даже не возникаю –
уж слишком их много на карте...) – дошло б до того, то так и
ушел бы в тех же отрепьях, не помня о Навзикаях.

8
опять из Донна
Как твой камень, сердце черно опять:
Ей свое – привычней колец – терять;
Что, агат, ты на это скажешь? – что, мол, ага,
Все ж я прочней любви, ибо всякая – недолга?!
С обручальным ты не сравнимо. Что ж
Не его, а это – ценою в грош –
Я ношу на руке? – хоть слышу в день изо дня:
Я дешевка, даже не модная, сними меня!
Ладно, живи, если уж ты со мной.
Мизинец, как палец ее большой,
Украшай да знай, что – на месте моем – она
Вернула б тебя тому, которому неверна.

9
Когда ты ушла (...внезапно...) я пролежал в кровати,
скрючившись в позе какой-то яти,
месяц, а – может – больше...
Хотя ты – действительно! – уступала
в смысле тела, его металла
девам Украины или Польши.
Что же со мной случилось? как мы оказались вместе?
Видно, осточертели девушки с телом жести,
гнущейся на журналах.
Хотя я и сам сгибался – вспыльчиво, как Ромео, –
от твоих – как их назвать? – родео, –
вроде пегих и чалых.
Когда ты ушла, я проветрил и переставил мебель,
чтобы заставить место всех наших ебель,
оральной и прочей спермы;
но когда ты кричала: I love you, baby! –
я кончал и видел звезду на небе,
и – клянусь! – ее видел первым.
Когда ты смылась, я представил себе Каллипс,
пристегивающихся, наподобье клипс,
и отстегивающихся с той же самой
легкостью... Дай тебе Бог и впредь
кончать по два раза, в подмышках преть
и оставаться самкой

10
Тебя ль напугал Пастернаков “хаос”!?
Грозилась кучей витальных кляуз;
все письма свои забрала и фото;
теперь тебя ставит раком не я, а кто-то
где-то – в черной – любимой – юбке.
Видно, жить тебе наподобье губки,
отпадающей от объекта
только лишь ради другого Некто.

11
из Донна
Нахал, ей Богу, кто твердит,
Что, мол, была любовь да нету.
Была б – не то что инвалид
Ты стал бы, а под стать скелету.
Кто, скажем, в бред поверит мой,
Что год я проходил с чумой?
Отстаивать кто станет в спорах,
Что за день не взорвется порох?
Кусочек лакомый – сердца,
Когда ей попадают в руки.
Их и другие без конца
Покусывают, гложат муки.
Любовь же – это знаю я –
Проглатывает, не жуя:
Китом представши многотонным,
Засасывает их планктоном.
Что, я не прав? – Но разве блеф
То, что с моим случилось, дева?
Вошел к тебе я, словно лев,
А вышел – с пустотою слева.
Достанься же тебе оно,
В груди б не ощущалось дно,
Любовь же – безо всякой меры –
Казнит их, как казнят фужеры.
Нельзя в ничто стереть, что есть,
Нет полной пустоты на свете.
Наверно, чтоб меня известь,
В груди бренчат осколки эти;
Не знаю, сколько оных, но
Все мелко, что отражено:
Желанье, жар... всего ж бедовей,
Что – с той любви – не до любовей!

12
Ты любила секс начинать в машинах
Начался же он в пору чикагских длинных
зим. Ты пошла, как на штурм Хотина,
хотя мои стены были не выше тына,
и я сдался быстрей, чем турок.
Но и – возжегся. Возил тебя к разным психо-
терапевтам От твоего поддыха
я и сам запал. В отсутствие же запала,
спички, огнива, я тлею противно, вяло,
как придушенный каблуком окурок.

13
Во мне – во снах – чувство былой аварии:
что меня долбануло на повороте
судьбы, как бы спелось в медовой арии
полу-кота персидского. Паваротти.
Вот он выходит где-нибудь в Central Park’e
и поет толпе: “О, лимузин мой, лимо!”
И толпа плещет искрами, как при сварке
или в аду. Я там был, но не помню лимба.

То есть, помню: там были еще Доминго
да еще – как звать его? – да, Каррера.
И они там пели “Калинка моя, малинка”
плюс “Очи черные”, дабы началась карьера
их в России. Но в России – покруче ада:
оный там наяву и наблюдаем денно,
а чужие аварии-арии – будто нытье детсада,
где важней макароны и Макарена.

14
Параллельно – как сняли бы Гринавей иль Ярмуш –
говорила всем, что выходишь замуж
за меня. То же самое
ты говорила, правда, еще другому,
кто был до меня, не случись облому
с – во мне – привлекательной панорамою.
До того ты хотела жить пополам в России
и в Америке, как Фигаро в Россини,
не обломись Чикаго
с работой, банкирами и врачами...
Я – в себе – отпел тебя – со свечами –
мумию – без саркофага.
Так и жить тебе – завернутою в немецкий,
русский, плохой французский, хороший светский
бинтообразный саван,
и – чтоб скрыть его – наряжаться в кожу:
юбки, платья, пальто; ходить на Россини в ложу
и считаться живой тем самым.

15
Ты больна концептом “роwег”.
Ходишь бледная, как пава,
ждешь павлинов,
ибо их циклопьим глазом
гипнотируешься разом.
Душу ж вынув,
на атаку новых перьев
ты бросаешься, уверив,
что виною
глаз ваш – ибо слишком ярок...
Что ж, дурак, бери подарок,
брызжь слюною!..

16
снова из Донна
Глаза, что на тебе поди
Совсем зажились, отряди
Обратно; впрочем, столько лжи
В душе и в теле
Они узрели,
Что с оба ока
Мне мало прока
И лучше их попридержи.
Но сердце мне отдай! – оно
Так пылко, если влюблено;
Но если даже невзначай
Его от пыла
Ты отучила,
И все, что свято,
Ушло куда-то,
То – незачем, не отдавай!
Но сердце просит – забери! –
Как и глаза. Что ж, изнутри
Ему увидеть удалось
Тебя не хуже,
Чем им – снаружи,
И сколь ни дико,
Я весь – улика
Того, что ты гнила насквозь.

17
Ах ты, бэ в очечках, американка, –
как тебя называли в России, а ты не знала,
что сама игра в биллиард называется “американка”,
где быть тебе только шаром, катящимся как попало.
Сколько вас, британок, швейцарок, голландок, шведок,
американок, на этом сукне зеленом
прокатилось, и – право же – случай редок,
чтобы вас не загнали в лузу на поле оном.
Эх, видать, не зря, недаром
пробивают вас, как кием,
Питер да Москва да Киев
черным шаром.
Будь ты чешка или полька –
ты не в счет, пока в России
ценен – даже в образине –
паспорт только.
С черным солнцем, в черном платье
ты была готова к роли
той же – лишь бы не пороли;
но – тут – кстати
за морем, за окияном
подвернулся я, и в лузу
было б лезть уже – как в лужу –
делом странным.
Ах ты, бэ в очечках, зачем златые
горы сулила? – по той же самой
привычке российской? Но я – не ты и
твой уход – как русский – воспринял драмой.
Ах, как тут не перечитать Катулла!
Но – как читать начнешь – так тотчас же и уронишь.
Я – не играю в бильярд. Пусть играют Тула,
Новгород, Псков. Да хоть сам Воронеж!

18
из Донна
Дрожи, о Зависть! бывшую мою
Умою я сегодня и полью!
Злословие до рвоты, так что вены
Становятся на шее здоровенны, –
Вот ремесло ее. И если вы
Терпеть не можете копаться в
Чужом белье, то непременно с нею
Научитесь. А если Гименею
Вы присягнули, ждите: эта б <....>
Вам палки ревности начнет вставлять
В колеса брака. Но и в бранной фразе
(Как предыдущая) не хватит грязи
На грязь ее; здесь надобно перо
Мне Мантуаново, чтоб силы про
Нее, бич женщин, рассказать хватило;
Про сей гибрид козы и крокодила,
Что норовит боднуть, покамест гнев
В ней сзади бьет хвостом, а грязный зев
Все спереди сжигает ароматом,
Как слюни Цербера, тяжеловатым.
При этом странно, что кусок чужой
Не лезет в горло даже ей самой.
Что ж до мозгов ее, то в этом Орке
Одни огрызки собрались да корки
Каких-то козней, плюс мильон затей,
Как уязвить больней и половчей,
И прочая; короче, в этом чане
Начатки чаяний без окончаний
Знай носятся, как атомы светил,
И не дождутся, кто бы их слепил.
Но – полно! Несмотря на все проклятья,
Ей вряд ли должное смогу воздать я.

19
Глух, как Гойя, считал тебя нежной Махой,
наряжал в пеньюары, сиречь – в сорочки.
Когда же меня ты послала на х <...>,
я вернулся к статусу одиночки-
кота. Не – покойника, а скорее –
бродячего. Теперь вот живу в Швейцарии
местной, лежа на батарее
и – будучи глух – не слушая птичьи арии,
которых здесь – как в Большом... А еще – у меня коллега,
сопоставимый только с натертой лыжей
на паркетах Швейцарии из годового снега.
Правда, нынче – лето, и кот – абсолютно рыжий.
И – тем не менее – он, словно лыжа, ловок
в слаломе лова, в его размерах.
Каждый день он приносит до двух полевок,
придушенных и неприлично серых.
И – глядя на них – понимаю я не без страха,
что отсюда видней ты, что все-то дело:
ты лишь казалась матовой, словно Маха,
но – от взмаха хвоста – освежающе посерела.

20
Рояль дрожащий пену с губ... Как в цикле
под тем же названием, что и данный,
мы друг к другу с музыкою привыкли
из-за тебя, подруга, возвращенная прежней дамой.
Сколько вас в цикле? – не занимаюсь счетом...
Но – при музыке – нету тебя дороже.
Черный рояль покрывается нервным потом,
как вороной, когда напрягают вожжи.
Он становится на дыбы, когда ты
на педаль нажимаешь, как будто в стремя
вставляя ногу, и мчат сонаты,
к узде привыкая – хотя б на время.
Что бы там ни было, какою своею ложкой
ни корми ты клавиши – белые зубы коньи, –
черный рояль не может стать черной кошкой
и перебежать дорогу на самом ее разгоне.

21
из Донна

Строфа:
Чтоб подтвердить, что женщины пусты,
Зачем мне именно досталась ты?
Затем ли ужасает перспектива,
Что лжива ты, поскольку так красива?
Не юность ли, что легковесна сплошь,
В тебе когда-то воспитала ложь?
Не думаешь же ты, что все проказа,
Что небо глухо и к тому ж безглазо?
Про клятвы женщин говорят, что те
На ветре пишутся и на воде;
Так, значит, это правда? Правда, значит,
Что женщина, пленяя, лишь дурачит?
Кто б мог подумать, что из стольких слов,
Твердившихся до первых петухов,
Из стольких слез, вспрыснутых в обеты
Любви, которой две души согреты,
Казалось, были раз и навсегда,
Получится такая ерунда?
Хор:
Господи! ну конечно! Как можно было
не понять в семнадцатом своем веке,
что очевидно в двадцатом!? Сначала берется мыло
и долго-долго им трутся, но чтоб не зашло за веки.
Ибо и так глаза – ослепленные вероятьем –
красны, как у кроликов; потом – желательно – пемза;
а после – для тех, кто, аппетит утратив,
не ел – приказанье: пойду, наемся!
Главное – не бередить!.. Заглушать жратвою,
выпивкой, ямбом или хореем,
лучше – дактилем, – то, что подобно вою
вырывается и отчего – хиреем.
Антистрофа:
Комната – в небе булавка. Острием в меня.
Живу, как бабочка. Лучше всех.
Выдуваю к исходу дня
раскладушку – мыльный пузырь, на который наброшен мех.
Ты тоже на мех ложилась в позе: отбросив ногу,
головой к подушке, прислушиваясь как будто
к раковине... А в ней – завыванье рога
Роланда... И так наступало утро...
Я был пришпилен к тебе. И – как Донн – задавал вопросы:
почему? отчего лопнул мыльный пузырь...
выдохся рог?.. Не викинги здесь, а россы
ходят с рогами, куда ни зырь.
22
Я живу на Мишугене, как говорят на идиш,
или – на озере Мичиган – по-английски.
Не верь, – предупреждали, - тому, что видишь:
местные девы – не киски, лиски.
Вот и ты махнула хвостом и – смылась,
начудив в курятнике преизрядно.
Я выскребал полы, но мало чего там смылось,
не говоря о “внутри”, где остались та-а-акие пятна.
Было ль все это хитростью (...для улова...),
но сто дней, что мы продержались вместе,
казались мне возрожденьем и вылились в Ватерлоо,
в попытку самоубийства и – англосаксам – мести.
Посреди Мишугена есть остров Святой Елены:
там мне сдана двухкомнатная квартира,
дана бумага, и строчки на ней нетленны,
а еще – рога от тебя, но со струнами. Вышла – лира.

23

Строфа:
На ни никаких на ногах
стоит Озимандия Шелли –
с таким озарением прах
поведал, что все ошизели.
Хор:
А чего ошизели? Ну, прах и прах...
Бывшая статуя, поставленная в песках
кем-то когда-то... Понятно, что тарарах
с ней случился... Чего сей сонет у Перси
Биши так хвалят? – ведь он не воспел ни перси,
ни жураву, а так – только груду персти!?
Антистрофа:
Нет, был это мощный мотор,
который пески разобрали
на части, а части растер
бархан после долгого ралли.
И был он – то ль царь, то ли хан.
Хана ему вышла, короче.
Стал кротче он, но потроха
его оживляются к ночи
и вдруг вырывается хрип,
сравнить что – по пенью с гитарой
лишь русские разве могли б,
но и для случайных он ярый:
“Смотрите, меня на куски,
на крупную пыль перетерли
проклятые эти пески,
лишь голос остался мне в горле.
Смотрите: по-прежнему мощь
в моей сохранилась гортани,
как тело мое ни изморщь
барханы и прочие дряни!”
Хор:
Какие такие дряни? женщины, что ли? – судя
по женскому роду слова... Но откуда им взяться в груде
песка? – Все белиберда и будя...
Плюс – автор унизил женщин, Шелли привлек и Донна.
Хорошо – не Катулла. Писал он во время оно,
и ему мы прощаем, но прочее – беспардонно!..
Строфа:
Мы все – Озимандия, хор!
Идите вы лучше-ка вправо
и влево! И пусть на пробор
расчешется ваша орава.
Антистрофа:
Мы все – Озимандия! Все!
И каждый – хотя бы по разу –
в плохой пребывал полосе
и матом озвучивал фразу
Как в Шелли, был каждый из нас.
Мораль: чтоб в кусках, в пополаме
хоть голос – будь хрип он иль бас –
звучал, как ни валимся сами.
март 1998-август 1999

Когда бегун бежит, выпячивая грудь,
его лопатки, будто бы ладони,
в молитве сходятся: «О Господи, побудь
в ногах моих! и вырви из погони!»

Он хорошо бежит — почти как самолёт,
и — кажется — вберёт сейчас колёса
по чашечки коленные в живот
и — полетит над стадионом плёса,

которым местность славится. Болот
здесь прозелень. Ирландия? Чем больше
он скорость набирает «в» от «от»,
скорее Белоруссия иль Польша.

Он сам себя угнал, как террорист. Он гол,
совсем как Аттис. Лишь в таком экстазе
меняют страны и меняют пол.
Грязны болота. Он бежит по грязи.

Не — прилипает! Но квадраты на
его груди — как на картине Ротко
две половины! красная — красна,
а чёрная — черна, — два лика рока.

И в кубик опухающий квадрат
не знает, что его хозяин строит,
а он бежит всё дальше-дальше «от»,
умалишённый, чайник, параноид.

Погони — нет. Не нужный никому,
он всё бежит, других не зная красок,
и кубики груди то «с», то «у»,
то «к», то «а» покажут вам от встрясок.

К кому бы буквы данной стороной
ни обращались — к ней, к нему, себе ли, —
они лишь буквы, лишь очередной
набор их, помещённый в этом теле.

АПОЛЛОН, ПАН (отрывок)

Пан про лиру спрашивает, и резко
Аполлон отвечает ему в лицо: —
Лира — гигантская яйцерезка,
играть на ней — это держать яйцо
в углубленье ладони, чуть посыпая солью,
двигая то есть кончиками пяти
пальцев, и лунный овал нести
к струнам, едва вдавливая и даже немного с болью.
Когда же он распадётся на дольки, это
и будет мелодией... — Пан не поймёт ответа.

ЭКВИВАЛЕНТ

1

Он пишет романсы, не поднимаясь с постели —
«Ночевала тучка» и на слова К.Р.,
«Моцартиану» плюс что-то для виолончели.
1887 необыкновенно сер.

2

А у него — «Запорожцы» и плюс «Не ждали».
Он мусолит их лет уж пять. Всё противней с фигуративом:
красные рожи, каторжники, детали.
Год этот давит серым своим массивом.

3

Он закончил с таблицей и написал завещанье:
«Прошу меня хоронить как можно проще». В дверях
комнаты — серая сумка с приборами и вещами.
Дорога в Клин не близка, и он произносит: «Ах!»

Воздушный шар под названьем «Русский».
6.30 вечера. Все трое сошлись у шара,
но лететь одному. С водкою и закуской —
трое других. В небе готова хмара

заночевать, как в романсе. Делаются наброски
шapa — вторым. Третий лезет в корзину.
Отходят двое. Садятся в свои повозки
и уезжают: второй — доводить картину,

первый — писать романсы. Третий к восьми тридцати
поднимется на три тыщи метров, ну а в десятом
часу приземлится — пролетев почти
сто километров — инисто-бородатым.

Он поднялся к туче, шедшей лимбами. Туча
была похожа на выпотрошенное одеяло.
Огромна. Необорима. Нигде она не ночевала,
а двигалась в небе, как муравьиная куча.

СВЕТ

1

Она сидит на крыльце. В солнечных лучах она —
словно з а жалюзи. Свет сильнее
тёмного платья. Она нам видна в полосках.
Иногда они — шире, так что и не видна
почти совершенно. Солнце стоит над нею,
думая, что и она — из фанерок плоских.

2

Она сидит на крыльце. В лунном свете —
словно п е р е д жалюзи. Тёмный цвет
платья загораживает луну.
Кто же теперь з а жалюзи? — об ответе
знает только дым, похожий на турникет,
пропустивший пока лишь её одну.

3

Снова утро. Она на крыльце. Войди
внутрь — и там, в испаренье рос,
свет как стоящий посереди
комнаты огромный такой матрос.

РИФМЫ

Интересно, был ли выбран Этьен Морис Фальконе
в качестве автора памятника Петру,

что он рифмуется с «на коне»,
т.е. «Пётр на коне»? В августовскую жару

(была ли жара?) открыли памятник, объявив
амнистию уголовникам, и пошло:

Пётр — скачет, те — режут и рубят. Через пролив
пальцем показывает Шарло.

БРОВИ

1

Фрида Кало, жена Диего Риверы,
сама — художница, сама себе и модель, к тому ж
любовница Троцкого (в доме её он, кстати,
и был зарублен), не утратившая ни веры
в светлое будущее, как муж,
ни в свою кисть в семейном своём разврате,
умерла в 47. Здоровье
было слабым с юности. Что от неё осталось?
Альбомы. Полотна. Многое. Впрочем, малость.
А главное, как сказал бы Гоголь, густые брови.

2

Статья в «Чикаго Трибьюн» от 20 ноября
2002 года: «Фильм о Фриде Кало
сменит моду на брови». У Фриды на переносице
они сцеплялись, как якоря
под рябью лба: срастались, как их свело
вместе рожденье, и переносится
сращение в Голливуд, паникующий, что вот-вот
брови-шнурочки, как это писалось в прозе
украинской, — так и почиют в бозе,
а мохнатые брови будут пущены в оборот.

3

Газета успокаивает, что, мол,
такие брови не новость; что хоть и без
заросшей сплошь переносицы, но тоже весьма густые
они у многих уже, таких как Лорен Бэколл,
София Лорен, Деми Мур и прочих; что интерес
к бровям Мадонны и Буша рождают не запятые,
лежащие горизонтально, а две пары густых бровей.
Косметолог из Голливуда говорит, что брови — гардины
глаз, ибо те суть окна, они — едины,
и нарушать гармонию может лишь лиходей.

4

Газета приводит фото глаз и бровей, забыв
о шестидесятых, о серии тех же фото,
сделанных Биллом Брандтом, — бровей и глаз:
Генри Мур, Жан Арп, Жорж Брак и другие; бровей наплыв
на глаза добавляет ко взгляду что-то,
чего нет в «Трибьюн»; что-то, что держит нас:
да, морщины. Морщины — и под, и рядом.
Нет их в «Трибьюн». Гардины без складок, как
никогда не бывает. А бывает, кода лишь мрак
расстилается з а гардинами, задёрнутыми п е р е д взглядом.

НЕЗНАКОМКА

Комната, обитая белыми подушками. Стул,
единственный в комнате, занят. На нём сидит
не в смирительной рубахе, а с гримом на глянце скул
женщина в чёрном платье, решительная на вид.

Она курит сигарету, вставленную в мундштук.
Как она здесь оказалась? И почему же здесь,
а не, скажем, в участке, где по десятку рук
на одну решётку с тела сбивают спесь?..

Кто ей дал сигареты? кто их не отнял? Дым
мешает видеть лицо, но с чёрной помадой рот
заменяет собой весь — даже видный — грим,
и рот этот курит жестами «в» и «от».

Это совсем уже наглость. В подушках вокруг не пух,
а поролон, но что бы ни было там внутри
ничто в этой комнате наружный не режет слух.
И всё же — хватит курить! Лучше — заговори!

Почему ты здесь? Нет, лучше всё же на «вы».
Почему Вы здесь? — в вечернем платье до пят,
как бокал перевёрнутый... Но это — когда стоят,
почему ж Вы сидите — и здесь? Или это — наряд вдовы?

* * *

Он глядит, как будто прячется за
листиком — абрикос.

Абрис — нечёток, зато глаза
цвета твоих волос.

Но глаза ведь — зеркало... Так — греша
классическою цитатою —

говорю: у кота — оранжевая душа.
Цитрусовая. Трусоватая.

Г. Вместе с А. Давыдовым и Г. Ефремовым, участвовал в выпуске первого бесцензурного советского альманаха «Весть» , a после - в создании (неудачном) совместного советско-датского издательства под тем же названием. В начале 1990-х, начав выезжать на многочисленные поэтические фестивали, переехал из Москвы в Швецию , в 1995 году поселился в США . Живёт в Чикаго . Илья Кутик - член Шведского ПЭН-клуба и Шведского Союза Писателей. Доктор философии Стокгольмского университета. Профессор Северо-Западного университета (Чикаго). Лауреат Премии журнала «Золотой Век» за 1994 год . Автор предисловия и составитель сетевой двуязычной (русско-американской) антологии русской поэзии: «Русская поэзия: От веток до корней». - http://www.russianpoetry.net

Илья Кутик - один из основателей школы метареализма (термин предложил М.Эпштейн) в поэзии конца XX века. (См. также Энциклопедия Британника - http://www.britannica.com/eb/article-38635?hook=422546#422546.hook) Дебютировал в поэзии на рубеже 1970-80-х годов, войдя в круг поэтов, образовавшийся внутри Литературного института и названных вначале, по термину К. Кедрова , метаметафористами: А. Ерёменко , И. Жданов , А. Парщиков . Первая книга стихотворений вышла в 1988 году , в переводе на датский язык. Стихи переведены на 19 иностранных языков.

Творчество

Труды

Книги

• Sansernes femkamp / Overs. af Vagn Steen & Marie Tetzlaff. - Arhus: Huset, 1988. - ISBN 87-7483-205-0
• Пятиборье чувств. - М.: Московский рабочий, 1990. ISBN 5-239-00934-1
• Лук Одиссея: Третья книга стихотворений - СПб.: Советский писатель, 1993. - ISBN 5-7664-0012-8
• Ода на посещение Белосарайской косы, что на Азовском море/Ode on Visiting the Belosaraisk Spit on the Sea of Azov/Tr. Kit Robinson/Bilingual Ed. - New York: Alef Books, 1995. - ISBN 1-882509-03-X
• Смерть трагедии. В 2-х тт. - M.: Комментарии, 2003. ISBN 5-7327-060-X.
• Эпос. - М.: Русский Гулливер, 2010. - 416 с. - ISBN 5-02-033917-2

Переводы

• Шведские поэты: Переводы и варианты. - М., 1992. ISBN 5-7664-0023-3

Эссе (на английском языке)

• Hieroglyghs of Another World: On Poetry, Swedenborg, and Other Matters. - Evanston: Northwestern University Press, 2000. ISBN 0-8101-1777-0
• Writing as Exorcism. - Evanston: Northwestern University Press, 2005.