Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Произведение является завершающей составной частью прозаического цикла писателя под названием «Донские рассказы», рассматривающей в качестве основной тематики проявление человеческого гуманизма и заботы о ближних.

Главным персонажем рассказа представляется старый казак, дед Гаврила, который вместе с женой в период Гражданской войны отправляет на фронт своего единственного сына Петра для борьбы с ненавистными большевиками. С отъездом сына хозяйство больного старика постепенно разрушается, но долгожданного возвращения домой сына старикам дождаться не суждено, так как Петька оказывается убитым на поле боя.

Спустя время в станице появляются отряды большевиков, выполняющих задания по продразверстке, которых не желает воспринимать местное казачье сообщество, вступая с красноармейцами в военные стычки. В результате одного из боев дед Гаврила обнаруживает тяжело раненого бойца, возраст которого совпадает с Петькиным. Старик забирает парня в свой дом и совместно с женой начинает выхаживать раненого.

Боец по имени Николай через некоторое время становится для семьи деда Гаврилы родным человеком, заменившим старикам потерянного ребенка, несмотря на то, что в нем течет чужая кровь и он является для них приемным сыном. Даже обращаются дед Гаврила с женой к парню по имени собственного сына, воспринимая его в качестве близкого человека.

Однако спокойное счастье стариков омрачается пришедшим в адрес Николая письмом, в котором его приглашают обратно на родной уральский завод, и молодой человек принимает решение о возвращении в родные края. Для стариков его выбор становится болезненным и страшным, поскольку они в очередной раз лишаются сына, пускай и приемного, но заменившего им родного ребенка.

Смысловая нагрузка рассказа «Чужая кровь» раскрывает тематику преемственности поколений, являющейся фундаментом жизненного пути человека в его стремлении оставить на земле собственный след для грядущих потомков. Образ казака Гаврилы демонстрирует самобытность донского казачества, отличающегося добротой, милосердием, любовью к ближнему.

Писатель мастерски передает чувства и душевное состояние обычного человека, который, несмотря на внешние обстоятельства и классовую ненависть, ставит на первое место бескорыстную родительскую любовь, являющуюся неиссякаемым источником земной доброты.

Среди средств художественной выразительности автор применяет в рассказе эпитеты и символические образы, позволяющие более тонко и ярко подчеркнуть боль, горестную печаль пожилых людей, оставленных без сыновьей любви в одинокой старости и безрадостной жизни. Кроме того, в произведении присутствует художественный прием параллелизма, являющийся традиционным для использования элементов устного народного творчества, акцентирующий внимание читательской аудитории на жестокости и бессмысленности кровопролитных войн, сеющих ужас, смерть, боль и страх, а также гибель невинных людей.

Анализ 2

Рассказ «Чужая кровь» Шолохова М.А. начинается с описания донской степи в живописный зимний период. «Степь непаханая» - это основной эпитет произведения, который улавливается читателем уже в самом начале. Главным героем рассказа выступает старый и больной дед Гаврила. Его единственный сын пропал без вести во время войны.

Произведение «Чужая кровь» входит в цикл М.А.Шолохова «Донские рассказы». Во всех произведения этой категории четко прослеживается идея гуманизма, доброты и заботы об окружающих людях.

Дед Гаврила – это бывший казак. Он уже очень стар. Он всю жизнь любил и воспитывал своего сына Петра. Но когда началась Гражданская война, дед Гаврила отправил его воевать. Это была борьба против большевистской власти. После отправления Петра на фронт старик остался жить с женой. Двое больных и престарелых людей не могли должным образом следить за хозяйством. Поэтому все начало приходить в упадок. Ожидания возвращения Петра с поля боя оказались напрасными. Парня убили на фронте, и старики остались без единственного сына.

Через некоторое время начинают появляться в станице большевистские отряды. Они занимаются продразверсткой. Это очень не нравится местному казачьему населению. На почве этого недовольства возникают стычки и военные конфликты. После очередного боя дед Гаврил находит раненого солдата. По возрасту парень напоминает покойного Петра. Дед решает пожалеть солдата и забирает его к себе. Вместе с женой они начинают ухаживать за раненым.

Умирающего бойца зовут Николай. Спустя время он становится будто родственником для стариков. Николай заменил им их убитого сына, хотя в нем течет не их, а чужая кровь. Старики очень привязались и полюбили парня. Иногда они называют его Петей.

Но семейное счастье длилось не долго. Николаю пришло письмо, с приглашением вернутся на завод. Парень долго думая решает возвратиться домой. Дед Гаврил, с женой узнав об этом, начинают страдать и мучатся. Им очень больно они словно второй раз теряют родного человека (сына).

В произведении «Чужая кровь» М.А. Шолохов изобразил деда Гаврила добрым, великодушным и умеющим любить человеком. Автор с помощью разных приемов описал чувства стариков, которые теряют ребенка. Но, несмотря на горесть утраты люди, находят в себе силы жить дальше. Дед Гаврил с женой нашли в себе мужество преодолеть классовую ненависть и полюбить чужого ребенка. Великое чувство родительской любви, доброты и терпимости описано Шолоховым М.А. в произведении «Чужая кровь».

Шолохов Михаил

Чужая кровь

Михаил Шолохов

Чужая кровь

В Филипповке, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона подул ветер, зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.

Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами дремала степь, непаханая, забурьяневшая.

В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял, потом сплюнул и нащупал кисет.

Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.

Был один - первый и последний. На него работал не покладая рук. Время приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная, летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:

Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой идтить... Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..

Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к ветру,- какой по двору шарит, неположенного ищет,- прислушивается, вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...

На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней:

А мы бьем, не портим боевой порядок.

Слу-ша-ем один да приказ.

И что нам прикажут отцы-командиры,

Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, "стременную", выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?

Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда, откашлявшись, прислонится сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца, усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то - ненависть стариковскую, глухую.

Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.

Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.

Порохом пыхнул дед:

А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?

Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.

И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?

Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи с ними, да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные, отвыкли от такого виду, не признают свово...

Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

Пропал сын - некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.

Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.

Пущай уж наше переходит! - подмигивал махновский пулеметчик.Богатей, дед, нашим добром!..

Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но весною,- когда холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная, манила деда земля, звала по ночам властным, неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.

Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра. В разных полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а однополчане-станичники Петра полком легли в бою со Жлобинским отрядом на Кубани где-то.

Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.

Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.

Ты чего, старая? - спросит кряхтя.

Помолчит та немного, откликнется:

Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.

Не показывал виду, что догадывается, советовал:

А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?

Спи уж. Пройдет и так!..

И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.

Но все же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила выделать, старухе говорит:

Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет носить? Зима заходит, надо ему полушубок шить.

Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется, будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя, холодно на базу?"

Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...

В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил на пол, прохрипел, пену глотая с губ:

Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!

Вырвал из рук папаху, в сундук кинул и замок навесил. Только стал примечать, что с той поры левый глаз у старухи стал дергаться и рот покривило.

Текли дни и недели, текла вода в Дону, под осень прозрачно-зеленая, всегда торопливая.

В этот день замерзли на Дону окраинцы. Через станицу пролетела припозднившаяся ватага диких гусей. Вечером прибежал к Гавриле соседский парень, на образа второпях перекрестился.

Здорово дневали!

Слава богу.

Слыхал, дедушка? Прохор Лиховидов из Турции пришел. Он ить с вашим Петром в одном полку служил!..

Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора не застал дома: уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрему.

Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.

Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.

Утро - бледная немочь - точит с сизого восхода чахлый рассвет. Месяц зазоревал посреди неба, сил не хватило дошагать до тучки, на день прихорониться.

Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:

Прохор идет! Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем. Скрипели на ногах у него кованые английские ботинки, в мешковато сидело пальто чудного покроя, с чужого плеча, как видно.

Здорово живешь, Гаврила Василич!..

Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.

Прохор снял шапку, поздоровался со старухой и сел на лавку, в передний угол.

Ну, и погодка пришла, снегу надуло - не пройдешь!..

Да, снега нынче рано упали... В старину в эту пору скотина на подножном корму ходила.

На минутку тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный и твердый, сказал:

Постарел ты, парень, в чужих краях!

Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! - улыбнулся Прохор.

Заикнулась было старуха:

Петра нашего...

Замолчи-ка, баба!..- строго прикрикнул Гаврила.- Дай человеку опомниться с морозу, успеешь... узнать!..

Поворачиваясь к гостю, спросил:

Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?

Хвалиться нечем. Дотянул до дому, как кобель с отбитым задом, и то слава богу.

Та-а-ак... Плохо у турка жилось, значится?

Концы с концами насилу связывали.- Прохор побарабанил по столу пальцами.- Однако и ты, Гаврила Василич, дюже постарел, седина вон как обрызгала тебе голову... Как вы тут живете при Советской власти?

Сына вот жду... стариков, нас докармливать...- криво улыбнулся Гаврила.

Шолохов Михаил

Чужая кровь

Михаил Шолохов

Чужая кровь

В Филипповке, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона подул ветер, зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.

Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами дремала степь, непаханая, забурьяневшая.

В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял, потом сплюнул и нащупал кисет.

Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.

Был один - первый и последний. На него работал не покладая рук. Время приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная, летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:

Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой идтить... Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..

Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к ветру,- какой по двору шарит, неположенного ищет,- прислушивается, вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...

На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней:

А мы бьем, не портим боевой порядок.

Слу-ша-ем один да приказ.

И что нам прикажут отцы-командиры,

Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, "стременную", выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?

Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда, откашлявшись, прислонится сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца, усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то - ненависть стариковскую, глухую.

Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.

Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.

Порохом пыхнул дед:

А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?

Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.

И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?

Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи с ними, да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные, отвыкли от такого виду, не признают свово...

Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

Пропал сын - некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.

Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.

Пущай уж наше переходит! - подмигивал махновский пулеметчик.Богатей, дед, нашим добром!..

Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но весною,- когда холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная, манила деда земля, звала по ночам властным, неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.

Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра. В разных полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а однополчане-станичники Петра полком легли в бою со Жлобинским отрядом на Кубани где-то.

Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.

Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.

Ты чего, старая? - спросит кряхтя.

Помолчит та немного, откликнется:

Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.

Не показывал виду, что догадывается, советовал:

А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?

Спи уж. Пройдет и так!..

И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.

Но все же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила выделать, старухе говорит:

Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет носить? Зима заходит, надо ему полушубок шить.

Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется, будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя, холодно на базу?"

Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...

В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил на пол, прохрипел, пену глотая с губ:

Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!

Вырвал из рук папаху, в сундук кинул и замок навесил. Только стал примечать, что с той поры левый глаз у старухи стал дергаться и рот покривило.

Текли дни и недели, текла вода в Дону, под осень прозрачно-зеленая, всегда торопливая.

В этот день замерзли на Дону окраинцы. Через станицу пролетела припозднившаяся ватага диких гусей. Вечером прибежал к Гавриле соседский парень, на образа второпях перекрестился.

Каждую ночь после первых петухов в донской станице Филипповке просыпается дед Гаврила, долго сидит возле дома, курит, кашляет и вспоминает о единственном сыне, пропавшим без вести в Гражданскую войну.

Когда грянула война, стали наступать красные, Гаврила сам снарядил сына Петра. Купил ему доброго коня, отдал дедовское седло с уздечкой и велел служить царю, как служили его деды и прадеды, и не срамить тихий Дон.

Через месяц после проводов Петра в станицу пришли красные. На фронте сын заслуживал урядницкие погоны, а в Филипповке отец вынашивал «ненависть стариковскую, глухую» к проклятым красным. Назло им носил на груди царские медали, пока председатель Совета станицы снять не велел.

Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

Когда Пётр пропал, хозяйство в упадок пришло. Лошадей разобрали - сначала белые, потом красные, а последнюю неказистую лошадёнку махновцы увели. Дворовые постройки рушились, в них хозяйничали мыши. Руки у Гаврилы на работу не поднимались - не для кого было работать. Только весной не выдерживал старик, запрягал быков, шёл пахать и сеять пшеницу.

Приходили соседи с фронта, но о Петре никто из них не слышал. Однако и Гаврила, и его старуха-жена ждали сына, надеялись. Сшили ему полушубок, сапоги приготовили, папаху на гвоздь повесили, как будто сын вышел ненадолго и скоро вернётся.

Однажды Гаврила увидел, как жена оплакивает Петра, обняв ненадёванную им папаху. Налетел, с ног старуху сбил, папаху отобрал. С тех пор «левый глаз у старухи стал дёргаться, и рот покривило».

Прошло время. Вернулся из Турции сосед, служивший с Петром в одном полку, и рассказал Гавриле, что сын его погиб в битве с красными.

Вскоре по станице прошли слухи о продраз­вёрстке и о бандах, идущих с низовьев Дона. Но Гаврила в исполком не ходил и новостей не слыхал. Однажды к Гавриле явился председатель с тремя продотрядниками. Их начальник, молодой, высокий, белокурый, потребовал отдать излишки пшеницы, и старику пришлось подчиниться.

Не успел Гаврила выйти во двор, как налетела банда кубанцев. Началась перестрелка, и все продотрядники погибли. Когда всё стихло, Гаврила обнаружил, что белокурый начальник, оказавшийся мальчишкой лет девятнадцати, ещё дышит.

Четверо суток пролежал белокурый в Гавриловой хате, как мёртвый, только сердце билось. Потом у него начался жар. Выхаживали его старики три месяца, привязались и начали называть Петром. Очнувшись, белокурый назвался Николаем, но старики упорно называли его именем единственного сына.

Невыплаканная любовь ‹…› к Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью зацелованного, чьего-то чужого сына...

Когда весной Николай встал на ноги, старики отдали ему одежду, справленную для Петра. Раны его почти зажили, только сломанная правая рука так и не срослась.

Родом Николай был с Урала. Отца его по пьянке убили, когда мальчику семь лет исполнилось, а мать ушла с подрядчиком. Вырос Николай при чугунолитейном заводе, туда и работать пошёл. Он был коммунистом, и это чуждое слово уже не казалось Гавриле таким страшным.

Узнав, что Николай - сирота, старики предложили ему остаться и быть вместо сына. Он обещал лето в Филипповке прожить, а там видно будет. Гаврилу он называл отцом, и от этого теплело у старика на сердце.

Николай оказался работящим, наравне с Гаврилой хозяйство поднимал. Ближе к осени пришло Николю письмо с Урала - звали его родной завод поднимать. Несколько дней он думал, мучился, но остаться не смог, решил уехать, куда звала его кровь.

Гаврила подвёз его до поворота дороги, попрощался, зная, что Николай больше не вернётся. Скоро ветер закручивал пыль там, где прошёл неродной сын.

В Филипповку, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона подул ветер, зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.

Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами дремала степь, непаханая, забурьяневшая.

В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял, потом сплюнул и нащупал кисет.

Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.

Был один - первый и последний. На него работал не покладая рук. Время приспело провожать на фронт против красных, - две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:

Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой идтить… Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должон и ты!..

Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к ветру, - какой по двору шарит, не положенного ищет, - прислушивается, вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся…

На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней:

А мы бьем, не портим боевой порядок.

Слу-ша-ем один да приказ.

И что нам прикажут отцы-командиры,

Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, «стременную», выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он, и чья земля на чужбинке греет ему грудь?

Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда, откашлявшись, прислонится сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей на красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то - ненависть стариковскую глухую.

Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.

Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.

Порохом пыхнул дед:

А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?

Кто вешал, давно, небось, в земле червей продовольствует.

И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?

Сказанул тоже.. Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи с ними, да ить собаки… собаки-то штаны тебе облатают! Они, сердешные, отвыкли от такого виду, не признáют свово…

Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

Пропал сын - некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.

Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.

Пущай уж наше переходит! - подмигивал махновский пулеметчик. - Богатей, дед, нашим добром!..

Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но весною, - когда холостеющая степь ложилась под ногами покорная и истомная, - манила деда земля, звала по ночам властным неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.

Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра. В разных полках с ним служили, в разных краях бывали - мала ли Россия? - а однополчане станичники Петра полком легли в бою со Жлобинским отрядом на Кубани где-то.

Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.

Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.

Ты чего, старая? - спросит кряхтя.

Помолчит та немного, откликнется:

Должно, угар у нас… голова что-то прибаливает. Не показывал виду, что догадывается, советовал:

А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка я слазю в погреб, достану?

Спи уж. Пройдет и так!..

И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.

Но всё же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила выделать, старухе говорит:

Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет носить? Зима заходит, надо ему полушубок шить.

Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие - скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягнока - из овчинки папаху сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется, будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит: «Ну, как, батя, холодно на базу?»

Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки стоит, папаху Петрову неношенную к груди прижала, качает, как дитя баюкает…