Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

В 1848-1849 годах в Европе вспыхнули буржуазные революции, поставившие под сомнение «незыблемый» порядок, который охранял «Священный союз». Эта достаточно эфемерная организация появилась в 1815 году в результате Венского конгресса, на котором страны-победительницы Наполеона, клятвенно пообещали охранять абсолютистские монархические и феодальные порядки в Европе.

Но еще Великая Французская революция 1789-1794 годов, результаты которой хотел отыграть обратно Венский конгресс, для современников означала окончательный разрыв со средневековым прошлым и начало принципиально новой эпохи. На смену феодализму приходил капитализм; наука по всем фронтам теснила религию; растущая европейская буржуазия ставила своим главным требованием политическое представительство.

«Весна народов», а именно так современниками были названы европейские революционные события 1848-1849 годов, наглядно показала, что «Священному союзу» остается охранять только собственные троны, потому что «старые порядки», освященные традицией, окончательно исчезли.

И главным их защитником выступил российский император Николай I.

Третий сын Павла I никогда не готовился к тому, чтобы занять престол - ему прочили военную карьеру. Но старший брат Александр I не оставил наследников, а другой брат Константин Павлович от престола отказался. Так неожиданно в декабре 1825 года корона перешла к Николаю.

Но царствование нового монарха началось не с торжеств, а со стрельбы в самом центре столицы: на Сенатскую площадь вышли декабристы - офицеры, аристократы, желавшие ограничения власти монарха, вплоть до установления в России республики. Восстание декабристов было подавлено в течение одного дня, но сыграло во многом определяющую роль в духе царствования Николая I. Теперь он видел своей главной задачей не допустить проникновение революционной крамолы в «Богом данные ему земли».

Поэтому когда «Весна народов» вплотную подкатилась к границам Российской империи, Николай I выступил ее активным противником. В 1849 году он послал в Австрийскую империю войска, которые должны были помочь Вене, подавить Венгерскую революцию, грозившую привести к распаду государство Габсбургов. По форме и по содержанию действия русских войск напоминали карательную операцию, благодаря чему Николай I удостоился звания «жандарма Европы».

Первый комитет

Сама Российская империя была одним из немногих европейских государств, в которой в конце 1840-х годов не произошло революции или восстания. Но Николай I и его сановники отчетливо видели, что произошедшее в Европе - это не случайность, а цепь событий, звенья которой рано или поздно докатятся до России. Поэтому власть начала действовать на упреждение.

Накануне «Весны народов» в России современники отмечали либерализацию. Казалось, что еще в 1830-е года монархия раздавила все основные очаги опасной крамолы. Польша была лишена конституции. В Сибири начала активно действовать политическая ссылка . Русское просвещенное общество с интересом следило за дискуссиями западников и славянофилов, развернувшихся на страницах толстых журналов, самыми влиятельными из которых были «Отечественные записки» и «Современник». Немалый интерес для наиболее продвинутых читателей представляли западные либеральные и социалистические теории, которые проникали в Россию. Либеральный литератор Павел Анненков написал о 1838-1848 годах книгу, которую назвал «Замечательное десятилетие».

Но этому ограниченному либерализму пришел конец в 1848 году. Историк российской журналистики Михаил Лемке писал: «Не было никакого повода опасаться волнений и беспорядков, однако память о катастрофе 1825 года была еще свежа, а мнения, господствовавшие в некоторых наших литературных кружках, казались органически связанными с крайними учениями французских теоретиков. Поэтому император повелел принять энергичные и решительные меры “против наплыва в Россию разрушительных теорий”». В 1840-е годы в России была отнюдь не свобода слова, но теперь по распоряжению царя впервые в отечественной истории вводился новый вид цензуры - негласный.

Историк Дмитрий Олейников, специалист по николаевской России, подчеркивает, что для оценки действий властей в 1849 году необходимо учитывать представления Николая I о революциях. «Шла информационная война, если мы будем использовать современную терминологию. Нужно представлять, что думал Николай I о революциях 1848 года. Для него они были повторением Великой Французской революции. А он хорошо помнил, что она в результате привела к пожару Москвы в 1812 году», - говорит историк.

Под руководством адмирала Александра Меншикова в конце февраля 1848 года был создан комитет, в который вошли Дмитрий Бутурлин, Модест Корф, Павел Дегай и другие. Меньшиков во времена Александра I имел репутацию либерала, часто цитируя на публике французских просветителей и выступая в поддержку освобождения крестьян. Но после восстания декабристов его позиция резко переменилась: теперь он стал «ярым сторонником существующих порядков», и сделал при Николае I большую карьеру. Морской офицер Меншиков расположил комитет в здании Адмиралтейства.

Особенностью комитета была таинственность, окутавшая его деятельность. Ни одним законом империи такая структура не была предусмотрена. Благодаря этому в высших эшелонах власти возникла путаница. Раньше делами цензуры заведовал исключительно министр просвещения граф Сергей Уваров, а за политикой надзирало III отделение, руководимое после смерти Александра Бенкендорфа графом Алексеем Орловым. Теперь же существовала инстанция, которая подчинялась исключительно монарху, форма деятельности которой состояла в написании «записок» - проще говоря, доносов о выявленных случаях крамолы и революционного подстрекательства. Под ударом оказывались и многие вельможи. Теперь прежний демиург государственной идеологии граф Уваров оказался в положении невольного исполнителя решений «комитетчиков». Официально же о комитете ничего не было известно, что только усиливало устрашающие слухи о нем.

Через несколько недель работы комитет, ознакомившись с личностями издателей, редакторов, журналистов и писателей, выдвинул четыре требования, которые до широкой публики довел Уваров: 1) Цензурному начальству приказывалось усилить работу подчиненных по выявлению «предосудительного духа многих статей»; 2) Предупредить цензоров, что теперь они будут нести ответственность, если пропустят материал, в котором позже будет выявлено «дурное направление, хотя оно и выражалось бы в косвенных намеках»; 3) Запретить в печати публиковать «намеки» на строгость цензуры; 4) Запретить обсуждать или публиковать отрывки из запрещенных иностранных книг.

В конце марта 1848 года Уваров получил от комитета требование созвать редакторов петербургской периодики и сообщить им, что их долг «не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку». Большинство редакторов подчинились новым требованиям негласного комитета.

Показательно поведение Андрея Краевского, главного редактора «Отечественных записок». Беседовавший с ним чиновник из III отделения Михаил Попов оставил записки, где передал содержание разговора. Краевский повторял, что он - русский, с детства проникнут чувством монархизма. Он никогда не совершил ни одного неблагонамеренного поступка. Если он спокоен и счастлив, то этим он обязан исключительно правительству, которое охраняет его. Далее он просил Попова, чтобы правительство предоставляло «Отечественным запискам» темы и материалы, которые представляли бы в истинном губительном виде заграничные порядки. Публикацией их Краевский надеялся доказать свою верность престолу.

Власти оказались довольны таким поведением влиятельного редактора. Он же в свою очередь поспешил написать статью «Россия и Западная Европа в настоящую минуту», в которой резко осуждал революцию и западные влияния среди просвещенного российского сословия. Особенно резким нападкам подвергался Виссарион Белинский. Интересно, что под самой статье Краевский поставил дату 25 мая 1848 года, то есть подразумевалась, что она была написана до смерти Белинского 26 мая. «Россия и Западная Европа…» была послана на цензурирование в комитет с сопроводительным письмом, в котором Краевский клялся, что в «Отечественные записки» вольномыслие проникло из-за молодых сотрудников, увлекшихся Прудоном и Фурье. Царь через комитет ознакомился со статьей и дал личное разрешение на ее публикацию.

Срок работы комитета Меншикова был ограничен одним месяцем, поэтому его сотрудники спешили продемонстрировать царю конкретные примеры, выявленной крамолы. Срочно ища ее пример в периодике, Павел Дегай наткнулся на повесть «Запутанное дело» Михаила Салтыкова-Щедрина. Идею произведения цензура охарактеризовала так: «Богатство и почести - в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного». О повести было доложено царю. Комитет охарактеризовал повесть как самое «резкое и предосудительное из рассмотренных произведений». Салтыков-Щедрин был арестован, над ним нависла угроза быть сосланным на Кавказ. Но Николай I, «снисходя к молодости Салтыкова», сослал его на службу в Вятку за «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу».

Уже 28 апреля Салтыков-Щедрин отбыл в семилетнюю ссылку, хронологически полностью совпавшую с «мрачным семилетием» - именно так впоследствии охарактеризует последние годы царствования Николая I тот самый Анненков, назвавший предыдущее десятилетие «замечательным».

Жизнь на «Сандвичевых островах»

Меншиковский комитет был всего лишь апробацией использования негласной цензуры в условиях предотвращения революции в России, или как бы выразились позднее, «закручивания гаек». Взамен его был 2 апреля 1848 года учрежден такой же негласный, но постоянный комитет, во главе которого встал уже упоминавшийся Дмитрий Бутурлин.

Этот человек как никто подходил на роль главного российского цензора. Он являлся членом Государственного совета и заведовал Императорской публичной библиотекой. В своих цензорских действиях был последователен до абсурда. Так, Бутурлин хотел, чтобы из православных акафиста Покрова Божьей Матери вырезали несколько строчек, увидев в них революционный смысл. Речь шла об упоминании в молитве жестокости владык и о неправедных властях, которые начинают войны. Существует легенда, что однажды Бутурлин заявил, что цензуре стоило бы исправить Евангелие за осуждение жестокостей властей, если бы она не была такой известной книгой.

Личность главного цензора была столь колоритной, что «Комитет 2 апреля» в историю вошел под именем «Бутурлинского». За ним закреплялись полномочия по цензурированию абсолютно всей печатной продукции, в том числе уже и той, что была опубликована. При этом сам «Бутурлинский комитет» продолжал действовать в обстановке секретности, официально о нем нигде не сообщалось, а авторы и цензоры по всей империи не были поставлены в известность о его деятельности.

Теперь сами цензоры были вынуждены действовать на упреждение, проявляя излишнюю осторожность и строгость. Теперь за литературой, журналистикой и печатным делом надзирала официальная цензура, контрольные органы различных министерств, III отделение. А над ними всеми возвышался негласный всесильный комитет, подчиняющийся монарху. Но в эту цензурную пирамиду Бутурлин с соратниками внесли новый акцент: главное внимание теперь обращалось на «междустрочный смысл сочинений» - не на то, что автор хотел сказать, а на то, что хотел бы сказать. И подобный контроль распространялся на всю империю. Так, в Митаве была изъята местная газета, в которой Комитету не понравился смысл поздравления, адресованного 50-летнему наборщику в типографии.

А Уваров, еще недавно главный идеолог правления Николая I, создатель знаменитой триады «православие-самодержавие-народность» был поставлен перед фактом, что впредь он будет исполнять поручения председателя комитета. Бутурлин при общении с Уваровым обращался с ним как с подчиненным, хотя у последнего в отличие от председателя Комитета была официальная должность в имперском правительстве. Уваров естественно затаил обиду, и стал выжидать удобного случая, чтобы сместить или поколебать позиции Бутурлина. Пока же он продолжал доводить до публики требования Комитета о запрете «косвенных порицаний правительства» в печати.

Если перемена курса «Отечественных записок» вполне удовлетворяла власти, то с «Современником», которым тогда руководил Николай Некрасов, нужно было «поработать». Некрасов готовил к печати «Иллюстрированный альманах» - бесплатное приложение к «Современнику», вложив в него личных четыре тысячи рублей серебром. Редактор таким образом надеялся повысить число подписчиков на основной журнал. Но в «Альманахе» кроме всего прочего была обнаружена карикатура «Белинский, не узнающий свою статью после напечатания». Естественно после такого о продаже речи идти не могло. Весь тираж оказался свален на чердаке в доме Некрасова, и только благодаря лакею, продавшему несколько номеров букинистам, «Альманах» дожил до наших времен.

Но «Современник» был вполне логичной жертвой цензуры. Куда как интереснее смотрелась цензура, которая теперь подвергала тщательной проверке официозные издания. Так, газете военного министерства «Русский инвалид» было запрещено подробно описывать военные действия. Обосновывалось это тем, что «иногда и простое обращение голых фактов, даже если изображать их в ярких красках того омерзения, коего они заслуживают, оказывалось бы не менее вредным и предосудительным». Также примечателен случай, когда Комитет потребовал от Уварова принять срочные меры в отношении редакции «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции», позволившей себе опубликовать на месте раннее запрещенной статьи уведомление, что она отсутствует «по причинам от редакции не зависящим».

В это время историку Погодину один из знакомых жаловался в личной переписке: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более осложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей». Александр Никитенко, бывший официальный редактор «Современника», во второй половине 1848 года так характеризовал сложившуюся ситуацию в России: «Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства».

По мере усиления цензуры в дневнике Никитенко для обозначения России появилась формула «Сандвичевы острова». События, реально происходящие в России, он описывал в антураже выдуманных островов, но получалось очень похоже на оригинал. «События на Западе вызвали на острове страшный переполох. Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться… Произвол, облеченный властью, в апогее: никогда его не почитали столь законным как ныне. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв клеймятся и обрекаются гонению и гибели», - писал Никитенко в конце декабря 1848 года.

Уваров наносит ответный удар и проигрывает

Так заканчивался 1848 год, в который, как казалось современникам, цензура достигла своего апогея. Но после рождественских праздников, в самом начале 1849 года Бутурлин выступил со своим проектом закрытия университетов.

Уваров узрел в этом не только дополнительное расширение цензуры, но и теперь уже прямое посягательство на подведомственную ему сферу. Опытный вельможа, Уваров хорошо понимал, что если Бутурлин озвучивает подобный проект, значит на него получено разрешение свыше. Опасаясь скорой отставки, он вступает в борьбу с Комитетом. Нужно понимать и особенности личности Сергея Уварова. Он был настоящим интеллектуалом, по-европейски образованным, хорошо умеющим переигрывать вольнодумство на его же поле, так как был хорошо осведомлен о течениях современной западной мысли. Уваров, ставший образцом просвещенного охранителя, осознавал мракобесие очередной инициативы Бутурлина.

Для нанесения удара Уваров избрал «Современник», где без подписи появилась статья профессора Московского университета Ивана Давыдова «О назначении русских университетов и участии их в общественном образовании». Инспирированный министром просвещения материал был выдержан в консервативном, даже реакционном духе. «В православной и боголюбимой Руси благоговение к Провидению, преданность Государю, любовь к России - эти святые чувствования никогда не переставали питать всех и каждого; ими спасены мы в годину бедствий; ими возвышены на степень могущественной державы, какой не было в мире историческом», - писал Иван Давыдов.

Но, защищая университеты, Давыдов прибегал к уловке. Он ставит на одну доску Бутурлина и всех, хотящих неоправданных преобразований в России. По логике Давыдова, желание закрыть университеты порождает «недовольство существующими порядками и несбыточные мечты о нововведениях». Он подчеркивал, что именно университеты и их выпускники являются опорой престола, сея в империи просвещение в самодержавном и народном духе.

Статья наделала в результате немало шума.

Бутурлин стал готовить ответ. Через несколько дней после выхода мартовского «Современника» он написал письмо Уварову, в котором указал на здравые предложения, высказанные в статье Давыдова, но также и на «неуместное для частного лица вмешательство в дела правительства». На его взгляд, подобные мысли публично могут высказывать только высшие государственные сановники. После этого Бутурлин поспешил доложить царю о статье Ивана Давыдова, на которую царь в итоге наложил резолюцию: «узнать, как сие могло быть пропущено».

Уваров понял, что нужно действовать прямо. Он пишет докладное письмо императору, в котором рассказывает, что слухи о закрытии университетов искусственно вызвали брожения в умах, которых больше всего государство и опасалось. Уваров указывает, что статья имеет в целом верноподданнический характер, но за год существования «Бутурлинского комитета», отмечает он, в печать было немало пропущено материалов, в котором частное лицо вторгалось в государственные дела.

Николай I отверг аргументы Уварова, указав, что всем, желающим высказаться о работе правительства, «должно повиноваться, а рассуждения держать про себя». Через два дня после ответа императора, 24 марта Комитет публикует распоряжение, запрещающее публиковать какие-либо отзывы о работе государственных учреждений.

Уваров потерпел поражение, хотя в результате Николай I запретил только философские факультеты как рассадники западноевропейской мысли. Теперь отставка ключевого идеолога николаевской России оставалась делом времени.

Конец «мрачного семилетия» в Севастополе

Следствием подковерной борьбы весны 1849 года стало окончательное и безраздельное установление господства «Бутурлинского комитета».

Главным же политическим делом 1849 года станет суд над членами кружка Михаила Буташевича-Петрашевского. Он был типичным представителем русской интеллигенции, увлекшимся идеями утопического социализма. Сам Петрашевский себя называл последователем философа Шарля Фурье. С 1845 года в его доме стали проходит еженедельные «пятницы», на которых собирались писатели, публицисты, философы, ученые. Обсуждение проблем современной социальной и политической философии естественно перетекало в споры о российской политике.

Но поводом для ареста Петрашевского и членов его кружка стали не эти разговоры. Еще в 1845 году Петрашевский опубликовал «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Только через четыре года цензура обратила на него внимание. В «Словаре…» отсутствовало последовательное изложение идей французских утопистов, но зато цензорам крайне не понравилось наличие в нем таких слов как анализ, синтез, прогресс, идеал, ирония и максимум. Вердикт цензуры был однозначен: «самое даже благонамеренное объяснение их значения поведет к толкованиям, вовсе не свойственным образу и духу нашего правления и гражданского устройства».

Запрет книги обратил внимание властей на «пятницы» в доме Петрашевского. И тут вскрылось совсем подсудное дело: в этом доме не только регулярно обсуждались запрещенные книги и идеи, в них почерпнутые, но там же делались их копии. Немалую роль в этом сыграло внедрение в кружок тайного агента полиции Ивана Липранди. Когда у жандармов возникла необходимость привлечь петрашевцев к ответственности, Липранди предоставил весь архив своих годовых наблюдений и список лиц, на которых стоило особо обратить внимание. Среди них кроме самого Петрашевского были еще 23 имени, самым известным среди них был Фёдор Достоевский.

Суд над арестованными в ноябре петрашевцами был скор - в декабре 1849 года они были приговорены к смертной казни. Но в итоге царь приговор отменил, заменив его другими наказаниями. Одним из них, и возможно, главным по задумке царя была инсценировка казни, когда приговоренным объявили о помилования только после приказа расстрельной команде привести в исполнение первоначальное решение суда.

На этом фоне продолжалось усиление цензуры. Теперь, когда условные либеральное и социалистическое поле были зачищены, власть перешла к борьбе с «вольнодумством» среди лоялистов.

Первыми под удар попали славянофилы, которые всегда в целом являлись попутчиками власти, но позволяли себе давать независимые оценки истории и политики. До поры их поиски идеала в допетровской Руси мало привлекали к себе внимание. Но когда правительство начало бороться с любой альтернативой существующему порядку, то и славянофилы по их мнению оказались сеятелями крамолы. В 1849 году им запретили носить бороды и крестьянскую одежду. В том же году были арестованы идеологи славянофильства - Юрий Самарин и Иван Аксаков. Причиной послужила их письма родным, в которых они позволили себе оценивать работу правительства. Несмотря на то, что в итоге они отделались не так строго, как петрашевцы, впредь славянофилы были вынуждены свои публикации согласовывать с властью. Через несколько лет, в 1852 году, будет уже закрыт и главный славянофильский печатный орган - «Московский сборник». К концу правления Николая I славянофильское движение было фактически разгромлено.

Вторая половина 1849 года станет зенитом расцвета цензуры, осуществляемой «Бутурлинским комитетом». Сотрудники официальных цензурных органов были вынуждены работать на износ, проверяя не только литераторов, но и своих коллег.

Уваров в октябре был отправлен в отставку. У него начинается тяжелая болезнь, которая заставляет его полностью уйти от каких-либо дел. Главный реакционный идеолог николаевской России умирает всеми забытый в 1855 году в канун завершения «мрачного семилетия».

Но той же осенью 1849 года происходит два неожиданных события - умирает сначала сам Бутурлин, а потом его верный соратник по Комитету - Дегай.

Одновременное исчезновение с политической арены главных идеологов «закручивания гаек» в конце 1849 года поначалу никак не сказывается на работе цензурной бюрократической машины. На место Уварова приходит князь Платон Ширинский-Шихматов, а на смену умершему Бутурлину - генерал Анненков. Историк цензуры Павел Рейфман писал: «И Шихматов, и Анненков, при всей их реакционности, враждебности малейшему проявлению либерализма, фигуры гораздо менее яркие, колоритные, чем их предшественники. Они исполнители, а не “творцы” в насаждения мракобесия. Но “творцов” и не требовалось. Машина была налажена и работала бесперебойно».

К началу 1850-х годов большинство журналистов и писателей подстроилось под новые требования. Поэтому у цензуры и Негласного комитета работы с каждым годом становилось все меньше.

В 1853 году Россия вступила в Крымскую войну, предложив первоначально европейским державам - партнерам по «Священному союзу» принять участие в разделе Османской империи. Но союзники в борьбе с европейскими революциями предпочли выступить на стороне Стамбула. Спасенная полками Паскевича в 1849 году от Венгерской революции Вена в развернувшейся войне заняла нейтральную позицию.

Вначале война была встречена российским обществом с большим энтузиазмом. Но постепенно стало понятно, что империя Николая I чисто технически не может вести войну с объединенной Европой на равных.

В течение года англо-франко-турецкая армия осаждала Севастополь. Русская армия была вынуждена отступить.

В феврале 1855 года Николай I умирает от простуды. Ходили слухи о самоубийстве.

Взошедший на престол Александр II признает поражение в войне. Началась подготовка к широкомасштабным социально-экономическим реформам.

Из ссылок стали возвращаться декабристы и пострадавшие от действий цензуры в конце 1840-х годов литераторы и журналисты.

«Мрачное семилетие» закончилось.

В 1848-1849 годах в Европе вспыхнули буржуазные революции, поставившие под сомнение «незыблемый» порядок, который охранял «Священный союз». Эта достаточно эфемерная организация появилась в 1815 году в результате Венского конгресса, на котором страны-победительницы Наполеона, клятвенно пообещали охранять абсолютистские монархические и феодальные порядки в Европе.

Но еще Великая Французская революция 1789-1794 годов, результаты которой хотел отыграть обратно Венский конгресс, для современников означала окончательный разрыв со средневековым прошлым и начало принципиально новой эпохи. На смену феодализму приходил капитализм; наука по всем фронтам теснила религию; растущая европейская буржуазия ставила своим главным требованием политическое представительство.

«Весна народов», а именно так современниками были названы европейские революционные события 1848–1849 годов, наглядно показала, что «Священному союзу» остается охранять только собственные троны, потому что «старые порядки», освященные традицией, окончательно исчезли.

И главным их защитником выступил российский император Николай I.

Третий сын Павла I никогда не готовился к тому, чтобы занять престол - ему прочили военную карьеру. Но старший брат Александр I не оставил наследников, а другой брат Константин Павлович от престола отказался. Так неожиданно в декабре 1825 года корона перешла к Николаю.

Но царствование нового монарха началось не с торжеств, а со стрельбы в самом центре столицы: на Сенатскую площадь вышли декабристы - офицеры, аристократы, желавшие ограничения власти монарха, вплоть до установления в России республики. Восстание декабристов было подавлено в течение одного дня, но сыграло во многом определяющую роль в духе царствования Николая I. Теперь он видел своей главной задачей не допустить проникновение революционной крамолы в «Богом данные ему земли».

Поэтому когда «Весна народов» вплотную подкатилась к границам Российской империи, Николай I выступил ее активным противником. В 1849 году он послал в Австрийскую империю войска, которые должны были помочь Вене подавить Венгерскую революцию, грозившую привести к распаду государство Габсбургов. По форме и по содержанию действия русских войск напоминали карательную операцию, благодаря чему Николай I удостоился звания «жандарма Европы».

Первый комитет

Сама Российская империя была одним из немногих европейских государств, в которой в конце 1840-х годов не произошло революции или восстания. Но Николай I и его сановники отчетливо видели, что произошедшее в Европе - это не случайность, а цепь событий, звенья которой рано или поздно докатятся до России. Поэтому власть начала действовать на упреждение.

Накануне «Весны народов» в России современники отмечали либерализацию. Казалось, что еще в 1830-е годы монархия раздавила все основные очаги опасной крамолы. Польша была лишена конституции. В Сибири начала активно действовать . Русское просвещенное общество с интересом следило за дискуссиями западников и славянофилов, развернувшихся на страницах толстых журналов, самыми влиятельными из которых были «Отечественные записки» и «Современник». Немалый интерес для наиболее продвинутых читателей представляли западные либеральные и социалистические теории, которые проникали в Россию. Либеральный литератор Павел Анненков написал о 1838-1848 годах книгу, которую назвал «Замечательное десятилетие».

Но этому ограниченному либерализму пришел конец в 1848 году. Историк российской журналистики Михаил Лемке писал: «Не было никакого повода опасаться волнений и беспорядков, однако память о катастрофе 1825 года была еще свежа, а мнения, господствовавшие в некоторых наших литературных кружках, казались органически связанными с крайними учениями французских теоретиков. Поэтому император повелел принять энергичные и решительные меры „против наплыва в Россию разрушительных теорий“». В 1840-е годы в России была отнюдь не свобода слова, но теперь по распоряжению царя впервые в отечественной истории вводился новый вид цензуры - негласный.

Историк Дмитрий Олейников, специалист по николаевской России, подчеркивает, что для оценки действий властей в 1849 году необходимо учитывать представления Николая I о революциях. «Шла информационная война, если мы будем использовать современную терминологию. Нужно представлять, что думал Николай I о революциях 1848 года. Для него они были повторением Великой Французской революции. А он хорошо помнил, что она в результате привела к пожару Москвы в 1812 году», - говорит историк.

Под руководством адмирала Александра Меншикова в конце февраля 1848 года был создан комитет, в который вошли Дмитрий Бутурлин, Модест Корф, Павел Дегай и другие. Меншиков во времена Александра I имел репутацию либерала, часто цитируя на публике французских просветителей и выступая в поддержку освобождения крестьян. Но после восстания декабристов его позиция резко переменилась: теперь он стал «ярым сторонником существующих порядков», и сделал при Николае I большую карьеру. Морской офицер Меншиков расположил комитет в здании Адмиралтейства.

Особенностью комитета была таинственность, окутавшая его деятельность. Ни одним законом империи такая структура не была предусмотрена. Благодаря этому в высших эшелонах власти возникла путаница. Раньше делами цензуры заведовал исключительно министр просвещения граф Сергей Уваров, а за политикой надзирало III отделение, руководимое после смерти Александра Бенкендорфа графом Алексеем Орловым. Теперь же существовала инстанция, которая подчинялась исключительно монарху, форма деятельности которой состояла в написании «записок» - проще говоря, доносов о выявленных случаях крамолы и революционного подстрекательства. Под ударом оказывались и многие вельможи. Теперь прежний демиург государственной идеологии граф Уваров оказался в положении невольного исполнителя решений «комитетчиков». Официально же о комитете ничего не было известно, что только усиливало устрашающие слухи о нем.

Через несколько недель работы комитет, ознакомившись с личностями издателей, редакторов, журналистов и писателей, выдвинул четыре требования, которые до широкой публики довел Уваров. Цензурному начальству приказывалось 1) усилить работу подчиненных по выявлению «предосудительного духа многих статей»; 2) предупредить цензоров, что теперь они будут нести ответственность, если пропустят материал, в котором позже будет выявлено «дурное направление, хотя оно и выражалось бы в косвенных намеках»; 3) запретить в печати публиковать «намеки» на строгость цензуры; 4) запретить обсуждать или публиковать отрывки из запрещенных иностранных книг.

В конце марта 1848 года Уваров получил от комитета требование созвать редакторов петербургской периодики и сообщить им, что их долг «не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку». Большинство редакторов подчинились новым требованиям негласного комитета.

Показательно поведение Андрея Краевского, главного редактора «Отечественных записок». Беседовавший с ним чиновник из III отделения Михаил Попов оставил записки, где передал содержание разговора. Краевский повторял, что он - русский, с детства проникнут чувством монархизма. Он никогда не совершил ни одного неблагонамеренного поступка. Если он спокоен и счастлив, то этим он обязан исключительно правительству, которое охраняет его. Далее он просил Попова, чтобы правительство предоставляло «Отечественным запискам» темы и материалы, которые представляли бы в истинном губительном виде заграничные порядки. Публикацией их Краевский надеялся доказать свою верность престолу.

Власти оказались довольны таким поведением влиятельного редактора. Он же в свою очередь поспешил написать статью «Россия и Западная Европа в настоящую минуту», в которой резко осуждал революцию и западные влияния среди просвещенного российского сословия. Особенно резким нападкам подвергался Виссарион Белинский. Интересно, что под самой статье Краевский поставил дату 25 мая 1848 года, то есть подразумевалась, что она была написана до смерти Белинского 26 мая. «Россия и Западная Европа...» была послана на цензурирование в комитет с сопроводительным письмом, в котором Краевский клялся, что в «Отечественные записки» вольномыслие проникло из-за молодых сотрудников, увлекшихся Прудоном и Фурье. Царь через комитет ознакомился со статьей и дал личное разрешение на ее публикацию.

Срок работы комитета Меншикова был ограничен одним месяцем, поэтому его сотрудники спешили продемонстрировать царю конкретные примеры, выявленной крамолы. Срочно ища ее пример в периодике, Павел Дегай наткнулся на повесть «Запутанное дело» Михаила Салтыкова-Щедрина. Идею произведения цензура охарактеризовала так: «Богатство и почести - в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного». О повести было доложено царю. Комитет охарактеризовал повесть как самое «резкое и предосудительное из рассмотренных произведений». Салтыков-Щедрин был арестован, над ним нависла угроза быть сосланным на Кавказ. Но Николай I, «снисходя к молодости Салтыкова», сослал его на службу в Вятку за «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу».

Уже 28 апреля Салтыков-Щедрин отбыл в семилетнюю ссылку, хронологически полностью совпавшую с «мрачным семилетием» - именно так впоследствии охарактеризует последние годы царствования Николая I тот самый Анненков, назвавший предыдущее десятилетие «замечательным».

Жизнь на «Сандвичевых островах»

Меншиковский комитет был всего лишь апробацией использования негласной цензуры в условиях предотвращения революции в России, или как бы выразились позднее, «закручивания гаек». Взамен его был 2 апреля 1848 года учрежден такой же негласный, но постоянный комитет, во главе которого встал уже упоминавшийся Дмитрий Бутурлин.

Этот человек как никто подходил на роль главного российского цензора. Он являлся членом Государственного совета и заведовал Императорской публичной библиотекой. В своих цензорских действиях был последователен до абсурда. Так, Бутурлин хотел, чтобы из православных акафиста Покрова Божьей Матери вырезали несколько строчек, увидев в них революционный смысл. Речь шла об упоминании в молитве жестокости владык и о неправедных властях, которые начинают войны. Существует легенда, что однажды Бутурлин заявил, что цензуре стоило бы исправить Евангелие за осуждение жестокостей властей, если бы она не была такой известной книгой.

Личность главного цензора была столь колоритной, что «Комитет 2 апреля» в историю вошел под именем «Бутурлинского». За ним закреплялись полномочия по цензурированию абсолютно всей печатной продукции, в том числе уже и той, что была опубликована. При этом сам «Бутурлинский комитет» продолжал действовать в обстановке секретности, официально о нем нигде не сообщалось, а авторы и цензоры по всей империи не были поставлены в известность о его деятельности.

Теперь сами цензоры были вынуждены действовать на упреждение, проявляя излишнюю осторожность и строгость. Теперь за литературой, журналистикой и печатным делом надзирала официальная цензура, контрольные органы различных министерств, III отделение. А над ними всеми возвышался негласный всесильный комитет, подчиняющийся монарху. Но в эту цензурную пирамиду Бутурлин с соратниками внесли новый акцент: главное внимание теперь обращалось на «междустрочный смысл сочинений» - не на то, что автор хотел сказать, а на то, что хотел бы сказать. И подобный контроль распространялся на всю империю. Так, в Митаве была изъята местная газета, в которой Комитету не понравился смысл поздравления, адресованного 50-летнему наборщику в типографии.

А Уваров, еще недавно главный идеолог правления Николая I, создатель знаменитой триады «православие-самодержавие-народность» был поставлен перед фактом, что впредь он будет исполнять поручения председателя комитета. Бутурлин при общении с Уваровым обращался с ним как с подчиненным, хотя у последнего в отличие от председателя Комитета была официальная должность в имперском правительстве. Уваров естественно затаил обиду, и стал выжидать удобного случая, чтобы сместить или поколебать позиции Бутурлина. Пока же он продолжал доводить до публики требования Комитета о запрете «косвенных порицаний правительства» в печати.

Если перемена курса «Отечественных записок» вполне удовлетворяла власти, то с «Современником», которым тогда руководил Николай Некрасов, нужно было «поработать». Некрасов готовил к печати «Иллюстрированный альманах» - бесплатное приложение к «Современнику», вложив в него личных четыре тысячи рублей серебром. Редактор таким образом надеялся повысить число подписчиков на основной журнал. Но в «Альманахе» кроме всего прочего была обнаружена карикатура «Белинский, не узнающий свою статью после напечатания». Естественно после такого о продаже речи идти не могло. Весь тираж оказался свален на чердаке в доме Некрасова, и только благодаря лакею, продавшему несколько номеров букинистам, «Альманах» дожил до наших времен.

Но «Современник» был вполне логичной жертвой цензуры. Куда как интереснее смотрелась цензура, которая теперь подвергала тщательной проверке официозные издания. Так, газете военного министерства «Русский инвалид» было запрещено подробно описывать военные действия. Обосновывалось это тем, что «иногда и простое обращение голых фактов, даже если изображать их в ярких красках того омерзения, коего они заслуживают, оказывалось бы не менее вредным и предосудительным». Также примечателен случай, когда Комитет потребовал от Уварова принять срочные меры в отношении редакции «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции», позволившей себе опубликовать на месте раннее запрещенной статьи уведомление, что она отсутствует «по причинам от редакции не зависящим».

В это время историку Погодину один из знакомых жаловался в личной переписке: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более осложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей». Александр Никитенко, бывший официальный редактор «Современника», во второй половине 1848 года так характеризовал сложившуюся ситуацию в России: «Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства».

По мере усиления цензуры в дневнике Никитенко для обозначения России появилась формула «Сандвичевы острова». События, реально происходящие в России, он описывал в антураже выдуманных островов, но получалось очень похоже на оригинал. «События на Западе вызвали на острове страшный переполох. Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться... Произвол, облеченный властью, в апогее: никогда его не почитали столь законным как ныне. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв клеймятся и обрекаются гонению и гибели», - писал Никитенко в конце декабря 1848 года.

Уваров наносит ответный удар и проигрывает

Так заканчивался 1848 год, в который, как казалось современникам, цензура достигла своего апогея. Но после рождественских праздников, в самом начале 1849 года Бутурлин выступил со своим проектом закрытия университетов.

Уваров узрел в этом не только дополнительное расширение цензуры, но и теперь уже прямое посягательство на подведомственную ему сферу. Опытный вельможа, Уваров хорошо понимал, что если Бутурлин озвучивает подобный проект, значит на него получено разрешение свыше. Опасаясь скорой отставки, он вступает в борьбу с Комитетом. Нужно понимать и особенности личности Сергея Уварова. Он был настоящим интеллектуалом, по-европейски образованным, хорошо умеющим переигрывать вольнодумство на его же поле, так как был хорошо осведомлен о течениях современной западной мысли. Уваров, ставший образцом просвещенного охранителя, осознавал мракобесие очередной инициативы Бутурлина.

Для нанесения удара Уваров избрал «Современник», где без подписи появилась статья профессора Московского университета Ивана Давыдова «О назначении русских университетов и участии их в общественном образовании». Инспирированный министром просвещения материал был выдержан в консервативном, даже реакционном духе. «В православной и боголюбимой Руси благоговение к Провидению, преданность Государю, любовь к России - эти святые чувствования никогда не переставали питать всех и каждого; ими спасены мы в годину бедствий; ими возвышены на степень могущественной державы, какой не было в мире историческом», - писал Иван Давыдов.

Но, защищая университеты, Давыдов прибегал к уловке. Он ставит на одну доску Бутурлина и всех, хотящих неоправданных преобразований в России. По логике Давыдова, желание закрыть университеты порождает «недовольство существующими порядками и несбыточные мечты о нововведениях». Он подчеркивал, что именно университеты и их выпускники являются опорой престола, сея в империи просвещение в самодержавном и народном духе.

Статья наделала в результате немало шума.

Бутурлин стал готовить ответ. Через несколько дней после выхода мартовского «Современника» он написал письмо Уварову, в котором указал на здравые предложения, высказанные в статье Давыдова, но также и на «неуместное для частного лица вмешательство в дела правительства». На его взгляд, подобные мысли публично могут высказывать только высшие государственные сановники. После этого Бутурлин поспешил доложить царю о статье Ивана Давыдова, на которую царь в итоге наложил резолюцию: «узнать, как сие могло быть пропущено».

Уваров понял, что нужно действовать прямо. Он пишет докладное письмо императору, в котором рассказывает, что слухи о закрытии университетов искусственно вызвали брожения в умах, которых больше всего государство и опасалось. Уваров указывает, что статья имеет в целом верноподданнический характер, но за год существования «Бутурлинского комитета», отмечает он, в печать было немало пропущено материалов, в котором частное лицо вторгалось в государственные дела.

Николай I отверг аргументы Уварова, указав, что всем, желающим высказаться о работе правительства, «должно повиноваться, а рассуждения держать про себя». Через два дня после ответа императора, 24 марта Комитет публикует распоряжение, запрещающее публиковать какие-либо отзывы о работе государственных учреждений.

Уваров потерпел поражение, хотя в результате Николай I запретил только философские факультеты как рассадники западноевропейской мысли. Теперь отставка ключевого идеолога николаевской России оставалась делом времени.

Конец «мрачного семилетия» в Севастополе

Следствием подковерной борьбы весны 1849 года стало окончательное и безраздельное установление господства «Бутурлинского комитета».

Главным же политическим делом 1849 года станет суд над членами кружка Михаила Буташевича-Петрашевского. Он был типичным представителем русской интеллигенции, увлекшимся идеями утопического социализма. Сам Петрашевский себя называл последователем философа Шарля Фурье. С 1845 года в его доме стали проходит еженедельные «пятницы», на которых собирались писатели, публицисты, философы, ученые. Обсуждение проблем современной социальной и политической философии естественно перетекало в споры о российской политике.

Но поводом для ареста Петрашевского и членов его кружка стали не эти разговоры. Еще в 1845 году Петрашевский опубликовал «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Только через четыре года цензура обратила на него внимание. В «Словаре...» отсутствовало последовательное изложение идей французских утопистов, но зато цензорам крайне не понравилось наличие в нем таких слов как анализ, синтез, прогресс, идеал, ирония и максимум. Вердикт цензуры был однозначен: «самое даже благонамеренное объяснение их значения поведет к толкованиям, вовсе не свойственным образу и духу нашего правления и гражданского устройства».

Запрет книги обратил внимание властей на «пятницы» в доме Петрашевского. И тут вскрылось совсем подсудное дело: в этом доме не только регулярно обсуждались запрещенные книги и идеи, в них почерпнутые, но там же делались их копии. Немалую роль в этом сыграло внедрение в кружок тайного агента полиции Ивана Липранди. Когда у жандармов возникла необходимость привлечь петрашевцев к ответственности, Липранди предоставил весь архив своих годовых наблюдений и список лиц, на которых стоило особо обратить внимание. Среди них кроме самого Петрашевского были еще 23 имени, самым известным среди них был Фёдор Достоевский.

Суд над арестованными в ноябре петрашевцами был скор - в декабре 1849 года они были приговорены к смертной казни. Но в итоге царь приговор отменил, заменив его другими наказаниями. Одним из них, и возможно, главным по задумке царя была инсценировка казни, когда приговоренным объявили о помиловании только после приказа расстрельной команде привести в исполнение первоначальное решение суда.

На этом фоне продолжалось усиление цензуры. Теперь, когда условные либеральное и социалистическое поле были зачищены, власть перешла к борьбе с «вольнодумством» среди лоялистов.

Первыми под удар попали славянофилы, которые всегда в целом являлись попутчиками власти, но позволяли себе давать независимые оценки истории и политики. До поры их поиски идеала в допетровской Руси мало привлекали к себе внимание. Но когда правительство начало бороться с любой альтернативой существующему порядку, то и славянофилы по их мнению оказались сеятелями крамолы. В 1849 году им запретили носить бороды и крестьянскую одежду. В том же году были арестованы идеологи славянофильства - Юрий Самарин и Иван Аксаков. Причиной послужила их письма родным, в которых они позволили себе оценивать работу правительства. Несмотря на то, что в итоге они отделались не так строго, как петрашевцы, впредь славянофилы были вынуждены свои публикации согласовывать с властью. Через несколько лет, в 1852 году, будет уже закрыт и главный славянофильский печатный орган - «Московский сборник». К концу правления Николая I славянофильское движение было фактически разгромлено.

Вторая половина 1849 года станет зенитом расцвета цензуры, осуществляемой «Бутурлинским комитетом». Сотрудники официальных цензурных органов были вынуждены работать на износ, проверяя не только литераторов, но и своих коллег.

Уваров в октябре был отправлен в отставку. У него начинается тяжелая болезнь, которая заставляет его полностью уйти от каких-либо дел. Главный реакционный идеолог николаевской России умирает всеми забытый в 1855 году в канун завершения «мрачного семилетия».

Но той же осенью 1849 года происходит два неожиданных события - умирает сначала сам Бутурлин, а потом его верный соратник по Комитету - Дегай.

Одновременное исчезновение с политической арены главных идеологов «закручивания гаек» в конце 1849 года поначалу никак не сказывается на работе цензурной бюрократической машины. На место Уварова приходит князь Платон Ширинский-Шихматов, а на смену умершему Бутурлину - генерал Анненков. Историк цензуры Павел Рейфман писал: «И Шихматов, и Анненков, при всей их реакционности, враждебности малейшему проявлению либерализма, фигуры гораздо менее яркие, колоритные, чем их предшественники. Они исполнители, а не „творцы“ в насаждения мракобесия. Но „творцов“ и не требовалось. Машина была налажена и работала бесперебойно».

К началу 1850-х годов большинство журналистов и писателей подстроилось под новые требования. Поэтому у цензуры и Негласного комитета работы с каждым годом становилось все меньше.

В 1853 году Россия вступила в Крымскую войну, предложив первоначально европейским державам - партнерам по «Священному союзу» принять участие в разделе Османской империи. Но союзники в борьбе с европейскими революциями предпочли выступить на стороне Стамбула. Спасенная полками Паскевича в 1849 году от Венгерской революции Вена в развернувшейся войне заняла нейтральную позицию.

Вначале война была встречена российским обществом с большим энтузиазмом. Но постепенно стало понятно, что империя Николая I чисто технически не может вести войну с объединенной Европой на равных.

В течение года англо-франко-турецкая армия осаждала Севастополь. Русская армия была вынуждена отступить.

В феврале 1855 года Николай I умирает от простуды. Ходили слухи о самоубийстве.

Взошедший на престол Александр II признает поражение в войне. Началась подготовка к широкомасштабным социально-экономическим реформам.

Из ссылок стали возвращаться декабристы и пострадавшие от действий цензуры в конце 1840-х годов литераторы и журналисты.

«Мрачное семилетие» закончилось.

На 15 января в Москве была запланирована массовая акция на Манежной площади. Чтобы избежать ее, власти перенесли суд над Навальным и ограничились условным сроком для оппозиционера (и реальным для его брата). Сам Навальный, как и многие другие, предложил стихийную акцию не проводить, а организовать новое, лучше подготовленное и более массовое мероприятие. В связи с этим в особо радикальных кругах снова зазвучали голоса о «сливе протеста». О том, что такое настоящий слив протеста и кто занимался им еще до того, как это стало модно, напоминает Сергей Простаков.

«Мрачное семилетие»

Император Николай I в день своего восшествия на престол 14 декабря 1825 года испытал не самые приятные эмоции. Страшным поздравлением для него оказалось выступление декабристов на Сенатской площади. Затем тридцать лет своего царствования он видел свое предназначение в том, чтобы уберечь Россию и существующие в ней порядки от идей Просвещения, которые после победы Великой Французской революции (1789-1894) с разной степенью интенсивности распространялись по всей Европе.

Сама Европа пыталась от них защититься «Священным союзом» монархов, образованным на руинах наполеоновской империи. Представители царствующих династий договорились о взаимной поддержке в подавлении вольнодумства, либерализма и революционных идей.

С годами «Священный союз» ветшал. Когда в 1848 году по Европе прокатилась череда национал-буржуазных революций, получившая имя «Весны народов», в «Священный союз» верил только российский император. Верный своему союзническому долгу он ввел войска в Венгрию для помощи Вене, которая рисковала из-за революции потерять свое дунайское владение.

Внутри же своей империи Николай I организовал цензурный террор. Мало что предвещало национал-буржуазную революцию в империи Романовых в конце 1840-х годов. Но император в свойственной ему манере нанес упреждающий удар. Был организован Негласный цензурный комитет, который стал цензурировать не только литераторов и журналистов, но и самих цензоров. «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими», - характеризовал это время в своем дневнике публицист Александр Никитенко.

После легкого подавления Венгерской революции Николай I, и без того веривший в непобедимость русской армии после 1812 года, убедился в ней еще больше. И тогда он решился на большую внешнеполитическую авантюру - раздел медленно агонизирующей Османской империи между великими европейскими державами. «Турция - больной человек Европы», - говорил российский император. С ним соглашались в Париже и в Лондоне, но усиления Петербурга никто не хотел. Поэтому, когда Россия начала войну в одиночку против Стамбула, на его стороне выступили Франция и Великобритания.

Начавшаяся Крымская война была страшным публичным унижением царя. Тридцать лет его работы по «замораживанию» России оказались абсолютно безрезультатной против технологического превосходства западных держав. «Победоносная» армия вела оборонительную войну на своей территории.

В феврале 1855 года Николай I заболел простудой и умер. Мало кто сомневался в том, что это самоубийство - принимать парад на морозе он выехал в легком мундире, уже будучи больным гриппом. Поговаривали о яде.

Карикатура, посвященная смерти Николая I

Последние годы царствования Николая I современники назовут «мрачным семилетием». Начавшись с победоносной карательной операции в Венгрии и усилением цензуры закончилось оно поражением в Крыму и смертью монарха.

По легенде император своему наследнику Александру II сказал горькие последние слова: «Оставляю тебе команду не в лучшем виде».

Консерваторы, либералы, революционеры и звон «Колокола»

За словами умирающего императора скрывался печальный итог его царствования. Государь, посвятивший свою жизнь борьбе с революцией, умирал в стране, в которой складывалась революционная ситуация. Этот термин придумает в будущем Владимир Ленин. ««Большей частью для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде», - писал он в своей работе «Крах II Интернационала». В середине 1850-х годов «низы» от крестьян до малочисленной буржуазии устали и от крепостного права, и от затяжной политической реакции. «Верхи» же встали перед фактом тяжелейшего военного поражения, и абсолютной неконкурентоспособности империи на международной арене. Если в начале XIX века Россия выплавляла 10,3 миллионов пудов чугуна, а Великобритания - 16 миллионов, то через 50 лет цифры равнялись 16 миллионам и 140 миллионам соответственно.

Ни у кого, кроме самых убежденных консерваторов, не возникало споров о главной причине исторического тупика, в котором оказалась страна после Крымской войны - крепостное право. Даже один из главных идеологов «теории официальной народности» - государственной имперской идеологии Михаил Погодин писал царю: «Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности, вот с которой стороны стена наша представляет проломы. Перестаньте де возиться около западной, почти совершенно твердой, и принимайтесь чинить восточную, которая почти без присмотра валится и грозит падением!».

Почти год у нового императора Александра II ушло на осмысление происходящего. А в это время в стране один за одним вспыхивали крестьянские бунты. И вот 30 марта 1856 года, выступая в Москве перед местным дворянством, он произносит историческую речь, ставшую точкой отсчета политической «оттепели». «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собою начнёт отменяться снизу», - сказал император.

«Кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь», - писал в последствии Лев Толстой. Все общество жило ожиданием скорых перемен. Начинался демократический подъем. Тут же выяснилось, что казалось бы полностью подавленное в «мрачное семилетие» общество таит в себе целые партии. Это не были оформленные политические движения - это были три идейных общественных лагеря, которые спорили о судьбе уже неизбежных преобразований: консерваторы, либералы и революционеры.

В центре были либералы, именно они составляли ударную силу демократического натиска на самодержавие, цель которого была ускорить реформы. Но в отличие от революционеров они делали ставку именно на реформирование системы, тогда как первые призывали к коренному переустройству общества. Консерваторам в этой ситуации оставалось настаивать на максимизации выгоды самодержавия и помещиков в предстоящей аграрной реформе.

Конец тяжелого цензурного семилетия означал подъем и расцвет журналистики и литературы. Пока власти корпели над новым цензурным законодательством, у общества как никогда было востребовано печатное и рукописное слово. В пору подготовки отмены крепостного права самым модным жанром была «записка» - рукописное публицистическое произведение с предложением пути реформ, распространявшееся в списках. Их писали юристы, преподаватели университетов, чиновники, высшие сановники - все неравнодушные граждане. Некоторые из них даже доходили до царя и до занятых над проектом реформ политиков.

Главными изданиями эпохи были «Полярная звезда», а позже «Колокол» Александра Герцена, который главный политический эмигрант империи публиковал в Лондоне в своей «Вольной русской типографии». Это был первый в истории России масштабный пример издания свободной от цензуры русской мысли. Герцен с талантом дельца и политика организовывал сеть распространения своих материалов по всей Европе, что осложняло для властей контроль за их ввозом в Россию. Известны случаи, когда они ввозились даже через Китай.

Ажиотаж вокруг «Полярной звезды» и «Колокола» был очень высок. Ни для кого не было секретом, что их читает сам царь. Парадоксальным образом необходимость борьбы с «Колоколом» способствовала расширению свободы печати в России. Чиновники, занятые реформой цензуры в России, отмечали, что популярность журналов Герцена возникает из-за того, что внутри страны ему нет альтернативы. Для борьбы с продукцией «Вольной русской типографии» развернулась целая информационная война на казенные деньги. Видный цензор поэт Федор Тютчев предложил начать компанию публичной полемики с «Колоколом». Для этого, прежде всего, на Западе на иностранных языках стали выходить брошюры, в которых тактично оспаривались идеи Герцена и русских интеллектуалов его круга.

Александр Герцен

Впрочем, на популярности «Колокола» в самой России это отразилось мало. Удивительно другое, что на фоне не отменяемой цензуры в сочетании с демократическим подъемом, в России у Герцена находились оппоненты не только в провластных кругах, но и в оппозиционных. Это была редакция журнала «Современник».

«С 1859 года политический»

Журнал «Современник» был основан Александром Пушкиным в 1836 году. Именно в нем поэт опубликовал «Маленькие трагедии» и «Капитанскую дочку». При его жизни журнал не приносил доходов и был мало востребован публикой. После смерти основателя несколько раз менял владельцев, пока в 1847 году в канун «мрачного семилетия» его приобретает поэт Николай Некрасов. С этого момента у «Современника» начинается «золотой век».

Некрасов и его соратник прозаик Иван Панаев смогли превратить «Современник» в центр актуальной литературы. В журнале публиковались Виссарион Белинский, Иван Тургенев, Александр Герцен (до эмиграции), Николай Огарев, Дмитрий Григорович. Печатались и переводы модной западной литературы: Чарльз Диккенс, Тиккерей, Жорж Санд. Сохранение «Современника» и спасение его от разорения в эпоху цензурного террора «мрачного семилетия» было редакторским подвигом Николая Некрасова.

Новая жизнь у журнала начинается еще до смерти Николая I. В 1854 году в редакции появляется 25-летний саратовский учитель русского языка Николай Чернышевский. Еще будучи студентом Петербургского университета, в 1848 году наблюдая за «Весной народов» Чернышевский пришел к убеждению, что революция в России и необходима, и неизбежна. «Я стал решительно партизаном социалистов, и коммунистов, и крайних республиканцев», - позже напишет он. В разгар мрачного семилетия Чернышевский писал в дневнике 20 января 1850 года: «Вот мой образ мысли о России - неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю, что долго, может быть весьма долго, из этого ничего не выйдет». В гимназии он пользовался популярностью у учеников, и при попустительстве начальства легко позволял себе критиковать крепостное право и цензуру. «Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою, - я такие вещи говорю в классе», - записал учитель гимназии в дневнике. Ощущая, что в провинции ему не хватает простора для общественной деятельность он уехал в столицу.

Николай Чернышевский

В Петербурге, погрузившись в журналистскую деятельность, Чернышевский открывает в себе талант философа и экономиста. Известно, что сам Карл Маркс учил русский язык, чтобы в оригинале читать экономические труды Чернышевского. В подцензурном «Современнике» Чернышевский разработал экономические основы народничества - идеологии, видевшей в крестьянстве революционный класс. В отличие от Герцена автор «Современника» настаивал: отмена крепостного права и наделение крестьян землей должны пройти на безвозмездной основе. Позже, накануне отмены крепостного права, он опубликовал расчёты вымышленного бухгалтера Зайчикова, который якобы пришел к выводу, что выкуп за землю должен составить для крестьянин ноль в первой степени, то есть ничего.

Чернышевский публично был не терпим к реформистской позиции либералов, поэтому он вступил в полемику с Герценом. Позднее Чернышевского и недруги, и сторонники, ругая и превознося, будут считать автором анонимных призывов «к топору». На самом деле он был более тонким и чутким мыслителем. После Крымской войны Чернышевский писал: «Только еще авангард народа - среднее сословие - уже действует на исторической арене, да и то почти лишь только начинает действовать, а главная масса еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только приближаются к полю исторической деятельности». Руководствуясь этим пониманием, во второй половине 1850-х годов он начинает окружать себя соратниками, для «решительной исторической деятельности», то есть для мобилизации «густых колонн».

Главным среди соратников Чернышевского был Николай Добролюбов. Двадцатилетним юношей после смерти родителей он взял на себя опеку над семью братьями и сестрами. Тяжелая и беспросветная жизнь талантливого юноши предопределила его радикальные взгляды. Окружающие считали Добролюбова революционнее самого Чернышевского, а либералы знали, что он их ненавидит, и не готов идти ни на какой компромисс.

Весной 1859 года Добролюбов входит в редакцию «Современника», и вместе с Чернышевским настаивает, чтобы теперь журнал считался не только литературным, но и политическим. С этого момента «Современник» имел на титульном листе подпись «Литературный и (с 1859 года) политический журнал». В «Современнике» записки и предложения либералов назывались с этого момента исключительно «пустозвонством».

Николай Добролюбов

Революция не состоялась

В июне 1859 года Герцен публикует резкий фельетон в «Колоколе», в котором критикует новую редакционную политику «Современника» и лично Чернышевского и Добролюбова. Последнего лондонский изгнанник ругает за сатирическую рубрику «Свисток», в которой больше критикуются либералы нежели консерваторы. «По этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава (ордена - С.П.) на шею!», - упрекал редакцию «Современника» Герцен. Так резко критиковать лидеров революционеров редактор «Колокола» стал по одной причине: своими нападками на либералов они разрушают широкий антикрепостнический фронт прогрессивных сил, что идет на пользу консерваторам и самодержавию.

В редакции «Современника» к критике главного публициста эпохи были явно не готовы. В ответ Добролюбов назвал обвинения «ужасно дикими», а Некрасов объявил о готовности вызвать Герцена на дуэль.

Обороты набирающего темпы конфликта в среде лидеров оппозиции решил снизить Чернышевский, который отправился в Лондон. О содержании состоявшихся между ним и Герценом переговорах они молчали всю жизнь. Единственным результатом стали взаимные извинения. Договориться же о едином плане действий в случае отмены крепостного права и в последующий вероятный период нестабильности, им так и не удалось.

«К топору мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора»

Весной в 1860 года в редакцию «Колокола» пришел текст «Письма из провинции», подписанный псевдонимом «Русский человек». Но скрывался под ним явно Добролюбов. В «Письмах» говорилось: «Пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь!». Герцен со свойственным ему либерализмом этот текст опубликовал, но вместе с ним и опубликовал свой на него ответ. «К топору, к этому ultima ratio притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора».

В начале 1861 Герцен и Чернышевский запоздало пытаются начать процесс объединения революционных и некоторых либеральных кружков, существовавших тогда в России. А их сеть была велика: Санкт-Петербург, Москва, Казань, Киев, Харьков, Пермь, Вятка, Новгород, Екатеринослав. Входили в них и польские офицеры Генштаба, и украинские националисты. За несколько недель до манифеста об отмене крепостного права эти усилия не принесли успеха.

Так российская оппозиция в начале 1860-х годов оказалось без единой организации, которая бы смогла возглавить протестно настроенных граждан после отмены крепостного права. Либералы боялись революции больше, чем усиления реакции. Крестьяне бунтовали локально и стихийно. У революционеров не было опыта ведения активных агитационных и уличных действий. Консерваторы и самодержавие, не прилагая особых усилий, провели реформу по собственному сценарию с минимальными потерями.

Это стало одним из следствий ненужной и тяжелой полемики между «Современником» и «Колоколом» в 1859 году. Первая в истории России революционная ситуация была полностью упущена заинтересованными сторонами.

ЛЕКЦИЯ XIX

Революции 1848 г. в Европе и их влияние на настроение императора Николая. – Третий период его царствования. – Внешняя политика.– Манифест 14 марта 1848 г.– Венгерская кампания. – Внутренняя политика. – Крестьянский вопрос. – Меры против печати и университетов. – Другие стеснительные меры. – Отставка Уварова. – Кн. Ширинский-Шихматов. – Положение интеллигенции после 1848 г. – История петрашевцев. – Инциденты с Самариным, Аксаковым, Тургеневым. – Запрещение выступать в печати славянофилам. – Киевские федералисты. – Общее настроение интеллигенции. – Восточная война 1853–1856 гг. – Неизбежность кризиса. – Смерть Николая. – Общее заключение о царствовании Николая.

Мне остается обозреть в кратком по необходимости очерке события третьего (последнего) периода правления императора Николая и затем подвести итоги всему тридцатилетию, протекшему от вступления на престол Николая Павловича до конца его царствования.

Третий период царствования Николая I наступил после февральской революции 1848 г. во Франции и последовавших вслед за нею революционных вспышек в других европейских государствах; он ознаменовался в России той системой реакции, которая обусловлена была этими событиями.

Первые известия о провозглашении республики во Франции страшно взволновали императора Николая. Один из современников утверждает в своих записках, что в первую минуту Николай Павлович явился с полученными депешами во дворец наследника, где происходил в ту минуту бал, и, став в зале посреди танцующих, громко провозгласил: «Седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика...». Вместе с тем, однако, в нем пробудилось и злорадство по отношению к Людовику-Филиппу, которого он считал справедливо наказанным теперь узурпатором. «Поделом ему... прекрасно, бесподобно», – говорил он лицам, окружившим его в кабинете наследника. Для предупреждения нападения со стороны французов на соседние государства и для обуздания германских коммунистов и социалистов, которые могли, как опасался Николай Павлович, предпринять что-нибудь подобное в Германии или в Австрии, он хотел сгоряча двинуть на Рейн трехсоттысячную армию. Его воинственное настроение поддерживалось и Паскевичем, который был тогда в Петербурге. Однако другим окружавшим его лицам (Волконскому, Киселеву) было нетрудно доказать ему, что сделать это не так-то легко и что если бы даже хватило для этого войска, то не хватило бы денег. Поэтому на первых порах воинственное и негодующее настроение Николая нашло себе исход лишь в странном манифесте 14 марта 1848 г., который был наполнен угрозами по отношению к западным врагам и крамольникам, хотя, по-видимому, никто не покушался еще нападать на Россию, и который заканчивался самонадеянным возгласом: «С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтеся, яко с нами Бог!»

Скоро, однако же, события в Австрии, от которой стремились отложиться одна за другой области, ее составлявшие, и мольба о помощи, адресованная юным австрийским императором Францем Иосифом к императору Николаю, вызвали его и к более активным действиям, спасшим монархию Габсбургов от неминуемого, как многим казалось, разложения и гибели. Оказать поддержку Францу Иосифу императора Николая побуждало, впрочем, как уверяют, не только стремление вообще поддерживать всякую легальную власть против восстающих народностей, но и более реальные, эгоистические соображения, поддержанные в особенности кн. Паскевичем, который утверждал, что если венгерское движение не будет быстро подавлено, то оно неизбежно перекинется в Царство Польское, а здесь в таком случае повторятся обстоятельства 1831 г. Кн. Паскевич и Николай Павлович считали более выгодным предупредить это быстрым усмирением венгерского восстания. Венгерское восстание, несмотря на весьма неискусные действия кн. Паскевича, значительно поколебавшего в этом походе прежнюю свою репутацию талантливого полководца, было довольно быстро подавлено вследствие огромного численного превосходства русской армии над силами венгерского вождя Гергея, которому пришлось положить оружие.

После усмирения венгерского движения император Николай делается на время верховным распорядителем судеб Восточной и Центральной Европы. Он заставил слабого, колеблющегося и непоследовательного прусского короля Фридриха Вильгельма отказаться от всяких планов о «германском объединении» и от завладения датскими провинциями, права на которые австрийского императора Николай признавал священными и неприкосновенными. В то же время Николай Павлович требовал от Фридриха Вильгельма более решительной расправы с революционными элементами в Пруссии и в особенности в прусской Польше. Своим постоянным вмешательством в германские отношения и своими угрозами всем нарушителям порядка в Европе Николай Павлович приобрел себе такую репутацию в это время, что матери в Германии пугали его именем маленьких детей.

Революционные потрясения 1848 г. вызвали не только в самом императоре Николае, но и во всем его семейном и придворном кругу чрезвычайно реакционное настроение. Особенно проникся этим настроением наследник Александр Николаевич. Он не только разделял чувства, выраженные в манифесте 14 марта 1848 г., но и одобрял тот тон, в котором манифест был составлен. Тотчас же по его получении он созвал к себе командиров всех гвардейских полков и сам прочитал его вслух, вызвав среди собранных офицеров восторженные овации. Офицерство этого времени уже мало походило на то, какое было в конце Александрова царствования, – в этом отношении двадцатипятилетние старания Николая Павловича увенчались полным успехом; но нельзя не заметить, что искоренение всяких либеральных идей в военной среде сопровождалось сильным понижением ее уровня. Механическое вытравливание всякой независимой мысли привело в конце концов к тому печальному положению, что когда русской армии пришлось бороться с европейскими войсками, то очень резко почувствовался недостаток в начальниках с инициативой, в образованных офицерах и в генералах, способных самостоятельно мыслить...

Реакционное настроение, создавшееся в русских правительственных сферах после 1848 г., не замедлило отразиться на направлении всей внутренней политики. Тотчас же явилась мысль о необходимости сплочения консервативных элементов страны для борьбы со всякими разрушительными началами. Уже 21 марта 1848 г., принимая депутатов петербургского дворянства, государь им сказал: «Забудем все неприятности одного к другому. Подайте между собою руку дружбы, как братья, как дети родного края, так чтобы последняя рука дошла до меня, и тогда, под моею главою, будьте уверены, что никакая сила земная нас не потревожит». В казенных изданиях появились статьи о незыблемости крепостного права, и сам П. Д. Киселев сказал своему племяннику Милютину, что вопрос о крестьянах лопнул». То же подтвердил в категорической форме гофмаршал наследника Олсуфьев одному из представителей смоленского дворянства.

Совершенно иначе, нежели в высших правительственных сферах, отразились бурные события 1848 г. в среде русской интеллигенции. К этому времени та пропаганда идей, которую под руководством Белинского вели в 40-х годах «Отечественные записки» Краевского, а затем (с 1847 г.) «Современник» Панаева и Некрасова, дала значительные плоды. В столицах, в особенности в Петербурге, а отчасти и в провинции стали образовываться кружки передовой молодежи, своеобразные салоны, открываемые молодыми людьми специально для обсуждения общественных литературных и политических вопросов, за невозможностью обсуждать эти вопросы в печати. Таковы были знаменитые «пятницы» у М. В. Буташевича-Петрашевского, вечера, устраивавшиеся у Дурова, Кашкина, Момелли, Плещеева и др. На пятницах Петрашевского, которые стали устраиваться в 1845 г., перебывала масса молодежи столичной и провинциальной, и вечера эти пользовались в тогдашнем, интеллигентном кругу довольно широкой известностью.

Сам Петрашевский был социалист (фурьерист), но на вечерах его затрагивались самые разнообразные общественные и политические темы: чаще всего крестьянский вопрос, вопросы судоустройства и судопроизводства (в частности суд присяжных, гласность и независимость суда), о цензуре и свободе печати, одним словом, те самые вопросы, разрешение которых последовало через несколько лет, в эпоху великих реформ 60-х годов; наряду с этим сообщались и обсуждались новинки западноевропейской литературы и политической жизни и читались литературные произведения, которые не могли появиться в печати, как, например, знаменитое письмо Белинского к Гоголю по поводу «Избранных мест переписки с друзьями» последнего.

У Кашкина собирались специально лица, интересовавшиеся социальными проблемами, – молодые социалисты и коммунисты, увлекавшиеся идеями Сен-Симона, Леру, Ламеннэ, Луи Блана, Кабэ и в особенности Фурье, У Дурова собирались люди, настроенные более умеренно...

Все эти кружки были известны друг другу и поддерживали между собой взаимные связи. В провинции тоже существовали зародыши подобных организаций, по крайней мере, и там старались сходиться и поддерживать между собою общение передовые люди, почитатели «Отечественных записок», «Современника» и вдохновителя их Белинского. Замечательно, что И.С. Аксаков, который в течение 40-х годов изъездил почти всю Россию, участвуя в разных командировках, ревизиях и исследованиях, а частью и служа в провинциальных судебных установлениях, свидетельствовал в своих письмах к родным, что на мрачном фоне тогдашней провинциальной жизни, среди тогдашнего общества, состоявшего из разного рода взяточников, мошенников, крепостников, плутов и пошлых невежд разного рода, единственными светлыми исключениями являлись эти последователи Белинского, эти почитатели и читатели передовых петербургских журналов. Славянофилы в провинции были мало известны, «сборники» их не читались и не имели успеха. Провинциальные книгопродавцы прямо заявляли Аксакову, что они этих «сборников» не выписывают, потому что «Современник» и «Отечественные записки» их не особенно хвалят. «Н. Полевой и Белинский, – свидетельствовал тот же И. С. Аксаков несколько позднее (в 1856 г.), – имели огромное влияние на общество – вредное, дурное (конечно, с его славянофильской точки зрения), но все же громадное влияние. Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю; в отдаленных краях России только теперь еще проникает его влияние и увеличивает число прозелитов...»

«Мы Белинскому обязаны своим спасением, говорят мне везде молодые честные люди в провинциях... И если вам нужно, – прибавляет Аксаков, – честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, ищите таковых в провинции между последователями Белинского. О славянофильстве здесь, в провинции, и слыхом не слыхать, а если и слыхать, так от людей враждебных направлению...»

Эти свидетельства дороги особенно потому, что они исходят от И. С. Аксакова, который хоть и разногласил в то время с братом своим Константином, но был преданным членом славянофильской семьи и лично относился к Белинскому вполне отрицательно.

Понятно, как это передовое общество конца 40-х годов, состоявшее главным образом из последователей Белинского, зашевелилось и заволновалось при первых известиях о революции 1848 г.

Впрочем, и сам Аксаков признавался, что 1848 г. совершенно вышиб и его из колеи.

Бакунин и Герцен были в это время за границей и приняли непосредственное участие в грозных событиях этого года. Бакунин играл выдающуюся роль в народном восстании в Дрездене и в славянском движении, направленном против империи Габсбургов.

В петербургских кружках следили за развертывавшимися в Европе событиями с лихорадочным возбуждением. В свою очередь, правительство с большой тревогой смотрело на это настроение умов передового русского общества и, несомненно, крайне преувеличивало его политическое значение и его возможные последствия. Оно тотчас же обрушилось на передовую печать. Если бы Белинский не умер в мае 1848 г., он был бы арестован, и его, несомненно, ждала не менее суровая расправа, чем та, которая постигла через год петрашевцев. На направление «Отечественных записок» и «Современника» не замедлили обратить внимание в высших сферах в самый момент получения первых тревожных известий с Запада. Первый кивок на неблагонадежность печати и университетов был сделан адмиралом кн. Меньшиковым наследнику Александру Николаевичу словесно 22 февраля 1848 г., и 27 февраля же был учрежден под председательством кн. Меньшикова для обследования этого дела секретный комитет. Вскоре были получены более обстоятельные заявления гр. С. Г. Строганова, который был в контрах с Уваровым, и барона М.А. Корфа, который мечтал тогда сам занять место Уварова. Тогда секретный комитет по надзору за направлением печати и бдительностью цензуры был превращен в постоянное учреждение под председательством отчаянного реакционера и обскуранта гр. Д. П. Бутурлина в составе бар. Корфа и сенатора Дегая – учреждение, известное в истории русской печати и цензуры под именем мрачной памяти комитета 2 апреля 1848 г. или «Бутурлинского комитета». Над самим гр. Уваровым поставлено было, таким образом, недремлющее око, совершенно терроризовавшее цензуру. Император Николай сказал членам этого комитета, что сам он не имеет времени следить за направлением печати, но что им вполне верит и поручает просматривать уже вышедшие в свет после предварительной цензуры произведения печати и доносить ему, буде что привлечет их внимание, «а потом, – прибавил государь, – мое уже будет дело расправляться с виновными».

Комитет этот принялся не шутя за работу, и положение печати сделалось вскоре вполне невыносимым. Бутурлин до всего добирался и однажды серьезно доказывал Блудову, что необходимо вырезать несколько неуместных стихов из акафиста Покрову Богородицы, сочиненного Св. Дмитрием Ростовским, где говорилось между прочим:

«Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных... Советы неправедных князей разори; зачинающих рати погуби» и т. д.

Положение Уварова окончательно поколебалось, когда он счел нужным, хотя и очень осторожно, выступить в печати, при помощи инспирированного им профессора Давыдова, со статьею в защиту университетов – по поводу распространившихся в публике слухов о предстоящем их закрытии. Нечего и говорить, что статья была в высшей степени скромна и благонамеренна; тем не менее Уваров получил от «Бутурлинского комитета» официальный запрос о том, как могла она быть пропущена цензурой. Ему пришлось ответить, что она и написана по его поручению. В октябре 1849 г. Уваров наконец подал в отставку, убедившись, что к новому курсу примениться он не может.

Некоторое время император Николай затруднялся в выборе ему преемника; но в январе 1850 г. товарищ министра кн. Ширинский-Шихматов представил государю записку, в которой доказывал, что в университетах преподавание должно быть поставлено таким образом, «чтобы впредь все положения и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». «Чего же нам искать еще министра просвещения? – сказал император Николай по прочтении этой записки. – Вот он найден». И Ширинский был назначен министром. Шутники тихонько говорили по поводу назначения Ширинского-Шихматова, что это просвещению не только шах, но и мат.

Университетам, однако же, было не до шуток. «Есть с чего сойти с ума, – говорил Грановский в 1850 г., – благо Белинскому, умершему вовремя». Действительно, уже в мае 1849 г., т. е. еще при Уварове, комплект студентов в каждом университете на всех факультетах вместе (кроме медицинского и богословского) был ограничен тремястами человек. Ширинский-Шихматов, побывав в университетах, объявил, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Поэтому кафедры истории философии и метафизики были закрыты, а преподавание логики и психологии было возложено на профессоров богословия.

Портрет Ивана Сергеевича Аксакова. Художник И. Репин, 1878

Цензура свирепствовала беспощадно, но комитет 2 апреля отыскивал старые грехи отдельных цензоров, которых бесцеремонно сажали на гауптвахту невзирая на солидный возраст, чин и профессорское звание. Так, профессору Куторге, который даже уже не был цензором, пришлось высидеть под арестом за то, что он раньше пропустил какие-то двусмысленные немецкие стихи... Следы крамолы находили не только в университетах, но даже в привилегированных учебных заведениях – в Училище правоведения и в Александровском лицее, и воспитанников этих училищ отдавали в солдаты, исключали, подвергали исправительным наказаниям. В эти годы подверглись разным карам многие писатели. Салтыков был отправлен в Вятку на службу, Тургенев за удачную попытку обойти бдительность цензуры был в 1852 г. посажен под арест в полицейскую часть. Юрий Самарин за резкие отзывы о действиях остзейской администрации был посажен на несколько дней в крепость, а Иван Аксаков, по поводу некоторых неосторожных выражений в переписке с родными (об аресте Самарина), арестован при III отделении. Аресты Самарина и Аксакова кончились лично для них довольно благосклонно: назидательной личной беседой самого императора Николая с Самариным и весьма любопытными резолюциями его же на показаниях, отобранных «по пунктам» у Аксакова, причем резолюции эти заключены были кратким распоряжением кн. Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти». Но сравнительно милостивое окончание этих дел не помешало правительству после издания вполне невинного славянофильского сборника 1852 г. лишить Ивана Аксакова права быть редактором каких бы то ни было изданий, а участников сборника: Константина Аксакова, Юрия Самарина, Хомякова, Кошелева и др., – права доставлять в печать свои произведения. Гораздо строже и беспощаднее действовало правительство в это время в тех случаях, когда оно усматривало признаки явной крамолы. Это проявилось с особой резкостью в деле петрашевцев, из которых 20 человек были присуждены к каторжным работам, ссылке в Сибирь и разжалованию в солдаты, причем предварительно над всеми ими проделаны были, в видах их устрашения, все приготовления к смертной казни. А между тем в деле этом, хотя оно и именовалось заговором, не было никаких данных для вменения участникам его каких-либо действий, так что даже барон Корф, относившийся к петрашевцам чрезвычайно отрицательно, называет их дело «заговором идей». По процессу петрашевцев отправлен был в каторжные работы, между прочим, Ф. М. Достоевский. Столь же строго покарало правительство членов «Кирилло-Мефодиевского общества» в Киеве, обнаруживших федералистические стремления. В числе членов этого общества серьезно пострадали Шевченко, Костомаров, Кулиш, Белозерский, Маркович и другие .

Независимо от стеснительных и обскурантских мер, принятых по ведомству народного просвещения против печати и университетов, из реакционных мероприятий этого периода следует упомянуть еще запрещение выезда за границу иначе, как с высочайшего соизволения, которое давалось лишь в самых редких случаях, и введение в устав о службе гражданской так называемого 3-го пункта, по которому начальству предоставлялось увольнять от службы чиновников, признанных неблагонадежными, без следствия и суда и даже без объяснения причин, причем не принимались и жалобы на такое увольнение...

«Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде и чем стали теперь», – писал в 1853 г. Грановский Герцену.

Иван Аксаков выразил свое настроение в 1850 г. в следующих стихах, будто бы переведенных с санскритского, и, конечно, не предназначавшихся для печати, а читавшихся лишь близким друзьям:

Клеймо домашнего позора
Мы носим, славные, извне...
В могучем крае нет отпора,
В пространном царстве нет простора,
В родимой душно стороне...
Ее в своем безумье яром
Гнетут усердные рабы...
А мы глядим, слабеем жаром
И с каждым днем сдаемся даром,
В бесплодность веруя борьбы...
И слово правды ослабело,
И реже шёпот смелых дум,
И сердце в нас одебелело;
Порывов нет, в забвенье дело,
Спугнули мысль, стал празден ум...

Общественная прострация и сознание своего полного бессилия перед ужасным гнетом реакции были так сильны в тогдашнем образованном обществе, что даже люди, вполне патриотически настроенные, как, например, славянофил Кошелев, признавались впоследствии, что неудачи, которые испытывали русские войска в начавшейся в 1853 г. войне с турками, не слишком их огорчали. Они замечали, напротив, что чем грознее становились внешние конъюнктуры, тем яснее чувствовалось ослабление внутреннего гнета. Вот до чего довела общество эта система обскурантизма и гнета.

Когда началась в 1853 г. война с Турцией, с самого же начала неудачная и затем чрезвычайно осложнившаяся вмешательством Англии, Франции и, наконец, Сардинии, при постоянных угрозах неблагодарной Австрии, вырученной императором Николаем за пять лет перед тем, когда обнаружились наша отсталость и неподготовленность к этой войне и полное отсутствие надежных и талантливых полководцев, – то самонадеянность императора Николая, так ярко выражавшаяся в 1848 г. в манифесте 14 марта и в речи петербургскому дворянству, стала заметно падать, а гордый дух его не был способен спокойно перенести небывалое унижение.

Внешняя гроза мало-помалу делала правительство более кротким и терпеливым внутри России. Хотя до конца царствования все реакционные меры, принятые после 1848 г., формально оставались в силе, однако же люди чуткие уже в 1853 г. почувствовали приближение оттепели. «Казалось, – вспоминал потом это время в своих записках А. И. Кошелев, – что из томительной, мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то по крайней мере в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух».

В обществе, и даже в наиболее консервативных кругах его, пробуждается в это время обличительное, оппозиционное настроение, и даже Погодин – тот самый Погодин, который в 40-годах издавал с Шевыревым свой «Москвитянин», – пишет теперь свои смелые обличительные письма, адресованные самому императору Николаю.

В начале турецкой войны Хомяков написал свое известное стихотворение России:

Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил...

в котором были следующие, призывавшие к покаянию строфы:

Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело;
Своих рабов Он судит строго –
А на тебя, увы, как много Грехов ужасных налегло:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна...

Настроение народных масс было не менее тревожно. С одной стороны, в борьбе с внешним врагом народ выказывал много мужества и даже геройского самоотвержения, с другой стороны, созванные в ополчение ратники, считая, что призыв на службу царю и отечеству освобождает их от крепостного права, тем более что и по рекрутскому уставу рекрут выключался из сословия крепостных крестьян, – отказывали в повиновении своим помещикам и чинам земской полиции, волновались и производили беспорядки.

Для многих делалось очевидным, что час крепостного права пробил и что вся существующая система неизбежно должна быть преобразована. Неизвестно как приступил бы к этим преобразованиям Николай Павлович и приступил ли бы он к ним по окончании несчастной войны 1853–1856 гг. Он не дожил до ее окончания. Смерть освободила его от необходимости самому ликвидировать свою правительственную систему, несостоятельность которой обнаружилась ко времени его смерти с достаточной очевидностью.

Подводя итоги этому замечательному тридцатилетию, мы должны признать, что правительственная система императора Николая была одной из самых последовательных попыток осуществления идеи просвещенного абсолютизма. Император Николай по своим взглядам не походил на Людовика XIV и никогда не сказал бы, как тот: «L"état – c"est moi!»; напротив, он неоднократно высказывал, что почитает себя первым слугой государства; но воле этого первого слуги должны были безропотно подчиняться все остальные. По своим намерениям Николай гораздо больше подходит к таким представителям идеи просвещенного абсолютизма, как Иосиф II и Фридрих Великий. Он старался осуществить, как мы видим, ту самую систему, которую русским государям рекомендовал в своей записке «О древней и новой России» Карамзин, лично наставлявший императора Николая в 1825 г. И если бы Карамзин пережил царствование Николая, он должен был бы признать, что опыт осуществления его системы сделан, и вместе должен был бы убедиться, к чему эта система неизбежно приводит, притом, именно, к чему она приводит в такой обширной малонаселенной и быстро развивающейся стране, как Россия.

По идее Николая Павловича, каждый губернатор должен был быть хозяином в губернии, а он, император, должен был быть хозяином в империи – таким же хозяином, каким был Фридрих Великий в своей относительно маленькой Пруссии, где он мог знать, как живет и работает почти каждый крестьянин.

Уже вследствие одной обширности Российской империи и по относительному ничтожеству средств, которыми располагало правительство при Николае, при всей кажущейся полноте его власти такая задача являлась несомненной химерой. Блистательной иллюстрацией бессилия бюрократической администрации служит знаменитый рассказ о неисполненном высочайшем повелении по одному делу, несмотря на 23 подтверждения. Чем слабее и ненадежнее были средства, тем грубее были формы проявления власти и тем разительнее ее злоупотребления. Лучшие министры николаевского царствования – Канкрин и Киселев – особенно напоминают деятелей эпохи просвещенного абсолютизма; большая часть остальных его сотрудников, особенно те, с которыми он работал в последние годы царствования, – бездарные люди, часто своекорыстные и лживые холопы, без всяких определенных убеждений и взглядов.

Между тем эпоха, в которую императору Николаю пришлось царствовать, была, как мы видели, одна из важнейших эпох развития и созревания народной жизни в России. Быстрое уплотнение населения в центральных черноземных губерниях, разрушение прежних основ и устоев помещичьего крепостного хозяйства после Наполеоновских войн, обострение антагонизма между крепостными и их помещиками, новые требования и нужды промышленности и торговли в связи с изменившимися мировыми конъюнктурами – все это ставило перед правительством ряд трудных государственных задач, требовавших для своего разрешения не только наличности выдающихся государственных людей, но и широкого участия всей интеллигенции страны и быстрого и свободного роста материальной культуры в стране. Всему этому препятствовала та административная система, которая последовательно развивалась crescendo в продолжение всего царствования Николая.

Язвы России, обнаружившиеся во время Крымской кампании, сделались для всех так очевидны, что наступление эпохи реформ стало неизбежным. Осуществление этих преобразований выпало на долю императора Александра II.

Западноевропейская революция 1848 г. оказала сильное влияние и на общественное движение в России: нарастают волнения крестьян, поднимается народ в Польше и Прибалтике, возникают страх и паника среди дворянства, усиливаются революционные и оппозиционные настроения у передовой русской интеллигенции. Николай I осуществил военное вмешательство в европейские события и жестоко подавил революцию в Венгрии. Неспокойные губернии России были наводнены войсками, везде усилены полицейские меры. В университетах значительно сократили число студентов, из учебных дисциплин изъяли философию, носились даже слухи о предполагаемом закрытии университетов. Сам министр Уваров был заподозрен в либерализме и должен был уступить свое место Ширинскому-Шихматову, про которого современники говорили, что он объявил русскому просвещению «шах» и «мат» одновременно.

В связи с событиями 1848 г. особенное внимание правительства привлекли русская литература и журналистика. Как известно, Николай I учредил особый комитет, которому было поручено тщательно обследовать содержание выходивших журналов и действия цензуры. Отзывы о «Северной пчеле», «Библиотеке для чтения», «Москвитянине» оказались для этих журналов благоприятны. Совсем иначе были оценены «Отечественные записки» и «Современник». Краевскому и Никитенко, редакторам этих изданий, пришлось явиться в Третье отделение, где их обязали подпиской в том, что они впредь будут стараться «давать журналам своим направление, совершенно согласное с видами нашего правительства, и что за нарушение этого при первом после сего случае им запрещено будет издавать журналы, а сами они подвергнутся наистрожайшему взысканию и поступлено с ними будет, как с государственными преступниками». Некоторые сотрудники «Отечественных записок» и «Современника» пострадали от деятельности «меншиковского комитета» гораздо больше, чем редакторы журналов. M. E. Салтыкову, на «неблагонамеренность» повести которого «Запутанное дело», помещенной в «Отечественных записках», пришлось отправиться в ссылку в Вятку, и нет никакого сомнения, что только преждевременная смерть спасла Белинского от правительственных репрессий. Но этим не исчерпываются результаты деятельности комитета. Он предложил министру народного просвещения усилить надзор за статьями, предназначенными для публикации в периодике, не допускать перепечатки статей, уже одобренных цензурой, без нового их просмотра, запретить высказываться в печати о правительственных мероприятиях.

Поскольку «меншиковский комитет» установил «вредное направление» в русской журналистике и серьезные упущения цензуры, оказалось необходимым учредить постоянный комитет по делам печати. Такой комитет и был создан в 1848 г. под именем «комитета 2 апреля», или «бутурлинского», по имени его председателя Бутурлина. Бутурлин говорил, что евангелие следовало запретить за демократический дух, настаивал на закрытии университетов. «Комитет 2 апреля» был облечен исключительными полномочиями, и его ведению подлежали все произведения печати. Комитет был негласный: он не заменял, а контролировал цензурное ведомство и рассматривал уже вышедшие газеты, журналы и книги. Все заключения комитета после утверждения царем передавались как личные распоряжения и указания Николая I.

Годы с 1848 по 1855–это поистине «мрачное семилетие», в сравнении с которым даже жестокий политический режим предшествовавшего времени кажется гуманным. Наступил разгул правительственной реакции, тяжело сказавшийся на русской литературе и журналистике.
В 1849 г. была организована чудовищная расправа над петрашевцами. В том же году подвергся заключению в Петропавловскую крепость и высылке в Симбирскую губернию славянофил Ю. Самарин, был арестован и допрошен другой славянофил – И. Аксаков. В 1850 г. учреждается полицейский надзор за Островским, так как комедия «Свои люди – сочтемся» вызвала недовольство царя и была запрещена им к постановке на сцене. В 1882 г. за некролог о Гоголе высылается в свое имение Тургенев.

Цензура пришла в неистовство. И в самом деле, даже «Москвитянин» оказался в затруднительном положении, выговоры цензуры следовали один за другим – и за пьесу Островского «Свои люди – сочтемся», и за отклик на смерть Гоголя, и за опубликование рассказа В. И. Даля «Ворожейка». В 1852 г. был запрещен второй выпуск славянофильского «Московского сборника», а его участники: Иван и Константин Аксаковы, Хомяков, Иван Киреевский, Черкасский – отданы под полицейский надзор и получили распоряжение впредь проводить все свои произведения через Главное управление по делам цензуры, что равнялось запрещению писать.

Даже в безобидной заметке «Северной пчелы» о том, что петербургские извозчики берут не по таксе, цензура увидела критику правительственных. Но несравненно тяжелее было, конечно, положение лучшего журнала тех лет – «Современника». Само существование журнала, обвиненного в проповеди коммунизма и революции, висело на волоске. Цензура и «бутурлинский комитет» продолжали вести с ним и всей передовой русской литературой беспощадную войну. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии или коннозаводстве, потому что во всем предполагалась личность или тайная цель. Слово «прогресс» было строго воспрещено, а «вольный дух» признан за преступление даже на кухне. Уныние овладело всей пишущей братией...».

Под влиянием цензурного гнета и общей политической реакции русская журналистика существенным образом изменилась. Прекращение «Литературной газеты», «Ералаша» и «Северного обозрения» произошло не без влияния общественно-политических обстоятельств, создавшихся после 1848 г. Прямое вмешательство правительства положило конец выпуску «Московских сборников». Продолжавшие издаваться журналы потеряли свое былое значение. Определенность направлений была утрачена. Естественно, что и писатели перестали быть разборчивыми при выборе журналов, в которых будут помещены их произведения. Потеря журналами своего лица привела к исчезновению принципиальной полемики между ними. Она уступает место пустой и ничтожной грызне. Неточные даты, опечатки, а иногда и личные качества того или иного сотрудника журнала стали главным предметом журнальных дискуссий. Сильно упало в журналах качество литературной критики. Авторы статей и обзоров стали осторожно обходить «проклятые вопросы» жизни и старались держаться исключительно в плоскости узкоэстетических тем. Горячие демократические убеждения и революционная страстность сменились холодным беспристрастием и либеральным объективизмом. В критике получили широкое распространение идеи «искусства для искусства», враждебные критическому реализму. Литературные обзоры превратились в библиографическую хронику и номенклатурные перечисления. Большое развитие получил пустой и легкомысленный литературный фельетон. Даже «Отечественные записки» жаловались в 1854 г., что «фельетон изгнал и серьезные обозрения литературы, и серьезные критические статьи, и серьезные рецензии». Очень разросся в журналах отдел «Науки». Однако статьи, заполнявшие этот отдел, имели по большей части узкоспециальный характер.

Единственным журналом, который старался сохранить свое значение, был «Современник». Некрасов не давал журналу забыть традиции 1840-х годов и заветы Белинского. Тем не менее общий упадок русской журналистики коснулся и «Современника». Журнал стал менее содержателен и ярок. Даже художественный отдел «Современника» – лучший отдел журнала – пострадал. Никто, конечно, не мог заменить «Современнику» Белинского и Герцена.

Новый период в истории русской журналистики начался после поражения России в Крымской войне и смерти Николая I, когда поднялась новая волна революционного движения и на общественно-политической арене и в литературе выступило поколение разночинной революционной демократии 1860-х годов во главе с Чернышевским и Добролюбовым.