Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Павел Михайлович КРЮЧКОВ (род. 1966) - литературный критик, сотрудник отдела поэзии журнала "Новый мир". Сотрудник Музея К.И.Чуковского в Переделкино: .

«ДОНЕСТИ ВЕЩЕСТВО ЛЮБВИ»

Павел Михайлович Крючков - редактор отдела поэзии журнала «Новый мир», научный сотрудник «Дома-музея Корнея Чуковского», литературный обозреватель «Радио России», художественный руководитель аудиопроекта «Звучащая поэзия», лауреат телевизионной премии «Тэфи-2004» и премии «Нового мира» за 2006 год. Елена Гродская побеседовала с Павлом Михайловичем о современной поэзии, о том, с чего начинался Музей Чуковского, о значении голоса поэта и о многом другом.

- Павел, вы своего рода человек-оркестр. Как вам удается совмещать все то, чем вы занимаетесь?
- Если совмещаю удачно, то с Божьей помощью. Я просто стараюсь все время быть чем-то занятым: «многостаночничество» этому способствует. Правда, в моем поколении достаточно гуманитариев, успевающих гораздо больше меня.

Но я благодарен судьбе, ведь перемена ритма - полезная вещь. И потом, все эти занятия мне интересны, хотя я не из гуманитарной семьи, родители - естественники. У нас в роду всегда много читали - но ни музейщиков, ни литераторов, кажется, не было.

По какому принципу вы отбираете поэтов-авторов «Нового мира»? Каковы ваши личные пристрастия? Обрисуйте картину современной русской поэзии - кризис сейчас, как считают некоторые, или расцвет, как полагают другие?
- Как и у всякого уважающего себя «толстого» литературного журнала, существует круг авторов, которых мы хотим видеть на своих страницах. Журнал рецензирует их новые книги, они становились и лауреатами «Нового мира» разных лет, и получали нашу премию «Антология». Таких имен немало, с ходу я назову , Олега Чухонцева, Светлану Кекову, Бахыта Кенжеева, Марию Галину, Ирину Ермакову, Евгения Карасева, Сергея Стратановского, Марию Ватутину… Одновременно мы всматриваемся и в новации, ведь появляются новые имена и тенденции. Здесь я опираюсь, главным образом, на собственный вкус и советы коллег. Кстати, что до пристрастий, то вот названные имена (а список гораздо шире) - мои пристрастия и есть. Причем за работой некоторых стихотворцев я слежу уже более четверти века.

Ни о кризисе, ни о расцвете говорить не хочется: хорошие стихи, слава Богу, есть. А о бытовании современной поэзии сами поэты интересно рассуждают, например, в журналах поэзии «Арион» и «Воздух». Эти дискуссии я стараюсь отражать в ежемесячных обзорах периодики, к которым меня когда-то привлек главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский.

…Конечно, поэзия постепенно вымывается из сегодняшней, увы, потребительской, цивилизации. И это происходит не только у нас. Но жажда лирики, вообще подспудный интерес к поэтическому слову еще живы в русском читателе, о котором надо стараться не забывать. Кстати, свою просветительскую роль в этом деле играет наш совместный с православным журналом «Фома» проект «Строфы», который я веду уже шесть лет.

- Вы, кажется, сами не пишете стихов?
- Писал в юности. Но со временем оказалось, что чужие стихи волнуют меня сильнее собственных рефлексий. Помню, несколько лет ходил с книжечкой Геннадия Русакова в кармане. То, что я не пишу стихов, кажется, даже помогает в моей работе редактора. Да и сами поэты иногда говорят мне, что это хорошо (смеется).

- Вы работаете в доме-музее Чуковского в Переделкине уже 20 лет. Как вы туда попали? Какую роль сыграл музей в вашей жизни? Что, по вашему мнению, ждет музей?
- Дом Чуковского я помню еще неофициальным музеем. Когда я впервые оказался там на детской экскурсии зимой 1973 года и в кабинете Корнея Ивановича увидел тысячи книг, оксфордскую мантию, головной убор индейского вождя, говорящего льва - мне все показалось чудом, какой-то инопланетной жизнью. А вы представляете, что в это же самое время в доме жил Солженицын? Возможно, в тот день, когда мы, дети, рассматривали железную пружину, шагающую по лестнице, - он сидел и работал в одной из комнат первого этажа…

Годы спустя я попал уже на взрослую экскурсию, которую вела незабвенная помощница Чуковского - Клара Лозовская. Потом - знакомство с Лидией Корнеевной Чуковской, после перестройки я писал о ней и ее книгах статьи… Продолжающееся и ныне общение с Еленой Цезаревной, наследницей Корнея Ивановича, очень многому меня учит, прежде всего, отношению к труду как таковому. А дальше - работа уже в официальном музее, она длится и по сегодняшний день. Дому Чуковского я обязан очень многим: музей научил меня любить литературу, познакомил с удивительными людьми, в частности, с Сергеем Агаповым, который трудится в музее уже более тридцати лет. Здесь я научился умению разговаривать и рассказывать. Я и на телевидение-то попал благодаря музею: на одной из экскурсий оказался автор передачи «Достояние республики» Владимир Александров, ему понравилось - и потом три года я вел эту программу на канале «Культура». Об этом времени я вспоминаю с волнением.

Что до будущего нашего музея - то мне мечтается сохранить то, что есть.

- Записями голосов каких поэтов в вашем собрании вы особенно гордитесь? Что такое для вас голос поэта?
- Я не коллекционер. Мое аудиособрание - это сохранение памяти о поэтическом чтении, о конкретном писателе. Мне дорога мысль Волошина о том, что в голосе, в авторской декламации сокрыта изрядная часть личности человека, и даже - его души. И еще это собрание - подспорье в просветительской работе: я изредка выступаю с вечерами, посвященными звукоархивистике. А дороже всех, наверное, те записи, которые мы со звукорежиссером Антоном Королевым сделали сами - скажем, диск петербуржанки Елены Шварц или чтение Семена Липкина. Замечу, что в архивной работе очень помогают сотрудники отдела звукозаписи Государственного Литературного музея. Вместе мы устроили немало интересных предприятий - звучащие вечера памяти Маршака, Мандельштама, Гумилева.

Расскажите, пожалуйста, о вашей деятельности радиоведущего. Радио - это прямой контакт со слушателем. Существует ли нечто главное, что вы стремитесь донести до внимания людей?
- Может быть, перефразируя Андрея Платонова, донести вещество любви? Впрочем, далеко не все книги, о которых я еженедельно рассказываю, так уж мне по душе. Просто очень хочется совмещать информационный посыл с личным отношением к тексту. Тут я благодарно учусь у прозаика Петра Алешковского, который и пригласил меня пять лет тому назад в этот проект.

- В конце задам вам традиционный вопрос: каковы ваши планы на будущее?
- Я хотел бы дописать две книги: об истории дома-музея Корнея Чуковского и о феномене «звучащей литературы». И сейчас вовсю разбираю свои архивы.

Все в нашей жизни неслучайно, и во всем существуют причудливые рифмы и связи. В первом классе я заболел диковинной болезнью под названием «аллергия на городскую пыль», моя врач сказала, что в поселке Переделкино есть санаторий, в котором от этой болезни лечат, и четыре года я фактически прожил там. Сейчас этот дом погибает, к сожалению. Это усадьба чудесного писателя, философа русского и мыслителя Юрия Федоровича Самарина, о чем местная публика уже не знает. Нас детьми все время водили в музей Корнея Чуковского, который был рядом. Музей самодельный, домашний, неофициальный, ни в одном справочнике не числился. И если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что моя жизнь профессиональная будет связана с этим местом, я бы никогда в это не поверил.

В России стихи пишет каждый пятый

За всю историю журнала «Новый мир» волею судьбы и непонятным образом я оказался единственным редактором отдела поэзии, который не пишет стихов сам. Отделом всегда руководили стихотворцы. Надо сказать, что многие поэты по секрету говорят мне, что это очень хорошо, потому что во многом облегчает их собственные взаимоотношения с журналом. Так устроен русский язык, что у нас каждый пятый в стране пишет стихи. Это на самом деле замечательно до того момента, пока люди, пишущие стихи, не заставляют других их читать. Литературный мир очень сложная штука, и я радуюсь, что впрямую от него не завишу, у меня есть еще пара-тройка профессий, я, кстати, слесарь хороший, пятого, на минуточку, разряда, шестой завистники не дали. Ко мне приходят поэты, жалуются на судьбу или еще что-нибудь, я их слушаю, как психотерапевт, жалею, люблю и говорю: дорогие мои, ничего не поделаешь, пишите, не останавливайтесь. Они спрашивают: а надо ли нам? Откуда я-то знаю? Надо вам - пишите. В русском языке действительно есть нечто волшебное, что подтягивает слово к слову. А поэты - это существа особого вида, особого склада, особой, если хотите, трагедии. Это люди, которые, с одной стороны, находятся под постоянным гнетом ответственности перед своим даром, а с другой - сидят, как рыбаки, - клюнет, не клюнет. Очень трудно так жить.
В каждом номере «Нового мира» выходят четыре стихотворные подборки (так совпало, что последний по времени открывает подборка Светланы Кековой, которая является одним из постоянных и любимых авторов наших вот уже много лет), иногда пять, то есть от сорока пяти до пятидесяти в год. Получаю я рукописей ровно в пять тысяч раз больше, чем могу напечатать. Из них добросовестных стихотворений примерно пятая часть, просто хороших - десятая, вполне приличных - сотая. И все равно много. Между тем журналов литературных у нас мало: их всего четыре, центральных, я имею в виду, потому что в некоторых регионах есть свои: «Подъем» в Воронеже, «Складчина» в Тамбове, «Рубеж» во Владивостоке, у вас есть альманах замечательный - «Другой берег». Помню прежнюю «Волгу», конечно, ностальгически ее люблю, храню ее дома. Я дружу с православным журналом для сомневающихся «Фома», он не строго православный, а скорее просветительский. И они там печатали из номера в номер благочестивые стихи, не очень разбираясь, какие хороши, какие нет, и позвали меня делать для них подборки. Вот уже три года они выходят под рубрикой «Строфы». Разницу между поэтом и стихотворцем очень трудно определить. Есть поэты, а есть люди, складывающие стихи. И объяснить человеку, который годами складывает в рифму свои переживания, мысли и чувства, что это не поэзия, очень сложно. Поэзия - это болезнь. Я надеюсь, что высокая.

Звучащая литература

Как-то узнав, что я собираю голоса писателей и сам записываю литераторов, главный редактор «Нового мира» предложил мне писать на эту тему обзоры. Эти CD-обозрения «Звучащая литература» выходили четыре года. На «Радио России» я тоже веду постоянную рубрику, где каждую неделю должен рассказать о пяти новых книгах. История взаимоотношений моих с радио давняя. Как-то я привел на «Эхо Москвы» поэта, которого очень люблю и который сейчас, уехав в Европу писать книгу, оставил меня вместо себя руководить новомировским поэтическим хозяйством, - Юрия Кублановского. Как раз шла борьба за возвращение ему гражданства. Привел и собрался уходить, а Сергей Бунтман оставил меня в эфире, а потом предложил привести еще кого-нибудь. А я познакомился незадолго до этого со стариком Копелевым, тоже диссидентом и антисоветчиком страшным, лишенным гражданства по указу Брежнева. Помню, мы шли с ним как-то по Красной площади ночью, подошла к нам делегация немцев, и у Копелева стали просить автограф. Он, конечно, всем все подписал, а потом, матерясь, сказал: представляешь, даже здесь, в столице моей родины, немцы берут у меня автографы (он жил в эмиграции в Кельне), а русские понятия не имеют, кто я. Так я привел на «Эхо» Копелева, потом еще пару таких людей, и там мне сказали, что я вполне мог бы работать на радио.
А на «Россию» меня позвал Петр Алешковский в передачу «Новая библиотека» после смерти поэта, который вел рубрику. Знаменитый был человек, очень трагический и очень хороший, безумно талантливый и совершенно безбашенный - Илья Кормильцев. Он писал в свое время тексты для группы «Наутилус Помпилиус» и возглавлял в Москве издательство «Контркультура», выпускал рискованные книги. Вот уже три года каждую неделю я вместо него семь минут рассказываю о книжных новинках. Поэтому я везде с ними - в метро, в электричке, в туалете, сюда приехал тоже с книгой. Я рад, что по радио говорю. Я всегда вижу тех людей, у которых в этот момент случайно включен приемник. Я не в пустоту говорю.

Был еще один проект: Ролан Быков оплачивал странную радиостанцию, которая называлась Радио Арт. Крутили до ночи омерзительную попсу, а в ночи выделяли полтора часа на культурную программу. Но найти дурака, который будет вести ее ночью, никак не могли. А у меня была мечта беседовать с поэтами в прямом эфире. Как хорошо - приводишь ночью поэта, и он читает свои стихи, а над Москвой плывет его голос. Почему я занимаюсь звукозаписью? Потому что когда человек слышит, как поэт читает стихи, он очень близко подходит к той музыке, которая присутствовала при написании стихотворения. Оно рождается из звука. Ко мне однажды в Переделкине пришел очень хороший артист Михаил Козаков и два часа объяснял, как он научил русских читателей любить Бродского. Это замечательно, и он собирает полные залы. Другое дело, что Козаков читает Бродского, как Самойлова, Самойлова - как Пушкина, а Пушкина - как Бродского. Так вот Козаков говорил, что Бродский читал свои стихи ужасно, а он читает его хорошо. А я отвечал, что это неправильная постановка вопроса. Когда поэт читает, он часто себя не слышит вообще. Он поет, как птица на ветке. И находится в это время в каком-то другом даже месте. Об этом Ахматова и Блок проговаривались. Я в этом заунывном полулае-полувое Бродского больше вижу правды, чем в оформленном кепкой, шарфом и саксофоном чудесном исполнении Михаила Михайловича Козакова. В голосе поэта, в голосе прозаика содержится очень большая часть таинственного кода и ключа к его искусству. Когда мы слушаем человека ухом, включается воображение, мы достраиваем личность человека, мы, как ни парадоксально, соприкасаемся с ним теснее, чем когда мы видим, как он ходит взад-вперед.

Вещи вечные

Детской литературе всегда жить труднее, чем взрослой, как ни странно. Я так и не разобрался, в чем тут дело. Я был экспертом в первом круге конкурса детской литературы «Заветная мечта», сейчас идет четвертый. А что такое эксперт? Это значит, что тебе домой привозят или ты сам, на своем горбу, увозишь горы рукописей. Есть люди, которые этим спасают, то есть как-то обеспечивают материально свою жизнь - с утра до ночи их читают. Я участвовал в этом, скажу вам откровенно, чтобы поддержать музей Чуковского, чтобы было очевидно, что он участвует в современном литературном детском процессе. И мне, конечно, было интересно узнать, что пишут сегодня детские писатели. А они есть - и поэты, и прозаики. Среди них есть талантливые. Что хорошо? Не потеряно чувство сострадания к ребенку. Не потеряна любовь к миру. Не потеряно желание защитить слабого. То есть вечные вещи. Что огорчает? Очень много фантастики. Причем она уже шестого и восьмого сорта. В жизнь вдвинулась культура, которая, в общем-то, мертворожденная. В ней создать живое очень сложно. Но поскольку люди научились стругать по шаблону, они это делают, а дети это кушают. Ребенок же - доверчивое существо, тем более если ему сосед Вася сказал, что это нужно прочитать. Я своему сыну не давал «Властелина колец». Не потому что это плохая книга, по другим причинам. Я обязательно дам ему прочесть те книги, которые читал я, остальные предложит друг Колька. Ну и хорошо. Но я знаю, что должен дать я. Среди победителей премии «Заветная мечта» провинциалов больше, чем авторов из Питера и Москвы. Это было мне очень приятно.

1 апреля 1990 года, за несколько лет до того, как мемориальный дом Корнея Чуковского в Переделкине получил официальное признание 1 , в музее прошло очередное традиционное памятное собрание по случаю дня рождения хозяина дома. Такие встречи проходили с начала 1970-х годов. Помимо дружеского застолья и литературных разговоров, встречи сопровождались тщательно подготовленными выставками книг и документов из архива Чуковского, а также - устными сообщениями, близкими по жанру к полноценным докладам на классических научных конференциях. До начала 1990-х годов, когда самодеятельный музей попал в череду бесконечных ремонтов и реконструкций, на переделкинских собраниях председательствовала Лидия Корнеевна Чуковская (1907–1996), которой в организации этих встреч помогали ее дочь (и наследница Корнея Чуковского) - Елена Цезаревна 2 , многолетний секретарь К.Ч. - Клара Лозовская (1924–2011), преданная помощница Лидии Корнеевны - Жозефина Хавкина (1942–2014), литературовед Владимир Глоцер (1931–2009) и другие.

В тот год мне довелось присутствовать на очередном собрании в доме Корнея Ивановича (к тому времени я помогал проводить экскурсии по самодеятельному музею) и сделать памятную аудиозапись, запечатлевшую для будущего всё происходящее в столовой переделкинского жилища Чуковского.

Среди традиционных архивных выступлений было и сообщение Клары Израилевны Лозовской, посвященное исторической фотографии из кабинета Чуковского. На снимке, сделанном безвестным петербургским фотографом в первые дни войны 1914 года, были запечатлены поэт Осип Мандельштам, Корней Чуковский, поэт и переводчик Бенедикт Лившиц и художник Юрий Анненков. Короткое представление этой фотографии всегда включалось хранителями и помощниками дома-музея в сюжетную ткань той или иной экскурсии «для взрослых», однако в таком «стереоскопическом» объеме рассказ о широко известном сегодняшним историкам и филологам фотодокументе, запечатлевшем памятную встречу четырех культурных деятелей на Невском проспекте, - прозвучал впервые.

«…И вот, мы с Люшей 3 отыскали - о том, как об этом событии написали три участника этого воспоминания», - начала свой рассказ Клара Израилевна.

Здесь я остановлю цитирование моей магнитофонной записи и обращусь к ставшему ныне библиографической редкостью изданию - к так называемой «научной “Чукоккале”», выпущенной в конце прошлого века столичным издательством «Премьера» 4 .

Это было «промежуточное» издание - между подцензурным выпуском альманаха в советские годы (М., «Искусство», 1979) и красочной полноцветной книгой, вышедшей во второй половине 2000-х (М., «Русский путь», 2006).

Особенностью «научной “Чукоккалы”» было то, что в отличие от изданий 1979-го и 2006-го она включала в себя не только избранные и прокомментированные Чуковским страницы его альманаха (который, кстати сказать, Корней Иванович в октябре 1965 года подарил своей внучке и будущей наследнице, и тут же привлек Елену Цезаревну к работе над будущим книжным изданием).

«Научная “Чукоккала”» оказалась - после многострадальной книги 1979 года 5 - не вторым и даже не дополненным, с учетом изменившихся исторических обстоятельств, изданием. Это был сам альманах. Тираж оригинала. Сюда вошли все, без исключения, страницы - даже те, которыми вряд ли заинтересовался бы «обычный» читатель.

Составительница выпустила альманах, сохранив в нем старые комментарии самого Чуковского (конечно же, только к тем страницам, которые он считал хоть сколько-нибудь возможным видеть опубликованными) и добавив новые, написанные на рубеже прошлого и нынешнего веков. Факсимильное воспроизведение страниц «Чукоккалы» выполнено здесь «марочно», когда каждый лист альманаха (в черно-белом воспроизведении) предстает перед читателем в размере чуть большем коробка спичек, окруженный расшифрованным чукоккальским текстом и разножанровыми комментариями к нему. Одним словом, идея текста здесь доминирует над идеей картинки. Это было действительно научное издание6, выпущенное главным образом для филологов и историков литературы.

И вот там - на страницах 45–46 - и помещен обширный комментарий составительницы - к 71-й странице альманаха (в нумерации самого Чуковского она 85-я).

На этой странице Корнеем Чуковским вклеена та самая групповая фотография с лаконичной надписью (по старой орфографии), сделанной собственной рукой:

«Съ этой стороны ничего не писать!»

Ниже я привожу комментарий Елены Чуковской. Добавлю, что он и оказался - переведенным в публикацию - тем самым устным сообщением Клары Лозовской на домашнем собрании 1 апреля 1990 года, которое когда-то начиналось словами «…и вот мы с Люшей отыскали…».

Сопроводительный комментарий Корнея Чуковского 1960-х годов к 71-й (85-й) странице альманаха:

Сохранился фотоснимок, относящийся к 1914 году, к самому началу войны. На этом снимке мы четверо сняты на длинной скамье: Мандельштам, я, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков. На снимке запечатлен Мандельштам первых лет своей писательской славы, бодро и беззаботно глядящий вперед.

Комментарий Елены Чуковской (1990-е годы):

Фотография попала к Чуковскому и была вклеена в «Чукоккалу» в середине 60-х годов. Вероятно, Корней Иванович получил ее от Анны Ахматовой. В пользу такого предположения говорит свидетельство его дочери, Лидии Чуковской, которая в своих «Записках об Анне Ахматовой» рассказывает, как Корней Иванович впервые увидел эту фотографию почти через пятьдесят лет после того, как она была сделана 7 .

«Анна Андреевна молчала. Молча через стол протянула она Корнею Ивановичу большую фотографию.

Первый день Первой мировой войны, - объяснила она, - проводы Бенедикта Лившица...

Корней Иванович шумно восхищался: “Боже, какие молодые! Неужели это мы? А я-то каков? Кажется, вот сейчас ни с того ни с сего пущусь вприсядку... И почему это у всех лица интеллигентные, а я дурак дураком?”» (Записки. Т.3, с.54).

По свидетельству Юрия Анненкова, Ахматова и ему подарила такую фотографию.

«Ахматова привезла с собой в Оксфорд и подарила мне одну страшно ценную для меня фотографию, - пишет Ю.Анненков, - относящуюся к первым дням войны 1914 года. В один из этих дней, зная, что по Невскому проспекту будут идти мобилизованные, Корней Чуковский и я решили пойти на эту улицу. Там, совершенно случайно, с нами встретился и присоединился к нам Осип Мандельштам... Когда стали проходить мобилизованные, еще не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком, и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц. Мы обнимали его, жали ему руки, когда к нам подошел незнакомый фотограф и попросил разрешения снять нас. Мы взяли друг друга под руки и были так вчетвером сфотографированы» (Анненков. <Дневник моих встреч.> Т.1, с.125).

Теперь, в 90-е годы, эта фотография широко известна. Однако в середине 60-х годов, когда имена репрессированных О.Мандельштама, Б.Лившица и эмигранта Ю.Анненкова проходили в печать в виде исключения, этот снимок был большой редкостью даже для тех, кто на нем изображен.

В 1968 году директор Ленинградского архива кинофотофонодокументов Е.Н.Мухина прислала Чуковскому эту фотографию с просьбой рассказать, при каких обстоятельствах она была сделана. Чуковский ответил открыткой 8: «Помню, мы втроем: художник Анненков, поэт Мандельштам и я, шли по петербургской улице в августе 1914 г. - и вдруг встретили нашего общего друга поэта Бен. Лившица, который отправлялся (кажется, добровольцем) на фронт. С бритой головой, в казенных сапогах он - обычно щеголеватый, - был неузнаваем. За голенищем сапога была у него деревянная солдатская ложка, в руке - глиняная солдатская кружка. Мандельштам предложил пойти в ближайшее фотоателье и сняться (в честь уходящего на фронт Б.Л.).

Как вы знаете, Б.Лившиц был одно время близок с Маяковским, Бурлюком, Вас. Каменским. Его мемуарная книга “Полутораглазый стрелец” сохранила свое литературное значение и до настоящего времени».

Привожу здесь и другие свидетельства лиц, изображенных на фотографии.

Вот рассказ Бенедикта Лившица: «Наголо обритый, в жакете поверх косоворотки, заправив брюки в сапоги, я мчался куда-то по Невскому, когда меня окликнули Чуковский и Анненков, приехавшие из Куоккалы попрощаться со мною. Спустя минуту к нам присоединился Мандельштам: он тоже не мог усидеть в своих Мустамяках.

Зашли в ближайшую фотографию, снялись. У меня сохранился снимок, на обороте которого Мандельштам, когда я уже был в окопах, набросал первую редакцию стихотворения, начинающегося строкою:

Как мягкотелый краб или звезда морская...

Сидим на скамейке вчетвером, взявшись под руки.

У троих лица как лица, подобающе сосредоточенные: люди ведь сознавали, что прислушиваются к шагам истории. Но у меня! Трудно даже сказать, что выражало в эту минуту мое лицо. Я отчетливо помню свое тогдашнее душевное состояние. Всем своим внешним видом, от эмалированной кружки до знака за отличную стрельбу, мне хотелось подчеркнуть насмешку над собственной судьбой, надломившейся так неожиданно и застигшей меня врасплох, поиздеваться над молодечеством, которое уже вменялось мне в обязанность. Деланно-идиотская гримаса, перекосившая мои черты, была не чем иным, как последней вспышкой рассудка в непосильной для него борьбе. Через день я вышел бы на фотографии героем» («Полутораглазый стрелец», с. 544-545).

По словам Н.Я.Мандельштам, эта фотография печаталась в годы Первой мировой войны: «К этому времени относится фотография О.М. с Маяковским (ошибка памяти мемуаристки. - Е.Ч.), Лившицем и Чуковским. Она была напечатана в какой-то газете для иллюстрации того, какие кретины лезут теперь в литературу» (Н.Я.Мандельштам. Воспоминания. М.: Книга, 1989, с. 229).

К сказанному добавим, что фотоснимок, присланный в 1968 году Корнею Чуковскому директором Ленинградского архива кинофотофонодокументов Е.Н.Мухиной, по-видимому, и есть та самая фотография, которая и поныне стоит в его переделкинском кабинете, на застекленной полке книжного стеллажа, справа от рабочего стола.

В конце 2000-х годов Елена Цезаревна Чуковская подарила мне оригинал письма своего деда Е.Н.Мухиной, вложив его в конверт, на котором написала: «Оч<ень> ценное. Письмо директору архива Мухиной о фотографии с Мандельштамом, Анненк<овым>, Лившицем. См. Чукоккала 1999, с.45 (рис. 71). Авг. 2009».

Ныне, перед тем как передать этот архивный документ наследникам Корнея и Елены Чуковских, я получил возможность опубликовать его полностью.

И последнее. Литературные и человеческие взаимоотношения между всеми четырьмя персонажами памятного фотоснимка, безусловно, заслуживают отдельного исследования. Некоторые культурные и бытовые связи между ними уже находили свое отражение как в популярной, так и в специальной литературе; между тем, дерзну заметить, что и к сегодняшнему дню исследовательское поле тех или иных «странных сближений» между ними - заполнено не окончательно. Но это уже тема отдельного - интересного и драматического - разговора, который, надеюсь, когда-нибудь состоится.

Благодарим наследников К.И. и Е.Ц. Чуковских за предоставленную возможность воспроизведения страниц рукописного альманаха «Чукоккала ».

Примечания

1 Ныне отдел Государственного литературного музея.

2 Елены Цезаревны Чуковской не стало 3 января 2015 г. Она похоронена в подмосковном Переделкине, рядом с могилами деда и матери.

3 Домашнее имя Елены Чуковской.

4 Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского / Сост., подгот. текста и примеч. Е.Чуковской. М.: Премьера, 1999.

5 Вскоре после выхода первого издания альманаха Е.Чуковская написала, в 1980 г., свой «Мемуар о “Чукоккале”», к сегодняшнему дню неоднократно перепечатанный и включенный в те или иные сборники (см., например, его текст на сайте «Отдав искусству жизнь без сдачи», созданном в 2004 г. и модерируемом Ю.Сычевой и Д.Авдеевой: http://www.chukfamily.ru/Elena/Articles/Chukovskaya_memuar.htm).

6 См. нашу статью об этой книге: «Вся “Чукоккала” и “Весь Чуковский”» (Новый мир. 2000. № 7). На сайте издательства «Русский путь» также подробно рассказано обо всех изданиях альманаха, в том числе - и об эксклюзивном малотиражном издании 2003 г., объединившем переиздание научной «Чукоккалы-1999» с полноцветным томом, факсимильно воспроизводящим все страницы альманаха в сильно увеличенном формате. Обе книги, изданные московской «Террой» (книжный клуб «Monplaisir»), были помещеныв специальный, искусно сделанный короб и предназначались для состоятельных коллекционеров.

7 Дополнительно сообщим, что тогда же, 1 апреля 1990 г., когда Клара Лозовская сделала в доме-музее Чуковского устное сообщение о приключениях с этой фотографией, Лидия Корнеевна Чуковская рассказала о своей встрече с Анной Ахматовой, поведавшей Л.К. о свидании с сотрудниками комиссии по наследию Мандельштама. Вот реплика Л.К., сохранившаяся на магнитофонной пленке: «…И Анна Андреевна сказала так: “Вот что я им достала, вот как я работаю!” И показала мне - впервые - эту фотографию».

8 Речь идет о письме К.И.Чуковского к Е.Н.Мухиной от 18 февраля 1968 г., которое целиком никогда не воспроизводилось.

Наш собеседник Павел Крючков — литературный критик, звукоархивист, научный сотрудник Государственного литературного музея, заведующий отделом поэзии и заместитель главного редактора журнала «Новый мир». Думаю, что его негромкий взволнованный голос знаком нашим читателям — слушателям радио «Вера»; а проникновенные заметки о русской поэзии, предваряющие поэтические подборки в журнале «Фома», многим помогли открыть христианские смыслы в русской литературе. Мы беседуем с Павлом Михайловичем о том, как он пришел к православной вере, о его сегодняшней деятельности, о том, как литературное творчество сочетается с жизнью духовной.

— Вы ведь были верующим не с детства? А что было до того, как Вы поняли, что христианство — это Истина?

— А до того, как я поверил в Бога, я верил в коммунизм. Было-было. У меня вообще были весьма романтические представления о жизни. Я, например, верил, что журналистика существует исключительно для того, чтобы помогать людям, и представлял себе это дело так: вот человек попал в беду, потом он, его семья или знакомые обращаются в газету, потом приезжает корреспондент, и парня вытаскивают из беды.

Первое реальное столкновение с профессией, которое определило мою «рабочую» судьбу, произошло, когда я учился в девятом классе. Я тогда не собирался быть журналистом, планировал поступать в Бауманский институт и даже ходил на подготовительные курсы. Но так случилось, что моя мама вытащила из почтового ящика свежий номер «Комсомольской правды», в котором было напечатано объявление примерно такого содержания: «Газета набирает школьников в клуб “Золотое перо”. Объявлен конкурс на лучшую журналистскую заметку». В объявлении также говорилось, что первые три призера при поступлении на факультет журналистики МГУ не сдают специальный экзамен. Ну, я написал свою заметку и отправил ее в газету.

А заметка была вот о чем: в медицинском кабинете нашей школы я случайно увидел, как врач распекала какого-то малыша, кажется, третьеклассника. Среди всего прочего она говорила ему о том, какая у него плохая мать. Меня это сильно задело, и я написал, что нельзя говорить при ребенке о его маме плохо, какая бы она у него ни была.

Никакого призового места я не занял, но в клуб меня пригласили. Там я познакомился с удивительными людьми, которые многому меня научили, и окреп в мысли, что мне нужно стать журналистом. Правда, мои родные сказали, что заниматься журналистикой, не зная жизни, нехорошо, и мне нужно вначале получить какой-то жизненный опыт.

Жили мы довольно бедно, поэтому опыт мне пришлось получать на заводе, куда я пришел сразу после школы, проработал там шесть лет и доработался до слесаря пятого разряда. На заводе я и подал заявление в партию. Никаких особенных коммунистических воззрений у меня не было. Коммунистов я представлял себе, как и журналистов, — по книгам, вроде известной трилогии Юрия Германа про врачей. Мне казалось, что это такие особо ответственные люди, которые борются за правду и справедливость. А было мне, когда я предавался этим фантазиям, от роду девятнадцать лет. Сильно подозреваю, что я оказался чуть ли не единственным человеком на заводе, вступавшим в партию не «по разнарядке» или для сугубой карьеры. Припоминаю еще, что на меня повлияли и семейные традиции, вроде рассказов бабушки о моем деде — строителе-коммунисте, и очень, как я понимаю, порядочном человеке.

Итак, шел 1984 год, на носу были очередные выборы в Верховный Совет, и меня, как кандидата в члены партии, посадили в приемной комиссии — принимать жалобы и просьбы от населения: у кого труба протекла, у кого батарея лопнула. Вот так, сидя в кресле, я и «починил» некоторое количество батарей и труб, просто снимая трубку со словами: «Здравствуйте, с вами говорит член приемной комиссии по выборам в Верховный Совет…». Потом мне дали грамоту, фамилию напечатали в газете «Вечерняя Москва», и мама была счастлива. Но коммунистом я был недолго, примерно до того момента, как мне в руки попал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и еще некоторые подобные книги. Кое-что я прочитал в самодеятельном тогда доме-музее Корнея Чуковского в Переделкине, куда регулярно ездил с конца 1980‑х. И постепенно я понял, что мне нужно срочно выходить из этой партии, что мой коммунизм, в который я верил, был всего лишь сказкой. Много позднее я осознал эту «сказку» и как своеобразную богомерзкую религию.

— Разочарование в коммунизме стало для Вас ударом?

— Нисколько. Никакого мировоззренческого шока у меня не случилось. Я все это просто изблевал из себя за две секунды. К тому времени я уже ушел с завода и работал в типографии все той же «Комсомольской правды» — носил горячий металл с линотипных станков на верстальные столы. И писать в газету тоже пробовал, одним из первых рассказал, помню, о благословенной Лидии Корнеевне Чуковской, еще не восстановленной тогда в Союзе писателей. Словом, однажды я зашел в кабинет к парторгу, который впоследствии стал, кажется, крупным рекламным деятелем, и положил на его стол свой партбилет. Горбачевская перестройка набирала обороты, и, несмотря на разные резкие слова, никаких репрессий в отношении меня не случилось. Как оказалось, я был не единственным работником «Комсомолки», кто покинул тогда КПСС, однако массовый выход из партии начал происходить чуть позднее.

— Когда и как Вы впервые соприкоснулись с христианством?

— Параллельно с работой в газете я учился на вечернем отделении факультета журналистики МГУ. И как-то заметил, что одна из моих сокурсниц — Наташа, очень славная девушка, умница — иногда опаздывает на первую пару. Мы с ней дружили, и я спросил ее прямо, в чем дело, а она ответила: «В церковь хожу». Я в то время был совсем «темный», и ее ответ ввел меня в сильнейшее замешательство. Как это — в церковь? Ты что, в бога веруешь? В какого же бога? Она спокойно ответила: «В Христа, конечно. Хочешь, возьму тебя с собой?».

Конечно, веры у меня еще и в помине не было, я и не был крещен, но благодаря Наташе впервые пришел тогда в Божий храм — уже не как человек, который рассматривает разрисованные доски. Я перешагнул через порог, вдохнул запах ладана… Народу немного, темно, горят свечечки. Наташа молится, прикладывается к иконам… А я ничего не понимаю, кроме того, что это мой дом, что меня здесь любят и ждут.

Я стоял и думал, что непременно сюда вернусь. Не сейчас, когда-нибудь потом. Это «потом» растянулось надолго.

— А что Вам мешало?

— Мне мешали невежество и растерянность перед той реальностью, которая передо мной открылась. Кроме того, я уже работал в невероятно популярной «Независимой газете» корреспондентом, сам себе казался очень «крутым», а журналистская суета, в которую я был тогда постоянно погружен, мягко говоря, не способствовала никакому духовному росту. Но все-таки зерно было брошено. Постепенно меня стали привлекать те тексты, в которых речь шла о духовных реалиях. Я чувствовал, что правда там, где произносится слово «Бог», но не знал, как эта правда связана лично со мной и что мне с этой правдой делать. Мне казалось, как будто между мной и духовным миром стоит какая-то полупрозрачная стенка, которую необходимо пробить, но сделать это должен не Он, а я сам. О милости Божией я, конечно, не думал.

Но как пробить эту стенку? Я не знал, как мы тогда говорили, никаких «правил», не знал, как вести себя в церкви, не понимал ничего в Таинствах. Припоминаю, что и чтение Евангелия мне тогда не давалось. Я не знал ничего, но подспудно хотел во всем этом однажды разобраться и, как безумный, помню, вдруг начал скупать книги, связанные с религией, начиная с репринтов Закона Божиего. Да и весь Серебряный век с его духовными исканиями и духовными заблуждениями уже стоял у меня на книжной полке. Я этих книг тогда особенно и не читал, а просто собирал, копил в надежде, что когда-нибудь они сыграют важную роль в моем движении. Так в итоге и случилось, но последней ступенькой, которая подвела меня к крещению, оказались не богословие и не философия, а неподцензурная поэзия 1970‑х, когда мне на глаза попалось стихотворение Юрия Кублановского «Встреча».

Когда в мильонной гидре дня

узнаю по биенью сердца

в ответ узнавшего меня

молчальника-единоверца,

ничем ему не покажу,

что рад и верен нашей встрече,

губами только задрожу

да поскорей ссутулю плечи…

Не потому что я боюсь:

вдруг этим что-нибудь нарушу?

А потому что я — вернусь

и обрету родную душу.

Не зря Всевышнего рука

кладёт клеймо на нас убогих:

есть нити, тайные пока,

уже связующие многих.

Я прочитал и понял, что с моей тягой к вере нужно что-то немедленно делать. Конечно, я и до этого стихотворения понимал, что буду креститься. Но как, когда? В моем окружении ни одного верующего, кто бы мне помог и взял бы меня с собой, как Наташа, уже не было. И Господь послал мне такого человека, причем именно в лице автора поразившего меня стихотворения. Юрий Кублановский тогда, в начале 1990-х, еще жил за границей, в политической эмиграции: в частности, из-за открытого «самиздатского» письма на двухлетие высылки Солженицына. Его тогда только-только начали печатать в России, а тут он и сам приехал в Москву, провел несколько творческих вечеров. И я пошел на один такой вечер, который вели чудесные поэты, ныне, увы, покойные, Инна Лиснянская и Семен Липкин. После вечера я подошел к Кублановскому, представился, сказал, что работаю в «Независимой газете», и предложил ему написать несколько приветственных слов для наших читателей. Спустя время напросился на домашнюю беседу и за разговором признался, что хочу креститься, но не могу сделать первый шаг, не могу найти крестного и т. д. И Юрий Михайлович сказал: «А в чем проблема? Давайте я и стану Вашим восприемником».

— Расскажите о том, как Вы приняли крещение.

— Я крестился в храме Преображения Господня в Переделкине, в той самой церкви, куда приходили Пастернак и Тарковский. Меня крестили с полным погружением, был март, довольно холодно. Я медленно начал спускаться в купель по этим подводным ступеням, и священник, помню, слегка надавил мне на голову. И я исчез под водой, потом вынырнул и дико заорал на весь храм, а Кублановский как-то чудесно засмеялся. С тех пор началась наша с ним сердечная дружба. И с этого момента для меня наступила совсем другая жизнь. Тоже очень неровная, но — другая.

Я тогда, в 90-е годы, и после крещения многого не понимал. Совсем не понимал, что такое Россия. В 90-е годы нас занимало что угодно — либеральные ценности, Европа, Америка, но только не мы сами, не то, что происходит «здесь и внутри». На момент моего крещения я был стопроцентным западником и либералом.

— И, видимо, экуменистом?

— Да. Так сложилось, что я сразу после крещения попал в круг духовных учеников отца Александра Меня. Моим духовником был человек невероятного сердца и любви — убежденный, как я понимаю, экуменист, священник Георгий Чистяков, Царствие ему Небесное. Но церковная жизнь нашего круга меня стала смущать. И я долго не мог понять, что же не так? Вот вроде бы мелочи: ну, женщины в храме без платков, казалось бы, что такого? Ну, поездки в Европу на христианские встречи… Но во многих этих, можно сказать, невинных проявлениях свободомыслия мне чудился какой-то неявный вызов устойчивым духовным традициям. А там, где вызов, — там для меня уже нет настоящей правды. Мне вообще кажется, что беда наших экуменистских приходов заключается, помимо прочего, в этом ощущении своей исключительности. Мне это ощущение мешало, и, в конце концов, где-то в начале 2000-х годов я постепенно ушел из этого круга, хотя там остались многие друзья и близкие мне люди, которых я нежно люблю.

— Ваше отношение к католикам, например, с той поры изменилось? Как Вы воспринимаете сегодняшние дискуссии об этом?

— Ну кто я такой, чтобы об этом рассуждать? Коротко говоря, я думаю, что объединение православных с католиками возможно только в одном случае — если католики примут Православие. Ну не могу я по совести назвать братской ту церковь, которая считает своего предстоятеля заведомо безгрешным. Потому что без греха только Спаситель. И это только одна грань этой темы, как Вы понимаете. Конечно, как всякий уважающий себя неофит, я размышлял: а как же чудесные благочестивые католики, например те, которых я знаю? Неужели они обречены? Не жестоко ли это? Помогли, помню, слова святого Феофана Затворника: «Не знаю, спасутся ли католики, знаю только, что я без Православия не спасусь».

Кстати, возвращаясь к теме экуменизма, кажется, нужно отдать должное последователям отца Александра: ведь окормляется самая трудная часть паствы — интеллигенция, которая всегда и во всем сомневается, терзается разного рода рефлексиями. Да и гордость бесконечная, по себе знаю, мучает беспрерывно… Интеллигенции трудно жить в Церкви. Разбираться в подобных вопросах — часто сами того не зная — мне опять же помогают друзья: Юрий Михайлович Кублановский или крестный моего сына, заведующий нашим музеем Чуковского Сергей Васильевич Агапов.

Помогают своим общением и трудами писатели Дмитрий Шеваров и Светлана Кекова. Вот они, как ранее моя сокурсница Наташа, и «взяли меня с собой», в таинственное и долгое путешествие по России, по ее духовной и культурной истории. Я открыл для себя огромную страну, которая жила и живет совсем иначе, чем это мне «виделось» из Москвы. Я узнал, например, удивительных людей, которые в своей жизни от силы прочитали, быть может, четыре книги. Но именно в них была и есть особая правда и особая крепость. Мне открылось совсем другое Православие и совсем другая страна. И оказалось, что именно такая Россия мне ближе.

Сейчас много пишут и говорят о национальной идее. Я не очень понимаю, что это такое, если честно. Но я уверен, что только Небесная наша Церковь вместе с земной могут помочь понять это. Кстати, мне очень дороги слова протоиерея Димитрия Смирнова, который не раз говорил, что наша национальная идея — это семья… А ведь семья, как мы помним, — это «малая церковь»… Я так рад, что мои сыновья веруют, что мы вместе с ними нередко стоим на воскресной службе, вместе ждем своей очереди к исповеди, вместе идем к причастию Святых Христовых Таин. Это необыкновенное счастье.

— Сейчас Вы работаете и на церковных, и на светских «площадках». Как Вам удается совмещать эти поля деятельности? Не трудно ли церковному, верующему человеку работать в поле светской культуры?

— Но ведь людей, оказавшихся в подобном положении, сегодня, слава Богу, немало. Вот, я работаю в журнале «Новый мир», где заведую отделом поэзии. Делаю две авторские программы на радио «Вера», издавна веду поэтическую рубрику в журнале «Фома». И уже тридцать лет тружусь в музее Корнея Ивановича Чуковского. С православной верой из этих четырех площадок напрямую, казалось бы, связаны только две.

…Я знаю, что на Страшном суде мы дадим ответ за каждое наше слово и за каждый поступок, и, конечно, тревожусь о том, как я буду там отвечать. Что сейчас мне сказать Вам? Да, я стараюсь, чтобы моя личная работа не противоречила моей вере, но это все-таки просто слова, тут все и глубже, и тоньше.

В музее Чуковского я занимаюсь просветительской деятельностью, вожу экскурсии, делаю выставки. Как и в других моих рабочих местах, я там без конца размышляю о том, что мы сейчас обсуждаем. Корней Иванович, к сожалению, не был верующим человеком, но он многое делал для того, чтобы люди читали хорошие книги, развивались, росли в поле культуры. На это благое дело он положил свою судьбу и душу, и мне радостно думать, что я в какой-то степени продолжаю его дело.

С редакторской жизнью сложнее. Вот, скажем, я составляю подборку стихов поэта N. для «Нового мира», а среди них есть и богоборческое стихотворение. И оно талантливое, это живая ткань. Что мне делать? Если я чувствую, что это не та или иная игра на публику, что за текстом стоит настоящая боль, движение сердца, я готовлю стихи к публикации. И думаю, что Господь рассудит эту историю. Но бывают и другие случаи. Однажды мне передали с дарственной надписью книгу одного современного поэта, имени которого я называть не буду, с отчетливо богохульными стихами. И я сразу избавился от нее.

— Творчество — опасно ли оно для души?

— С творчеством, видимо, есть проблема: как только ты начинаешь писать, например, лирику, то неизбежно попадаешь в поле страстей, а там, где страсти, там трудно обрести благочестие. Поэт все-таки работает очень близко к области душевного, а не духовного вещества. Кстати, не потому ли монахи почти не писали лирических стихотворений, но только шуточные или «разговорные» стихи, как это бывало, например, у отца Николая Гурьянова или у архимандрита Павла Груздева? Классических светских поэтов, чьи стихи в большинстве своем обретаются между душевным и духовным, не так уж и много — Арсений Тарковский, Пастернак, Ахматова. Поздний Николай Заболоцкий писал совершенно христианские стихи, хотя не понимал этого. Конечно, к названным именам я могу добавлять и добавлять. Но интересно вот что: душеполезные и очень талантливые стихи создавали и создают подчас не самые близкие к Церкви люди. И давайте не будем все-таки забывать, что подлинное вдохновение имеет надмирную природу и что Дух веет, где хочет.

— А что бы Вы сказали о Бродском? Христианином его не назовешь…

— У Бродского есть несколько поразительных прорывов. Например, «Сретенье»: «Когда Она в церковь впервые внесла // Дитя, находились внутри из числа // людей, находившихся там постоянно, // Святой Симеон и пророчица Анна»… Можно думать о том, в какой степени он был верующим человеком (я не могу поверить, что настоящая поэзия может не содержать в себе Божественного отсвета), но через Бродского Господь, видимо, показал нам, что поэзия может изумительно говорить о таких вещах. Бродский — трудный для меня человек и поэт. Я воспринимаю его как бесконечно одинокую, трагическую фигуру, измученную и самим собою, и миром. Впрочем, художник, как правило, всегда очень одинок.

Конечно, поэтическое дарование есть дар от Бога. Принявшему и понявшему этот импульс писать, думаю, трудно. В конце концов, мы знаем примеры, когда поэт, все больше и дальше уходящий в область духовного, перестает сочинять. Это тоже отдельный и сложный разговор.

С подобной материей мне и приходится работать на свой страх и риск. В лучшие свои минуты я ощущаю себя благодарным посредником между талантливым читателем и талантливым поэтом. Но вот что там, внутри этого таланта, как она устроена — душа художника? Редакторская жизнь христианина на светском поле, особенно у такого бесконечного неофита и грешника, как ваш покорный слуга, — вещь все-таки довольно своеобычная.

Но Господь милостив: я верю, что где бы ты ни находился и чем бы ни занимался, если не забываешь о Боге, помнишь, что должен стремиться к постоянному предстоянию перед Ним, то это… это хорошо. Тогда Господь не оставит, даст силы и к работе и, главное, к покаянию, без которого уж точно жить невозможно.

Фото из архива Павла Крючкова

Журнал «Православие и современность» № 38 (54)

Ж Й Ц Щ Ы Э

Крючков Павел

Дата рождения: 1966 г.

Место жительства: Переделкино, регион Московская область

Павел Михайлович Крючков родился в 1966 году в Москве. Литературный критик, эссеист, редактор, звукоархивист, музейный работник. Закончил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, работал в редакциях многих газет и журналов, на радио и телевидении. С 2000 года работает в журнале «Новый мир». На сегодняшний день - заместитель главного редактора и заведующий отделом поэзии, куратор проектов «Seminarium» («Детская комната») и «Новые переводы». С 2012 года - ведущий периодической рубрики «Детское чтение с Павлом Крючковым». С 2013 года - создатель и ведущий авторских литературных программ христианской радиостанции «Радио Вера -100,9 FM» («Рифмы жизни» и «Закладка»). С 2005 года - редактор проекта «Строфы» в православном журнале «Фома».

С 2004 года - художественный руководитель аудиопроекта «Звучащая поэзия» (публикации в СМИ, сетевые акции, просветительские лекции и вечера, выпуск эксклюзивных компакт-дисков с авторским чтением современных поэтов).

Ведущий научный сотрудник Государственного литературного музея (отдел - «Дом-музей Корнея Чуковского», - в котором трудится с середины 1980-х годов, когда музей ещё не имел официального статуса). Интенсивно занимаясь наследием писателя, имеет ряд научных, архивных, просветительских публикаций. В начале 2000-х годов участвовал в работе над 15-томным собранием сочинений Чуковского. С 2007 года - секретарь жюри Литературной премии имени Корнея Чуковского.

Лауреат телевизионной премии «Тэфи-2004» (телепрограмма «Достояние республики», сезон 2003-2006), премии журнала «Новый мир» (2006; за публикацию серии очерков «Звучащая литература») и Царскосельской художественной премии (2014; за вклад в литературную звукоархивистику). Живёт в подмосковном Переделкине.