Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и в качестве таковых заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от современников не получают похвалы.

I. Топтыгин 1-й

Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями выворачивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали Истории попасть желал и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли – он всё на одно поворачивал: «Кровопролитиев… кровопролитиев… вот чего нужно!»

За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.

Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери – рыскали, птицы – летали, насекомые – ползали; а в ногу никто маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор, – говорили они, – засыплет он нам – тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!»

И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что заставило его принять такое решение – неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.

И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.

Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на него, радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»

Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: «Беспременно это должен быть внутренний супостат!»

– Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? – рявкнул он наконец.

Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу, да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.

Съесть-то съел, да, съевши, спохватился: «Что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?» Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел – только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.

– Зачем я его съел? – допрашивал сам себя Топтыгин, – меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: «Делай знатные дела, от бездельных же стерегись!» – а я, с первого же шага, чижей глотать вздумал! Ну, да ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему времени, никто дурачества моего не видал.

Увы! не знал, видно, Топтыгин, что, в сфере административной деятельности, первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии…

Незнакомец, советуем тебе читать сказку "Медведь на воеводстве" Салтыков-Щедрин М. Е. самому и своим деткам, это замечательное произведение созданное нашими предками. Зачастую вызывают умиление диалоги героев, они полны незлобия, доброты, прямоты и с их помощью вырисовывается иная картина реальности. Поразительно то, что сочувствием, состраданием, крепкой дружбой и непоколебимой волей, герою всегда удается разрешить все беды и напасти. Все описания окружающей среды созданы и изложены с чувством глубочайшей любви и признательности к объекту изложения и создания. Увенчано успехом желание передать глубокую моральную оценку действий основного персонажа, побуждающее переосмыслить и себя. Благодаря развитой детской фантазии, они быстро оживляют в своем воображении красочные картины окружающего мира и дополняют пробелы своими зрительными образами. В очередной раз перечитывая эту композицию, непременно открываешь для себе что-то новое, полезное и назидательное, существенно важное. Сказка "Медведь на воеводстве" Салтыков-Щедрин М. Е. читать бесплатно онлайн непременно полезно, она воспитает в вашем ребенке только хорошие и полезные качества и понятия.

З лодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и, в качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от современников не получают похвалы.

I. ТОПТЫГИН 1-й

Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями выворачивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали Истории попасть желал, и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли — он все на одно поворачивал: «Кровопролитиев… кровопролитиев… вот чего нужно!»

За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.

Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в ногу никто маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор, — говорили они, — засыплет он нам — тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!»

И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что заставило его принять такое решение — неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.

И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.

Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на него, радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»

Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: «Беспременно это должен быть внутренний супостат!»

— Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? — рявкнул он, наконец.

Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу, да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.

Съесть-то съел, да съевши спохватился: «Что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?» Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел — только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.

— Зачем я его съел? — допрашивал сам себя Топтыгин, — меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: «Делай знатные дела, от бездельных же стерегись!» — а я, с первого же шага, чижей глотать вздумал! Ну, да ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему времени, никто дурачества моего не видал.

Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии…

И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества не видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы кричит:

— Дурак! его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!

Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скворец, не будь глуп, на другую перепорхнул. Медведь — на другую, а скворка — опять на первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А глядя на скворца, и ворона осмелилась:

— Вот так скотина! добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!

Он — за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:

— Бурбон стоеросовый! Чижика съел!

Комар из-за тридевять земель прилетел:

— Risum teneatis, amici! [Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лат.), из послания Горация Пизону и его сыновьям («Наука поэзии»)] Чижика съел!

Лягушка в болоте квакнула:

— Олух царя небесного! Чижика съел!

Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется майор то в одну, то в другую сторону, хочет насмешников переловить, и все мимо. И что больше старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу, как в лесу уж все, от мала до велика, знали, что Топтыгин-майор Чижика съел. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Думали, что он дебри и болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И куда ни направит Михаиле Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит: «Дурень ты, дурень! Чижика съел!»

Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в жизни с ним нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из берлоги и напустили стаю шавок — так и впились, собачьи дети, и в уши, и в загривок, и под хвост! Вот так уж подлинно он смерть в глаза видел! Однако все-таки кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек. А теперь и утечь некуда. Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся, а он — слушай! Филин, уж на что глупая птица, а и тот, наслышавшись от других, по ночам ухает: «Дурак! Чижика съел!»

Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но видит, что и начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем все больше да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и там его на смех подымут!

Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к самым серьезным последствиям приводят. Маленькая птица Чижик, а такому, можно сказать, стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никому и на мысль не приходило сказать, что Топтыгин дурак. Все говорили: «Ваше степенство! вы — наши отцы, мы — ваши дети!» Все знали, что сам Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если Осел кого ценит — стало быть, он того стоит. И вот, благодаря какой-то ничтожнейшей административной ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой с языка слетело: «Дурак! Чижика съел!» Все равно, как если б кто бедного крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел… Но нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства — это уж не срамное злодейство, а самое настоящее, к которому, пожалуй, прислушается и История… Но… Чижик! скажите на милость! Чижик! «Этакая ведь, братцы, уморушка!» — крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.

Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили окольные, потом начали вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото, весь лес.

— Так вот оно, общественное-то мнение что значит! — тужил Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, — а потом, пожалуй, и на скрижали Истории попадешь… с Чижиком!

А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об ней, задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал, что даже Лев ее боится: «Не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали попасть!» История только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием. Вот если б он, для начала, стадо коров перерезал, целую деревню воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну раскатал — ну, тогда История… а впрочем, наплевать бы тогда на Историю! Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь, смотрите-ка! — съел Чижика и тем себя воспрославил! Из-за тысячи верст прискакал, сколько прогонов и порционов извел — и первым делом Чижика съел… ах! Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз, и сын степей калмык — все будут говорить: «Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вместо того. Чижика съел!» Ведь у него, у майора, у самого дети в гимназию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напредки проходу им школяры не дадут, будут кричать: «Чижика съел! Чижика съел!» Сколько потребуется генеральных крозопролитиев учинить, чтоб экую пакость загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!

Проклятое то время, которое с помощью крупных злодеяний цитадель общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью злодеяний срамных и малых!

Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все об одном думает: «Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!»

И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: «До сведения его высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних врагов не усмирили, а Чижика съели — правда ли?»

Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал рапорт и ждет. Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме одного: «Дурак! Чижика съел!» Но частным образом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапорте отослал): «Непременно вам нужно особливое кровопролитие учинить, дабы гнусное оное впечатление истребить…»

— Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! — молвил Михаиле Иваныч и сейчас же напал на стадо баранов и всех до единого перерезал. Потом бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял. Потом стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил. Наконец забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.

Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.

Однако ожидания его не сбылись.

Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, подвиги Топтыгина в лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно на Ословом докладе сбоку нацарапал: «Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел!»

И приказал отчислить его по инфантерии.

Так и остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с типографий начал — быть бы ему теперь генералом.

II. ТОПТЫГИН 2-й>

Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут. Плачевный пример этому суждено было представить другому Топтыгину.

В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущобе, в другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже майора и тоже Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в деле административной репутации от первого шага зависит все будущее администратора. Поэтому, еще до получения прогонных денег, он зрело обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.

Тем не менее карьера его была еще менее продолжительна, нежели Топтыгина 1-го.

Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на место, так сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось, однако ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы и припоминали, что существовал некогда — вон под той сосной — казенный ручной станок, который лесные куранты [газеты (от голл. — courant)] тискал, но еще при Магницком [М.Л.Магницкий (1778-1855), попечитель Казанского университета в последние годы царствования Александра I] этот станок был публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство, которое возложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на скворцов. Последние каждое утро, летая по лесу, разносили политические новости дня, и никто от того никаких неудобств не ощущал. Затем известно было еще, что дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет «Историю лесной трущобы», но и эту кору, по мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен.

Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать («similia similibus curantur») [клин клином вышибают (лат.)], но получил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре.

Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. «Коли душу у них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя, — сказал он себе, — стало быть, прямо за шкуру приниматься надо!»

Сказано — сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, свинью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало кажется. «Постой, — говорит, — я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру пущу!» И, сказавши это, полез на крышу, чтоб злодейство свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была. Как только он на нее ступил, она возьми да и провались. Повис майор на воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется. Облапил обломок бревна и заревел.

Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с рогатиной. Куда ни обернутся — кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит. Взорвало мужиков.

— Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захотел, а мы через это пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!

Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топтыгину упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.

Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и блестящие злодейства могут иметь последствия не менее плачевные, как и злодейства срамные.

Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лесная История, присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в исторических руководствах (для средних учебных заведений издаваемых) подразделение злодейств на блестящие и срамные упраздняется навсегда и что отныне всем вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование «срамных».

По докладу о сем Осла Лев собственнолапно на одном нацарапал так: «О приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му: пускай изворачивается».

III. ТОПТЫГИН 3-й

Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшественников. «Дело-то выходит бросовое! — сказал он себе, прочитав резолюцию Льва, — мало напакостишь — поднимут на смех; много напакостишь — на рогатину поднимут… Полно, ехать ли уж?»

Спрашивал он рапортом у Осла: «Ежели-де ни большие, ни малые злодеяния совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния совершать?» — но Осел ответил уклончиво: «Все-де нужные по сему предмету указания вы найдете в Лесном уставе». Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягодной, даже об шишках еловых, а о злодеяниях — молчок! И затем, на все его дальнейшие докуки и настояния. Осел отвечал с одинаковою загадочностью: «Действуйте по пристойности!»

— Вот до какого мы времени дожили! — роптал Топтыгин 3-й, — чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить — не указывают!

И опять мелькнуло у него в голове: «Полно, ехать ли?» — и если б не вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для него в казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!

Прибыл он в трущобы на своих на двоих — очень скромно. Ни официальных приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо юркнул в берлогу, засунул лапу в хайло и залег. Лежит и думает: «Даже с зайца шкуру содрать нельзя — и то, пожалуй, за злодейство сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел — это бы куда ни шло! — а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то нашли — вот уж подлинно ис-то-ри-я!!» Хохочет Топтыгин в берлоге, про Историю вспоминаючи, а на сердце у него жутко: чует он, что сам Лев Истории боится… Как тут будешь лесную сволочь подтягивать — и ума приложить не может. Спрашивают с него много, а разбойничать не велят! В какую бы сторону он ни устремился, только что разбежится — стой, погоди! не в свое место заехал! Везде «права» завелись. Даже у белки, и у той нынче права! Дробину тебе в нос — вот какие твои права! У _них_ — права, а у него, вишь, обязанности! Да и обязанностей-то настоящих нет — просто пустое место! _Они_ — друг друга поедом едят, а он — задрать никого не смеет! На что похоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он эту канитель разводит! «Кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто разрешил?» — вот об чем нужно бы ему всечасно помнить, а он об «правах» мычит! «Действуйте по пристойности!» — ах!

Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он однажды об себе «по пристойности» заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь, давно не видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила: «Чу, Мишка ревет! гляди, что лапу во сне прокусил!» С тем и отъехал Топтыгин 3-й опять в берлогу…

Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег, чтобы в бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-нибудь настоящего додуматься.

И додумался.

Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установленным порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне «благополучным», но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и ограждать. И не в том, чтобы какие-то большие, средние или малые злодейства устраивать, а довольствоваться злодействами «натуральными». Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного нет, но так как это все-таки «порядок» — стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это значит, что «порядок» не выходит из определенных ему искони границ. Неужели и этих «натуральных» злодейств недостаточно?

В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие — победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав населения — все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову мысль о каких-либо увенчательных злодействах, да еще «под личною вашего степенства ответственностью».

Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг выросла целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды, в дружеской беседе. Осел говорил:

— Об каких это вы все злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле — это: laissez passer, laissez faire! [позволять, не мешать! (фр.), предоставление со стороны государства полной свободы действий частному предпринимательству]] Или, по-русски выражаясь: «Дурак на дураке сидит и дураком погоняет!» Вот вам. Если вы, мой друг, станете этого правила держаться, то и злодейство само собой сделается, и все у вас будет обстоять благополучно!

Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радоваться, что дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.

— Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без них… — слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном ему содержании, замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание… [цитата из «Записок сумасшедшего» Н.В.Гоголя (1835)]

С этими словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи, и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.

Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы. И так как неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни разу в это время нарушены не были и так как никаких при этом злодейств, кроме «натуральных», не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала произвел в подполковники, потом в полковники и наконец…

«Медведь на воеводстве» Салтыков-Щедрин

Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и, в качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от современников не получают похвалы.

1. Топтыгин 1-й

Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями выворачивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали Истории попасть желал, и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли - он все на одно поворачивал: "Кровопролитиев... кровопролитиев... вот чего нужно!"

За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.

Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери - рыскали, птицы - летали, насекомые - ползали; а в ногу никто маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться уж не могли. "Вот ужо приедет майор, - говорили они, - засыплет он нам - тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!"

И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: "Быть назавтра кровопролитию". Что заставило его принять такое решение - неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.

И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.

Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на него, радовались, говорили: "Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!" Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): "Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!"

Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: "Беспременно это должен быть внутренний супостат!"

Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? - рявкнул он, наконец.

Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу, да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.

Съесть-то съел, да съевши спохватился: "Что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?" Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел - только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.

Зачем я его съел? - допрашивал сам себя Топтыгин, - меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: "Делай знатные дела, от бездельных же стерегись!" - а я, с первого же шага, чижей глотать вздумал! Ну, да ничего! Первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему времени, никто дурачества моего не видал.

Увы! Не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии...

И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества не видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы кричит:

Дурак! Его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!

Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скворец, не будь глуп, на другую перепорхнул. Медведь - на другую, а скворка - опять на первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А глядя на скворца, и ворона осмелилась:

Вот так скотина! Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!

Он - за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:

Бурбон стоеросовый! Чижика съел!

Комар из-за тридевять земель прилетел:

Risum teneatis, amici! [Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лат)] Чижика съел!

Лягушка в болоте квакнула:

Олух царя небесного! Чижика съел!

Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется майор то в одну, то в другую сторону, хочет насмешников переловить, и все мимо. И что больше старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу, как в лесу уж все, от мала до велика, знали, что Топтыгин-майор Чижика съел. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Думали, что он дебри и болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И куда ни направит Михаиле Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит: "Дурень ты, дурень! Чижика съел!"

Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в жизни с ним нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из берлоги и напустили стаю шавок - так и впились, собачьи дети, и в уши, и в загривок, и под хвост! Вот так уж подлинно он смерть в глаза видел! Однако все-таки кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек. А теперь и утечь некуда. Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся, а он - слушай! Филин, уж на что глупая птица, а и тот, наслышавшись от других, по ночам ухает: "Дурак! Чижика съел!"

Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но видит, что и начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем все больше да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и там его на смех подымут!

Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к самым серьезным последствиям приводят. Маленькая птица Чижик, а такому, можно сказать, стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никому и на мысль не приходило сказать, что Топтыгин дурак. Все говорили: "Ваше степенство! Вы - наши отцы, мы - ваши дети!" Все знали, что сам Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если Осел кого ценит - стало быть, он того стоит. И вот, благодаря какой-то ничтожнейшей административной ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой с языка слетело: "Дурак! Чижика съел!" Все равно, как если б кто бедного крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел... Но нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства - это уж не срамное злодейство, а самое настоящее, к которому, пожалуй, прислушается и История... Но... Чижик! скажите на милость! Чижик! "Этакая ведь, братцы, уморушка!" - крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.

Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили окольные, потом начали вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото, весь лес.

Так вот оно, общественное-то мнение что значит! - тужил Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, - а потом, пожалуй, и на скрижали Истории попадешь... с Чижиком!

А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об ней, задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал, что даже Лев ее боится: "Не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали попасть!" История только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием. Вот если б он, для начала, стадо коров перерезал, целую деревню воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну раскатал - ну, тогда История... а впрочем, наплевать бы тогда на Историю! Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь, смотрите-ка! - съел Чижика и тем себя воспрославил! Из-за тысячи верст прискакал, сколько прогонов и порционов извел - и первым делом Чижика съел... ах! Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз, и сын степей калмык - все будут говорить: "Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вместо того Чижика съел!" Ведь у него, у майора, у самого дети в гимназию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напредки проходу им школяры не дадут, будут кричать: "Чижика съел! Чижика съел!" Сколько потребуется генеральных крозопролитиев учинить, чтоб экую пакость загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!

Проклятое то время, которое с помощью крупных злодеяний цитадель общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью злодеяний срамных и малых!

Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все об одном думает: "Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!"

И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: "До сведения его высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних врагов не усмирили, а Чижика съели - правда ли?"

Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал рапорт и ждет. Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме одного: "Дурак! Чижика съел!" Но частным образом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапорте отослал): "Непременно вам нужно особливое кровопролитие учинить, дабы гнусное оное впечатление истребить..."

Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! - молвил Михаиле Иваныч и сейчас же напал на стадо баранов и всех до единого перерезал. Потом бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял. Потом стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил. Наконец забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.

Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.

Однако ожидания его не сбылись.

Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, подвиги Топтыгина в лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно на Ословом докладе сбоку нацарапал: "Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел!"

И приказал отчислить его по инфантерии.

Так и остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с типографий начал - быть бы ему теперь генералом.

2. Топтыгин 2-ой

Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут. Плачевный пример этому суждено было представить другому Топтыгину.

В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущобе, в другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже майора и тоже Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в деле административной репутации от первого шага зависит все будущее администратора. Поэтому, еще до получения прогонных денег, он зрело обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.

Тем не менее карьера его была еще менее продолжительна, нежели Топтыгина 1-го.

Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на место, так сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось, однако ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы и припоминали, что существовал некогда - вон под той сосной - казенный ручной станок, который лесные куранты тискал, но еще при Магницком этот станок был публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство, которое возложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на скворцов. Последние каждое утро, летая по лесу, разносили политические новости дня, и никто от того никаких неудобств не ощущал. Затем известно было еще, что дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет "Историю лесной трущобы", но и эту кору, по мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен.

Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать, но получил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре.

Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. "Коли душу у них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя, - сказал он себе, - стало быть, прямо за шкуру приниматься надо!"

Сказано - сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, свинью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало кажется. "Постой, - говорит, - я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру пущу!" И, сказавши это, полез на крышу, чтоб злодейство свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была. Как только он на нее ступил, она возьми да и провались. Повис майор на воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется. Облапил обломок бревна и заревел.

Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с рогатиной. Куда ни обернутся - кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит. Взорвало мужиков.

Ишь, анафема! Перед начальством выслужиться захотел, а мы через это пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!

Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топтыгину упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.

Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и блестящие злодейства могут иметь последствия не менее плачевные, как и злодейства срамные.

Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лесная История, присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в исторических руководствах (для средних учебных заведений издаваемых) подразделение злодейств на блестящие и срамные упраздняется навсегда и что отныне всем вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование "срамных".

По докладу о сем Осла Лев собственнолапно на одном нацарапал так: "О приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му: пускай изворачивается".

3. Топтыгин 3-ий

Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшественников. "Дело-то выходит бросовое! - сказал он себе, прочитав резолюцию Льва, - мало напакостишь - поднимут на смех; много напакостишь - на рогатину поднимут... Полно, ехать ли уж?"

Спрашивал он рапортом у Осла: "Ежели-де ни большие, ни малые злодеяния совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния совершать?" - но Осел ответил уклончиво: "Все-де нужные по сему предмету указания вы найдете в Лесном уставе". Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягодной, даже об шишках еловых, а о злодеяниях - молчок! И затем, на все его дальнейшие докуки и настояния. Осел отвечал с одинаковою загадочностью: "Действуйте по пристойности!"

Вот до какого мы времени дожили! - роптал Топтыгин 3-й, - чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить - не указывают!

И опять мелькнуло у него в голове: "Полно, ехать ли?" - и если б не вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для него в казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!

Прибыл он в трущобы на своих на двоих - очень скромно. Ни официальных приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо юркнул в берлогу, засунул лапу в хайло и залег. Лежит и думает: "Даже с зайца шкуру содрать нельзя - и то, пожалуй, за злодейство сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел - это бы куда ни шло! - а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то нашли - вот уж подлинно ис-то-ри-я!!" Хохочет Топтыгин в берлоге, про Историю вспоминаючи, а на сердце у него жутко: чует он, что сам Лев Истории боится... Как тут будешь лесную сволочь подтягивать - и ума приложить не может. Спрашивают с него много, а разбойничать не велят! В какую бы сторону он ни устремился, только что разбежится - стой, погоди! Не в свое место заехал! Везде "права" завелись. Даже у белки, и у той нынче права! Дробину тебе в нос - вот какие твои права! У них - права, а у него, вишь, обязанности! Да и обязанностей-то настоящих нет - просто пустое место! Они - друг друга поедом едят, а он - задрать никого не смеет! На что похоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он эту канитель разводит! "Кто осла дивия быстра соделал? Узы ему кто разрешил?" - вот об чем нужно бы ему всечасно помнить, а он об "правах" мычит! "Действуйте по пристойности!" - ах!

Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он однажды об себе "по пристойности" заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь, давно не видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила: "Чу, Мишка ревет! Гляди, что лапу во сне прокусил!" С тем и отъехал Топтыгин 3-й опять в берлогу...

Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег, чтобы в бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-нибудь настоящего додуматься.

И додумался.

Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установленным порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне "благополучным", но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и ограждать. И не в том, чтобы какие-то большие, средние или малые злодейства устраивать, а довольствоваться злодействами "натуральными". Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком "порядке" ничего благополучного нет, но так как это все-таки "порядок" - стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это значит, что "порядок" не выходит из определенных ему искони границ. Неужели и этих "натуральных" злодейств недостаточно?

В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие - победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав населения - все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову мысль о каких-либо увенчательных злодействах, да еще "под личною вашего степенства ответственностью".

Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг выросла целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды, в дружеской беседе. Осел говорил:

Об каких это вы все злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле - это: laissez passer, laissez faire! [позволять, не мешать! (фр]] Или, по-русски выражаясь: "Дурак на дураке сидит и дураком погоняет!" Вот вам. Если вы, мой друг, станете этого правила держаться, то и злодейство само собой сделается, и все у вас будет обстоять благополучно!

Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радоваться, что дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.

Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без них... - слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном ему содержании, замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание...

С этими словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи, и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.

Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы. И так как неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни разу в это время нарушены не были и так как никаких при этом злодейств, кроме "натуральных", не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала произвел в подполковники, потом в полковники и наконец...

Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин 3-й из берлоги в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.

Классика. Но написанная таким простым и доступным языком, что читается не в пример легче многих современных книг.

Самая главная особенность романа - деликатность, с которой описано такое заведение как публичный дом. Обо всем говорится откровенно, но - ни капельки грязи, которая теперь разливается мутными потоками даже в произведениях о супружеской жизни, а уж из телевизора просто хлещет. Не надо никаких грубых слов: есть «девушки» и есть «посетители», а вся эта жизнь представляется совершенно отчетливо. Как говорит Платонов, «в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса». Просто целая Система, охраняющая «притоны разврата», который иначе пошел бы в спальни и детские честных домов.

А ведь в некотором смысле и пошел. Меняется общество, и взгляды тоже. Поблекли понятия «блуд», «грех». Порнографические картинки, на которые когда-то облизывались сладострастники, теперь кажутся чепухой. «Стерлась граница между городом и деревней»: проституция в некоторых странах относится к сфере развлечения, а то и бытовых услуг. Торговля телом стала проще, никого не волнует чья-то невинность или количество прежних связей, не так страшат болезни, которые когда-то были равносильны смертному приговору.

И «Яма» читается поэтому как очень скромная книга, пожалуй даже с некоторой долей романтики. Будни с привычным однообразием, которые оживляют неожиданные события; «коммерция» этого дела; судьбы девушек. Без всякого смеха, это один из немногих романов о НАСТОЯЩЕЙ ЖЕНСКОЙ ДРУЖБЕ. Вывернутой, как и все в том странном мире, живущем по особым законам, где лучшим возлюбленным представляется вор и бандит, обирающий женщину, но способный ради нее же пойти на убийство...

В книге очень много философских и социальных вопросов, тоже изменившихся, но существующих и сейчас, и остроумный взгляд на суть отношений мужчин и женщин.

Были ли злом публичные дома? Вот их закрыли - а само ремесло никуда не делось, просто женщинам стало намного труднее и опаснее на улицах. Придет ли конец этому явлению? Сомнительно, оно как «древнейшее», так и, видимо, на все времена. Поэтому никогда не лишне узнать об этой стороне жизни. Особенно матерям и юношеству.

Оценка: 10

В те далекие времена, когда мне впервые попала в руки эта книга, я воспринял ее как самую настоящую фантастику, хоть и очень специфическую. Описываемые автором реалии выглядели жутко, отвратительно, но, к счастью, совершенно не реалистично. Увы, сейчас книга Куприна снова вернулась в разряд сурового реализма. Тысячи наших соотечественниц занимаются тем же самым в своей стране и за рубежом в подобных же отвратительных условиях. И вот именно обыденность происходящего, попытки героинь доказать самим себе и окружающим, что ничего страшного не происходит, что жизнь есть жизнь и у каждого своя профессия, и производят самое тяжелое впечатление от книги. Попытка бросить вызов системе и попытка подстроиться под нее караются одинаково тяжело и только самым хитрым и подлым удается нет, не вырваться из этого замкнутого круга, а просто занять в нем местечко поприбыльней.

Помниться, как лет двадцать назад прогремела «Интердевочка», и какой привлекательной казалась изображенная в ней сладкая жизнь. Лучше бы малолетние дурочки, попавшиеся на эту приманку, почитали бы Куприна.

Оценка: 8

:rev: Сказать, что это мой любимый роман - не могу. Но десятку поставила с легкостью, меньше ставить нельзя. Ну ни как нельзя!

Долго не могла понять, почему в нашем книжном шкафу шеститомник автора (тот самый, зелененький, «огоньковский«!) стоит без одного тома. Версия - «зачитали», звучала неубедительно. Оказалось прятали, прятали, что бы любопытная девчонка не прочитала именно «Яму»...

Забота о нравственности подрастающего поколения!

Нашла, прочитала, обалдела.

Будни публичного дома, его обитательниц и гостей выписаны без прикрас. Хочется плакать и скрипеть зубами от такой перевернутой жизни. Девушек жалко и одновременно противно читать об их мелких интрижках.

Низкий поклон Александру Куприну за эту книгу:pray:, которую он посвятил матерям и юношеству.

Оценка: 10

С первых страниц возникает ощущение, что Куприн пишет со знанием дела и не плохо ориентируется в проблеме, так сказать изнутри. Да так, что у меня в первой половине произведения даже местами появлялась некоторая брезгливость по отношению к автору, несмотря на серьезность и профессионализм в изложении поднятой проблемы. Куприн в своих произведениях в основном пишет о том, чему был очевидцем, что прочувствовал и пережил. При таком подходе сложно оставаться отстраненным, но это то и придает его произведениям жизненную натуралистичность в отличии от частой надуманности и притянутости многих иных произведений. Поэтому, при подобном подходе, автор часто начинает отождествляться у читателя с одним из героев его произведения. Так и тут, по первой части я видел автора в журналисте Платонове, который будучи почему-то своим в конкретном публичном доме, сидит и мечет бисер перед компанией студентов, которая, да-да, чувствует и осознает проблему, а в таком месте оказалась, лишь чтоб познать до конца жизнь и провести остаток вечера в сбившейся компании; все философы и моралисты, но нет-нет и покидающие компанию на часок, чтоб использовать бордель по основному его назначению. Этот герой мечтает написать труд своей жизни в котором раскрыть весь ужас, цинизм, низость и всю подноготную проституции. Но повисающий вопрос, что собственно ОН здесь делает, как стал своим и какой смысл морализаторства в пьяной компании мясников пришедших полакомиться «женским мясом» так и остается повисшим.

Для себя определил, что автор пишет про Киев, хотя город у него имеет образ скорее собирательный чем индивидуальный. Писатель называет его «К.», он крупный, имеет порты, развитую промышленность, еще одной приметой является древняя Лавра, находящаяся в городе. В связи с чем любопытно, что население города он описывает, как счастливое сочетание кровей: польской, малорусской и еврейской - «великороссы» встречаются лишь проездом, наезжая на местные злачные дома. Характерным является также манера общения студента великоросса Лихонина со своим другом из грузинской национальной меньшины - больше ни с кем наш Лихонин не позволяет себе не то что панибратской, но абсолютно хамской манеры; как он его только дружески не обзывает и не прозывает между делом и по ходу разговора, каких только эпитетов не придумывает.

Автор делает упор, что «девушки» из его произведения, в основном жертвы обстоятельств, которые раз погрязнув уже не могут вырваться из этой ямы и мало кому приходит в голову протянуть им руку помощи. Подобную неудачную попытку проделал тот же Лихонин, но у него все быстро переросло в традиционные отношения между мужчиной и женщиной подобной профессии, чему сама «девушка» надо сказать способствовала как могла, так как слабо себе представляла, что отношения могут быть другими. Так что Лихонин, который в жены брать то ее никогда не планировал, быстро разочаровался в своем минутном порыве и под первым же надуманным предлогом выбросил ее на улицу. Но автор за все произведение так и забывает сказать, что его девушки просто не представляют иной жизни и посчастлився им таки получить от жизни шанс выбраться из этой ямы, в подавляющем большинстве случаев они не преминут поскорее вернуться обратно...

Интересно было узнать, что в названии произведения «Яма» заложено не только прямое понятие с ассоциацией с людским дном и клоакой общества, но и привязка к названию улицы, известной тем, что на ней проживали в основном ямщики и от названия своей профессии давшие название микрорайону. Так что, автор подобрал очень удачное, многогранное и подходящее название своему произведению.

В целом согласен, что перед нами значительное, фундаментальное произведение талантливого автора, где автор препарирует и клеймит одно из порочных явлений человеческой реальности, делает подобно своему герою Платонову, все, чтобы раскрыть и показать всю подноготную непривлекательность этого явления, которого иначе как ямой человеческой жизни и не назовешь. Я даже могу смело сравнить это произведение по глубине исследования поднятой проблемы с Преступлением и наказанием Достоевского. Но признавая весь талант и все мастерство автора, мне сложно сказать, что это чтение меня сильно увлекло или понравилось, объективно тут надо ставить десятку, но Яма она и есть яма, чтоб ковыряние в ней приносило большое удовольствие, хотя замалчивать подобные проблемы нельзя, иначе их не решить вовек, так что субъективно, но без натяжек, а чисто по ощущениям вызванного интереса к произведению ставлю 8.

Оценка: 8

Считаю, что каждый русский человек должен прочесть что нибудь из творчества А. Куприна. Данное произведение - суровый реализм и нашего времени и времени прошлых столетий. Автор подошел к нравственной проблеме очень деликатно. Герои выписаны ярко. Публичные дома- это просто дома из кирпича и дерева, но «грязь зловонная», в которой вынуждены существовать герои внутри этих домов, чувствуется на запах. Библейское предостережение о городах Содом и Гамора не только наказание, но и очищение от подобного.

Заведение Анны Марковны не из самых шикарных, как, скажем, заведение Треппеля, но и не из низкоразрядных. В Яме (бывшей Ямской слободе) таких только два. Остальные - рублёвые и полтинничные, для солдат, воришек, золоторотцев.

Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь.

Поздним майским вечером у Анны Марковны в зале для гостей веселится компания студентов. В их компании приват-доцент Ярченко и репортёр местной газеты Платонов. Девицы уже вышли к ним, но мужчины продолжают начатый ещё на улице разговор.

Платонов рассказывает, что давно и хорошо знает это заведение и его обитательниц. Он, можно сказать, здесь свой человек, однако ни у одной из «девочек» он ни разу не побывал. Ему хочется войти в этот мирок и понять его изнутри. Все громкие фразы о торговле женским мясом - ничто в сравнении с будничными, деловыми мелочами, прозаическим обиходом. Ужас в том, что это и не воспринимается как ужас. Мещанские будни - и только. Причём самым невероятным образом сходятся здесь несоединимые, казалось, начала: искренняя набожность и природное тяготение к преступлению.

Вот Симеон, здешний вышибала. Обирает проституток, бьёт их, в прошлом, наверняка, убийца, но любит творения Иоанна Дамаскина и религиозен необычайно. Или Анна Марковна. Кровопийца, гиена, но самая нежная и щедрая мать для своей дочери Берты.

В залу в это время входит Женя, которую Платонов, остальные клиенты и обитательницы дома уважают за красоту, насмешливую дерзость и независимость. Взволнованная девушка очень быстро говорит на условном жаргоне с Тамарой, но Платонов понимает его: Женя волнуется за подружку Пашу. Из-за наплыва публики её уже более десяти раз брали в комнату, и это закончилось истерикой и обмороком. Но как только девушка приходит в себя, хозяйка вновь отправляет её к гостям. Девушка пользуется бешеным спросом из-за своей сексуальности.

Платонов платит за неё, чтобы Паша отдохнула в их компании. Студенты вскоре расходятся по комнатам, и Платонов, оставшись вдвоём с Василием Васильичем Лихониным, идейным анархистом, продолжает свой рассказ о здешних женщинах. Что же касается проституции как глобального явления, то она - зло непреоборимое.

Лихонин сочувственно слушает Платонова и вдруг заявляет, что не хотел бы оставаться лишь соболезнующим зрителем. Он хочет взять отсюда девушку, спасти. Платонов убеждён, что девушка вернётся назад, так же считает и Женя. Лихонин спрашивает у ещё одной девушка, Любы, хочет ли она выйти отсюда и открыть свою столовую. Девушка соглашается. Лихонин нанимает её на целый день, а назавтра собирается потребовать у Анны Марковны её жёлтый билет и сменить его на паспорт.

Беря ответственность за судьбу человека, студент плохо представляет себе связанные с этим тяготы. Жизнь его осложняется с первых же часов. Впрочем, друзья согласны помогать ему развивать спасённую. Лихонин начинает преподавать ей арифметику, географию и историю, на него же ложится обязанность водить её на выставки, в театр и на популярные лекции. Нежерадзе читает ей «Витязя в тигровой шкуре» и учит играть на гитаре, мандолине и зурне. Симановский предлагает изучать Марксов «Капитал», историю культуры, физику и химию.

Всё это занимает уйму времени, требует немалых средств, но даёт очень скромные результаты. Студенты стараются поддерживать с Любой братские отношения, но она воспринимает их как пренебрежение к её женским достоинствам.

Чтобы получить у хозяйки Любин жёлтый билет, Лихонину приходится отдать все долги девушки, и паспорт обходится в кругленькую сумму. Проблемой становятся и отношения друзей Лихонина к Любе, хорошеющей вне обстановки публичного дома. Но Люба всем отказывает, потому что всё больше привязывается к своему Василь Васильичу. Тот же, заметив, что она нравится друзьям, уже подумывает о том, чтобы застать их ненароком, устроить сцену и освободиться от непосильной для него ноши.

Люба вновь появляется у Анны Марковны вслед за другим необыкновенным событием. Известная всей России певица Ровинская, большая, красивая женщина с зелёными глазами египтянки, в компании баронессы Тефтинг, адвоката Розанова и светского молодого человека Володи Чаплинского от скуки объезжает все заведения Ямы и наконец появляется у Анны Марковны.

Компания занимает отдельный кабинет, куда экономка сгоняет девиц. Последней водит Тамара, тихая, хорошенькая девушка, когда-то бывшая послушницей в монастыре, бегло говорящая по-французски и по-немецки. Все знали, что был у неё сутенёр Сенечка, вор, на которого она изрядно тратилась.

Если ты любишь человека, то тебе всё должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты всё-таки с ним.

По просьбе Елены Викторовны барышни поют свои обычные песни. Вдруг в кабинет врывается пьяная Манька Маленькая. В трезвом виде это - самая кроткая девушка в заведении, но сейчас она падает на пол и кричит: «Ура! К нам новые девки поступили!». Возмущённая баронесса говорит, что она патронирует монастырь для павших девушек - приют Магдалины. Женька предлагает этой старой дуре немедленно убираться. Её приюты - хуже, чем тюрьма, а Тамара заявляет: ей хорошо известно, что половина приличных женщин состоит на содержании, а остальные, постарше, содержат молодых мальчиков. Из проституток едва ли одна на тысячу делала аборт, а они все по нескольку раз.

Во время Тамариной тирады баронесса говорит по-французски, что она где-то уже видела это лицо, и Ровинская, тоже по-французски, напоминает ей, что перед ними хористка Маргарита из Харькова. Тогда Ровинская не была ещё баронессой.

Ровинская встаёт, обещает уехать и оплатить время девочек, а на прощание поёт им романс Даргомыжского «Расстались гордо мы...». Как только смолкает пение, неукротимая Женька падает перед Ровинской на колени и рыдает. Елена Викторовна наклоняется её поцеловать, но та о чём-то тихо спрашивает её. Певица отвечает, что несколько месяцев лечения - и все пройдёт.

После этого визита Тамара интересуется здоровьем Жени. Та признаётся, что заразилась сифилисом, но не объявляет об этом, а каждый вечер нарочно заражает по десять - пятнадцать двуногих подлецов.

Девушки проклинают всех своих самых неприятных или склонных к извращениям клиентов.

Женщина любит один раз, но навсегда, а мужчина, точно борзой кобель... Это ничего, что он изменяет, но у него никогда не остаётся даже простого чувства благодарности ни к старой, ни к новой любовнице.

Женя вспоминает имя человека, которому её, десятилетнюю, продала собственная мать. Зоя припоминает своего учителя, который сказал, что она должна его во всём слушаться или он выгонит её из школы за дурное поведение.

В этот момент и появляется Любка. На просьбу принять её обратно экономка отвечает руганью и побоями. Женька, не стерпев, вцепляется ей в волосы. В соседних комнатах начинают кричать, и припадок истерии охватывает весь дом. Лишь через час Симеон с двумя собратьями по профессии утихомиривает девочек, и в обычный час младшая экономка вызывает их в залу.

Кадет Коля Гладышев неизменно приходит именно к Жене. И сегодня он сидит у неё в комнате, но она просит его не торопиться и не позволяет поцеловать себя. Наконец она говорит, что больна, другая бы не пощадила его. Ведь те, кому платят за любовь, ненавидят платящих и никогда их не жалеют. Женя прощается с кадетом навсегда.

Утром Женя отправляется в порт, где, оставив газету ради бродяжей жизни, работает на разгрузке арбузов Платонов. Она рассказывает ему о своей болезни, а он о том, что, наверное, от неё заразились Сабашников и студент по прозвищу Рамзес, который застрелился, оставив записку, где писал, что виноват в случившемся он сам, потому что взял женщину за деньги, без любви.

Любящий Женьку Сергей Павлович не может разрешить сомнений, охвативших её: не была ли мечта заразить всех глупостью? Женя теряет смысл жизни. Дня через два её находят повесившейся. Это попахивает для заведения скандальной славой, но теперь это волнует только экономку, которая наконец стала хозяйкой, купив дом у Анны Марковны. Она объявляет барышням, что отныне требует настоящего порядка и безусловного послушания, и предлагает Тамаре стать её главной помощницей, но чтобы Сенечка не появлялся в доме.

Через Ровинскую и Резанова Тамара хоронит самоубийцу Женьку по православному обряду. Вслед за Женькой умирает Паша. Она окончательно впала в слабоумие, и её отвезли в сумасшедший дом, где она и скончалась. Но и этим не кончились неприятности бывшей экономки.

Тамара втирается в доверие к нотариусу и вместе с Сенькой вскоре грабит его. Нотариусу она подмешала сонный порошок, впустила в квартиру Сеньку, и он вскрыл сейф. Спустя год Сенька попадается в Москве и выдаёт Тамару, бежавшую с ним.

Затем уходит из жизни Вера. Её возлюбленный, чиновник военного ведомства, растратил казённые деньги и решил застрелиться. Вера захотела разделить его участь. В номере дорогой гостиницы после шикарного пира он выстрелил в неё, смалодушничал и только ранил себя.

Наконец, во время одной из драк убивают Маньку Маленькую. Завершается разорение заведения, когда на помощь двум драчунам, которых обсчитали в соседнем борделе, приходит сотня солдат.