«Литература Маяковского» - В.В.Маяковский: индивидуалист или гуманист. План. Учебник для ВУЗов. / Под ред. Поэт-гуманист. Мнения о нем. «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Список использованной литературы: В.В.Маяковский: индивидуалист или гуманист? Я буду солнце лить свое, а ты – свое, стихами”… Поэт-индивидуалист.

«Владимир Маяковский творчество» - 1907 - Знакомство с революционерами, участие в социал-демократическом кружке. Сборники стихотворений (1913 – 1925). Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. Ждал я: но в месяцах дни потерялись, Сотни томительных дней. Маяковский учился в Кутаисской гимназии. Основные черты творчества.

«Жизнь и творчество В.В.Маяковского» - Акцентный стих. Лирический герой раннего Маяковского. Futurum - будущее) - авангардистское направление в европейском искусстве 1910-1920 годов. В.Маяковский. В литературе - переплетение документального материала и фантастики, в поэзии - языковое экспериментирование. Прошлое тесно…”. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.

«Маяковский Необычайное приключение на даче» - Владимир Маяковский «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! В сто сорок солнц закат пылал… Светить - и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца!

«Жизнь Маяковского» - В мае 1929 знакомится с Маяковским будучи уже замужем за М. Яншиным. Последний человек, видивший Маяковского живым. Обложка «Облако в штанах». Знакомство с Татьяной Яковлевой 1929 - Берлин, Париж, Ницца, Монте-Карло. Пошел в Смольный. Лиля - люби меня. 7.7.1893, село Багдади – 14.4.1930, Москва. Лиличка «дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

«Урок Маяковский» - Цели урока: 1. Знакомство с необычной лирикой поэта. 2. Опережающее представление о футуризме. 3. Знакомство с текстом стихотворения. Работа тяжёлая, но люди не могут жить без света. Стихотворение в авторском исполнении. Светить и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца! О каком призвании идёт речь?

Всего в теме 33 презентации

Публикации раздела Литература

Турист Владимир Маяковский

«Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг», - писал Владимир Маяковский в книге «Мое открытие Америки». Поэт побывал во множестве стран и из каждого путешествия привозил не только путевые заметки, стихи и воспоминания, но и самые разные сувениры и подарки.

О сувенирных магазинах в Мехико-Сити Маяковский писал язвительно: «Магазинная экзотика есть, но она для дураков, для заезжих, скупающих сувениры, сухопарых американок. К их услугам прыгающие бобы, чересчур яркие сарапе, от которых будут шарахаться все ослы Гвадалахары, сумочки с тисненым ацтекским календарем, открытки с попугаями из настоящих попугайских перышек» . Он остроумно высмеивал туристические безделушки, но в подарок Лиле Брик привез эту самую открытку из настоящих попугайских перышек.

Но и Брик не раз делала Маяковскому подарки. Из Латвии Лиля Юрьевна прислала 58 писем и немногим меньше - посылок. Сельдь, овсяная каша, чай, кофе, какао, шоколад, сахар, мука, сало, конфеты и гаванские сигары - все это было отправлено курьерской почтой в голодную Москву Осипу Брику и Владимиру Маяковскому. Среди «несъедобных подарков» были подтяжки для носков, костюмные ткани, бритвы и резиновые чашки. Владимир Маяковский просил Брик привезти ему надувной походный таз для мытья, так как страдал от фобий и никогда не пользовался гостиничными ванными, но его Лиля найти так не смогла. Маяковский чуть позже сам купил это «чудо техники» в Париже.

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

М

Маканин В.

«Оттого, что литература сейчас мельчает, нельзя делать вывод, что Россия лишена совести», – сказал в своем парижском интервью, опубликованном в «Литературной газете», Никита Струве, видный деятель русской эмигрантской культуры.

Литература в России всегда пульсировала волной – мелкая волна вверх, мелкая волна вниз, вверх волна покрупнее, вниз волна покрупнее, – а потом вдруг вздыбится вроде из ниоткуда и пойдет по людским умам, будоража покой и совесть и разделяя на своих и чужих.

Странное дело – чем сильнее в России буря, чем нещадней она ломает людей, тем бледней и невзрачней, тем мельче в России литература. А когда времена спокойные, во всяком случае внешне (застойные, теперь это называется так), то вдруг встанет над страной Солженицын и грохнет по внешнему безмятежью своею огневой книгой.

Да, литература сейчас мельчает, но это не значит, что Россия лишена совести. Совесть, совестливость, уже давно замечено посторонними, русским людям присуща в исключительной степени. Но зато если русский человек ее пропьет или потеряет, то тут уж хоть святых выноси. Русский, пропивший совесть, – это вам похлестче жидо-масонского заговора.

Тема горняя и тема подпольная – вот две темы, характерные для Маканина. И совесть как естественная субстанция, поддерживающая человеческую вертикаль. То есть делающая из человека ползающего человека прямоходящего. Маканин сугубо традиционен, и этого он ничуть не скрывает. Он откровенно цитирует Достоевского. Он откровенно пародирует абсурдистов и достигает в этом вершин серьезности. В своем классическои реализме он настолько перегибает палку, что та не выдерживает, ломается, а ему за это еще и Пушкинскую премию на подносе.

Верх и низ – два кардинальных знака в жизни человека и мира. Небо и земля, высь горняя и низина, и не низина даже, у Маканина это что-то врытое глубоко в землю – именно что подполье, именно что потемки, не ад еще, но уже далеко не рай. Я бы назвал пространство, где действуют маканинские герои, кратером, дно которого заглублено в поверхность планеты, а стенки такие высокие, что любому, глядящему на них снизу, кромки их кажутся недостижимым горним Иерусалимом, о котором тоскует погрязшая во грехе душа.

Итак, два полюса – дно кратера и вершина. Подполье как обиталище человеческой плоти и горняя обитель души.

Тема подземелья преобладает. Это понятно – это следует из законов русской психологической прозы. Земля притягивает более неба, потому что человек слаб и тяжел. Не хватит воздушных шариков, чтобы подобно продавцу воздушных шаров из революционной сказки Олеши вознестись над подпольным миром.

Подземные герои Маканина тоже разные. Одни из них пытаются глубже зарыться в землю, другие, уставшие жить без воздуха, медленно выкарабкиваются наружу.

Некоторые живут в цистерне. Некоторые роют пещеру. Другие находят потайной лаз в подземное царство света.

Символы у подполья разные. Это горизонталь стола, покрытого сукном и с графином посередине. Графин здесь вертикальная линия, знаменующая стремление вверх. Это умные разговоры и демонстративный, под музыку из «Великого Инквизитора», возврат счастливых билетов.

Одним словом, подполье. Между прочим, один из поздних романов Маканина так и называется – «Андеграунд»

А горы – они символ недостижимого. «Сколько ни иди, желтые вершины отодвигались, и попасть на них было нельзя – а видеть их было можно». Это из повести «Голоса». А это из рассказа «Кавказский пленный», безысходный крик сердца русского солдата Рубахина, убившего в горах красоту: «Горы. Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественность – но что, собственно, красота их хотела ему сказать? Зачем окликала?». Зачем красота окликает людей? Чтобы сказать им, что она спасет мир? И потом ждать ответа, который в конце концов окажется лишь собственным ее эхом?

Макаренко А.

Я вообще-то считаю, что лучшая педагогическая поэма это не «Педагогическая поэма» Макаренко, а «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева, но это мое личное мнение, оспорить которое вправе любой желающий. Хотя Макаренко в педагогике примерно такая же знаковая фигура, как Мичурин в ботанике, в химии – Менделеев и Скиапарелли в истории освоения Марса.

В Учпедгизе в 1950 году издано полное собрание сочинений этого классика педагогики, заглянуть в которое стоит хотя бы ради того, чтобы выяснить, что же, кроме вышеупомянутой «Педагогической поэмы» и романа «Флаги на башнях», Макаренко написал. Предоставляю эту счастливую возможность особо любопытным читателям; я же хочу вам поведать об одной ужасной истории, случившейся несколько лет назад в Петербурге на Васильевском острове в одной из самых обыкновенных общеобразовательных школ.

Суть истории состоит в том, что учителя этой школы в кабинете литературы устроили пыточный кабинет и с помощью механической челюсти, вставленной в бюст Макаренко, насмерть гробили двоечников и троечников. Не выучил стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», тебя – хвать! – и суют под челюсть. Сделал две ошибки в диктанте – то же самое, скидок ни для кого не далали. Не умножил правильно два на два – хнычь не хнычь, а отправляйся туда же.

Замучивали практически подчистую. Сперва палец ученику оттяпают, затем руку, потом вторую. И так пока от школьника не останется какая-нибудь мелкая ерунда – прыщ на шее или там ненужная бородавка.

И знаете, как про это узнали? А просто. Ведь у них, что ни четверть, так одни отличники да четверочники. Короче, абсолютная успеваемость.

Милиция, конечно, заинтересовалась – что это за школа такая, в которой даже ни одного троечника. Не может быть такой неправильной школы.

Устроили, короче, облаву, врываются с пистолетами в кабинет – бах! бабах! – это учителя отстреливаться. Милиционеры им: «Руки вверх! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!» Преподаватели – тырк – в окно, а там по ним из пистолета – бабах! Которых, в общем, сразу перестреляли, а которых посадили в тюрьму, челюсть сдали в Музей милиции, кабинет литературы закрыли.

Не буду называть номер этого учебного заведения, чтобы не травмировать психику сегодняшних школьников, тех, что в нем обучаются, но история эта самая что ни на есть реальная. Макаренко, конечно, не виноват. Вместо его бюста мог быть любой другой – Лермонтова, Чехова, Крупской. Сам же факт достаточно показателен и хорошо передает дух эпохи, в которой нам приходится жить.

«Мать» М. Горького

В 1917-м, революционном, году два молодых поэта пишут «Воззвание Председателей Земного Шара» (все – с прописных букв). Текст «Воззвания» достаточно широко известен, приведу для забывчивых несколько коротких цитат: «…Только мы, стоя на глыбе себя и своих имен, осмеливаемся среди моря ваших злобных зрачков назвать себя Правительством Земного Шара…», «…Наша тяжелая задача – быть стрелочниками на путях встречи Прошлого и Будущего…», «…Мы – особый вид оружия…» и т. д.

После подписей людей, на тот момент уже председательствующих во всеземном правительстве (В. Хлебникова и Г. Петникова), к «Воззванию» был добавлен постскриптум: «Мы верим, что этот список скоро пополнится блестящими именами Маяковского, Бурлюка и Горького».

В том 1917-м же году Горькому, видимо, так и не удосужившемуся прочесть «Воззвание», предземшаровцы (к именам Хлебникова и Петникова добавляется имя Каменского) адресуют «Открытое письмо». Вот его полный текст:

Алексей Максимович!

Хотя мы сторонники войны между возрастами, но мы знаем, что возраст духа не совпадает с возрастом туловища. Поэтому мы обращаемся к Вам с небольшой просьбой: ответьте нам, руководясь решением совести, на вопрос: можем ли мы быть достойными членами Правительства Земного Шара или нет? Созвать его мы предполагаем в будущем.

С Маяковским и Бурлюком понятно, но почему молодые литературные провокаторы так настойчиво апеллируют к Горькому? А вот почему.

Во-первых, Горький в 1915 году, выступая на вечере в «Бродячей собаке», посвященном выходу литературного альманаха «Стрелец», бросил следующую крылатую фразу, мигом растиражированную газетами: «В футуристах все-таки что-то есть!».

Во-вторых, Горький лет за десять до хлебниковского «Воззвания» развивал на «башне» у Вяч. Иванова идею о будущем правительстве России, состоящем из деятелей культуры, т. е. мысль, вполне созвучную идее «предземшаризма».

Ну и, в-третьих, суммируя во-первых и во-вторых: это был сильный рекламный ход, своеобразная пиар-акция, выражаясь на новоязе последних лет.

Недаром фраза про «что-то есть» вместе с именем ее автора была вынесена на обложку одного из футуристических сборников.

Все мною вышерассказанное суть не только малый штришок в историю пиар-компаний в России. Это еще и пальмовая ветвь автору, прославившему родную литературу не одной «Матерью», но и многими другими произведениями.

«Матренища» М. Зощенко

Очень интересное стихотворение про Зощенко написал поэт Игорь Северянин, причем в тот же примерно год, когда в «ЗиФ» вышел зощенковский сборник «Матренища» (1926). Вот оно:

– Так вот как вы лопочете? Ага! -
Подумал он незлобиво-лукаво.
И улыбнулась думе этой слава,
И вздор потек, теряя берега.

Заныла чепуховая пурга, -
Завыражался гражданин шершаво,
И вся косноязычная держава
Вонзилась в слух, как в рыбу – острога.

Неизлечимо-глупый и ничтожный,
Возможный обыватель невозможный,
Ты жалок и в нелепости смешон!

Болтливый, вездесущий и повсюдный,
Слоняешься в толпе ты многолюдной,
Где все мужья своих достойны жен.

Стихотворение это, сделанное в форме сонета, конечно, довольно скверное, как и многие другие продукты творчества этого популярного когда-то поэта. И какое-то неправильно-злобное.

По Северянину получается, что только такая косноязычная и хамская публика, как в тогдашней стране Советов, и может радоваться, видя напечатанным в книге весь этот хамский косноязычный бред, что выходит из-под пера писателя. То есть хам радуется, видя свое отражение в зеркальной странице книжки.

Но читателями Зощенко (и его ценителями) были Мандельштам и Набоков, которых в косноязычии, а уж тем более в хамстве, если даже очень сильно захочешь, не упрекнешь.

Бог с ним, с Игорем Северяниным, он чувствовал себя Овидием в своей добровольной эстонской ссылке, и его злобу можно понять. Он не увидел в книжках Зощенко Библию, как увидел ее в них Мандельштам. Библию же нужно читать не предвзято, как читали ее преподаватели научного атеизма (был такой в советские времена предмет), отыскивая в ней огрехи и неувязки, а сочувствуя, сопереживая, веря.

Маяковский В.

1. Маяковский силен своей ненавистью. На всех уровнях – бытовом, мировоззренческом, политическом. Даже любовном. Любовь простая, любовь человеческая, «любовь-служанка» ему мала, и он ненавидит ее за это:

Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
Встав с лежанки,
Чтоб всей Вселенной шла любовь…

Он ненавидит: «казаков», «все древнее, все церковное и все славянское», «русский стиль и кустарщину». Поэтому с озверелой радостью, чувствуя единоверцев по ненависти, поэт примыкает к большевикам и участвует в ломке мира, в сбрасывании прошлого с пьедесталов. Конкретные имена врагов – Бог, Пушкин, Толстой – для поэта всего лишь символы, мишени для бронебойных ядер. Поэт замахивается на большее – ему нужно перекроить Вселенную, сделать ее себе под стать. Когда большевистский локомотив забуксовал в «мещанском болоте», поэт подталкивает его плечом, надрываясь и истекая потом. Он ненавидит все признаки обывательщины в окружающем его мировом пространстве – советском и досоветском, по эту сторону границы и заграницей. Он ненавидит даже себя, когда ощущает в себе простое человеческое желание.

Любая эскалация ненависти подобна раковым метастазам, съедающим человека изнутри. Ненависть выжигает любовь, ненависть сожрала поэта. Почувствовав под ногами пропасть, Маяковский выбирает самоубийство: пуля последнее средство, чтобы остановить смерть.

2. В годы моей боевой юности, когда мы состригали бороду Карлу Марксу, вешали на ниточках на новогодней елке бумажные фигурки членов Политбюро, подрывали средствами пиротехники ворота фабрики по выращиванию пиявок на реке Волковке в тогда еще Ленинграде и вообще были молодыми, красивыми, двадцатидвухлетними, – так вот, тогда по силе голоса и энергетическому напору Маяковский был для нас образцом, поэтом номер один. Не весь, конечно, а в основном ранний, тот, у которого:

Теперь
не промахнемся мимо.
Мы знаем кого – мети!
Ноги знают,
чьими
трупами
им идти.

Помнится, я даже стихи ему написал, запечатал в бутылку и бросил в Неву с моста лейтенанта Шмидта. Стихи такие:

Владимир Владимирович Маяковский,
пишу я вам никаковский,
пьяный, больной, противный,
сгорбленный, не спортивный.

Когда в переулке Гендриковом
гулял я с Сережкой Шпендриковым,
мы красный портвейн пили
за счастье ваше и Лили…

Теперь же, с возрастом, я воспринимаю Маяковского трезвым взглядом современного обывателя, забывшего, что такое красный портвейн, обуржуазившегося почти вконец и думающего в основном о том, как бы и где срубить лишнюю сотню бабок. И это, право, печально. Потому что Маяковский стоит большего, чем наше к нему трезвое отношение.

Посмертные довоенные собрания сочинений поэта готовила Лиля Брик.

А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, -
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

По словам Пастернака, Маяковского в 30-е годы насаждали искусственно, как картошку при Екатерине. При жизни же поэта Ленин писал в записочке Луначарскому: «Вздор, глупо, махровая глупость и претензиозность… Печатать такие вещи… не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков». Это про поэму «150 000 000». Мы-то понимаем, что во второй половине 30-х такие ленинские записочки из партийных архивов стоили жизни не только самому автору, будь он жив, но и всем его родственникам и знакомым. Так что неизвестно, что бы стало с поэтом, не пусти он себе пулю в висок утром 14 апреля 1930 года.

Не зная больших тиражей при жизни, после гибели Маяковский стал самым печатаемым в советской стране поэтом, уступив свое первенство разве что только Пушкину.

Маяковский-самоубийца

Существует много версий о причинах самоубийства Владимира Маяковского, но самую неожиданную рассказал однажды литературоведу Бенедикту Сарнову художник С. Адливанкин, довольно близко знавший Маяковского в молодости. Художник рассказывал про тот шок, который испытали все советские люди в самый канун смерти поэта. А ситуация была такова: «Магазины ломятся от товаров. Икра, балык, ветчина, фрукты, Абрау-Дюрсо…». И вдруг – ничего, пустые прилавки. «На всех полках только один-единственный продукт – бычьи яйца . А Маяковский к таким вещам был очень чувствителен».

Тот же Сарнов в своей книге «непридуманных историй» «Перестаньте удивляться» передает еще один разговор, состоявшийся между поэтом и одним малоизвестным советским критиком, разругавшим в 1927 году поэму Маяковского «Хорошо!». Маяковский не погнушался лично встретиться с критиком (проживавшим в Ростове), повел его в какой-то местный шалман и потребовал объяснений. Критик стал объяснять: какие, к черту, «сыры не засижены… цены снижены» и «землю попашет, попишет стихи», когда кругом голод, разруха, в городе стреляют, в лесах хозяйничают вооруженные банды и прочее. Маяковский долго и мрачно слушал, потом сказал: «Через десять лет в этой стране будет социализм. И тогда это будет хорошая поэма. А если нет – тогда и этот наш спор ничего не стоит, и эта поэма, и… наша жизнь».

Но десяти лет поэт ждать не стал. Он застрелился ровно через три года после этого разговора.

Маяковский за границей

Начиная с 1922 года Маяковский девять раз бывал за границей – Латвия, Германия, Франция, США, Чехословакия, Польша.

Десятый раз ему поехать не дали, отказали в визе. Это прибавило поэту решимости «лечь виском на дуло», как споет сорок лет спустя Владимир Высоцкий.

Иван Бунин в «Автобиографических заметках» сравнивает рассказ об Америке двух поэтов – Маяковского и Есенина: «Нет, уж лучше Маяковский! Тот, по крайней мере, рассказывая о своей поездке в Америку, просто “крыл” ее, не говорил подлых слов о “мучительной тоске” за океаном, о слезах при виде березок».

Хотя сам хулиган-поэт чувствовал себя американистей любого американца:

Мистер Джон,
жена его
и кот
зажирели,
спят
в своей квартирной норке,
просыпаясь
изредка
от собственных икот.
Я разбезалаберный до крайности,
но судьбе
не любящий
учтиво кланяться,
я,
поэт,
и то американистей
самого что ни на есть
американца.

В 1928 году художник-эмигрант Николай Гущин встретил Маяковского, с которым дружил до революции, в маленьком парижском кафе. Гущин, страстно желавший вернуться назад в Россию, но не имевший такой возможности из-за отказа в визе, жаловался на свои проблемы поэту. «А зачем тебе туда ехать?» – спросил его Маяковский. «То есть как – зачем? Работать! Для народа!» – честно ответил Гущин. «Брось, Коля! Гиблое дело», – таков был ответ поэта.

Заключительные строки стихотворения «Домой» процитирует, наверное, всякий, мало-мальски знакомый с творчеством Маяковского:

Я хочу
быть понят моей страной,
а не буду понят, -
что ж,
по родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.

Они как никакие другие передают его настроение в последние годы жизни.

«Медный всадник» А. Пушкина

Вот Пушкин, он спокоен:
Ни молод, ни старик,
Бессмертия достоин
И памятник воздвиг…

– писал один малоизвестный поэт, жалуясь читателям на несправедливость судьбы, когда одним (Пушкину) все, а другим (ему) ничего – ни публикаций, ни славы, ни гонораров.

Действительно, Пушкину стихи давались легко. Поставит он, как известно, перед собой штоф, выпьет стакан, второй, третий, а дальше строчит стихи, как из пулемета, только успевает записывать.

Впрочем, если взять в руки черновые варианты пушкинских сочинений, сразу возникает сомнение по поводу «пулеметной» легкости. Академическое издание «Медного всадника» в серии «Литературные памятники» дает этому весомое подтверждение.

Одно из лучших творений Пушкина в один из лучших периодов его творчества, в болдинскую осень 1933 года, «Медный всадник», кроме прочих его достоинств, еще и лучший гимн нашему великому городу и о нашем великом городе. Любой русский, ученый и неученый, обязательно вспомнит хотя бы несколько строчек из этого пушкинского шедевра.

Эта пушкинская поэма еще уникальна тем, что породила вслед за собой целое литературное направление – Гоголь, Достоевский, Белый, Анненский, Блок, Ахматова, бессчетное количество современников. Тема «маленького» человека и власти, символом которой выступает в поэме грозная фигура Медного всадника, стала чуть ли не основной для нескольких поколений писателей и будет еще, по-видимому, актуальна долго, покуда существует противоречие между государством и человеческой личностью.

Мей Л.

1. «Пристрастие к вину послужило причиной его преждевременной гибели», – читаю я в комментарии к сатирическому стихотворению Б. Алмазова, напечатанному во 2-м томе сборника «Эпиграмма и сатира» («Academia», 1931). Само же место, вызвавшее комментарий, такое:

Нередко у Мея пивал я коньяк
И рифмы подыскивал Фету…

Мей славился своим хлебосольством, любил друзей и мог отдать им последние, даже взятые в долг деньги. И пьянство его действительно погубило. Вообще, это беда русской литературы – пьянство.

«Жаль Мея, он гибнет и погибнет», – находим мы в дневнике Е. Штакеншнейдера жутковатую в своей безысходности фразу.

Умер он в 40 лет с диагнозом «паралич легких». При жизни сделал довольно много, но из-за вечной своей безалаберности не особенно заботился изданием собственных сочинений. Из трехтомного собрания стихов, издаваемых на средства его мецената и собутыльника графа Кушелева-Безбородко, поэт успел подержать в руках лишь корректуру первого тома.

Мея открыли заново в начале XX века. Правда, каждый в нем находил свое. Николаю Клюеву он нравился за проникнутые народным духом и голосами допетровской Руси обработки древнерусских сказаний:

Где Мей яровчатый, Никитин,
Велесов первенец Кольцов,
Туда бреду я, ликом скрытен,
Под ношей варварских стихов.

Владимир Пяст считал Мея виртуознейшим поэтом своего времени. Мне, как я однажды уже писал, нравятся его экзотические стихи, в которых задолго до Брюсова и Гумилева грохочут дикие африканские барабаны.

А вот, пожалуйста, строчки, в которых весь, еще не родившийся, Северянин:

О ты, чье имя мрет на трепетных устах,
Чьи электрически-ореховые косы…

В Мее много чего можно найти. Главное – не лениться искать. И не думать, что вы тратите время даром. Время, потраченное на поэзию, – приобретение, а не трата.

2. Любители музыки и, возможно, кроссвордов знают Мея по операм Римского-Корсакова «Царская невеста» и «Псковитянка», в основу которых положены его драмы в стихах. Простой же читатель, пожалуй, не знает об этом поэте практически ничего. А зря.

Я бы назвал поэта Мея экзотиком, или даже историком, – слишком много в его стихах и поэмах мотивов исторически-экзотических.

Вот кусочек из его поэмы «Колумб»:

Где цветущий Гванагани,
Красоты чудесной полн,
На далеком океане
Подымается из волн;
Где ведет свой круг экватор;
Где в зеленых камышах
Шевелится аллигатор…
Там дикарь с головоломом
И копьем из тростника
Гонит робкого зверька…

А вот отрывок из «Графини Монтэваль»:

Стала зима… зашумели дожди… в Ардиэрской долине
Мутный поток по наклонному руслу змеей извивался…
Встал он… фонарь снял со ржавого гвоздика… «Ждите! – промолвил. -
Буду я скоро…» И вышел… Ненастье и было ненастьем…

Это стихотворение, как и много других, снабжено исторической справкой: «Рассказ заимствован из старой французской хроники…» и так далее. За этим невыразительным «и так далее» скрывается пространный меевский пересказ соответствующих исторических фактов, положенных в основу стихотворения. Вообще пристрастие к историческим комментариям прослеживается у Мея четко. Особенно густо ими оснащены стихи на древнерусские темы: «Песня про боярина Евпатия Коловрата», «Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую», «Отчего перевелись витязи на святой Руси».

Есть у Мея мотивы библейские, есть античные. Есть стихи про канарейку, про зяблика, про попугая. Вот начало того, что про попугая:

Дворовые зовут его Арашкой…
Ученые назвали бы ара ;
Граф не зовет никак, а дачники милашкой
И попенькой … Бывало, я с утра…

Только сейчас заметил, как много в его стихах многоточий. Не знаю, существует ли в русской речи слово «многоточивый», но если не существует, следует его в речь ввести. И именно это определение будет полностью применимо к Мею.

«Менделеев в жизни» А. Менделеевой

Дмитрий Иванович Менделеев известен в первую очередь тем, что придумал сорокаградусный напиток под названием «водка». То есть именно он нашел ту единственную во вселенной пропорцию, отличающую водкуот «Портвейна розового», с одной стороны, и от «Рябины на коньяке», с другой. Еще он известен периодической системой элементов, которая так и называется – «Периодическая система Менделеева». Но первое, конечно, много важнее второго, потому что без первого во втором просто не разберешься.

Книга принадлежит перу вдовы Дмитрия Ивановича Анны Ивановны и написана по горячим следам смерти ученого-химика. Об ученых занятиях покойного мужа в книге тоже есть малочисленные страницы, но в основном она посвящена тому общему культурному фону, на котором протекала их совместная жизнь. Фон же был действительно интересный. Поэт Александр Блок, чье имение Шахматово располагалось, как известно, бок о бок с имением Менделеевых, а дочка Дмитрия Ивановича Любовь Дмитриевна состояла со знаменитым поэтом в супружеской связи. Писатели, поэты, художники, актеры, актрисы.

Но больше всего мне нравятся в книге всякие, казалось бы, мелочи, но те мелочи, без которых жизнь великих людей превращается в сплошной монумент, изготовленный из цельного куска мрамора без единой трещинки и морщинки. Например, что Менделеев ел на обед. А ел, оказывается, Дмитрий Иванович мало и не требовал никакого разнообразия в пище. «Бульон, уха, рыба. Третьего, сладкого, почти никогда не ел. Иногда он придумывал что-нибудь свое: отварной рис с красным вином, ячневую кашу, поджаренные лепешки из риса и геркулеса». Но самое удивительное другое. Водку-то он изобрел, а сам при этом пил исключительно вино, причем тоже мало – стаканчик красного кавказского или бордо. Любимое же занятие Дмитрия Ивановича после обеда – чтобы ему читали вслух романы про индейцев, Рокамболя, Жюль Верна. Словом, если отбросить водку и периодическую систему, – такой же человек, как и мы.

О водке же в воспоминаниях Анны Ивановны, увы, ни полслова. Все Жомини да Жомини, как говаривал наш несравненный Денис Давыдов.

Мережковский Д.

Мережковский был конкурентом Бунина в 1933 году по Нобелевскому лауреатству. Премию дали Бунину. Не очень повезло Мережковскому и с популярностью у потомков, то есть у нас сегодняшних. Среди современников он был знаменит более. Пара Гиппиус – Мережковский представляется мне неким литературным гермафродитом, я почему-то никак не могу представить Гиппиус отдельно от своего мужа, а Мережковского отдельно от Гиппиус.

На самом деле все, конечно, было не так. Не Мережковский был при Гиппиус, а она – при нем.

Вот как конструирует Андрей Белый отношения Мережковского с посетителями:

С ароматной сигарой в руке поднялся Д. С. Мережковский и недоумевающим, холодным взором посмотрел на посетителя… «Что, собственно, вам угодно? Вот я сейчас…» И быстрыми шагами уходит в комнату, где теплится камин. «Зина, ко мне пришел какой-то человек. Поговори с ним. Я с ним говорить не могу».

Далее Зинаида Николаевна искушает посетителя полетами философской мысли, выясняя тем самым, достоин ли человек общения с автором «Толстого и Достоевского» и «Христа и Антихриста». Если достоин, то его пригласят еще раз и еще.

Зинаида Гиппиус была ангелом-хранителем Мережковского. Она была с ним везде и всегда. В Петербурге на Литейном, где создавался «Петр и Алексей». В Париже, близ Etoile, где он обдумывал своего «Павла I». В эмиграции, снова в Париже, в дни преднобелевских и посленобелевских мучений, когда опять его обманула слава. Гиппиус воспела его славу посмертно, пережив мужа на несколько лет и оставив о нем богатые мемуары.

Перечитывая Мережковского сейчас, когда литературные бури былых времен помнятся нам только по мемуарам и сочинениям критиков, понимаешь, что вечность, о которой он писал в своих книгах и ради которой жил, много важнее сиюминутности, не рождающей ничего, кроме скуки и ощущения пустоты жизни.

«Мертвые души» Н. Гоголя

«Мертвые души» не потому так испугали Россию и произвели такой шум внутри ее, чтобы они раскрыли какие-нибудь ее раны или внутренние болезни, и не потому также, чтобы представили потрясающие картины торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей.

Этот отрывок взят из «Четырех писем разным лицам по поводу “Мертвых душ”», включенных писателем в «Выбранные места из переписки с друзьями».

Сам Гоголь главным своим талантом, главным свои существом как писателя признавал именно это свойство – умение «выставлять так ярко пошлость жизни… очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь , которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».

Достаточно известна история гоголевских мытарств, связанных с изданием его главной книги, нервных срывов, ходатайств М. Ю. Виельгорского, который через своих друзей вышел на министра просвещения графа Уварова, одобрившего печатание книги.

В результате книга вышла почти в том виде, в каком была задумана автором. Переделать пришлось лишь «Повесть о капитане Копейкине», не пропущенную цензурой, и поменять название на «Приключения Чичикова, или Мертвые души» вместо авторских «Мертвых душ». Позже время все расставило по своим местам, цензурные купюры вернули, название поменяли обратно, Гоголю поставили памятники, а в Петербурге на Вознесенском, угол Римского-Корсакова, увековечен его знаменитый «Нос».

А еще в северной столице нашей великой родины учреждена литературная премия, названная в честь писателя «Гоголевской». Номинации этой премии разные и названы по гоголевским шедеврам: за лучшую разработку петербургской темы в литературе – премия «Невский проспект»; за лучший фантастический сюжет – премия «Вий»; за лучшую прозу – премия «Нос» (забавно, что в 2006 году эту премию вручили Сергею Носову), и так далее. Долго думали – за какое направление в литературе давать премию «Мертвые души», но так и не додумались, за какое. Поэтому премию под таким названием решили в список вообще не ставить.

«Месяц Аркашон» А. Тургенева

Книга о странном событии в жизни человека, профессия которого – обыгрывать в танцах сцены из кинофильмов. Работа неблагодарная, хоть и творческая, заработок зависит от случая – от щедрости случайных прохожих, в основном – туристов. Рабочее место героя – улицы европейских городов. Сам он русский, провинциал, часто думающий о своей оставленной родине, но не желающий туда возвращаться. В исходной точке романа, с которой начинается действие (Париж, Франция), герой практически сидит на мели. Временная подружка Алька, мотающаяся по Европе автостопом москвичка, в которую он почти влюблен, уезжает к какому-то немцу в Кельн. Все вроде бы у героя плохо, но тут – о богиня любви Венера! – ему подворачивается работа, от которой только скопец откажется. Дело в том, что по совместительству наш герой работает жиголо. И одна из его богатых прошлогодних клиенток делает повторное предложение. Он соглашается и выезжает в маленький городок Аркашон во Французской Ривьере. Единственное, что смущает героя – некоторые условия контракта. А именно: наш герой должен в точности – до последней мелочи, вроде жестов и манеры прикуривать, – соответствовать покойному мужу богатой дамы. Это настораживает. Это наводит героя на разные нехорошие мысли. Словом – возникает интрига.

Не буду продолжать пересказ. Скажу только, что у меня лично ощущение при чтении было примерно такое же, какое я испытывал в свое время, читая фаулзовского «Волхва». Постоянное присутствие за кадром некой темной фигуры или фигур, управляющих поступками героя. Некоего демона или демонов, то бросающих на дорогу героя тень, то оставляющих материальный след в виде переставленных книг на полке или прозвучавших в ночи шагов.

Ощущение предопределенности, тайны, зависимости от внешних сил автор передает мастерски. Вообще, «Месяц Аркашон» скорее кинороман, чем роман. Он очень сценичен, ярок по языку, в нем есть внутренняя динамика, авантюрно-детективный сюжет. Даже конец романа, явно скомканный, откровенно халтурный, представляется мне намеренным актом, веселым приемом автора, уставшего от трагической маски и поменявшего ее враз на клоунскую. Я имею в виду финальную сцену в сент-эмильонском дворике в усадьбе вдруг воскресшего мужа, когда выскакивают черти из табакерки (или боги из машины – кому как нравится), выхватывают бутафорские пистолеты и начинают обильно проливать кровь.

Александр Генис: Сегодня, когда отношения между Россией и Америкой, стали самыми напряженными со времен первой Холодной войны, АЧ решил вспомнить, с чего все начиналось. Мы хотим подробно рассказать о том, какими видели США наши знаменитые писатели.

Слушайте и читайте третью передачу цикла исторических репортажей Владимира Абаринова “Русские писатели в Америке”. Героем первого эпизода был Максим Горький, второго - Сергей Есенин. (Полностью эти материалы можно найти и .

Сегодня речь пойдет о путешествии в США Владимира Маяковского.

Владимир Абаринов: Маяковский невзлюбил Америку задолго до того, как ее увидел. И все-таки очень хотел на нее посмотреть. Он вообще собрался в кругосветное путешествие по примеру Гумилева, Бальмонта и других больших поэтов. Право на выезд в то время было привилегией, поэтому «Стихи о советском паспорте» следует понимать как стихи о советском загранпаспорте – внутренних паспортов в СССР тогда еще не было.

Но из кругосветного путешествия ничего не вышло: в Париже его обокрали, оставили ему три франка. Есть, правда, версия, что не обокрали, а он проиграл деньги в карты или на рулетке (Маяковский был азартным игроком и мог проиграть все до нитки), но никаких подтверждений этой версии я не нашел. Так или иначе, а деньги потом пришлось экономить. Ему удалось получить аванс от московского издательства, но из-за безденежья он сильно сократил свое пребывание в Америке и вернулся третьим классом.

Но вернемся к началу поездки. Между прочим, в Париже он познакомился с вождем итальянских футуристов Маринетти. Русские футуристы всегда ощущали себя отрезанным ломтем, но все-таки это был основоположник течения. Эта встреча как бы предваряла знакомство с Америкой, где восторжествовала футуристическая идея. Мой собеседник – профессор Университета Эмори в Атланте Олег Проскурин. Олег, что нам известно об этой встрече?

Олег Проскурин: Там очень сложная история с этой встречей, о которой и Маяковский, по идее, должен был бы рассказывать много, но он почти молчит, и современники, свидетели этой встречи. Мы имеем только глухое упоминание у Эльзы Триоле, что Маринетти убеждал Маяковского в том, что фашизм для Италии – это то же самое, что коммунизм для России, то есть, что это отличная вещь. И у нас нет свидетельств, что Маяковский бурно возражал. Более того: сохранилась как результат этой встречи книга Маринетти с исключительно теплой дарственной надписью Маяковскому. Вообще они говорили час. Все-таки это довольно длительная беседа, это не 10-минутный формальный разговор.

Владимир Абаринов: 21 июня 1925 года Маяковский во французском порту Сен-Назер поднялся на борт парохода «Эспань», отправлявшегося в Мексику. Американской визы у него в тот момент еще не было, получил он ее на мексиканской границе как турист сроком на шесть месяцев, по профессии художник, «рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста», имеющий при себе 637 долларов – по нынешнему курсу это восемь с половиной тысяч. 30 июля Маяковский приехал в Нью-Йорк.

Олег, с какой целью и с каким настроением он ехал в Америку, зачем он туда так стремился, что хотел там найти?

​Олег Проскурин: Это вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. Потому что, как мне кажется, в желании Маяковского посмотреть на Америку сплелось несколько факторов, несколько причин. С одной стороны, у него были формальные обязательства перед издательствами, под которые он уже получил какие-то авансы. Но это, я бы сказал, был повод. А причины были самые разнообразные, и как мне кажется, главной из них был острый кризис, острый внутренний кризис – творческий, личный, социальный. И Америка – страна, которая, как вы справедливо отметили, с одной стороны, должна вызывать ненависть как форпост капитализма, а с другой стороны, Америка как символ нового будущего технологического общества, конечно, очень к себе привлекает. И у Маяковского явно присутствует мечта и, если так можно выразиться, надежда на то, что прикосновение к Америке как-то его обновит.

В это время Маяковский переживает острый творческий кризис. Даже благожелательная к нему критика – ну скажем, формалистическая, Юрий Тынянов в замечательной статье «Промежуток» со всеми необходимыми комплиментами все-таки констатирует, что Маяковский в тупике, что его сложное творчество расслоилось на два потока, упростившись при этом: с одной стороны, это сатира, которая выполняет социальный заказ, с другой – это ода. То есть двупланность, сложность поэзии раннего Маяковского примитивизируется. Ода имеет опасность превратиться, как пишет Тынянов, в «шинельную оду», то есть оду, которую подносили его превосходительству по табельным дням.

Владимир Абаринов: Напомню, что шинельной одой Вяземский назвал стихотворение Пушкина «Клеветникам России», столь любимое нынешними записными патриотами. А Бродский, в свою очередь, назвал так верноподданнические стихи Тютчева.

Олег Проскурин: Конечно, огромную роль в биографии Маяковского, как мы знаем, играли его отношения с Лилей Юрьевной Брик. В 1924 году острый кризис в этих отношениях, из которого, собственно говоря, Маяковский так и не выйдет. И, скажем, Эльза Триоле свидетельствует, что Маяковский, находившийся в то время в Париже, пребывает в состоянии острой депрессии, острого раздражения. Из этого состояния он не выходит и в 1925-м году. И Америка дает ему надежду на то, что как-то этот кризис удастся преодолеть. Есть обещание вызвать Лилю Брик туда, и там начнется вновь старая любовь, восстановятся отношения... Ощущение такого, что ли, биографического – и социального, и личного, и, если угодно, политического – кризиса сквозит и в стихах об Америке. Вообще-то цикл стихов об Америке не принадлежит к числу вершинных достижений Маяковского-поэта. Но там есть две гениальные строчки. В стихотворении «Мелкая философия на глубоких местах»:

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские острова.

Этот внутренний драматизм на самом деле подсвечивает изнутри все такие оптимистические, целеустремленные, правильные с социально-политической точки зрения американские стихи Маяковского.

​Владимир Абаринов: Строки, подводящие итог поездке – «Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл – вторично» - он написал по пути в Америку на борту парохода. Но в Нью-Йорке Маяковский ожил. Встреча с Давидом Бурлюком была очень эмоциональной. Очень понравился ему город, и он полюбил одинокие прогулки по Манхэттену. Наконец, он нашел новую любовь, Элли Джонс, которая была из поволжских немцев и родила от него дочь. В стихотворении «Вызов» есть такие строки:

Мы целуем

Беззаконно! -

над Гудзоном

длинноногих жен.

Ведь это о ней, она тогда была замужем... То есть внутреннее обновление произошло. Но вот что он увидел в Америке такого, чего никто не видел до него?

Олег Проскурин: Проблема состоит в том, что Маяковский, как я уже сказал, ехал в Америку с надеждой прикоснуться к миру будущего. В отличие, скажем, от Алексея Максимовича Горького, он тесно связан с одним из самых авангардных течений в русской поэзии первых десятилетий ХХ века - с футуризмом. Футуризм был течением, которое культивировало город будущего, и, конечно, американский город был в этом отношении городом городов. Но, прибыв в Америку, он ощутил, я бы сказал, острое разочарование. С одной стороны, Нью-Йорк оправдал ожидания. Но с другой, он неожиданно увидел в нем то, чего не замечали многие другие. В частности, архаичность.

Он ожидал, что новый город, центр новой технологической цивилизации должен создать какие-то новые формы быта, человеческих отношений, продуцировать новые ценности. И вдруг он с удивлением наблюдает... кстати сказать, эти его наблюдения, может быть, с особой остротой отразились не столько в его известном очерке «Мое открытие Америки», сколько в интервью. Беседа с американским писателем Майклом Голдом – я уж не знаю, благодаря Голду, который сумел вычленить важнейшие компоненты, или благодаря самому Маяковскому, который был здесь менее стеснен жанром – в этом интервью его претензии особенно ясно выразились. С одной стороны, он поражен тем, что Нью-Йорк не организован, что это гигантское нагромождение предметов. Этому противопоставляется идея идеального спланированного города будущего.

С другой стороны - кинематограф. Здесь есть метро, телефон, кинематограф. Но я иду в кинематограф и вижу, что нью-йоркская публика смотрит фильм на архаический сюжет, глупую, сентиментальную любовную историю. Особенно замечательно про небоскребы. Вот ваши небоскребы. Славное достижение современной цивилизации. Ничего подобного прошлое не знало. 50 этажей шагают в небо. Они должны быть чистыми, стремительными, динамичными. Но американский строитель не осознает, какое чудо он создал, и украшает небоскребы готическими и византийскими орнаментами – это вроде как привязывать к экскаватору розовые бантики.

Владимир Абаринов: Он просто не понял, что это своеобразный, чисто американский архитектурный стиль того времени. Он был создан выпускниками Парижской школы изящных искусств - École des Beaux-Arts - и называется «боз-ар». Стиль эклектический, но по-своему замечательный.

Олег Проскурин: Это, конечно, очень интересный и привлекательный стиль. Но для Маяковского, который ориентируется на конструктивизм в искусстве, это не искусство индустриального века. Поэтому единственный артефакт, соединяющий в себе красоту конструкции и функциональность, который вызвал почти безоговорочное восхищение Маяковского, - это Бруклинский мост. Это то, что соответствует эстетическим представлениям около-лефовского круга.

Далее: Нью-Йорк – столица электричества. И вот в вечерние часы американское буржуазное общество собирается в ресторанах и ужинает при свечах. Это особенно потрясло его: ну как же так – общество индустриальное, а идеалы оказываются совсем анти-индустриальными. Он этого, конечно, понять и принять не мог. То есть парадоксальным образом Маяковский, если говорить о том, что Маяковский увидел принципиально нового... он там много чего заметил, небезынтересны его заметки о Нью-Йорке, но ничего принципиально нового он, конечно, не сказал. Но там есть тонкие наблюдения – впрочем, не столько в очерках, сколько в стихах – над русской Америкой. Он в этом смысле на несколько десятков лет опередил русскую литературу, воспроизведя русско-американский язык.

​Владимир Абаринов: Да, мне это тоже очень нравится. Это то, что мы сегодня называем «руглиш», и он действительно это первый заметил. Не могу отказать себе в удовольствии. Стихотворение «Американские русские»:

Капла́ном

за пуговицу пойман.

заплатаны,

как балканская карта.

назначаю апо̀йнтман.

Вы знаете,

мой апа̀ртман?

Тудой пройдете четыре блока,

сюдой дадите крен.

стритка̀ра набита,

можете взять

подземный трен.

И последняя строфа замечательная:

Горланит

по этой Америке самой

стоязыкий

народ-оголтец.

Одесса - Одесса-мама,

то Нью-Йорк -

Одесса-отец.

Олег Проскурин: Это мог бы сделать и другой наблюдатель, наверно. А вот что специфически маяковское в его наблюдениях – это конфликт между ожидаемым – если не гармонией, то по крайней мере ожидаемой связью между технологией, новым индустриальным обществом и новым сознанием, новым мироощущением. Он этого не увидел. Он увидел, с одной стороны, технологический прогресс, с другой, как ему показалось – очень архаическое сознание. И отсюда его противопоставление: он стремился на сколько-то там тысяч лет вперед, а вернулся на семь лет назад. И тут появляется естественная для Маяковского в этот период тема противопоставления американского и советского общества. А вообще мне кажется, что этот конфликт и эту эстетику и центральную тему американского Маяковского замечательно отразил в своей пародии поэт – делаю акцент на слове «поэт», потом добавляю «пародист» - Александр Архангельский. Если позволите, я приведу это стихотворение. В нем как бы сконцентрированы и тематические, и эстетические узлы стихов Маяковского, написанных в 25-м году.

Пропер океаном.

Открыл Америку

в Нью-Йорке

на крыше.

Сверху смотрю --

это ж наш Конотоп!

Только в тысячу раз

шире и выше.

Городишко,

Москвы хужей.

Нет Госиздата --

все банки да баночки.

доложу вам,

по сто этажей.

фокстрот

американочки.

наплевать.

Известное дело --

буржуйская лавочка.

Плюну раз --

мамочка-мать!

Плюну другой --

мать моя, мамочка!

Танцуют буржуи,

и хоть бы хны.

Видать, не привыкли

к гостю московскому.

не хватило

Шлите почтой:

Нью-Йорк – Маяковскому.

Владимир Абаринов: В американских стихах Маяковского много точно подмеченных деталей. Но все подчинено идеологии: всюду власть денег, эксплуатация, угнетение, ужасный конвейер Форда. Эта сервильность была вынужденной или добровольной? И не возникает ли у вас ощущения, что Маяковский в это время начинает примерять на себя эмиграцию? Ведь потом, в 1928 году, он напишет своей новой возлюбленной Татьяне Яковлевой:

Я все равно

когда-нибудь возьму -

или вдвоем с Парижем.

После этих стихов Маяковский стал невыездным. Но как вы считаете: в Америке у него не возникало таких мыслей? И неужели именно в Америке произошел этот поворот к окончательной, осознанной сервильности?

​Олег Проскурин: Мне кажется, что «сервильность» здесь, может быть, слишком сильное слово. Хотя опасность «шинельной оды» в конце 1924 года, как мы отметили, констатирует Тынянов. Как ни странно, хотя на первый взгляд нет ну никаких оснований полагать, что Маяковский в это время намеревается остаться на Западе, мне тоже трудно освободиться от ощущения, что подобную версию он как-то прокручивал. Она почти иррациональна. Он, видимо, сам ее выталкивал, но все-таки она присутствовала. Он уже достаточно хорошо знал Европу. Мне кажется, что Америка присутствовала как некая... ну, может, последняя надежда. И разочарование... ну то есть в каком смысле разочарование? Разочарование не только в том идеальном образе Америки, который он первоначально выстроил в своем сознании. Разочарование в возможности интегрирования в этот мир. Оно совершенно явственно звучит и в его письмах этого периода, и даже в его полумемурных очерках. Он не знал языка. И он это очень мучительно переживал. Потому что он поэт. Не только поэт. Он привык к тому, что он владеет аудиторией. Он умел ловить слова, каламбурить, играть, держать... А здесь этого нет. Здесь он в обществе ощущает себя безъязыким.

На что он может рассчитывать в Америке? Он приезжает туда как знаменитый поэт. Конечно, вокруг его приезда не было такого шума, как вокруг приезда Горького, но тем не менее «Нью-Йорк таймс» печатает заметку. Сейчас трудно представить себе, что приезд какого бы то ни было российского поэта вызовет отклик в такой газете. Но кто его аудитория за границей? Это русско-еврейские иммигранты, рабочие в основном. Они его хорошо встречали. На одном из выступлений собралась очень большая аудитория. Но это, конечно, совсем не та аудитория, о которой Маяковский мечтает. И возникает драматическое ощущение того, что он в этот мир не интегрируется. В этом мире он, конечно, тоже будет бороться за будущее в идеале, не то что он приедет и станет белогвардейцем. Этот мир все равно для него закрыт, он для него чужой. Это в известном смысле усугубляет надлом.

Но тут работает психологический механизм вытеснения, замещения: у них плохо – у нас хорошо. Несмотря на все наши острые проблемы - социальные, бытовые, политические и прочие – все-таки будущее за нами. И вот эти так поражавшие многие поколения советских школьников лозунговые стихи американского цикла – я бы их не сводил к слову «сервильность». Это и убеждение самого себя тоже. Очень показательно в этом смысле наиболее, наверно, часто цитировавшееся в школьной практике стихотворение «Домой!» - как бы закономерный итог его путешествия: дома, конечно, лучше. И там появляются знаменитые стихи, которые, впрочем, в нашу школьную пору уже цитировались не в первоначальном их виде.

чтоб к штыку

приравняли перо.

С чугуном чтоб

и с выделкой стали

о работе стихов,

от Политбюро,

чтобы делал

доклады Сталин.

Я думаю, Иосифу Виссарионовичу потом очень нравились эти стихи, потому что они в 25-м, а не в 35-м написаны. Но гораздо менее известно, что это произведение первоначально заканчивалось строчками:

Я хочу быть понят моей страной,

А не буду понят -

По родной стране

пройду стороной,

Как проходит

косой дождь.

Эти стихи по совету Осипа Брика Маяковский убрал из текста, и сейчас они обычно печатаются в собраниях сочинений в разделе «Незаконченное. Отрывки. Наброски». Брик мотивировал это тем, что цель советского поэта – быть во что бы то ни стало понятым и принятым родной страной, и поэтому эти стихи звучат диссонансом. Маяковский послушался. В текст они не вошли, но сам по себе этот диссонанс в оригинальном замысле Маяковского, по-моему, очень показателен.

Владимир Абаринов: Получилось как бы такое заявление на имя советского правительства:

чтоб в дебатах

потел Госплан,

мне давая

задания на́ год.

И это перекликается с тем его интервью, где он говорит, что Нью-Йорк выстроен без плана, а у нас будет план.

Олег Проскурин: “У нас будет план”. Конечно! В этом смысле его концепция мироустройства, концепция эстетики, градостроительства и поэзии – это нечто единое целое, несомненно. Тут еще, наверно, следует отметить, что как раз в 1925 году выходит специальное партийное постановление об участии партии в литературном деле, литературном строительстве. И Маяковский надеется в эту пору, что это благотворно скажется, в частности, на судьбе их группировки. Он еще не привык к тому, что каждое постановление партии о литературе – это очень плохо для литературы. Это был один из факторов, который стимулировал его несколько искусственно-оптимистическое миросозерцание, как оно выразилось в его произведениях этой поры.​

​Владимир Абаринов: Да, эта могучая страна стала важным рубежом и для Маяковского, как стала для Горького и Есенина. 6 декабря в Москве в Политехническом музее при большом стечении публики состоялся, как сказано в афише, доклад Маяковского «Мое открытие Америки». Побывал на нем и московский корреспондент «Нью-Йорк таймс». Его заметка об этом мероприятии называлась «Красный поэт изображает нас помешанными на долларах». Подзаголовок: «Деньги определяют наше искусство, любовь, мораль и правосудие, говорит он московским футуристам». Второй подзаголовок: «Умственная мешанина».

«Я в долгу перед бродвейской лампионией», - писал он впоследствии, тем самым признавая, что не смог описать Америку так, как она того заслуживала.

За границей

Василий Абгарович Катанян:

Когда Маяковскому на вечерах задавали вопрос: «Почему вы так много путешествуете?» – он отвечал строчками из Лермонтова:

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой,

А он, мятежный, ищет бури,

Как будто в бурях есть покой.

Это, конечно, в шутку. В действительности он скорее не любил путешествовать, чем любил.

И все же начиная с 1922 года он почти каждый год выезжал за границу; к тому же за пять лет он объездил пятьдесят четыре города советской страны.

Девять раз Маяковский переезжал границу Страны Советов, направляясь на Запад.

Дважды Маяковский собирался совершить кругосветное путешествие.

Один раз он побывал в Америке – в Мексике и Соединенных штатах.

Один раз – проездом – в Испании.

Один раз – в Чехословакии.

Один раз – в Польше.

Один раз – в Латвии.

Шесть раз – в Германии и шесть раз – во Франции.

Он хотел еще побывать в Англии – ему не дали визу. Собирался в Италию – не получилось. Замышляя кругосветное путешествие, он хотел посмотреть Южную Америку, Турцию, Японию.

Его тянула ездить не любовь к путешествиям, не любопытство туриста и совсем не природная непоседливость.

Он был прав и совершенно точен, когда говорил, что ему «необходимо ездить». Эта необходимость была творческая. Это были безусловно рабочие побуждения, осознаваемые, может быть, наполовину интуитивно.

Поэту с таким живым и непосредственным творческим восприятием, с такой острой и активной реакцией на явления внешнего мира эти поездки давали очень много.

Помимо «перемены места», о которой Маяковский говорил как об одном из творческих «ухищрений», заменяющих поэту необходимую дистанцию пространства и времени между описываемым событием, предметом и собой; помимо выключения из привычной обстановки московских улиц, редакций, своей рабочей комнаты, – такое периодическое выключение тоже помогало работе, – помимо всего этого, его путешествия по городам СССР и за границей давали очень много нового материала, новых впечатлений, новых тем, которые обращались в стихи.

Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности.

Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.

Александр Михайлович Родченко:

Володя очень часто ездил за границу. Он не любил пышных проводов, встреч. Его отсутствие не бросалось в глаза: он продолжал печататься в газетах, вдали от родины он жил ее интересами.

Володя привозил с собой туго набитые чемоданы. Чего тут только не было! Книги и журналы по искусству, плакаты, театральные афиши, каталоги выставок, проспекты, фотографии. Маяковский в узком кругу обычно мало рассказывал о том, что видел. Зато в публичных выступлениях, в стихах, он выкладывал все, что накопилось у него там, на чужбине; заграничные впечатления часто облекались у него в форму блестящего памфлета. Мне казалось тогда, что дома он потому ничего не рассказывал, что не хотел повторяться перед слушателями, перед читателями.

Маяковский терпеть не мог коллекционирования – в буквальном и переносном смысле этого слова. Поэтому одновременно с тем, как в публичных докладах, стихах опустошались запасы его заграничных впечатлений, так таяло содержимое чемоданов. Там, на Западе, Маяковский горячо интересовался левым, революционным искусством живописи, театра, кино, скульптуры, архитектуры. Вместе с монографиями, проспектами, каталогами он привозил нам дыхание искусства современного Запада, показывал нам его таким, каким оно было в действительности.

Соломон Самуилович Кэмрад:

– Зачем вы ездите за границу? – спросили у поэта на вечере в Доме Комсомола Красной Пресни 25 марта 1930 года.

– Я там делаю то же, что и здесь, – отвечал поэт. – Там я писал стихи и выступал на собраниях, говорил о коммунистической партии.

– Я путешествую для того, чтобы взглянуть глазами советского человека на культурные достижения Запада, – объяснял Маяковский в другом случае. – Я стремлюсь услышать новые ритмы, увидеть новые факты и потом передать их моему читателю и слушателю. Путешествую я, стало быть, не только для собственного удовольствия, но и в интересах всей нашей страны.

Василий Абгарович Катанян:

Единственный (кроме русского) язык, на котором Маяковский свободно объяснялся, это был язык его детства – грузинский. Но он меньше всего мог ему пригодиться в его поездках по Западной Европе и Америке.

Когда кто-то в разговоре высказал предположение, что Маяковский, разъезжая столько по заграницам, должен хорошо владеть языками, он очень удивился:

– Почему вы так думаете?

– А как же – гимназическое образование плюс заграничные поездки…

– К сожалению, нет, – возразил Маяковский, – заграничные поездки минус гимназическое образование. <…>

Маяковский путешествовал с маленькими словариками, с несколькими готовыми фразами в записной книжке, с брошюрками <…> которые могли помочь заказать номер в гостинице, выбрать завтрак, купить папиросы.

Он ходил в полпредства и торгпредства «отводить советскую душу», просил товарищей погулять с ним; а когда оставался один, тогда было особенно «плохо без языка». Тогда иной раз весь вечер с прогулкой и сиденьем в кафе наполнялся одной фразой, несколько раз повторяемой официанту на разные интонации:

– Коктейль шампань, силь ву пле!

А если, бывало, кельнер или шофер такси вдруг обратится к нему с чем-нибудь, из нескольких фраз запоминалось одно или два слова, и потом в гостинице они отыскивались в словаре и по ним восстанавливался смысл сказанного.

Все это, конечно, не украшало его жизнь за границей.

И даже когда встречались в поездках друзья, с которыми можно было не расставаться, – как это было, например, в Нью-Йорке, где жил старый друг Маяковского Давид Бурлюк, – и тогда незнание языка мешало, раздражало, утомляло.

Соломон Самуилович Кэмрад:

В Париж из Берлина Маяковский выехал 17 или 18 ноября (1922 г. – Сост.). Сохранилась его открытка из Берлина к Рите Райт, с которой он занимался до отъезда немецким языком: «Эх, Рита, Рита! Учили Вы меня немецкому языку, а мне по-французски разговаривать». В Берлине Маяковский был вместе с друзьями и не очень нуждался в познаниях немецкого языка. В Париж же он ехал один. Был составлен и занесен в записную книжку кратчайший словарик необходимых французских глаголов и выражений: идти, хотеть, мочь, знать, брать, чистить, вчера, прямо, спички, все равно, дорого, скорей, силь ву пле, здесь живет мсье X? Какая комната? Faites repasser mon costume (прогладьте мой костюм), Coupez moi des cheveux tout cour! (постригите мне волосы совсем коротко!) и т. д. и т. д.

С этим запасом слов Маяковский отбыл в Париж.

Он осмотрел все, что только можно было осмотреть в Париже за такой короткий срок: от Палаты депутатов до «Осеннего салона». Он познакомился с работами десятка художников, побывав в их мастерских, – Пикассо, Делонэ, Брак, Леже, Гончарова, Ларионов, Барт и др.; он видел купцов, которые торгуют картинами; он ездил на фабрику пианол; слушал композитора Стравинского; пытался познакомиться с Анатолем Франсом и Барбюсом, виделся с Кокто, присутствовал на похоронах Марселя Пруста; побывал в нескольких театрах и съездил за город посмотреть знаменитый парижский аэродром.

Владимир Владимирович Маяковский:

Париж видит сейчас первых советских русских. Красная паспортная книжечка РСФСР – достопримечательность, с которой можно прожить недели две, не иметь никаких иных достоинств и все же оставаться душой общества, вечно показывая только эту книжечку.

Всюду появление живого советского производит фурор с явными оттенками удивления, восхищения и интереса (в полицейской префектуре тоже производит фурор, но без оттенков). Главное – интерес: на меня даже установилась некоторая очередь. По нескольку часов расспрашивали, начиная с вида Ильича и кончая весьма распространенной версией о «национализации женщин» в Саратове.

Компания художников (казалось бы, что им!) 4 часа слушала с непрерываемым вниманием о семенной помощи Поволжью. Так как я незадолго перед этим проводил агитхудожественную кампанию по этому вопросу, у меня остались в голове все цифры.

Этот интерес у всех, начиная с метельщика в Галле, с уборщика номера, кончая журналистом и депутатом.

Лев Вениаминович Никулин:

Он был признанным послом Москвы, московским полпредом поэзии, поэтом Интернационала в городе-памятнике трем революциям. Среди парижской старомодности, пятиэтажных буржуазных домов, газовых фонарей, железных ставней, среди французского консерватизма, устойчивого удобного быта он ходил бездомный и непримиримый, потому что его домом были улица и трибуна. Но он очень хорошо понимал очарование этого города, сочетающего бюрократическую старомодность Третьей республики с чиновным цезаризмом Наполеона и трехсотметровым прыжком в будущее башни Эйфеля.

Он любил женщин этого города с их врожденным вкусом и врожденной нескромностью, он понимал парижских художников с их чувством плоскости формы, чувственной любовью к краске и утонченностью, доходящей до бесстыдства и самолюбования.

Он понимал и любил сумеречный парижский пейзаж – лиловые, оранжевые и синие огоньки на Сене и пламя дымного зимнего заката над Триумфальной аркой. Такое небо было и в те парижские зимы, когда на площади Согласия стояло деревянное «П» гильотины. Ее тонкие сухие деревянные ноги стоят в истории не менее крепко, чем слоновые кубообразные ноги Триумфальной арки на площади Звезды.

Он многое любил и все понимал в этом городе, где хотел бы умереть «если б не было такой земли – Москва».

На площади Concorde (Согласия) Владимир Владимирович остановил такси и сказал:

– Я влюблен в эту площадь и хотел бы на ней жениться. Пока хоть постоим и полюбуемся.

Эльза Триоле:

Гостиница «Истрия» (в Париже. – Сост.), где останавливался Маяковский, изнутри похожа на башню: узкая лестничная клетка с узкой лестницей, пятью лестничными площадками без коридоров; вокруг каждой площадки – пять одностворчатых дверей, за ними – по маленькой комнате. Все комнаты в резко-полосатых, как матрацы, обоях, в каждой – двуспальная железная кровать, ночной столик, столик у окна, два стула, зеркальный шкаф, умывальник с горячей водой, на полу потертый желтый бобрик с разводами. Из людей известных там в то время жили: художник-дадаист Пикабия с женой, художник Марсель Дюшан, сюрреалист-фотограф американец Ман Рей со знаменитой в Париже девушкой, бывшей моделью, по имени Кики и т. д. <…>

В 24-м году он был особенно мрачен. Пробыл в Париже около двух месяцев, ни на шаг не отпуская меня от себя, будто без меня ему грозят неведомые опасности. Сильно сердился на незнание языка, на невозможность с блеском показать французам советского поэта. Часто я заставала его за писанием писем в Москву, причем он сидел на полу, а бумагу клал на кровать – столик был обычно чем-нибудь завален. Тосковал. Это не мешало нам бродить по Парижу, ходить в магазин «Олд Ингланд» за покупками… Впрочем, в отношении покупок раз от раза не отличался: в «Олд Ингланд» покупались рубашки, галстуки, носки, пижамы, кожаный кушак, резиновый складной таз для душа, в магазине «Инновасион» – особенные чемоданы с застежками, позволяющими регулировать глубину чемодана, дорожные принадлежности – несессеры, стакан, нож, вилка, ложка в кожаном футляре – вещи, нужные Маяковскому для его лекционных поездок по России.

Валентина Михайловна Ходасевич:

Маяковский и Эльза мрачные. Мрак оттого, что сразу по приезде Маяковский получил из главной префектуры (полиции) предложение покинуть Францию в двадцать четыре часа, несмотря на то, что у него была виза на месяц. Они с Эльзой отправились в префектуру узнать, в чем дело. Попали в кабинет к важному чиновнику. Маяковский не говорит по-французски, и Эльза выясняет обстоятельства дела. Чиновник заявляет:

– Мы не хотим, чтобы к нам приезжали люди, которые, покинув Францию, грубо нас критикуют, издеваются над избранниками народа и все это опубликовывают у себя на родине.

Эльза переводит сказанное Маяковскому – он утверждает, что это недоразумение.

– Значит, вы не писали?

Чиновник нажимает кнопку на столе, и в комнате возникает молодой человек, которому он что-то тихо говорит. Молодой человек удаляется и вскоре возвращается – в руках у него газета «Известия».

– Вы, вероятно, узнаете это? – спрашивает чиновник. Не узнать напечатанного в «Известиях» стихотворения «Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану» было невозможно…

Деваться некуда. Маяковский говорит, что ведь французы, очевидно, согласились с его мнением: сняли Пуанкаре с его высокого поста и заменили другим. Эльза пытается убедить чиновника, что Маяковский не представляет опасности для Франции – он не говорит ни слова по-французски. Вдруг Маяковский, узнав, что она сказала, произносит: «Jambon». Чиновник мрачно повторяет, что Маяковский должен быть через двадцать четыре часа за пределами Франции.

Но литературная общественность Парижа, особенно молодые поэты, узнав, что Маяковского лишили визы, стали срочно собирать подписи протеста. На следующий день я с утра примчалась к Эльзе узнать, как дела Маяковского. Угроза выселения еще оставалась в силе. Кто-то из поэтов по телефону просил Эльзу и Маяковского быть в двенадцать часов дня в кафе – там должны собраться поэты и привезти петицию с подписями, которых было уже более трехсот. За Маяковским должен заехать один из поэтов. Владимир Владимирович сказал мне: «Едем с нашими – может, будет интересно». Мы подъехали на такси и вошли. Это кафе, где часто собирались рабочие. Внутри стояли большие столы из толстых досок, скамьи и табуреты. В одном из отсеков помещения, у окна на улицу, за столом и вокруг собрались желавшие помочь Маяковскому – их было много. Раздались аплодисменты, кричали: «Маяковский!» Он приветствовал всех поднятой рукой. Сел. Все шумели и толпились вокруг. Эльза была переводческой инстанцией между Маяковским и собравшимися. Продолжали входить опоздавшие. Кто-то сказал: «Может, лучше не делать много шума?..» – «Нет, наоборот!» Выяснилось, что собрались для демонстрации преданности Маяковскому и возмущения префектурой. Кто-то подошел и показал большие листы с подписями. «Мы добьемся, вы останетесь в Париже! Выбраны делегаты, поедут разговаривать с полицией…» Маяковский был растроган, нежно улыбался и вдруг опять мрачнел. Его очень раздражало незнание языка. Кто-то предложил читать стихи. Желторотый поэт влез на стол и читал с руладами очень благозвучные стихи. Маяковский достал из кармана монетку – вопрошал и проверял судьбу: выходило «решка». Он раздражился, встал, оперся на палку, поднял руку – все затихли, и он, прочитав стихи, быстро направился на улицу.

Поэтам удалось получить небольшую отсрочку отъезда Маяковского из Франции.

Лидия Николаевна Сейфуллина (1889–1954), писательница:

Для выступления корифеев нашей литературы тогда помещений за границей не предоставляли. Для поэта Маяковского было его почитателями откуплено на один вечер большое кафе Вольтера. Где находится оно в Париже, я точно не вспомню. Но ясно помню, одним рядом окон оно выходит на площадь. Задолго до начала вечера на этой площадке встал на дежурство отряд конной полиции. Но не мог помешать скопиться на площади плотной людской толпе, не имеющей возможности проникнуть в кафе, еще днем заполненное людьми, желающими слышать Маяковского.

В открытые окна на площадь и прилегающую к другой стороне здания улицу достаточно ясно доносилось каждое слово поэта, благодаря замечательной его дикции и сильному голосу. Среди собравшихся были и злостные эмигранты, ненавистники Советской России. Ярыми выкриками они требовали, чтобы Маяковский читал свои дореволюционные стихи. Но поэт упрямо читал свои произведения, созданные уже после Октябрьской революции. Тогда усилились враждебные выкрики. За всю мою жизнь я знала только одного человека, который под яростные крики враждебной толпы, под натиском множества таких криков, внешне сохранял полное достоинства спокойствие.

Эльза Триоле:

Бывали мы ежедневно, как Ромул и Рем, в кафе на Монпарнасе. Там сразу Маяковского окружали русские, и свои, и эмигранты, и полуэмигранты; а также и французы, которым он меня немедленно просил объяснить, что он говорит только на «триоле». Русских появление Маяковского чрезвычайно возбуждало, и они о нем плели невероятную и часто гнуснейшую ерунду. <…>

В 1924 году Маяковский в Париже американской визы так и не дождался. Уехал в Москву, но через полгода опять вернулся за тем же, рассчитывая отправиться в кругосветное путешествие. Из Москвы он на этот раз летел и с восторгом рассказывал мне, как на границах летчик, из вежливого озорства, «приседал на хвост».

Давид Давидович Бурлюк:

Тщетно Маяковский добивался разрешения на въезд в «страну свобод». По этому поводу автор этих строк имел беседу с юрисконсультом по делам СССР Чарльзом Рехтом.

Адвокат на мой вопрос, могут ли Маяковского впустить в Америку, ответил, покачав головой:

– Не думаю. Очень уж выражены в нем стихийная революционность и наклонность к широчайшей агитации.

Соломон Самуилович Кэмрад:

«В Америку попасть трудно. А советскому человеку тем более. Начнут слишком пристально рассматривать паспорт, и придется, быть может, поплакать на «Острове слез».

«Вот почему, – продолжает корреспондент, – поэту пришлось обходным маневром заехать в Америку, с тылу пробраться в США».

В воспоминаниях Л. Я. Хайкиса, отрывок из которых был напечатан в газетах, говорится: «Маяковскому удалось получить визу, только убедив американское консульство в Мексике, что он просто рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста». <…> «Для первого знакомства» Маяковского, как известно, на границе арестовали.

Владимир Владимирович Маяковский:

Полицейский всунул меня и вещи в автомобиль. Мы подъехали, мы вошли в дом, в котором под звездным знаменем сидел человек без пиджака и жилета.

За человеком были другие комнаты с решетками. В одной поместили меня и вещи.

Я попробовал выйти, меня предупредительными лапками загнали обратно.

Невдалеке засвистывал мой нью-йоркский поезд.

Сижу четыре часа.

Пришли и справились, на каком языке буду изъясняться.

Из застенчивости (неловко не знать ни одного языка) я назвал французский.

Меня ввели в комнату.

Четыре грозных дяди и француз-переводчик.

Мне ведомы простые французские разговоры о чае и булках, но из фразы, сказанной мне французом, я не понял ни черта и только судорожно ухватился за последнее слово, стараясь вникнуть интуитивно в скрытый смысл.

Пока я вникал, француз догадался, что я ничего не понимаю, американцы замахали руками и увели меня обратно.

Сидя еще два часа, я нашел в словаре последнее слово француза.

Оно оказалось:

– Клятва.

Клясться по-французски я не умел и поэтому ждал, пока найдут русского.

Через два часа пришел француз и возбужденно утешал меня:

– Русского нашли. Бон гарсон.

Те же дяди. Переводчик – худощавый флегматичный еврей, владелец мебельного магазина.

– Мне надо клясться, – робко заикнулся я, чтобы начать разговор.

Переводчик равнодушно махнул рукой:

– Вы же скажете правду, если не хотите врать, а если же вы захотите врать, так вы же все равно не скажете правду.

Взгляд резонный.

Я начал отвечать на сотни анкетных вопросов: девичья фамилия матери, происхождение дедушки, адрес гимназии и т. п. Совершенно позабытые вещи!

Переводчик оказался влиятельным человеком, а, дорвавшись до русского языка, я, разумеется, понравился переводчику.

Короче: меня впустили в страну на 6 месяцев как туриста под залог в 500 долларов.

Уже через полчаса вся русская колония сбежалась смотреть меня, вперебой поражая гостеприимством.

Из отчета газеты «Фрайгайт» (Нью-Йорк):

Маяковский заявил:

– Я – только первый «мизинец» своей страны. Америка отделена от России 9000 миль и огромным океаном. Океан можно переплыть за 5 дней. Но то море лжи и клеветы, которое вырыли белогвардейцы, в короткий срок преодолеть нельзя. Нужно работать много и упорно, чтобы могучая рука новой России могла пожать без помех могучую руку новой Америки.

Давид Давидович Бурлюк:

Маяковский не любил сниматься и никогда не давал на это разрешения. Но однажды, стоя на Бруклинском мосту, со светящимися башнями подле, он позволил себя снять, надписав на фото: «Маяковский и Бруклинский мост – из родственных чувств к нему».

Элизабет Джонс. Из бесед с Патрицией Дж. Томпсон:

Он был действительно в настоящем восторге от Бруклинского моста. Мне было знакомо это чувство по московским инженерам и студентам инженерного института. Один американский журналист, которого я познакомила с ними, сказал: «Боже мой, да они знают каждый болт в Бруклинском мосту». Это действительно было достижением того времени. И Маяковский ходил по нему, была лунная ночь. Это было здорово. Он был так счастлив погулять по Бруклинскому мосту!

Владимир Владимирович Маяковский. Из беседы с журналистом нью-йоркской газеты «Фрайгайт»:

– Вот мы – «отсталый», «варварский» народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас – целое событие. Еще одна молотилка – очень важная вещь. Что касается вновь открытой электростанции – то это уже совсем замечательное дело. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же – здесь скучно, а у нас – весело, здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас вовсю бурлит жизнь, у нас будущее.

До чего тут только не додумались?! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества, такая масса энергии и света, что даже солнце не может с ним конкурировать, – и все же темно. Такая огромная страна, с тысячами всевозможнейших газет и журналов – и такое удивительное косноязычие, никакого тебе красноречия. Рокфеллеры, Морганы, Форды – вся Европа у них в долгу, тресты над трестами – и такая бедность.

Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира, с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, и мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые действительно разрушены и до сих пор еще не починены, многие дома сломаны, а трамваи переполнены и изношены донельзя? Ответ простой: потому что там бурлит жизнь, кипит, переливается через край энергия всего освобожденного народа – коллектива; каждый новый камень, каждый новый кирпич на стройке есть результат целеустремленной, творческой инициативы самих масс.

А здесь? Здесь нет энергии, одна сутолока бесформенной, сбитой с толку толпы одураченных людей, которую кто-то гонит, как стадо, то в подземку, то из подземки, то в «эл», то с «эл».

Все грандиозно, головокружительно, вся жизнь – «Луна-парк». Карусели, аэроплан, привязанный зачем-то железной цепью к столбу, любовная аллея, которая вот-вот должна привести в рай, бассейн, мгновенно наполняемый водой при помощи пожарной кишки, – все это грандиозно, головокружительно, но все это только для того, чтобы еще больше заморочить людям голову, выпотрошить их карман, лишить их инициативы, не дать им возможности думать, размышлять. Так и дома, и на фабрике, и в местах для развлечений. Радость отмерена аршином, печаль отмерена аршином. Даже деторождение – профессия… И это свобода? <…>

Предвечерний шум на Пятой авеню разбудил в Маяковском потребность вернуться к разговору, происходившему два дня назад. Он беспрерывно курит свои длинные русские папиросы, ходит из угла в угол, наконец останавливается и бурчит:

– Поди возись тут с индивидуумом. Это пока не стоит труда. Какое значение он имеет по сравнению с миллионами? Он ничего не может поделать, абсолютно ничего. Америка лишний раз убедила меня в этом и все больше и больше убеждает. Ах, черт возьми! Такая гигантская техника, настоящая мистерия индустриализма, и такая духовная отсталость, просто дрожь берет. Эх, да ведь если бы наши русские рабочие и крестьяне достигли хоть одной трети такой индустриализации, какие чудеса они бы показали. Они бы не одну новую Америку открыли.

Василий Абгарович Катанян:

Но, несмотря на весь интерес к путешествиям, к новым странам и людям, – несмотря на то, что организовать такое путешествие стоило ему подчас больших трудов, возни и беготни: добыть визы, паспорта, деньги и т. д., Маяковский, едва начав поездку, едва переехав советскую границу, начинал уже скучать по Москве, тосковать и рваться назад.

Эльза Триоле:

И с кем бы Маяковский ни говорил, он всегда и всех уговаривал ехать в Россию, он всегда хотел увезти все и вся с собой, в Россию. Звать в Россию было у Володи чем-то вроде навязчивой идеи. Стихи «Разговорчики с Эйфелевой башней» были написаны им еще в 1923 году, после его первой поездки в Париж:

Идемте, башня!